О творчестве М.Е. Салтыкова-Щедрина

«Сатира Салтыкова-Щедрина преувеличивает истину как бы посредством увеличительного стекла, но никогда не искажает её существа» (И.С. Тургенев)

«Необходимо знать историю города Глупова… вообще невозможно понять историю России без помощи Щедрина» (М. Горький)

«… Это человек неистощимой весёлости, блестящего остроумия, это величайший «забавник», мастер такого смеха, смеясь которым человек становится мудрым»

(А.В. Луначарский)

О творчестве Ф.М. Достоевского

 

«Достоевский единственный, кто вполне постиг возможность предельной искренности, но без бесстыдства обнажения» (П.А. Флоренский)

«В самом падшем существе он раскрывает образ человеческий, т.е. образ Божий»

(Н.А. Бердяев)

«Над Достоевским тяготела одна власть. Он был поэтом нашей совести»

(И.Ф. Анненский)

«Преступление и наказание»:

Я задумал его в каторге, лёжа на нарах, в тяжёлую минуту грусти (Ф.М. Достоевский о замысле романа)

(Образ Петербурга): На улице жара стояла страшная, к тому же духота, толкотня, всюду извёстка, леса, кирпич, пыль и та особенная летняя вонь, столь известная каждому петербуржцу, не имеющему возможности нанять дачу… Нестерпимая же вонь из распивочных, которых в этой части города особенное множество, и пьяные, поминутно попадавшиеся, несмотря на буднее время, довершили отвратительный и грустный колорит картины (ч.1, гл.1)

(Мотивы преступления Раскольникова): Не для того, чтобы матери помочь, я убил – вздор! Не для того я убил, чтобы, получив средства и власть,сделаться благодетелем человечества. (…) Мне другое надо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять или нет? Тварь ли я дрожащая или право имею… (ч.5, гл.4)

(Теория Раскольникова): Я только в главную мысль мою верю. Она именно состоит в том, что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низших (обыкновенных), то есть, так сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей, то есть имеющих дар или талант сказать в среде своей новое слово. (…) Но если ему надо, для своей идеи, перешагнуть хотя бы и через труп, через кровь, то внутри себя, по совести, может, по-моему, дать себе разрешение перешагнуть через кровь (ч.3, гл.5)

(Нравственные мучения Раскольникова): Господи! Ведь я всё же равно не решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю! (ч.1, гл.5)

В первое мгновение он думал, что с ума сойдёт. (…) Что, неужели уж начинается, неужели это уж казнь наступает? (…) Мрачное ощущение мучительного, бесконечного уединения и отчуждения вдруг сознательно сказались душе его (ч.2, гл.1)

(Раскольников и Соня Мармеладова): Ты мне нужна, потому я к тебе и пришёл. (…)

Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это всё равно!). Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать не можешь, и если останешься одна, сойдёшь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдём! (ч.4, гл.4)

(Правда Сони): Страдание принять и искупить себя им, вот что надо (ч.4, гл.4)

(Теория Лужина): Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо всё на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твёрдых оснований и тем более устраивается в нём и общее дело (ч.2, гл.5)

(Раскольников о теории Лужина): А доведите до последствий, что вы давеча проповедовали, и выйдет, что людей можно резать (ч.2, гл.5)

(Свидригайлов Раскольникову): Ну, не правду я сказал, что мы одного поля ягоды? (ч.4, гл.1)

(Сон Раскольникова на каторге): Ему грезилось в болезни, будто весь мир осуждён в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих, избранных. (…) Но никогда, никогда люди не считали себя так умными и непоколебимыми в истине, как считали заражённые. (…) Не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать злом, что добром. Не знали, кого обвинять, кого оправдывать. Люди убивали друг друга в какой-то бессмысленной злобе (Эпилог, гл.2)

(Воскрешение Раскольникова): Оба они были бледны и худы; но в этих больных и бледных лицах уже сияла заря обновлённого будущего, полного воскресения в новую жизнь. Их воскресила любовь, сердце одного заключало бесконечные источники жизни для сердца другого (Эпилог, гл.2)

 

О Л.Н. Толстом

«Какая глыба, какой матёрый человечище!» (В.И. Ульянов)

«Внимание графа Толстого более всего обращено на то, как одни чувства и мысли развиваются из других… сам психический процесс, его формы, его законы, диалектика души» (Н.Г. Чернышевский)

«Историческое значение работы Толстого уже теперь понимается как итог всего пережитого русским обществом за весь XIX век, и книги его останутся в веках, как памятник упорного труда, сделанного гением» (М. Горький)

«Война и мир»:

(Андрей Болконский в салоне А.П. Шерер): Ему, видимо, все бывшие в гостиной не только были знакомы, но уж надоели ему так, что и смотреть на них, и слушать их ему было очень скучно (т.1, ч.1, гл.3)

(Мечты Андрея о славе): И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец представляется ему. (…) «И всё-таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом тумане!» (т.1, ч.3, гл.12)

(Андрей на поле Аустерлица): Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения (т.1, ч.3, гл.16)

(Андрей в Богучарове): Слова были ласковы, улыбка была на губах и лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мёртвый (…) Я знаю в жизни только два действительные несчастья: угрызения совести и болезнь. И счастье есть только отсутствие этих двух зол (…) Так я жил для других и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокоен, как живу для одного себя (т2, ч.2, гл.11)

(Андрей в Отрадном): «Нет, жизнь не кончена в тридцать один год, - вдруг окончательно, беспеременно решил князь Андрей. – Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтоб и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь (т.2, ч.3, гл.3)

(Андрей в комиссии Сперанского): Князь Андрей смотрел близко в эти зеркальные, не пропускающие к себе глаза, и ему стало смешно, как он мог ждать чего-нибудь от Сперанского и от всей своей деятельности, связанной с ним (…) как он мог так долго заниматься такой праздной работой (т.2, ч.3, гл.18)

(Андрей в Мытищах): «Да, любовь (думал он с совершенной ясностью), но не та любовь, которая любит за что-нибудь, для чего-нибудь и почему-нибудь, но та любовь, которую я испытал в первый раз, когда, умирая, я увидал своего врага и всё-таки полюбил его. (…)

Всё любить – любить Бога во всех проявлениях. Любить человека дорогого можно человеческой любовью; но только врага можно любить любовью божеской.(…)

- Простите меня за то, что я сде…лала, - чуть слышным, прерывистым шёпотом проговорила Наташа и чаще стала, чуть дотрагиваясь губами, целовать руку.

- Я люблю тебя больше, лучше, чем прежде, - сказал князь Андрей (т.3, ч.3, гл.32)

Пьер Безухов:

(В салоне А.П. Шерер): - Казнь герцога Энгиенского, - сказал Пьер, - была государственная необходимость; и я именно вижу величие души в том, что Наполеон не побоялся принять на себя одного ответственность в этом поступке. (…) Наполеон умел понять революцию, победить её, и потому для общего блага он не мог остановиться перед жизнью одного человека (т.1, ч.1, гл.4)

(Разочарование в целесообразности насилия): И теперь Долохов, - вот он сидит на снегу и насильно улыбается и умирает, может быть, притворным каким-то молодечеством отвечая на моё раскаяние!(т.2, ч.1, гл.6)

(Увлечение масонством): Должно доставить добродетели перевес над пороком, должно стараться, чтобы честный человек обретал ещё в сем мире вечную награду за свои добродетели (…) Он и не думал сомневаться в самом масонстве, но подозревал, что русское масонство пошло по ложному пути (т.2, ч.3, гл.7)

(В плену): С той минуты, когда Пьер увидал это страшное убийство, совершённое людьми, не хотевшими это делать, в душе его как будто вдруг выдернута была та пружина, на которой всё держалось и представлялось живым, и всё завалилось в кучу бессмысленного сора. В нём, хотя он и не отдавал себе отчёта, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в Бога. (…) Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти (т.4, ч.1, гл.12)

Он долго в своей жизни искал с разных сторон этого успокоения, согласия с самим собою, того, что так поразило его в солдатах в Бородинском сражении, - он искал этого в филантропии, в масонстве, в рассеянии светской жизни, в вине, в геройском подвиге самопожертвования, в романтической любви к Наташе; он искал этого путём мысли, и все эти искания и попытки все обманули его. И он, сам не думая о том, получил это успокоение и это согласие с самим собою только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве. (…) Отсутствие страданий, удовлетворение потребностей и вследствие того свобода выбора занятий, то есть образа жизни, представлялись теперь Пьеру несомненным и высшим счастьем человека. (т.4, ч.2, гл.12)

Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звёзд. «И всё это моё, и всё это во мне, и всё это я! – думал Пьер. – И всё это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» (т.4, ч.2, гл.14)

В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворён для счастья, что счастье в нём самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что всё несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал ещё новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен (т.4, ч.3, гл.12)

(В тайном преддекабристском обществе): (…) в Петербурге я чувствовал это (я тебе могу сказать), что без меня всё это распалось, каждый тянул в свою сторону. Но мне удалось всех соединить, и потом моя мысль так проста и ясна. Ведь я не говорю, что мы должны противудействовать тому-то и тому-то. Мы можем ошибаться. А я говорю: возьмёмтесь рука с рукою те, которые любят добро, и пусть будет одно знамя – деятельная добродетель (т.4, Эпилог, ч.1, гл.16)

(Наташа о Пьере): Он сделался какой-то чистый, гладкий, свежий; точно из бани, ты понимаешь? – морально из бани (т.4, ч.4, гл.17)

Наташа Ростова:

Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка (т.1, ч.1, гл.8)

Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, - эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, - этот дух, откуда взяла она эти приёмы… Но дух и приёмы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские…(т.2, ч.4, гл.7)

У неё в 1820 году было уже три дочери и один сын (…) Она пополнела и поширела (…) В её лице не было, как прежде, этого непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего её прелесть. Теперь часто видно было одно её лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была одна сильная, красивая и плодовитая самка (Эпилог, ч.1, гл.10)

Элен Курагина:

Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто-либо мог видеть её и не быть восхищённым. (…) Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. (…) Он видел не её мраморную красоту, составлявшую одно целое с платьем, он видел и чувствовал всю прелесть её тела (т.1, ч.3, гл.1)

(Пьер о Курагиных) О, подлая, бессердечная порода! (т.2, ч.5, гл.20)

Марья Болконская:

- Я начала давать старшим по вечерам записочки, как они вели себя.

Николай взглянул в лучистые глаза, смотревшие на него, и продолжал читать. (…)

«Может быть, не нужно было это делать так педантически; может быть, и вовсе не нужно», - думал Николай; но это неустанное, вечное душевное напряжение, имеющее целью только нравственное добро детей, - восхищало его (т.4,Эпилог, часть 1, гл.15)

Кутузов: