Послание к другу (из-за границы)

 

Так мы готовимся, о други!

На достохвальные заслуги

Великой родине своей…

Н. Языков

 

Друг, товарищ доброхотный!

Помня, чествуя, любя,

Кубок первый и почетный

Пью в чужбине за тебя.

Мил мне ты!.. Недаром смлада

Я говаривал шутя:

"Матерь! вот твоя отрада!

Пестуй бережно дитя.

Будет Руси сын почтенный,

Будет дока и герой,

Будет наш – и непременно

Будет пьяница лихой!"

Не ошибся я в дитяти:

Вырос ты удал и рьян

И летишь навстречу братий

Горд, и радостен, и пьян!

Горячо и, право, славно

Сердце русское твое,

Полюбил ты достославно

Нас развившее питье.

Весь ты в нас!.. Бурлит прекрасно

В жилах девственника кровь,

В них восторженно и ясно

К милой родине любовь

Пышет. Бойко и почтенно

За нее ты прям стоишь…

С ног от штофа влаги пенной,

Влаги русской – не слетишь!

Враг народов иностранных,

Воеватель удалой,

Ты из уст благоуханных

Дышишь родине хвалой,

Доли жаждешь ей могучей…

Беспредельно предана

Ей души твоей кипучей

Ширина и глубина!..

И за то, что Русь ты нашу

Любишь – речь к тебе держу,

И стихом тебя уважу,

И приязнью награжу.

Будь же вечно тем, что ныне:

Своебытно горд и прям,

Не кади чужой святыне,

Не мирволь своим врагам;

Не лукавствуя и пылко

Уважай родимый край;

Гордо мужествуй с бутылкой -

Ни на пядь не уступай,

Будь как был!.. За всё за это,

Да за родину мою,

Да за многи, многи лета

Нашей дружбы – днесь я пью…

Пью… величественно-живо

В торжествующий стакан

Одуряющее диво

Ущедренных небом стран

Льется. Лакомствуя мирно,

Наслаждаюсь не спеша…

Но восторженностью пирной

Не бурлит моя душа.

Хладных стран заходный житель,

Здесь почетно-грустен я:

Не отцов моих обитель

Здесь – не родина моя!

То ли дело, как, бывало,

Други, в нянином дому

Бесподобно, разудало

Заварим мы кутерьму!..

Чаши весело звенели,

Гром и треск, всё кверху дном!

Уж мы пили! уж мы пели!..

В удовольствии хмельном

Вам стихи мои читал я…

Сотый чествуя бокал,

Им читанье запивал я

И, запивши, вновь читал.

Благосклонно вы внимали…

Было чудное житье:

Други мне рукоплескали,

Пили здравие мое!

Здесь не то… Но торжествую

Я и здесь порой, друзья.

Счастье! фляжку – и большую -

У матросов добыл я

Влаги русской… Как Моэта

Мне наскучит легкий хмель,

Пью и потчую соседа…

Объяденье! богатель!

Ровно пьем; цветущ и весел,

Горделиво я сижу…

Он… глядишь – и нос повесил!

Взором радостным слежу,

Как с подскоком жидконогой

Немец мой – сутул, поджар -

Выйдет храбро, а дорогой

Бац да бац на тротуар…

Драгоценная картина

Сердцу русскому! Она

Возвышает славянина

Силу скромную… Вина!

На здоровье Руси нашей!

Но, увы мне, о друзья!

Не состукиваюсь чашей

Дружелюбно с вами я -

И не пьется… Дух убитый

Достохвальной грустью сжат,

И, как конь звучнокопытый,

Все мечты туда летят,

Где родимый дым струится,

Где в виду своих сынов

Волга царственно катится

Средь почтенных берегов…

Что ж? туда!.. Я скор на дело!

Под родные небеса

Вольно, радостно и смело

Я направлю паруса -

Мигом к вам явлюсь на сходку!

Припасайте ж старику

Переславльскую селедку

И полштофа травнику!..

 

(январь 1845)

 

СТАРУШКЕ

 

Когда еще твой локон длинный

Вился над розовой щекой

И я был юноша невинный,

Чистосердечный и простой, –

Ты помнишь: кой о чем мечтали

С тобою мы по вечерам,

И – не забыла ты – давали

Свободу полную глазам,

И много высказалось взором

Желаний тайных, тайных дум;

Но победил каким-то вздором

В нас сердце хладнокровный ум.

И разошлись мы полюбовно,

И страсть рассеялась как дым.

И чрез полжизни хладнокровно

Опять сошлись мы – и молчим…

 

А мог бы быть и не таким

Час этой поздней, грустной встречи,

Не так бы сжала нас печаль,

Иной тоской звучали б речи,

Иначе было б жизни жаль…

 

(15 мая 1845)

 

 

Он у нас осьмое чудо -

У него завидный нрав.

Неподкупен – как Иуда,

Храбр и честен – как Фальстаф.

С бескорыстностью жидовской,

Как хавронья мил и чист,

Даровит – как Тредьяковской,

Столько ж важен и речист.

Не страшитесь с ним союза,

Не разладитесь никак:

Он с французом – за француза,

С поляком – он сам поляк,

Он с татарином – татарин,

Он с евреем – сам еврей,

Он с лакеем – важный барин,

С важным барином – лакей.

Кто же он? (Фаддей Булгарин,

Знаменитый наш Фаддей.)

 

(1845)

 

 

Ходит он меланхолически,

Одевается цинически,

Говорит метафорически,

Надувает методически

И ворует артистически…

 

<1846>

 

203-207. ИЗ РАССКАЗА "КАК ОПАСНО ПРЕДАВАТЬСЯ ЧЕСТОЛЮБИВЫМ СНАМ"

 

 

Месяц бледный сквозь щели глядит

Не притворенных плотно ставней…

Петр Иваныч свирепо храпит

Подле верной супруги своей.

На его оглушительный храп

Женин нос деликатно свистит.

Снится ей черномазый арап,

И она от испуга кричит.

Но, не слыша, блаженствует муж,

И улыбкой сияет чело:

Он помещиком тысячи душ

В необъятное въехал село.

Шапки снявши, народ перед ним,

Словно в бурю валы на реке…

И подходят один за другим

К благосклонной боярской руке.

Произносит он краткую речь,

За добро обещает добром,

И виновных грозит пересечь,

И уходит в хрустальный свой дом.

Там шинель на бобровом меху

Он небрежно скидает с плеча…

"Заварить на шампанском уху

И зажарить в сметане леща!

Да живей!.. Я шутить не люблю!"

(И ногою значительно топ.)

……………………….

Всех величьем своим устрашив,

На минуту вздремнуть захотел

И у зеркала (был он плешив)

Снял парик и… как смерть побледнел!

Где была лунолицая плешь,

Там густые побеги волос,

Взгляд убийственно нежен и свеж

И короче значительно нос…

Постоял, постоял – и бежать

Прочь от зеркала, с бледным лицом…

Вот зажмурясь подкрался опять…

Посмотрел… и запел петухом!

Ухвативши себя за бока,

Чуть касаясь ногами земли,

Принялся отдирать трепака…

"Ай-лю-ли! ай-лю-ли! ай-лю-ли!

Ну узнай-ка теперича нас!

Каково? каково? каково?"

…………………….

И грозя проходившей чрез двор

Чернобровке, лукаво мигнул

И подумал: "У! тонкий ты вор,

Петр Иваныч! Куда ты метнул!.."

Растворилася дверь, и вошла

Чернобровка, свежа и плотна,

И на стол накрывать начала,

Безотчетного страха полна…

Вот уж подан и лакомый лещ,

Но не ест он, не ест, трепеща…

Лещ, конечно, прекрасная вещь,

Но есть вещи и лучше леща…

"Как зовут тебя, милая?.. ась?"

– "Палагеей". – "Зачем же, мой свет,

Босиком ты шатаешься в грязь?"

– "Башмаков у меня, сударь, нет".

– "Завтра ж будут тебе башмаки…

Сядь… поешь-ка со мною леща…

Дай-ка муху сгоню со щеки!..

Как рука у тебя горяча!

Вот на днях я поеду в Москву

И гостинец тебе дорогой

Привезу…"

 

<1846>

 

 

Клянусь звездою полуночной

И генеральскою звездой,

Клянуся пряжкой беспорочной

И не безгрешною душой!

Клянусь изрядным капитальцем,

Который в службе я скопил,

И рук усталых каждым пальцем,

Клянуся бочкою чернил!

Клянуся счастьем скоротечным,

Несчастьем в деньгах и чинах,

Клянусь ремизом бесконечным,

Клянуся десятью в червях, –

Отрекся я соблазнов света,

Отрекся я от дев и жен,

И в целом мире нет предмета,

Которым был бы я пленен!..

Давно душа моя спокойна

От страстных бурь, от бурных снов;

Лишь ты любви моей достойна -

И век любить тебя готов!..

Клянусь, любовию порочной

Давно, давно я не пылал

И на свиданье в час полночный

В дезабилье не выбегал…

Кого еще с тобой мне надо?..

Тобой одной доволен я, -

Моя любовь! моя отрада!

Федосья Карповна моя!..

 

<1846>

 

 

Они молчали оба… Грустно, грустно

Она смотрела. Взор ее глубокий

Был полон думы. Он моргал бровями

И что-то говорить хотел, казалось;

Она же покачала головой

И палец наложила в знак молчанья

На синие, трепещущие губы…

Потом пошли домой всё так же молча,

И было в их молчаньи больше муки

И страшного значенья, чем в рыданьях,

С которыми бросаем горсть земли

На гроб того, кто был нам дорог в жизни,

Кто нас любил, быть может. У ворот

Они кухарку встретили.

…………………….

И долго изумленными глазами

Она на них смотрела, но ни слова

Они ей не сказали. Да! ни слова…

И молча продолжали путь… и скрылись.

 

<1846>

 

 

Что чиновники то же, что воинство

Для отчизны в гражданском кругу,

Посягать на их честь и достоинство

Позволительно разве врагу,

Что у них всё занятья важнейшие -

И торги, и финансы, и суд,

И что служат всё люди умнейшие

И себя благородно ведут.

Что без них бы невинные плакали,

Наслаждался б свободой злодей,

Что подчас от единой каракули

Участь сотни зависит людей,

Что чиновник плохой без амбиции,

Что чиновник – не шут, не паяц

И не след ему без амуниции

Выбегать на какой-нибудь плац.

А уж если есть точно желание

Не служить, а плясать качучу,

Есть на то и приличное звание -

Я удерживать вас не хочу!

 

<1846>

 

 

Корабль, обуреваемый

Волнами, – жизнь моя!

Судьбою угнетаемый,

В отставку подал я,

Немало тут утрачено -

Убыток – и большой!

А впрочем, предназначено

Уж, видно, так судьбой.

И есть о чем печалиться,

Нашел чего жалеть!

Смерть ни над кем не сжалится -

Всем должно умереть!

Почетные регалии,

Доходные места,

Награды и так далее -

Всё прах и суета!

Мы все корпим, стараемся,

Вдаемся в плутовство,

Хлопочем, унижаемся,

А всё ведь из чего?

Умрем, так всё останется!

На срок пришли мы в свет…

Чем дольше служба тянется,

Тем более сует.

Успел уж я умаяться

В житейском мятеже,

Подумать приближается

Пора и о душе!

Уж лучше здесь быть пешкою,

Чем душу погубить…

А впрочем, что ж я мешкаю?

Уж десять хочет бить!

Есть случай к покровительству!

Тотчас же полечу

К его превосходительству

Ивану Кузьмичу -

Поздравлю с именинами…

Решится, может быть,

Под разными причинами

Блохова удалить

И мне с приличным жительством

Его местечко дать…

Не нужно покровительством

В наш век пренебрегать!..

 

<1846>

 

 

Те кудри черные… когда б отрезать их,

Преступно посягнув на их несокрушимость…

Соткать на них чехол из нитей дорогих -

В нем бешеных кудрей сковать необозримость, –

И, взбив перину ту, в длину и ширину,

Чрез степи жаркие, чрез влажную волну,

Чрез горы и леса, постлать ее по миру, –

Всё человечество могло б на них заснуть,

В душистом их пуху блаженно утонуть

И – гордо близостью к надзвездному эфиру -

Увидеть райские, пленительные сны

Про кудри черные, как думы сатаны,

Как ковы зависти, про очи огневые,

Про радугу бровей и перси наливные…

 

(1846)

 

 

В один трактир они оба ходили прилежно

И пили с отвагой и страстью безумно мятежной,

Враждебно кончалися их биллиардные встречи,

И были дики и буйны их пьяные речи.

Сражались они меж собой, как враги и злодеи,

И даже во сне всё друг с другом играли.

И вдруг подралися… Хозяин прогнал их в три шеи,

Но в новом трактире друг друга они не узнали…

 

<1847>

 

210-214. << ИЗ ФЕЛЬЕТОНА "ТЕОРИЯ БИЛЬЯРДНОЙ ИГРЫ") >>

 

 

О вы, герои биллиарда!

Я славно знал когда-то вас

И в исступлении азарта

Спасал от голоду не раз.

Мне ваших лиц зелено-бледных,

Ни ваших вдохновенных штук,

Ни сертуков богато-бедных,

Жилетов пестрых, красных брюк,

Волос ненатурально редких

И рук художественно метких

Забыть в сей жизни не дано,

Затем что было суждено

Мне много лет стезею вашей

С кием в руке и с полной чашей

Пройти…

 

 

… Я знал тех посетителей трактиров,

Которым за стакан клико

В разгаре грязных вакханалий

Плескали в рожу… Глубоко

Сначала чувство оскорблялось,

Но постепенно примирялось

И примирилось наконец.

Я стал такой же молодец,

И пляска гаеров бесстыдных

Под градом плоскостей обидных

Меня смешила – и не раз

В чаду вина, в припадке скуки

Я унизительные муки

И сам придумывал для вас -

О вы, наследники прямые

Шутов почтенной старины,

Которых рожи расписные

И прибаутки площадные

Так были бешено смешны

И без которых и доселе,

В сей сильно просвещенный век,

…………………..

Не весел русский человек!..

 

 

Среди гусей, окороков, индеек

Он заседал, бородкой шевеля,

И знали все: крал двадцать пять копеек

Неотразимо с каждого рубля.

Хозяин сам, копеечный купчишка,

Облопавшись настойки и трески,

Говаривал: "Ведь знаю, что воришка,

Да дело, варвар, знает мастерски!"

 

 

Но хоть сия российская таверна

Смотрела неприветно, даже скверно,

А, видно, в ней дышалося легко…

Сюда бежал подьячий необритый,

Пропахнувший сивухой глубоко,

Прожорливый и никогда не сытый…

Сюда являлся господин в усах,

С израненным, великолепным носом,

В весьма широких плисовых штанах,

В архалуке, подбитом мериносом,

Обшитом бранденбурами. Кидал

Сей господин с надменностью нелепой

Взгляд на слугу презрительно-свирепый

И "ну, болван, вчерашнюю!" кричал…

Сюда являлся фокусник голодный,

Родной земли цветущие поля

Покинувший…………………

…………………………..

На срок прощался с матерью-старухой,

С невестою сей тощий сын нужды,

Но погасил российскою сивухой

В груди давно немецкие мечты.

А в старину ему мечтались живо

Объятия хорошенькой жены,

Колпак, халат, душистый кнастер, пиво

И прочие филистерские сны…)

Смиренно век в трактирах доживая,

Он в сертучишке нанковом ходил

И, русский и родной язык ломая,

Трактирную компанию смешил…

Не оскорблялся он названьем цапли

И, если рюмку кто ему давал,

Он, выпив содержимое до капли,

С поклоном содержащее съедал…

 

 

Затем, что мне в трактире бьющий стекла

Купеческий сынок в пятнадцать лет

В сто тысяч раз важнее Фемистокла

И всех его торжественных побед!..

 

<1847>

 

215-217. ИЗ РОМАНА "ТРИ СТРАНЫ СВЕТА"

 

 

 

Когда с тобой – нет меры счастью,

Вдали – несчастен и убит!

И, словно волк голодной пастью,

Тоска пожрать меня грозит!

Куда не обращаю взоры -

Долины, облака и горы -

Всё говорит: "Люби! люби!"

Во цвете лет – не погуби!

Не наноси смертельной раны,

Не откажи моей мольбе…

Пусть лучше растерзают враны

И сердце принесут к тебе!..

 

<1848>

 

ПОЭЗИЯ БУРЬ

 

Летит по дороге четверка,

В коляске Мария сидит.

А месяц, как дынная корка,

На небе полночном висит…

 

Верхом – словно вихрем гонимый -

Скачу я за ней через лес,

И жажду, волканом палимый,

Поэзии бурь и чудес!

 

Я отдал бы всю мою славу

За горсть, за щепотку песку,

Чтоб только коляска в канаву

Свернулась теперь на скаку.

 

Иль если б волшебник искусный

Задумал вдруг Мери украсть;

Иль вор, беспощадный и гнусный,

Рискнул на коляску напасть…

 

Иль пусть кровожадные звери

Коляску обступят теперь…

На помощь возлюбленной Мери

Я сам бы явился, как зверь.

 

Умчал бы ее я далеко,

За триста земель и морей…

И там бы глубоко, глубоко

Блаженствовал с Мери моей.

 

Но нет ни зверей, ни злодеев,

Дорога бесстыдно гладка,

Прошли времена чародеев…

О жизнь! как ты стала гадка!

 

Везде безотрадная проза,

Заставы, деревни, шоссе…

И спит моя майская роза,

Раскинувшись в пышной красе, –

 

Меж тем, как, окутан туманом,

Летит ее рыцарь за ней

И жаждет борьбы с великаном,

В порыве безумных страстей…

 

О, чем же купить твою ласку

В холодный и жалкий наш век,

Когда променял на коляску

Поэзию бурь человек?..

 

(1848)

 

 

Когда горит в твоей крови

Огонь действительной любви,

Когда ты сознаешь глубоко

Свои законные права, –

Верь: не убьет тебя молва

Своею клеветой жестокой!

 

Постыдных, ненавистных уз

Отринь насильственное бремя

И заключи – пока есть время -

Свободный, по сердцу союз.

 

Но если страсть твоя слаба

И убежденье не глубоко,

Будь мужу вечная раба,

Не то – раскаешься жестоко!..

 

(1848)

 

Месть горца

 

Ассан сидел, нахмуря брови.

Кальян дымился, ветер выл.

И, грозно молвив: "Крови! Крови!" -

Он встал и на коня вскочил.

"Зюлейка! нет, твою измену

Врагу я даром не прощу!

Его как мяч на шашку вздену,

Иль сам паду, иль отомщу!"

Что было ночью в поле ратном,

О том расскажет лишь луна…

Наутро конь путем обратным

Скакал… Несчастная жена!

Мешок о лук седельный бился,

Горела под конем трава.

Но не чурек в мешке таился:

Была в нем вражья голова!

 

(1850)

 

 

Прихожу на праздник к чародею:

Тьма народу там уже кипит,

За затеей хитрую затею

Чародей пред публикой творит.

Всё в саду торжественно и чудно,

Хор цыган по-старому нелеп,

Что же мне так больно и так трудно,

Отчего угрюм я и свиреп?..

Уж не жду сегодня ничего я,

Мой восторг истрачен весь давно;

Я могу лишь воспевать героя -

Как в нем всё велико и умно!

Он Протей! он истинный художник!

Как его проказы хороши!

И артист, и барин, и сапожник -

Все найдут здесь пищу для души!

 

(Между 1848 и 1850)

 

 

Мне жаль, что нет теперь поэтов,

Какие были в оны дни, –

Нет Тимофеевых, Бернетов

Ах, отчего молчат они?).

С семьей забавных старожилов

Скорблю на склоне дней моих,

Что лирой пренебрег Стромилов,

Что Печенегов приутих,

Что умер бедный Якубович,

Что запил Константин Петрович,

Что о других пропал и след,

Что нету госпожи Падерной,

У коей был талант примерный,

И Розена барона нет;

Что нет Туманских и Трилунных,

Не пишет больше Бороздна,

И нам от лир их сладкострунных

Осталась память лишь одна…

 

(1853)

 

 

Я посягну на неприличность

И несколько похвальных слов.

Теперь скажу про эту личность:

Ах, не был он всегда таков!

 

Он был когда-то много хуже,

Но я упреков не терплю

И в этом боязливом муже

Я всё решительно люблю:

 

Люблю его характер слабый,

Когда, повесив длинный нос,

Причудливой, капризной бабой

Бранит холеру и понос;

 

И похвалу его большую

Всему, что ты не напиши,

И эту голову седую

При моложавости души.

 

(13 декабря 1853)

 

 

Стол накрыт, подсвечник вытерт,

Самовар давно кипит,

Сладковатый немчик Видерт

У Тургенева сидит.

По запросу господина

Отвечает невзначай

Крепостной его детина,

Что "у нас-де вышел чай".

Содрогнулся переводчик,

А Тургенев возопил:

"Чаю нет! Каков молодчик!

Не вчера ли я купил?"

Замечание услышал

И ответствовал Иван:

"Чай у нас так скоро вышел

Оттого, что мал стакан".

 

(Между 1850 и 1854)

 

Июня 1854 года

 

Великих зрелищ, мировых судеб

Поставлены мы зрителями ныне:

Исконные, кровавые враги,

Соединясь, идут против России;

Пожар войны полмира обхватил,

И заревом зловещим осветились

Деяния держав миролюбивых…

Обращены в позорище вражды

Моря и суша… Медленно и глухо

К нам двинулись громады кораблей,

Хвастливо предрекая нашу гибель,

И наконец приблизились – стоят

Пред укрепленной русскою твердыней…

И ныне в урне роковой лежат

Два жребия… и наступает время,

Когда решитель мира и войны

Исторгнет их всесильною рукой

И свету потрясенному покажет.

 

(14 июня 1854)

 

 

Мы, посетив тебя, Дружинин,

Остались в верном барыше:

Хотя ты с виду благочинен,

Но чернокнижник по душе.

Научишь каждого веселью,

Полуплешивое дитя,

Серьезно предан ты безделью,

А дело делаешь шутя…

Весьма радушно принимаешь

Ты безалаберных друзей

И ни на миг не оставляешь

Ты аккуратности своей:

В числе различных угощений

Ты нам охоту снарядил

Среди наследственных владений…

И лист бумаги положил

Для чернокнижных вдохновений…

 

(28 июля 1854)

 

 

Ничего! гони во все лопатки,

Труден путь, да легок конь,

Дожигай последние остатки

Жизни, брошенной в огонь!

 

(Начало октября 1854)

 

 

Пробил час!.. Не скажу, чтоб с охотой

В мир вступил я моею чредою…

Что голов, убеленных заботой!

Сколько лиц, омраченных тоскою!

Благородным проникнуты гневом,

Пусть бы старцы глядели серьезно…

Но пристало ли юношам, девам

Сокрушаться и хмуриться грозно?..

Слышу всюду один я вопрос:

"Новый год! что ты миру принес?.."

 

Всколыхнется ли бурей полсвета,

Тишина ль процветет над землею -

Всё поглотит бездонная Лета,

Всё законной пройдет чередою.

Настоящее станет прошедшим,

Но сойду ли я в темное царство,

Как предшественник мой – сумасшедшим,

Окровавленным, полным коварства,

Или буду умней и светлей -

Эта тайна в деснице моей!

 

Всё на свете старо, как могила,

Всё уж было и будет всегда:

Ум и глупость, бессилье и сила,

Зависть, гнев, клевета и вражда;

Но навек благородно и ново,

Никому надоесть не умело -

Вдохновенное, светлое слово

И великое, честное дело…

Слов таких, а особенно дел

Я побольше бы видеть хотел!..

 

(Конец 1854)

 

Лето

 

Умирает весна, умирает,

Водворяется жаркое лето.

Сердит муха, комар сноровляет

Укусить, – всё роскошно одето!

 

Осязательно зреющий колос

Возвышается вровень с кустами.

По росе долетающий голос

Из лесов словно пахнет грибами…

 

По утрам продолжительны росы,

А к полудню жары чрезвычайны…

(……………

……………)

 

От шмелей ненавистных лошадки

Забираются по уши в волны.

Вечера соблазнительно сладки

И сознательной жаждою полны.

 

Прикликает самец перепелку,

Дергачи голосят сипловато,

Дева тихо роняет иголку

И спешит, озираясь, куда-то.

 

(1854(?))

 

Наследство

 

Скончавшись, старый инвалид

Оставил странное наследство:

Кем, сколько раз, когда был бит

До дней преклонных с малолетства, –

 

Он всё под цифрами писал

В тетрадку – с толком и раченьем

И после странный свой журнал

Читал с душевным умиленьем.

 

Так я люблю воспоминать

О днях и чувствах пережитых,

Читая пыльную тетрадь

Моих стихов – давно забытых…

 

(1855)

 

 

Зачем насмешливо ревнуешь,

Зачем, быть может, негодуешь,

Что музу темную мою

Я прославляю и пою?

 

Не знаю я тесней союза,

Сходней желаний и страстей -

С тобой, моя вторая муза,

У музы юности моей!

 

Ты ей родная с колыбели…

Не так же ль в юные лета

И над тобою тяготели

Забота, скорбь и нищета?

 

Ты под своим родимым кровом

Врагов озлобленных нашла

И в отчуждении суровом

Печально детство провела.

 

Ты в жизнь невесело вступила…

Ценой страданья и борьбы,

Ценой кровавых слез купила

Ты каждый шаг своей судьбы.

 

Ты много вынесла гонений,

Суровых бурь, враждебных встреч,

Чтобы святыню убеждений,

Свободу сердца уберечь.

 

Но, устояв душою твердой,

Несокрушимая в борьбе,

Нашла ты в ненависти гордой

Опору прочную себе.

 

Ты так встречаешь испытанья,

Так презираешь ты людей,

Как будто люди и страданья

Слабее гордости твоей.

 

И говорят: ценою чувства,

Ценой душевной теплоты

Презренья страшное искусство

И гордый смех купила ты.

 

Нет, грудь твоя полна участья!..

Когда порой снимаешь ты

Личину гордого бесстрастья,

Неумолимой красоты,

 

Когда скорбишь, когда рыдаешь

В величьи слабости твоей -

Я знаю, как ты проклинаешь,

Как ненавидишь ты людей!

 

В груди, трепещущей любовью,

Вражда бесплодно говорит,

И сердце, обливаясь кровью,

Чужою скорбию болит.

 

Не дикий гнев, не жажда мщенья

В душе скорбящей разлита -

Святое слово всепрощенья

Лепечут слабые уста.

 

Так, помню, истощив напрасно

Всё буйство скорби и страстей,

Смирялась кротко и прекрасно

Вдруг Муза юности моей.

 

Слезой увлажнены ланиты,

Глаза поникнуты к земле,

И свежим тернием увитый

Венец страданья на челе…

 

(Между 1852 и 1855)

 

 

И так за годом год… Конечно, не совсем

Разнообразно… да зато спокойно,

Благонамеренно, благопристойно…

И благоприобретенье меж тем

Расти всё будет… Счастие малюток

Упрочится… Да что ж?.. И кроме шуток,

Чем худо?.. [а? решайся-ка, сестра,

А ежели когда-нибудь хандра

Найдет случайно…]

 

(Между 1853 и 1855)

 

Послание к поэту-старожилу

 

В крылах отяжелевший грач,

Когда-то на Парнас летавший!

Давно ли нам прислал ты "Плач"

О русской музе – задремавшей?

 

И что же? не прошло двух лет,

Как всё вверх дном перевернулось:

И поднял голову поэт,

И вновь поэзия проснулась!

 

Нам музу новую свою

Представил автор "Арлекина",

И тот, кто, равен соловью,

Природу нам воспел, – Щербина!

 

Никитин, мещанин-поэт,

Различных пробует Пегасов,

Как птица распевает Фет,

Стихи печатает Некрасов,

 

Ленивый даже Огарев -

И тот пустил в печать отрывок,

Стахович нам поет коров

И вкус густых и свежих сливок.

 

Поэтов новых всех родов

Фаланга целая готова,

И даже старых голосов

Два-три услышали мы снова.

 

Что ж? в добрый час! смелее, марш!..

Проснулись Солоницын, Греков,

И, может быть, проснется Шарш

И отзовется Печенегов!..

 

(Весна 1855)

 

 

Еще скончался честный человек,

А отчего? Бог ведает единый!

В наш роковой и благодушный век

Для смерти более одной причиной.

Не от одних завалов и простуд

И на Руси теперь уж люди мрут…

Понятна нам трагическая повесть

Свершившего злодейство, – если он

Умрет, недугом тайным поражен,

Мы говорим: его убила совесть.

Но нас не поражает человек,

На дело благородное рожденный

И грустно проводящий темный век

В бездействии, в работе принужденной

Или в разгуле жалком; кто желал

Служить Добру, для ближнего трудиться

И в жажде дела сам себя ломал,

Готовый на немногом помириться,

Но присмирел и руки опустил

В сознании своих напрасных сил -

Успев, как говорят, перебеситься!

Не понимаем мы глубоких мук,

Которыми болит душа иная,

Внимая в жизни вечно ложный звук

И в праздности невольной изнывая.

Нам юноша, стремящийся к добру,

Смешон – восторженностью странной,

А зрелый муж, поверженный в хандру,

Смешон – тоскою постоянной.

Покорствуя решению судьбы,

Не ищет он обидных сожалений,

И мы не видим внутренней борьбы,

Ни слез его, ни тайных угрызений,

И ежели сразит его судьба,

Нам смерть его покажется случайной,

И никому не интересной тайной

Останется сокрытая борьба,

Убившая страдальца…

 

(Между 21 мая и 7 июня 1855)

 

Карета

 

О филантропы русские! Бог с вами!

Вы непритворно любите народ,

А ездите с огромными гвоздями,

Чтобы впотьмах усталый пешеход

Или шалун мальчишка, кто случится,

Вскочивши на запятки, заплатил

Увечьем за желанье прокатиться

За вашим экипажем…

 

(Между 21 мая и 7 июня 1855)

 

 

Ты меня отослала далеко

От себя – говорила мне ты,

Что я буду спокоен глубоко,

Убежав городской суеты.

 

Это, друг мой, пустая химера -

И как поздно я понял ее.

Друг, во мне поколеблена вера

В благородное сердце твое.

 

(Лето 1855)

 

 

Фантазии недремлющей моей

И опыта мучительного дети,

Вы – планы тысячи поэм и повестей -

Вы нерожденные должны погибнуть в Лете.

 

(Лето 1855)

 

 

О, не склоняй победной головы

В унынии, разумный сын отчизны.

Не говори: погибли мы. Увы!-

Бесплодна грусть, напрасны укоризны.

 

(29 августа 1855)

 

 

Не знаю, как созданы люди другие, –

Мне любы и дороги блага земные.

 

Я милую землю, я солнце люблю,

Желаю, надеюсь, страстями киплю.

 

И жаден мой слух, и мой глаз любопытен,

И весь я в желаньях моих ненасытен.

 

Зачем (же) я вечно тоскую и плачу

И сердце на горе бесплодное трачу?

 

Зачем не иду по дороге большой

За благами жизни, за пестрой толпой?

 

(1855 или 1856)

 

 

Не гордись, что в цветущие лета,

В пору лучшей своей красоты

Обольщения модного света

И оковы отринула ты,

 

Что, лишь наглостью жалкой богаты,

В то кипучее время страстей

Не добились бездушные фаты

Даже доброй улыбки твоей, –

 

В этом больше судьба виновата,

Чем твоя неприступность, поверь,

И на шею повеситься рада

Ты < > будешь теперь.

 

(1855 или 1856)

 

 

Семьдесят лет бессознательно жил

Чернский помещик Бобров Гавриил,

Был он не (то) чтоб жесток и злонравен,

Только с железом по твердости равен.

 

(1855 или 1856)

 

 

Кто долго так способен был

Прощать, не понимать, не видеть,

Тот, верно, глубоко любил,

Но глубже будет ненавидеть…

 

(1855 или 1856)

 

 

Так говорила (…) актриса отставная,

Простую речь невольно украшая

Остатками когда-то милых ей,

А ныне смутно памятных ролей, –

Но не дошли до каменного слуха

Ее проклятья, – бедная старуха

Ушла домой с Наташею своей

И по пути всё повторяла ей

Свои проклятья черному злодею.

 

Но (не) сбылись ее проклятья.

 

Ни разу сон его спокойный не встревожил

Ни черт, ни шабаш ведьм: до старости он дожил

Спокойно и счастливо, денег тьму

Оставивши в наследство своему

Троюродному дяде… А старуха

Скончалась в нищете – безвестно, глухо,

И, чтоб купить на гроб ей три доски,

Дочь продала последние чулки.

 

(1855 или 1856)

 

 

И на меня, угрюмого, больного,

Их добрые почтительные лица

Глядят с таким глубоким сожаленьем,

Что совестно становится. Ничем

Я их любви не заслужил.

 

(1855 или 1856)

 

 

О, пошлость и рутина – два гиганта,

Единственно бессмертные на свете,

Которые одолевают всё -

И молодости честные порывы,

И опыта обдуманный расчет,

Насмешливо и нагло выжидая,

Когда придет их время. И оно

Приходит непременно.

 

(1855 или 1856)

 

Прощание

 

Мы разошлись на полпути,

Мы разлучились до разлуки

И думали: не будет муки

В последнем роковом "прости".

Но даже плакать нету силы.

Пиши – прошу я одного…

Мне эти письма будут милы

И святы, как цветы с могилы -

С могилы сердца моего!

 

(28 февраля 1856)

 

 

III. КОЛЛЕКТИВНОЕ