Концерт для пластилина с оркестром

Двадцать четыре прелюдии Шопена завершаются звуком, тающим в полной тишине. Медленное убывание музыки возвращает тебя к началу, ты вновь проходишь сквозь все прелюдии и приближаешься к финалу, когда смолкает рояль.

Катарсис в финале вызывает восторг. Перед Творцом и его Творением.

То же ощущаю я, когда вдруг, в счастливый миг прозренья, уловлю в ребенке — в его поступке, рисунке, слове, жесте, взгляде, движении, молчании — цельность, когда все, что я знаю, чувствую и понимаю, свяжется в душе. И возникнет образ.

Сколько выстроено городов, железных дорог, парков с фонтанами, качелями и каруселями — всякий раз они другие, но всякий раз ты видишь, что дети воздвигают их, руководствуясь неизвестными нам законами. Попробуй, сформулируй их!

Мальчик нарисовал корпус телефона, а трубку вылепил и положил на нарисованный корпус. Почему он так сделал? «Взрослая» версия: трубка одушевлена, в ней — голоса, можно играть в телефон, номера при этом набирать не нужно — дети этого не умеют. И значит, сам корпус им не важен. Однако наша версия может не иметь ничего общего с мотивами такого решения.

Другой мальчик в детском саду оцарапал вилкой переносицу. Воспитательница заклеила ранку пластырем. Мальчик нарисовал на пластыре третий глаз. Теперь у него три глаза. И всеми он видит. Воспитательница повела мальчика смывать «грязь». Мальчик рыдал. Воспитательница уговаривала: «Больно не будет». Но мальчик-то рыдал не от боли, а оттого, что смывают третий глаз. От утраты волшебного зрения.

Тот же мальчик любил рисовать на стенах. Дома ему разрешали. И учитель в студии разрешил. На урок пришел директор и отругал мальчика вместе с учителем. Когда директор покинул класс, мальчик нарисовал директора на полу мелом. Учитель поинтересовался, почему мальчик не сделал это на той же стене, ведь он, учитель, ему все равно не запрещает. А потому, оказывается, что директор им в классе не нужен. Пусть уходит. Значит, стена, изображенное на ней — для него символ присутствия, а пол — ухода, удаления. По нашей взрослой логике, «ненужного» директора и изображать ни к чему.

Девочка рисует слона. Приговаривает: «Вот он идет, идет, идет. Дайте еще лист». На втором листе снова рисует слона: «А он все идет и идет». Так было нарисовано подряд шесть слонов, представляющих из себя одного и того же, который все идет и идет.

Вспоминая сейчас эти случаи, я как бы прослушиваю разрозненные части неизвестной симфонии. По отдельности они все хороши, просто замечательны, но что за целое они нам являют? Или это анахронизм эпохи Просвещения — во всем искать смысл?

Пока раздумывала над тем, стоит или не стоит доискиваться до сути, дочь на стене слепила семь веток дерева. Ствола нет, ветки свободно разбросаны, на одной из них, слева, «горельефная» белка, справа — кошка карабкается, а внизу, в полуметре от всего, — одинокая собачка с миской.

Да это же трехчастная симфония! Первая, левая часть — спокойная, умиротворенная: белка сидит на ветке; вторая — аллегро: кошка стремительно взбирается по ветке; третья — финальная, после верно выдержанной паузы-расстояния: грустная собака, одно ухо наставлено, второе — висит. Миска для питья — знак заботы, живого тепла. Симфония ре минор.

Как все это возникло? Был ли замысел? Или интересно было, как я отнесусь к перепачканным обоям? Или решила поработать вместе с мамой — мама пишет, Маня лепит? Или это мечта о собаке, белке и кошке? Разумеется, Маня хочет всех. Но и это не ответ на вопрос о том, как возник замысел самой композиции.

Мы лишены возможности наблюдать, как растет дерево. Или гриб. Хотя в детстве я часами сидела, затаившись, у найденного гриба, чтобы подглядеть, как он подымается ввысь. Однако мы можем, и в этом невероятная щедрость природы, видеть, как растут дети, как стремительно они развиваются.

Наутро симфония была «переписана». У дерева появился ствол, собака была переселена под дерево, и в миске у нее появилась пластилиновая кость. Белка была упрятана в дупло, отчего изрядно сплющилась и перестала быть похожей на белку, лишь кошка уцелела на месте.

Композиция утратила целостность, распалась на элементы. Стало, как говорится, ближе к жизни. Значит, вчера дочь остановилась не потому, что чутье художника сказало ей «стоп». А потому, что изображенная коллизия была исчерпана.

Наутро она ее не устроила. И собаку жаль, и белка замерзла на ветке, надо ее в дупло, а дупло-то в стволе!

Больше Маня не прикасалась к своей работе. Она потеряла к ней интерес на вполне законном основании: в доме появился хомяк.

Хомяк — центр вселенной. Без него — ни с места. В гости — с корзиной. В ней хомяк. Гулять — только с ним.

Оказавшись однажды в гостях без зверюшки, Маня томилась, тосковала, а потом попросила бумагу и карандаш и нарисовала целый альбом: «Жизнь хомяка».

Стремятся ли дети к художественному совершенству? Оценивают ли свои труды критически? Или относятся к ним, как к воздушному змею в небе?

Детство — бездна, полная звезд, и «несть им числа». И как ни стремись к постижению тайны, замрешь на последнем пределе, чтобы воскликнуть: «Нет, это все непостижимо!»

 

 

Деталь

Эле не удается вылепить человека. Не выходит — и все тут. Как я заметила, Эле нравится все блестящее, маленькое, кругленькое. На этом можно сыграть.

Раздаю детям по две бусинки.

— Это — глаза. А остальное — долепите. — Так я говорю, прекрасно понимая, что остальное придется не долепить, а вылепить.

Смотрю на Элю. Бусинки срабатывают, но не сразу. Эля пристреливается. «Как же это сделать?» — думает она, выбирая пластилин для головы. Значит, будет лепить по частям. Пусть, лишь бы что-то вышло. Девочка сложная, самолюбивая, с амбициями, от помощи взрослых наотрез отказывается. Наконец готов шарик-голова. Эля влепляет в него бусинки и уже видит в шарике с круглыми блестящими бусинами человека. Видит! Разбужено воображение, к тому же пропал страх, что не получится так хорошо, как у остальных, и она уверенно разрезает пластилиновый брикет на части, чтобы долепить туловище, руки и ноги.

С детьми постарше я задумала вылепить «читающего человека». Сидящего на стуле или на чем угодно. Для этого раздала всем квадратики из газетной бумаги. Играем в библиотеку. Все читают газеты. Газеты настоящие. Будут настоящими, если сложить квадратик пополам. Теперь к газете надо долепить читающего человека. Главное есть — газета.

Фантики, свернутые в кульки, — клоунские шапки. Дело за пустяком — надеть эту шапку на клоуна.

Пружинки — хвосты мышей. К хвосту уже ничего не стоит приделать туловище мыши.

Деталь возбуждает воображение, снимает страх перед объемной работой. Это протянутая рука: ухватись за нее, и она поможет долепить недостающее. Хотя недостающее — всё, ибо ничего, кроме волшебной этой детали, нет.

Очень скоро дети начинают рассказывать мне, что можно сделать с ореховой скорлупой или камнем. Они приносят на занятия мешки со всякой всячиной, и мы играем, все более усложняя задачу. Например: как найти кота в мешке?

И вот из бумажек, бусинок, проволочек возникают коты небывалой красоты. Так, начав с детали, мы переходим к конструированию цельной формы.

 

 

20. "Человет в шатке"

Майские дни. Гостеприимный дом Никитиных. Сорок взрослых, разделившись на группы, размышляют на тему «Ребенок в детском доме». Общая беда свела директоров школ, домов ребенка, психологов, социологов, писателей, работников телевидения и прессы. Никаких командировочных (дни-то праздничные!) — сложились по трешке на обед, ночевали где придется.

С нами приехали и наши дети. Окунувшись в дружелюбную, свободную, но рабочую атмосферу, они занялись каждый своим делом, стихийно разбились на группы «постарше-помладше». Никому не мешали. Дух дома Никитиных таков, что дети здесь не в обузу.

Поскольку наша группа «заседала» не в доме, как остальные три, а в саду, то все дети крутились подле нас. Старшие возились в огороде, катались на велосипедах, младшие качались на качелях, копали в песочнице, самые же маленькие по-разному выражали свое отношение к предоставленной им полной свободе.

Пожалуй, впервые вокруг меня образовалось столько детей, с которыми не надо заниматься. Особенно смешной была одна малышка: кудрявая, большеротая, она падала на каждом шагу, деловито отряхивалась, падала снова. Было видно, что каждый шаг по двору что-то менял в ее представлении о мире. То уткнется в комок земли и долго пристально глядит на него огромными круглыми глазами, то замрет у ветки с набухающими почками и смотрит, смотрит... Затем она подошла к скамейке. Рядом со мной лежала коробка пластилина. На всякий случай. Малышка безо всяких церемоний вынула брикет из лунки, повертела в руках и изрекла:

Оторвав от другого брикета кусочек, возложила его сверху на «человета» и пояснила:

— А где глаза у человека?

Малышка отщипнула от уже надломленного брикета два кусочка и прилепила их под шапку. Потом, без моей подсказки, надавила пальцем с боков — это «рути». Ноги прилепила так же, как глаза.

Схватив вылепленного человека, помчалась к маме. Разумеется, мама была изумлена: Нюсе два с половиной года, она и в глаза-то пластилин не видела, а слепила человека.

Жаль, что Нюся никогда не вспомнит, какое счастье свалилось на нее в два с половиной года. Разве что мама расскажет, какая дочь была в детстве умница.

Затем, на глазах у мамы, она налепила «человетов в шатках» из остального пластилина и приказала:

— Садить!

Ведь мы сидели на скамейке, значит, и ее «люди» должны сидеть.

Важно ли Нюсе, что эти бревноподобные существа не похожи на людей? Да она этого просто не замечает. Созданная Нюсей модель человека отвечает ее представлениям об этом «предмете». Сначала она увидела в пластилиновом брикете всего человека, а затем обозначила то, чего ему недостает: глаза, руки, ноги. Когда она обнаружит наличие носа, рта, тогда и добавит их. Почему дети до шести лет, как правило, не лепят уши? Может быть, потому, что «слышанье» настолько естественно для них, что они и не связывают его с органом слуха.

Глаза — дело другое. Взгляд — из них, а дети с младенчества ловят наши взгляды, ведь именно взглядом мы чаще всего высказываем свое отношение.

Ну а что же шапка? Шапка не главный орган, вообще не орган. Видно, с «шаткой» что-то связано. Какую-то особую роль играла шапка в жизни Нюси.

Мама объяснила: у девочки хронический отит, приходится дер­жать уши в тепле. Ей это не нравится. «Косынки она все с себя сди­рала, а потом я связала ей мягкий розовый чепчик, и она его так полюбила, что, даже ложась спать, кладет под подушку».

За три дня работы удалось выкроить несколько часов на занятия с детьми. К последнему, заключительному собранию мы устроили скромную, но достойную выставку наших скульптур. Для многих даже вполне искушенных родителей работы их собственных детей явились откровением. Виной же тому была вовсе на я, а сама атмосфера свободы, творчества, жарких дискуссий взрослых, сидя­щих на лавках, ряд за рядом, в саду перед школьной доской. Роди­тели на глазах детей учились — так именно это и выглядело со сто­роны. Мы были все вместе, на одной территории, но дела у нас были разные. Духоподъемная атмосфера раскрепостила детей, натолкнула Нюсю на «человета в шатке».

Если бы мы продвинулись в решении нашей взрослой задачи, как это удалось Нюсе!

Нюся сделала рывок, поднялась на новую ступень осознания бытия, а мы, несмотря на все усилия, не сдвинулись с мертвой точки.

Наверное, чтобы найти путь, надо приподняться над пугающей нас реальностью. И обнаружить простую истину. Она — в состоянии общества. Отношение к детям-сиротам, инвалидам лишь ин­дикатор неблагополучия.

Или — еще рывок, и мы увидим, что человечество утрачивает детскость, непосредственность, чистоту.

Оно позволило истребить миллионы детей в газовых камерах, позволило и позволяет ныне умирать детям голодной смертью.

Мы перестали быть детьми. Забыли свое собственное детство, как забыли наше историческое прошлое.

Какое решение следует принять по этому вопросу?!

 

 

21. Тетя Мотя!

Сегодня за меня работает тетя Мотя. Кто это такая? Это всего-навсего наперсток с глазами, носом и ртом, обвязанный тряп­кой-косынкой и надетый на мой средний палец. Указательный и безымянный — тети Мотины руки. Тетя Мотя старенькая, она плохо слышит. Ей недослышать, что дети бубнят под нос. А хочется ей, ох, как хочется на старости лет хоть разочек побывать в стране Фанта­зии! Прогуляться по фантастическим горам и лесам, повстречаться с тем, чего на нашей земле без фантазии не увидишь. У кого ей по­нравится, у того загостит.

Тетя Мотя пришла ко всем детям, но сейчас ее особенно заботит шестилетний Коля. Мальчик из «парфюмерной» семьи, родители — работники торговли, Коля — ясельно-детсадовский. То, что недо­дает ему детсад, дома не компенсируется. Ему не разрешают ни лепить, ни рисовать, чтобы не пачкать мебель, его главный воспита­тель — телевизор. При таком «воспитании» мальчик растет трутнем, на уроках жует ароматную жвачку и не желает марать руки. Ничего не делая, он, разумеется, много разглагольствует. Но с тетей Мотей не поговоришь — тугоуха. Вот этой тугоухой старухе взбрело под старость посетить страну Фантазию. Она подсела к Коле, смотрит на него, сложив руки в мольбе.

— Коля, как я мечтаю попасть в твою Фантазию! Ты, Коля, оказывается, большой мастер. Говорят, правда, кто-то заколдовал твои руки и будто они ничего не желают делать. Но это, может, учительница так думает, а я, тетя Мотя, в тебя верю. Возьми-ка ты, Коленька, пластилин (тетя Мотя вкладывает в Колины руки пласти­лин) и отщипни зернышко (Коля отщипывает). Теперь посыпь-ка сюда (тетя Мотя указывает на картон), и вырастет из этого зернышка дерево Всех Волшебств...

Завороженный тети Мотиной речью Коля вытягивает ветви из брикета. Теперь надо оставить Колю наедине с творением и наблю­дать со стороны.

Вместе с тетей Мотей мы ходим по классу (разумеется, тетя Мотя от меня ни на шаг не отступает — три моих пальца сейчас пытаются «перелепить» Колю, преодолеть его лень). Впрочем, это уже не класс, а фантастические дебри, где есть даже «пещера ка­нареек» (ком пластилина с торчащим из него отростком — хвостом канарейки).

— Столько их набилось в пещеру, что одной не хватило места, вот она и выставила хвост наружу. По хвосту узнают, что канарейки внутри, и освободят их из пещеры, — объясняют ребята.

Тетя Мотя будто не слышит, только охает да ахает — восторгает­ся! И при этом поглядывает на Колю. А он (чему тете Моте легко, а мне трудно поверить) все лепит и лепит. Браво, тетя Мотя!

 

 

Ключ в кармане

Ребенок — в ступоре. Его привели в психологическую консульта­цию на обследование. Тесты требовали рисунков, но мальчик на­отрез отказался рисовать. Пока психолог беседует с родителями, ребенок сидит в стороне. Бледный, растерянный мальчик. Сажусь с ним рядом, спрашиваю:

— Любишь в машине кататься?

Кивает. Достаю из кармана ключ от своей квартиры, даю ему.

— Зачем?

— Это ключ от машины. Хочешь, пока твои родители разговари­вают, мы с тобой прокатимся?

— Хочу.

Не ожидала, что согласится. Но раз согласился — мы победим.

— Отпирай машину, — командую.

— А где она? — беспомощно озирается мальчик.

— Да где, в бумаге, — острием карандаша ставлю на листе точ­ку. — На грузовике или на «Жигулях» двинем?

— На «Жигулях».

— Так где же они? — теперь я спрашиваю у мальчика и даю ему карандаш в руку. — Машина — это ящик на колесах. Подавай прямо к подъезду. У тебя какой подъезд?

— Второй.

— И у меня второй.

Тонкая, нерешительная линия выползает из-под руки. Для семи­летнего мальчика слабовато, но вот уже тверже — круги колес.

— Дверцу с замком, вот здесь, а то куда мы ключ-то вставим, да и выйти нам нужно будет, вдруг укачает. Тебя укачивает?

— Нет.

— А меня укачивает. Дверца мне необходима. Машина готова. Отпираем ее моим ключом — чик-чик, садимся и едем. Куда?

— Рыбу ловить, — говорит мальчик. Значит, он любитель рыбной ловли.

— Нарисуй-ка, какую мы с тобой рыбу выловили.

— Мы еще не выловили, мы же пока едем.

Рисуем дорогу. Линия уже уверенная: мальчик совладал с собой. А каково бы и взрослому оказаться в огромном зале, где тебе пред­лагают описать картинку, запомнить столько-то слов и нарисовать рисунки на такие-то темы! Разумеется, у родителей были причины, заставившие обратиться за помощью к психологам, но мальчику-то от этого не легче.

Ключ от моей квартиры открыл машину, заставил ее ехать по дороге, и, если бы мальчика не позвали, мы бы с ним на славу поры­бачили. Ясно одно: ребенку можно помочь. А все, что с ним происхо­дит (считается, что он отстает в развитии), происходит по единст­венной причине — к нему не подобрали ключа. Мне повезло: ключ лежал у меня в кармане.

 

 

Рюкзак с дорогами

Пятилетний Витя бегает кроссы вместе со своими спортивными родителями, получает призы на соревнованиях. Лепит все массив­ное — если верблюда, то непременно из всей коробки пластилина. У него сильные руки. За двадцать минут ему удается смешать все цвета в один. Но вот смесь готова, в коробке остался нетронутым лишь желтый брикет.

— Это на горбы, — говорит мне шепотом.

Значит, облик одноцветного верблюда с нашлепками горбов про­думан наперед.

Я познакомилась с Витей год назад, в гостях. Этот белобрысый голубоглазый Аника-воин отлупил мою дочь и заодно целую гвардию детей. Урезонить его было невозможно. Я двинулась на поиски ро­дителей драчуна.

На зов откликнулась молодая женщина, кормящая ребенка в углу кухни. На столе — объедки с праздничного стола, гора тарелок, са­латниц и пепельниц с окурками, в соседней комнате — визги и плач, а мадонна кормит себе пухлого младенца — щеки из-за спины видать, ручки-ножки в перевязочках... Меня сразила безмятежность моло­дой матери.

Мы часто вспоминаем обстоятельства нашей первой встречи. Ин­на, оказывается, специально пришла в этот дом, чтобы позна­комиться со мной, автором «Освободите слона» (М.: Знание, 1985). Прочитав книгу, она решила отдать мне в обучение стар­шего сына. Мне ничего не оставалось, как согласиться.

Не без содрогания ждала я встречи.

Приехали они втроем. Видимо, младенца не на кого было оста­вить. За спиной у Вити — рюкзачок. Невозможно узнать в этом ти­хоне недавнего забияку.

— Что же у тебя в рюкзачке?

— Дороги, — шепотом ответил он, развязал рюкзак и достал из него мешок с цветными пластиковыми лентами.

Действительно — настоящие дороги.

Сдвинув стол к окну, мы принялись прокладывать пути в наш будущий город. Дети ползали по полу, катали по дорогам наспех вылепленные машины, а Витя уже соорудил светофор и шлагбаум. Город строился, а я все смотрела на этого мальчика и его мудрую маму, сообразившую снабдить сына мешком дорог. Благодаря до­рогам Витя уверенно вступил в общество созидателей.

— Почему он так буйствовал тогда? — спросила я у Инны.

— Потому что он попал во взрывную обстановку.

Витя — необычайно восприимчивый мальчик, остро реагирую­щий на «внешний фон». Иногда он «вдруг» начинает драться — и не унять, иногда «ни с того ни с сего» отказывается от пищи — и не принудить к еде, впадает в долгую задумчивость — и ничем не отвлечь.

Как-то группа, где занимался Витя, «перекочевала» из студии в квартиру Тони (о Тоне еще будет рассказ). Тонина мама в силу семейных обстоятельств не мог­ла возить дочь на уроки, а для де­вочки они были единственной отдушиной.

Пока мы занимались, Тонина мама сидела на кухне и поверяла телефонной трубке очередные коллизии собственной жизни.

Иногда, как бы опомнив­шись, — полон дом детей! — она заглядывала к нам в комнату. Взглянет — и уйдет.

Мы печатали монотипии. Тоня просила маму побыть с нами: «Сделай хоть одну картину, это просто!»

Тонина мама отказывалась. Тоня настаивала. Настояла.

Витя во все глаза смотрел на эту женщину, строгую, с волевым подбородком, в вязаном сером платье. Казалось, он физически ощу­щал исходящую от нее тревогу.

— У меня ничего не выйдет, — заявила она, присаживаясь ря­дом с Витей. — Или выйдет полный мрак.

Затаив дыхание, следил Витя за тем, как Тонина мама макает кисть в банку с гуашью. Его глаза темнели, когда кисть окуналась в черную краску, и из его груди вырывался вздох облегчения, когда в ход шли светлые цвета. Так он сопереживал, так ему не хотелось, чтобы вышло «что-нибудь мрачное». Получившийся оттиск был и верно темный, с красными вкраплениями. Куда девались желтое, оранжевое?

— Ну вот, я же сказала, мрак. — С этими словами Тонина мама вышла из комнаты.

Оставшееся время Витя ничего не делал. Тихо сидел за столом, возил руками по коленкам и, наверное, думал о взрослой жизни, пол­ной неизъяснимой печали. Атмосфера безысходности, тоски привела в смятение пятилетнего мальчика.

После занятий мы идем к метро. Митя, младший (ему уже три го­да), просится на ручки. Инна берет его — тяжеленного.

— Может, вернемся в студию? — спрашиваю Инну.

— Но тогда Тоню не будут водить на занятия. И ей будет без нас очень плохо...

В рюкзаке, который собрала Инна сыновьям в путь, — много до­рог. Есть из чего выбрать. Выбор — задача самих детей. Он должен быть свободным.

 

Лепешка на колесах

Считается, что наилучший материал для детской лепки — глина. Цветной пластилин якобы «дробит» форму.

Но приглядимся, к чему тянутся сами дети. Явно к целостности образа, а не формы. Цвет и форма пока для них нерасторжимы. То, что невозможно выразить в пластике, дополняется цветом. Дети еще не умеют работать с глубинами. Они не понимают, что глаза —в глазницах, а под кожей — череп. Поэтому вместо глаз ставят пластилиновые точки по обе стороны носа.

Цвет — обозначающий элемент, форма — значащий. Работы из глины, нераскрашенные, как правило, не удовлетворяют. Нетерпели­вые дети уже в процессе лепки влепляют в глину цветные детали — бисер, пуговицы, фольгу, пластилин. Это потребность расцветить форму, ведь они видят мир цветным. Они хотят, чтобы все было, как настоящее, а сплошь серого человека или сплошь серой ло­шади не бывает.

Но посетите любую выставку скульптур учеников художествен­ных студий — и увидите вместо ярких, коллажных, полных неве­роятной выдумки композиций мертвую раскрашенную глину. Что нужно сделать с детьми, чтобы они выучились так бездарно лепить?! А вот что: их нужно учить по-взрослому — пропорциям, отноше­ниям, поверхностной лепке фактуры. А так называемые поделки из природного материала — покрытые лаком чурки с шишками и желу­дями! Откуда все это взялось? Псевдомонументализм, псевдопласти­ка. Значит, можно сознательно растить из живого мертвое?

Несвоевременное обучение мастерству — серьезная преграда творчеству. Осваивая приемы, ребенок теряет цельность восприятия. Предположим, он научился лепить безликое четвероногое животное, но по дороге утратил главное — непосредственность собственного видения. При этом он не освоил и формы. Как ребенку понять, что внутри всякого четвероногого — остов, что малейшее движение все меняет, что если человек поднял руку, то и плечо пошло вверх и кор­пус сдвинулся в противоположную сторону? Ни к чему ребенку все эти премудрости — он хотел слепить веселого человека, как он увидел друга и машет ему: привет! У человека — рот до ушей. Разу­меется, ребенок не знает, что при улыбке набухают щеки и обост­ряется подбородок. Улыбка «решается» просто: красная дуга конца­ми вверх — «рот до ушей». Идет работа на выразительность обра­за, а не на собственно пластику.

То же и с фактурой. Дети обращаются с ней чрезвычайно свобод­но. Принес ребенок на урок игрушечную лошадку. Приделал к ней пластилиновые сани, посадил в сани человечков и катает по столу. Вот его свобода. Он не лепил скульптуру, а была у него в кармане лошадка, и осенило его: что если покатать на ней? За окном зима — на чем зимой, как не на санях! Была у него никчемная игрушка, а оказалась очень даже кчемной — снега только на столе нет. Из чего снег сделать? Белый пластилин недостаточно бел, бумага для снега не подходит, ваты бы.

Благо в классе есть все. И вот уже стол в снегу, и все хотят лошадку такую же точно, игрушечную. Здесь же мы и научимся ле­пить лошадей, постараемся сделать точь-в-точь такую же. Одна де­вочка сделала сани из спичек. Всем понравилось. Мальчик с настоя­щей игрушечной лошадкой позавидовал спичечным саням, спросил спичек и сделал такие же.

Мы учимся. Мы беспрестанно учимся, только не тому, что напи­сано в пособиях по лепке, а своему, детскому, тому, чего не бу­дет, когда мы вырастем. А вот и мальчики, играющие в снежки! Один откинул руку назад, другой вытянул вперед. Видно, что они что-то кидают, хотя руки прямые, не согнуты в локтях, как этого требует реалистическая пластика. Дети принимают условность, но стремятся к реализму. Они — на пути к нему. Искусственно форсировать про­цесс недопустимо. Иначе он потеряет свою органичность и станет выглядеть так: ухаб — яма, ухаб — яма. Кто ходил по болоту за клюквой, тому знакомо это ощущение: ноги ватные, спина ноет, но ты проваливаешься и выбираешься из топи. Покажите мне хоть од­ного человека, которому доставляет удовольствие поздней, сырой осенью просто так гулять по болотам!

В такую же пытку превращаются для детей занятия искусством, когда взрослые ставят целью научить ребенка неизвестно чему. Вот типичное «академическое» правило: на листе нельзя оставить ни клочка белого, нужен фон. И дети, по своей природе тяготея к бело­му, нехотя замазывают лист краской, ждут, пока фон подсохнет, и на этой испорченной фоном бумаге пишут картины. Да, белый цвет раз­бивает живописное пространство. Но ребенок, если не приставать к нему с фоном, никогда сам не станет полностью уничтожать белый цвет. Такая живопись не детская. В детской живописи белое — глав­ное, оно расцвечено и оттенено чистыми красками, это яркая, праздничная живопись, а не блеклые работы с фоном, где все колористически выверено: теплые тона — холодные тона.

Я пишу, а рядом со мной дочь рисует пейзаж с дорогой. Все цветное, посреди дороги белое пятно с глазами, носом и ртом. Что это? Лицо дороги. Пятно яркое, оно бьет, но это же выразитель­но — лицо дороги одушевило пейзаж. И это не дилетантская выра­зительность, а специфически детская.

По рельсам едут вагоны. Ящики на колесах. Среди них — целый состав, выполненный в рельефе. Лепешки с окнами, каждая — на че­тырех колесах. Девочка Соня знает, что вагоны упираются в две рельсы четырьмя колесами, а у нее — стоят на одной рельсе. Ну и что? Она видит состав, движущийся по рельсам, в одной плоскости. Как видит, так и лепит. Какое право я имею покушаться на ее виденье тем, что слеплю три недостающие плоскости, дно и прибавлю еще два колеса? Я испорчу ее работу. Потому как то, что она делала, выражает ее сегодняшнее пространственное восприятие. Позже оно будет меняться и обретать форму.

Витя А., тот самый, что принес рюкзак с дорогами, на перепутье между плоскостью и объемом. Это мы и видим: милиционер (круглая скульптура) подошел к машине (машина — в рельефе, и шофер в машине — в рельефе). Мальчик уже умеет лепить и круглую скульп­туру, и рельеф. Он свободен в выборе, как хочет, так и компонует. Вот и скомпоновал — разные по форме элементы в органичное це­лое. Такой прием использовали и великие скульпторы (это один из главных художественных приемов Джакомо Манцу). Ребенок при­шел к нему самостоятельно. Он же, Витя, сконструировал из пласт­массовых шестеренок мозаики мотоцикл с коляской и посадил в него пластилиновых людей.

Инночка все, что ни слепит, заворачивает в фантики.

— Так же ничего не видно, — говорю ей.

— Зато тепло, — отвечает Инночка.

Она хочет поскорее стать мамой и чтобы у нее было шестеро де­тей. Она всех на ночь будет укрывать одеялками и, как ее мама, под­тыкать одеялки под пятки.

Закутывание малышей, утят, котят, которых она в изобилии ле­пит, не замуровывание, а «чтобы было тепло». Не зная мотива, мож­но было бы трактовать Иннины работы как стремление к замкну­тости. Видя результат и не понимая процесса, мы часто ошибаем­ся.

Осуществленное стремление Инночки всех обогреть и утеплить важнее самих скульптур, как бы прекрасны они ни были.

Для непосвященных ее работы — конфеты в обертках, а для нас с ней — символ тепла и материнской заботы.

Это важно понять. Тогда вместо пособий по лепке серьезных авторов, рассказывающих, как научить ребенка катать морковку, мы обратимся к книгам о сущности детского мировосприятия, а значит, и творчества. Спрос рождает предложение. И такие книги наконец будут написаны.

Если бы новорожденный ребенок умел говорить, он бы рассказал нам нечто такое, что опрокинуло бы наше нынешнее представление о человеке. Но младенец не умеет говорить. Он подает нам знаки, и мы можем попытаться с помощью этих знаков проникнуть в тайны природы.

Работы детей — это тоже своего рода знаки, и они еще неоттор­жимы от субъекта. Продукты творчества не отстранены от личности ребенка-творца. Пока мы не изменим подхода к самой сущности детского творчества, мы ничего не поймем в нем. А значит, и в детях.

 

 

Преобразить, а не отразить

Закон преображения — первый закон. Всё может стать всем. Всё годится для всего. Всем можно заменить всё.

Мы задумали устроить пир. Соорудили стол из ящика, покрыли скатертью из фантиков, вылепили посуду и еду. И тут у нас кончился пластилин. Ну и что? Есть проволока, бумага и фломастеры. И мы, за один урок, научились мастерить стулья из проволоки с сиденьями из бумаги. Нарисованных и вырезанных гостей усадили на стулья, и у нас вышла уникальная композиция: пестрый стол с цветными пластилиновыми тарелками и яствами (японский торт, китайское пирожное — все заморское: надо же как-то оправдать явное не­совершенство кондитерских изделий), стулья из медной проволоки и бумажные рисованные сладкоежки.

Чему мы научились? Гнуть из проволоки. Чтобы сделать стул из проволоки, оказывается, надо рассчитать ее длину, иначе может не хватить на ножки. А как не хватит — начинай сначала. Иные по нескольку раз переделывают, но никто не капризничает. «Сладкий» стол манит пировать. Пир, — значит, гости. А гости что, стоять должны?

У нас свои ценности. Вот, например, коробка из-под конфет ассорти — большая ценность. В ней есть коричневая прозрачная прокладка с углублениями для конфет. Если вырезать каждую такую «пасочку» в виде клубники или прямоугольника, то считай, что у ре­бенка в руках балкон, верх от коляски, таз для посуды, блюдо, тачка без колес, черепицы крыши и еще много чего. Если даже ничего не вырезать, а взять и соединить проволокой четыре такие вкладки, получится современный многоэтажный дом с фантиками вместо за­навесок. Как настоящий. Во дворе дома — карусели. Материал все тот же — проволока и «пасочки», клумбы с цветами и т. д. и т. п. Пластилиновые жители домов везут коляску из того же материала на настоящих колесах — костяшках старых счетов. Оживает двор: кто качается на качелях, кто забивает «козла» у подъезда...

Это не случайная поделка, а композиция, обнаруживающая наблюдательность и изобретательность детей. На выставках же нам показывают бездушные макеты из спичек или пластилиновых бре­вен, покрытых сверху лаком.

Сколько труда положили дети на такую мертвечину! Ее могли создать и роботы. В экспонатах детских выставок часто нет ничего детского, поскольку в них отсутствует главное — творческое, преобразующее начало.

В каком-то очередном пособии по лепке я наткнулась на главу: «Домашняя утварь, предметы быта». В ней описывалось, как делать из глины посуду, декоративные блюда и прочие утили­тарные ценности. Давалась методика: скатать шарик, расплющить, обработать край, нанести узор и т. д. и т. п. Отставив книгу, я пы­талась представить себе автора пособия и тех, к кому обращен его труд. Не смогла.

Мы тоже лепим «домашнюю утварь» и декоративные блюда.

С Нового года остались свечи. Цветные, для праздничного пирога. Дети мечтали их зажечь. Я раздала каждому по свече (это оказалось непросто — одним хотелось зеленого цвета, другим — голубого, третьим — желтого, и не было под боком психолога, изучающего цветовые предпочтения). У кого получится самый кра­сивый подсвечник, тому первому и зажигать свечу. За 40 минут, от­веденных на занятие, дети успели вылепить по подсвечнику и распи­сать его гуашью.

Можно было бы разделить эту работу на три урока: на первом — вылепить, на втором — расписать, а уж на третьем — устроить чай при свечах в собственноручно сделанных подсвечниках. Но мне, как и детям, хочется сразу — придумать, сделать и зажечь свечи. Влияет ли спешка на качество? И да и нет. Нерасторопных детей заманчивая цель быстро собирает, вынуждает сосредоточиться. Склонных же к тщательной работе спешка сбивает с толку. Им приходится идти на оптимальный вариант, тогда как они привыкли к аккуратности и обстоятельности. Значит, несобранные дети вы­нуждены будут собраться (что само по себе очень важно), а акку­ратные успеют «сбить форму», но зато не утонут в «перечислитель­ных» подробностях орнамента.

Основная цель сегодня — освобождение нас, взрослых, от догм. Существующие методические разработки избавляют педа­гогов от импровизаций, а детей — от потребности творить.

«Чтобы научить ребенка рисовать (лепить), нужно спросить его: «Умеешь ли ты рисовать (лепить)?» «Нет», — скажет он. Ты должен ответить: «Каждый человек (тем более ребенок) умеет рисовать и лепить. Над этим он задумается: как же так, он умеет и не знал, что умеет! Он так удивится этому, что начнет все де­лать сам и увидит, что выходит», — рассуждает моя дочь. Маня понимает, что и книги и педагоги должны в первую очередь вну­шить ребенку веру в свои силы. Интересно, откуда она знает, что на вопрос «Умеешь ли ты рисовать?» ребенок ответит «нет»? Откуда? Да из школьной практики, где ее одноклассники боят­ся провести линию «не так».

А методисты нам знай пишут про цилиндры с отверстиями в 2 см в диаметре.

Цилиндрические подсвечники, пятнистые и полосатые, сверка­ют в темноте. Блестит невысохшая краска, по стенам пляшут язычки пламени...

А можно было бы сказать иначе: «Возьмём кусок глины, скатаем цилиндр с отверстием 2 см в диаметре...»

 

 

В бусах при свечах

Как-то на урок пришла милая женщина — педагог по скульпту­ре. Кто-то посоветовал ей ко мне обратиться. Она вела кружок в доме пионеров, и что-то у нее там не складывалось.

В тот день было подряд шесть занятий, без перерыва. Чтобы поговорить со мной, ей пришлось выдержать все шесть уроков. Она их именно выдержала, молча сидя на стуле у стены.

— Ну, я так никогда не смогу, — сказала она печально, когда последняя группа покинула класс.

— Почему?

— Нет, я не смогу.

— Но в детстве вы ведь что-то лепили, не помните?

— Я в детстве не лепила.

Я испугалась, что допустила бестактность. Может, у нее была какая-то болезнь, запрещающая лепить?

— Я в детстве и не помню, что делала. Вроде рисовала...

— А зачем тогда вы стали педагогом?

— Да просто так вышло, случайно.

Выяснилось, что она занимается с детьми только керамикой, исчерпала все темы и пришла ко мне прицельно за темами. «Всё, что вы здесь делаете, — сказала она, — не керамические темы». Я предложила ей порисовать, поконструировать с детьми, чтобы по­знаком