Гетевское понятие пространства.

Поскольку только при условии полного совпадения нашего мировоззрения с гетевским воззрением на пространство возможно полное понимание его физических работ, мы разовьем здесь это воззрение. Кто хочет прийти к этому воззрению, тот должен из предыдущих рассуждений согласиться со следующими положениями:

1. Вещи, которые в опыте даны нам как отдельные, находятся между собой во внутренней связи. Они в действительности находятся в единой мировой связи. В нас живет единый общий принцип.

2. Когда наш дух подступает к вещам и стремится разрозненное охватить единой духовной связью, то понятийное единство, которое он устанавливает, не навязывается им внешне, но извлечено из внутреннего существа самой природы. Человеческое познание – это не вне вещей разыгрывающийся, исходящий из голого субъективного произвола, процесс, но то, что в нашем духе выступает как закон природы, что изживается в нашей душе, это сердечный пульс самого мироздания.

Для наших целей мы рассмотрим самые внешние отношения, которые наш дух устанавливает между опытными объектами. Мы рассмотрим простейший случай, когда опыт побуждает нас к духовной работе. Пусть нам будут даны два простейших элемента мира явлений. Чтобы не усложнять наши исследования, возьмем наипростейшее, например, две светящиеся точки. Отвлечемся от того, что в каждой из этих светящихся точек мы, возможно, имеем нечто сложное. Отвлечемся также от качеств конкретных элементов чувственного мира и примем к рассмотрению только то обстоятельство, что мы имеем перед собой два разделенных, т.е. являющихся для чувств разделенными, элемента. Два фактора, каждый из которых может произвести впечатление на наши чувства – это все, что является нашей предпосылкой. Далее условимся, что бытие одного из этих факторов не исключает бытие другого. Один и тот же орган восприятия может воспринять оба.

А именно, если мы примем, что бытие одного элемента каким-нибудь образом зависит от бытия другого, то перед нами будет другая проблема, отличная от той, которую мы собираемся обсуждать в этом разделе. Если бытие А таково, что оно исключает бытие В, но оба эти существа связаны между собой, тогда А и В находятся во временном отношении. Ибо зависимость В от А обусловливает (если одновременно условиться, что бытие В исключает бытие А), что последнее предшествует первому. Но это уже другая проблема.

Для нашей же цели мы такие отношения рассматривать не будем. Условимся, что вещи, с которыми мы имеем дело, с точки зрения их бытия, не исключают друг друга, а /сосуществуют, т.е./ являются самостоятельными, совместными существами. Если мы отвлечемся от всех отношений, обусловленных их внутренней природой, то останется только то, что я могу переходить от одного к другому. Я могу от одного элемента опыта перейти к другому. Никто не усомнится, что такое отношение между вещами может быть установлено, не вдаваясь в их свойства, в само их существо. Тому, кто спросит, какой переход можно найти от одной вещи к другой, причем обе эти вещи при этом остаются совершенно неизмененными, безусловно можно дать ответ: пространство. Всякие другие отношения должны опираться на качественные различия рассматриваемых предметов. Только пространство указывает ни на что иное, как на то, что вещи обособлены. Когда я говорю: А вверху, В внизу, то мне совершенно безразлично, чем являются А и В. Я не связываю с ними никакого иного представления, кроме того, что они суть разделенные факторы доступного моим чувствам мира. Чего хочет наш дух, подступающий к опыту? Он хочет преодолеть обособленность, он хочет показать, что в отдельном видна сила целого. При пространственном созерцании он хочет преодолеть только обособленность как таковую. Он хочет установить самые общие отношения. То, что А и В не представляют каждый сам по себе отдельного мира, но принадлежат одной общности, об этом говорит пространственное созерцание. Это смысл рядоположенности. Если бы каждая вещь была существом для себя, то не было бы никакой рядоположенности. Я бы тогда не смог установить вообще никакого отношения между существами.

Рассмотрим дальше, что следует из этого установления внешнего отношения между двумя отдельными элементами. Два элемента я могу мыслить находящимися в таком отношении только одним способом. Я мыслю А наряду с В. То же самое могу я сделать с двумя другими элементами чувственного мира, с С и D. Теперь я хочу отвлечься от элементов А, В, С и D и сравнить между собой эти два конкретных отношения. Ясно, что эти две сущности я могу так же привести в отношения друг с другом, как я делаю это с А и В. То, отношение чего друг к другу я рассматриваю, это конкретные отношения. Я могу назвать их «a» и «b». Если я продвинусь еще на шаг дальше, то я могу теперь рассматривать отношение «a» к «b». Но здесь я уже теряю всякое особенное. Когда я рассматриваю «а», я уже не нахожу более особенных А и В, относящихся друг к другу, так же как и при «b». В обоих я нахожу ничто иное как то, что вообще может относиться друг к другу. Это определение совершенно одинаково как для «а», так и для «b». То, что мне позволяет еще различать «а» и «b», это то, что они указывают на А, В, С и D. Если я удалю этот остаток особенности и буду иметь только отношение «а» и «b», т.е., то обстоятельство, что они вообще могут относиться друг к другу, тогда я приду к совершенно общему для пространственных отношений, которые я взял за исходную точку. Дальше я уже идти не могу. Я достиг того, к чему стремился: само пространство стоит пред моею душой.

В этом лежит тайна трех измерений. То, что мы сейчас проделали с пространственным представлением, это всего лишь специальный случай всегда нами применяемого метода, когда мы созерцательно подходим к вещам. Мы ставим конкретные объекты под общую точку зрения. Тем самым мы получаем понятия об отдельных вещах. Эти понятия мы снова рассматриваем с той же точки зрения, так что имеем уже понятие о понятиях; когда мы уже связываем эти последние, тогда они сплавляются в то идеальное единство, которое уже имеет дело ни с чем иным, как только с самим собой, взятым с определенной точки зрения. Приведем один особенный пример. Я знаю двух людей, А и В. Я рассматриваю их с точки зрения дружбы. В этом случае я получаю определенное понятие «а» о дружбе обоих этих людей. Я рассматриваю двух других людей, С и D, с той же точки зрения. Я получаю другое понятие «в» об этой дружбе. Теперь я могу пойти дальше и найти отношение между собой обоих этих понятий дружбы. То, что остается, когда я отвлекся от всего полученного мной конкретного, это понятие дружбы вообще. Я могу еще его углубить, если я рассмотрю с той же точки зрения людей Е и F, а также G и H. В этом, как и во многих других случаях, сохраняется понятие дружбы вообще. Но все эти понятия по существу идентичны друг другу, и если я рассматриваю их с одной и той же точки зрения, то оказывается, что я нашел единство. Я снова вернулся к тому, с чего начал.

Итак, пространство – это воззрение на вещи, способ, которым наш дух собирает их в единство. Три измерения играют при этом следующую роль. Первое измерение устанавливает отношение между двумя чувственными восприятиями, т.е., оно суть конкретное представление. Второе измерение соотносит два конкретных представления друг с другом и переходит поэтому в область абстракции. И, наконец, третье измерение устанавливает еще идеальное единство между абстракциями. Поэтому неправильно три измерения считать совершенно равноценными. Какое из измерений будет первым, естественно, зависит от воспринятых элементов. Но тогда другое получит уже совершенно определенное, отличное от первого, значение. Кант совершенно ошибочно считал, что пространство постигается как тотум, тогда как на самом деле оно является понятийно в себе определенным существом.

До сих пор мы говорили о пространстве как об отношении. Но теперь спросим: существует ли только это отношение рядоположенности? Или существует абсолютная определенность места для всякой вещи? Этот вопрос совершенно не затронут вышеприведенными рассуждениями. Но исследуем, существует ли такое отношение местоположений, такое определенное «здесь»? Но это будет ничто иное, как если я укажу на такой объект, который будет непосредственно соседствовать с данным. «Здесь» означает соседство с выбранным мною объектом. Но, тем самым, и абсолютное задание места приводит к пространственному отношению. Тем самым, предпринятое исследование закончено.

Теперь зададим совершенно определенный вопрос: что же такое, в свете предшествующих исследований, пространство? Ничто иное, как свойственная вещам необходимость преодолевать свою обособленность совершенно внешним образом, безотносительно к их собственному существу, способ объединить их в чисто внешнее единство. Т.е., пространство – это способ постигать мир как единство. Пространство – это идея, а не созерцание, как это казалось Канту.

Гете, Ньютон и физики.

Когда Гете приступил к рассмотрению существа цвета, то привел его к этому предмету, в основном, интерес к искусству. Его интуитивный дух скоро познал, что использование цвета в живописи подчиняется глубоким законам. В чем состоит эта закономерность, этого он не мог найти сам, поскольку он двигался в области живописи, лишь теоретизируя, и ни один из художников не мог дать ему удовлетворительных объяснений. Художники лишь знали практически, как смешивать краски и как их применять при написании картины, но не могли выразить свои знания в понятиях. Когда в Италии Гете наблюдал не только великолепные произведения живописи, но также яркие краски природы, в нем особенно сильно пробудилось стремление к познанию природных законов существа цвета.

Историческую сторону сам Гете подробно изложил в «Истории учения о цвете»[lxxvi]. Здесь мы рассматриваем только психологическую и объективную стороны.

Вскоре после возвращения из Италии Гете приступил к изучению цвета. Тогда он уже пришел к величественной мысли о метаморфозе органического мира. К этому времени, благодаря открытию им межчелюстной кости, он пришел к воззрению о единстве всего бытия природы. Отдельное представлялось ему особенной модификацией идеального принципа, который господствует во всей природе. Уже в своих письмах из Италии он говорил, что растение только потому и является растением, что несет в себе «идею растения». Эта идея представлялась ему как нечто конкретное, как наполненное духовным содержанием единство во всех отдельных растениях. Эта идея не могла быть постигнута телесными глазами, но только глазами духа. Тот, кто может ее видеть – видит ее в каждом растении.

Тем самым все царство растений, а при дальнейшем развитии этого воззрения – и все царство природы вообще, – представлялось ему как постигаемое духом единство.

Но никто не может из голой идеи сконструировать множественность, представленную /предстоящую/ внешним чувствам. Идею может постигать интуитивный дух. Отдельные же облики будут доступны ему лишь тогда, когда он направит чувства на внешнее, когда он наблюдает, созерцает. Почему модификация идеи именно так, а не иначе, выступает как чувственная действительность, – основания для этого должны быть не измышлены, но найдены в царстве действительности.

Это присущее Гете мировоззрение лучше всего будет назвать эмпирическим идеализмом. В общем, словесно, оно может быть выражено так: «В основе вещей, принадлежащих некоей чувственной множественности, поскольку они суть одного вида, лежит духовное единство, которое осуществляет эту принадлежность одному виду и взаимную принадлежность».

Отправляясь от этой точки зрения, Гете встал перед вопросом: Какое духовное единство лежит в основе множественности цветовых восприятий? Что воспринимаю я в каждой модификации цвета? И тогда ему стало ясно, что необходимой основой всякого цвета является свет, без света нет цвета. Итак, цвет – это модификация света. И теперь ему нужно было найти в действительности тот элемент, который модифицирует, специфицирует свет. Гете обнаружил, что этим элементом является лишенная света материя, действенная темнота /сущностная тьма/, короче говоря, противоположное свету. Таким образом, всякий цвет представлялся ему светом, модифицированным посредством темноты. Совершенно ошибочно представлять себе, что Гете в качестве света рассматривал солнечный свет, обычный «белый свет». Только то обстоятельство, что ученые не смогли освободиться от этого представления и рассматривали такой сложный по составу солнечный свет как представитель света как такового, затруднило понимание гетевского учения о цвете. Свет, как понимал его Гете, и как он противостоит темноте как своей противоположности, – это чисто духовная сущность, просто общее всем цветовым ощущениям. Хотя Гете нигде и не высказывал такой мысли, но его учение о цвете изложено таким образом, что понимать его можно только так. И хотя он для подтверждения своей теории экспериментировал с солнечным светом, но причиной этому было то, что солнечный свет, хотя и является результатом сложных процессов, которые развертываются в теле Солнца, но для нас представляется как единство, которое все свои части несет в себе скрытыми. То, что с помощью солнечного света мы получаем для учения о цвете, это только приближение к действительности. Теорию Гете надо понимать не так, как если бы согласно ей в каждом цвете содержался свет и темнота. Нет, в действительности то, что является нашему глазу, это только определенные цветовые нюансы. Только дух может разделить эти чувственные факты на две духовные сущности: свет и не-свет.

Внешние устройства, посредством которых это происходит, материальные процессы в материи, этим ни в малейшей степени не затронуты. Это совсем другое дело. То, что в эфире происходит колебательный процесс, когда мы видим «красное», это не отрицается. Но то, что реально осуществляет восприятие, как мы уже показали, не имеет ничего общего с существом содержания.

Можно привести следующее возражение: можно указать, что в ощущении все является субъективным, и только процесс движения, лежащий в основе его, реально существует вне нашего мозга. Тогда вообще нельзя говорить о физической теории восприятия, но только о теории лежащих в основе восприятия процессов движения. С этим доказательством дело обстоит примерно так: если кто-нибудь из некоего места А посылает мне телеграмму в место В, тогда то, что от этой телеграммы попадает в мои руки, все без остатка возникло в В. В пункте В находится телеграфист, он пишет на бумаге, которая никогда не была в А, чернилами, которые никогда не были в А. Короче говоря, можно доказать, что в том, что мне предлагается, совсем ничего нет от А. Однако все то, что исходит от В, совершенно безразлично для содержания, для существа телеграммы. То, что для меня является существенным, сообщается мне посредством В. Но если я хочу объяснить содержание телеграммы, тогда я должен совершенно отвлечься от того, что затронуто В.

Таким же образом обстоит дело с миром глаза. Теория должна распространяться на воспринимаемое глазом и должна внутри него /т.е. внутри воспринимаемого глазом, а не внутри самого глаза – Р.И./ исследовать взаимосвязи. Материальные пространственно-временные процессы могут быть очень важными для осуществления восприятия, но с существом его они не имеют ничего общего.

Так же обстоит дело сегодня с многократно обсуждавшимся вопросом: не лежит ли в основе различных природных явлений одна и та же форма движения в эфире? Герц показал, что распространение электрического действия в пространстве подчиняется тем же самым законам, как и распространение света. Отсюда можно заключить, что волны, являющиеся носителями света, лежат в основе также и электричества. Было уже показано, что в солнечном спектре действует только один вид волнового движения, который, в зависимости от того, на какой реагент он падает (тепловой, световой или химический), производит тепловое, световое или химическое действие.

Но это заранее ясно. Если исследовать, что происходит в пространстве в то время, как оно передает обсуждаемую нами сущность, то мы придем единственно к движению. Ибо среда, в которой возможно только движение, будет на все реагировать только движением. А также все, что она передает, она осуществляет посредством движения. Если я затем исследую формы этого движения, то я все равно не узнаю того, что суть передаваемое, но лишь то, каким образом оно мне передается. Просто бессмысленно говорить, что тепло или свет есть движение.

Гете сам не отрицал волновой теории и не видел в ней ничего, что нельзя было бы привести в соответствие с его выводами о существе цвета.

Нужно только освободиться от представления, что свет и тьма у Гете являются реальными существами, но их нужно рассматривать как принципы, духовные сущности, тогда мы получим совсем другой взгляд на его учение о цвете, отличный от общепринятого. Если с точки зрения Ньютона свет понимают как смесь всех цветов, то тогда исчезает понятие о конкретном существе света. Оно полностью распыляется в пустом общем представлении, которому в действительности ничего не соответствует. Такие абстракции были чужды мировоззрению Гете. Для него каждое представление должно было иметь конкретное содержание. Для него не прекращалось «конкретное» и при рассмотрении «физического».

Для света в современной физике нет никакого понятия. Она знает только специфицированный свет, т.е. цвета, которые в определенной смеси дают впечатление белого. Но это «белое» не должно идентифицироваться со светом. Что такое «свет» в гетевском смысле, современная физика не знает, еще менее она знает «тьму». Тем самым, учение о цвете Гете движется в такой области, которая совершенно не затронута системой понятий физиков. Физикам просто неизвестны все основные понятия гетевского учения о цвете. Поэтому со своей точки зрения они просто не могут судить об этой теории. Гете начинается там, где прекращается физика.

Поверхностное понимание существа вопроса является причиной того, что постоянно говорят об отношении Гете к Ньютону и к современной физике, не думая при этом, что тем самым указывают на два совершенно различных способа рассмотрения мира.

Я уверен, что те, кто правильно поймут наши объяснения относительно природы чувственных ощущений, получат впечатление от гетевского учения о цвете, совпадающее с описанным. Но те, кто не примет эту нашу основополагающую теорию, те останутся на позициях оптики и, тем самым, отклонят гетевское учение о цвете.

XVII. Гете против атомизма.

1.

 

Сегодня много говорят о плодотворном развитии наук в XIX столетии. Я думаю, что правильнее будет говорить о важнейших открытиях и практическом применении этих открытий. Что же касается основополагающих представлений, посредством которых современное естествознание пытается постичь мир опыта, то я считаю их нездоровыми и недостаточными для энергичного мышления. Об этом я уже говорил ранее. В последнее время именитый современный естествоиспытатель Вильгельм Освальд выражал те же взгляды[lxxvii]. Он говорил: «От математика до практикующего врача каждый естественнонаучно мыслящий человек на вопрос, как ему представляется устроенным мир «внутри», скажет, что вещи состоят из движущихся атомов, между которыми действуют силы, представляющие последнюю реальность, и из этих атомов состоят отдельные явления. Сотни раз можно прочесть и услышать это предложение, что для физического мира невозможно найти другого понимания, кроме того, которое приводит к «механике атомов»; материя и движение кажутся последними понятиями, к которым может быть приведена множественность природных явлений. Такое постижение может быть названо научным материализмом». Я уже говорил, что современные физические представления несостоятельны. То же самое выражает Освальд следующими словами: «Что этот механический взгляд на мир не достигает цели, для которой он был создан, поскольку он вступает в противоречие с несомненной общеизвестной и признанной истиной». Совпадение выводов Освальда и моих собственных заходит еще дальше. Я сказал: «Чувственный образ мира – это сумма метаморфизированных содержаний восприятия без лежащей в основе их материи». Освальд говорит: «Но если мы представим себе, что все, что мы знаем об определенном веществе, является знанием его свойств, то мы увидим, что утверждение, что определенное вещество, хотя и есть в наличии, но не обладает более никакими из его свойств, недалеко стоит от чистого нонсенса. Действительно, это чисто формальное соглашение служит только для того, чтобы обычные факты химических явлений, в особенности стехиометрические законы, связать с произвольными понятиями неизменяемой в себе материи». Также мы читаем у него следующее: «Такие рассуждения побудили меня всякую теорию природы, которая принципиально выходит за рамки воспринимаемого мира, отклонять как неверную, и единственно в чувственном мире искать объект естествознания». То же нахожу я в лекциях Освальда: что знаем мы о физическом мире? Очевидно, только то, что сообщил нам о нем наш аппарат органов чувств». «Реальности, обнаруженные и измененные величины, привести в определенные отношения так, что если даны одни, то другие могут быть выведены из них, - это и есть задача науки, и она может быть решена не построением какого-нибудь гипотетического образа, но только определением всесторонних отношений зависимости между измеримыми величинами». Если отвлечься от того, что Освальд говорит в духе современного естествоиспытателя и поэтому в чувственном мире видит только наблюдаемые и измеряемые величины, то его воззрение полностью соответствует моему, как высказано было мною в предложении: «Теория должна распространяться на воспринимаемое и среди него / в нем самом – Р.И./ искать взаимосвязи».

В моих рассуждениях относительно гетевского учения о цвете я веду ту же самую борьбу против основных современных естественнонаучных представлений, какую вел профессор Освальд в своей лекции «Преодоление научного материализма». Но то, что я ставлю на место этих основных представлений, не всегда согласуется с установкой Освальда. Ибо он берет исходной точкой, как это ниже будет показано, те же самые поверхностные представления, какими пользуются его противники – научные материалисты. Я говорил также, что основные представления современного воззрения на естествознание являются причиной нездорового осуждения гетевского учения о цвете.

Я хочу теперь основательно заняться современным воззрением на природу. Я постараюсь узнать, здоровое оно или нет, рассматривая цели. Которое оно ставит перед собой.

Не будет ошибкой, если основную формулу, по которой современное воззрение на природу судит о мире восприятий, высказать словами Декарта: «Когда я внимательно изучаю телесные вещи, то я нахожу, что они содержат довольно мало того, что я могу видеть ясно и отчетливо, а именно, величину, т.е. протяженность в длину, глубину и ширину; форму, которая определяется границами этой протяженности; положение, которым характеризуются различные тела между собой; и движение, или изменение этого положение, к которому можно причислить /присовокупить?/ субстанцию, длительность и число /количество?/. Что же касается других свойств, таких. Как свет, цвет, тон, запах. Вкус, тепло, холод, и прочее, то они вступают в мой дух такими смутными и спутанными, что я не знаю, истинны они или ложны, т.е. я не знаю, являются ли идеи, которые я получаю от этих предметов, в самом деле идеями о каких-то реальных вещах, или же они представляют собой химерические существа, которых не существует». Приверженцы современных воззрений на природу настолько привыкли мыслить в духе этого предложения Декарта, что любой другой образ мыслей они едва ли найдут заслуживающим внимания. Они говорят: «То, что воспринимается как свет, вызвано определенным процессом движения, который может быть выражен математической формулой». Если в мире явлений возникает цвет, то они приводят его к колебательному движению и рассчитывают число колебаний за определенный промежуток времени. Им кажется, что весь чувственный мир будет объяснен, если все восприятия привести к отношениям, которые могут быть выражены такими математическими формулами. Тот, кто мог бы дать такое объяснение, тот достиг бы, по мнению таких ученых, высшего из того, что возможно для человека, в отношении познания природных явлений. Дюбуа Раймон, один из представителей таких ученых, говорит о таком человеке: «Им были бы исчислены волосы на нашей голове, и ни один воробей не упал бы на землю без того, чтобы этот человек не знал об этом»[lxxviii]. Превратить мир в расчетную задачу – это идеал для современного воззрения на природу.

Поскольку нужны определенные силы для того, чтобы привести в движение частицы этой материи, то современные ученые естествоиспытатели включают в состав элементов также силы, с помощью которых объясняют мир, и Дюбуа Раймон говорит: «Познание природы – это приведение изменений в телесном мире к движению атомов, которое осуществляется посредством независимых от времени центральных сил, или растворение явлений природы в механике атомов» Посредством введения понятия силы математика переходит в механику.

Современные философы настолько подпали под влияние ученых-естественников, что потеряли всякое мужество, необходимое в самостоятельном мышлении. Они безоговорочно принимают основоположения естественников. Один из видных немецких философов Вундт говорит в своей «Логике»: «В приложении основоположения, что вследствие неизменяемости материи все природные процессы суть движение, физика находит свою цель в полном переводе их в процессы прикладной механики».

Дюбуа Раймон считает: «Это психологически-опытный факт, что там, где достигается такое полное растворение /природных процессов в механике атомов/, там наша потребность в каузальности полностью находит свое удовлетворение!. Это могло быть опытным фактом для Дюбуа Раймона, но нужно заметить, что есть еще и другие люди, которые не чувствуют себя удовлетворенными таким банальным объяснением телесного мира, которое имеет в виду Дюбуа Раймон.

К числу таких других людей принадлежит Гете. Тому, чья потребность в каузальности удовлетворяется сведением природных явлений к механике атомов, тому недостает органа для понимания Гете.

 

2.

 

Величина, форма, положение, движение, сила и т.д. являются такими же восприятиями, как свет, цвет, тон, запах, вкус, тепло, холод и т.д. Тот, кто величину некоей вещи отделяет от остальных свойств и рассматривает ее саму по себе, тот уже имеет дело не с действительной вещью, но с рассудочной абстракцией. Это самое бессмысленное из того, что можно помыслить, когда мы абстракции, извлеченной из чувственного восприятия, приписываем большую степень реальности, чем самому предмету чувственного восприятия. Пространственные и числовые отношения не имеют никакого преимущества перед другими чувственными восприятиями, кроме большей простоты и легкой обозримости. На этой простоте и обозримости зиждется надежность математических наук. И если современное воззрение на природу стремится привести все явления телесного мира к математическому и механическому способу выражения, то причиной этого является удобство в оперировании математическими и механическими понятиями. И человеческое мышление склоняется к такому удобству. Это можно видеть в упомянутой лекции Освальда. Этот естествоиспытатель хочет на место материи и силы поставить энергию. Послушаем же его: «Каково условие, чтобы начал действовать наш чувственный инструмент? Мы как угодно можем крутить и вертеть этот предмет, но не найдем ничего кроме того, что чувственный инструмент реагирует на разницу энергии между нами и окружающей средой. В мире, температура которого была бы повсюду равна температуре нашего тела, мы ничего не могли бы узнать о теплоте, так же как мы не имеем никакого ощущения от постоянного атмосферного давления, при котором мы живем; и только когда в пространстве давление меняется, мы его познаем». И далее: «Представьте себе, что вы получили удар палкой! Что вы почувствуете тогда – палку или энергию? Ответ может быть только один: энергию. Ведь палка – это самая безобидная веешь на свете, пока она меня не ударила. Но мы можем также наткнуться на находящуюся в покое палку! Совершенно верно: то, что мы ощущаем, - это, как мы уже говорили, различие состояний энергии относительно нашего чувственного аппарата, и поэтому безразлично, палка ли ударила нас или мы ударились о палку. Если мы с палкой имеем одинаковую. Направленную в одну сторону скорость, то палка для моих чувств просто не существует, ибо она не может вступить со мной в соприкосновение, и поэтому не возникает разности энергий». Эти рассуждения показывают, что Освальд из области мира восприятий обособил энергию, т.е. абстрагировался от всего, что не является энергией. Все воспринимаемое он приводит к единственному свойству воспринимаемого – к проявлению энергии, к абстрактному понятию. Привязанность Освальда к современным естественнонаучным привычкам здесь очевидна. Так же и он, если его спросить об этом, не сможет ничего привести в обоснование своих выводов, кроме того, что это для него является психологическим опытным фактом, что его потребность к каузальности будет удовлетворена, если он все природные явления выразит энергетически. В сущности, безразлично, приводит ли Дюбуа Раймон природные явления к механике атомов или Освальд приводит их к энергии. И то, и другое происходит из склонности человеческого мышления к удобству.

Освальд говорит в заключение своей лекции: «Является ли понятие энергии, необходимое и полезное для понимания природы, достаточным для этой цели / а именно, для объяснения телесного мира/? Или есть явления, которые не полностью могут быть представлены известными энергетическими законами? … Мне кажется, что ответственность, которую я беру на себя, излагая вам свои рассуждения, заставляет меня ответить на эти вопросы: нет. Как ни велики преимущества, которые имеет энергетическое описание мира перед механическим и математическим, но можно уже сейчас, как мне кажется, отметить некоторые пункты, которые не полностью покрываются известными основоположениями энергетики, и которые, тем самым, указывают на принципы, которые выходят за рамки энергетики. Энергетика будет продолжать существовать наряду с этими новыми положениями. Только в будущем она не будет представлять собой всеобъемлющий принцип для овладения природными явлениями, но будет рассматриваться как частный случай еще более общих отношений, форму которых мы едва ли можем предчувствовать в наше время».

 

3.

 

Если бы наши ученые-естественники читали также сочинения людей, стоящих вне их гильдии, то профессор Освальд не мог бы сделать такого замечания. Ибо уже в 1891 году, в упомянутом введении в гетевское учение о цвете, я говорил, что о таких «формах мы можем иметь даже больше, чем предчувствие, и что в развитии основных естественнонаучных представлений Гете заключается задача естествознания будущего».

Так же, как явления телесного мира не могут быть разрешены в механику атомов, так же они не могут быть разрешены в форму энергетических отношений. Посредством таких методов может быть достигнуто только то, что внимание будет отвлечено от содержания действительного чувственного мира и повернуто в сторону недействительных абстракций, нищенский фонд свойств которых взят из того же чувственного мира. Нельзя одну группу свойств чувственного мира: свет, цвет, тон, запах, вкус и т.д. объяснять, сводя их к другой группе свойств того же чувственного мира: величине, форме, положению, числу /количеству/, энергии и т.д. Не «разрешение» одного вида свойств в другой должно стать задачей естествознания, а отыскание связей и отношений между воспринятыми свойствами чувственного мира. Мы обнаруживаем тогда определенные условия, при которых одно чувственное восприятие с необходимостью влечет за собой другое. Мы находим, что между определенными явлениями существует более тесная связь, чем между другими. Мы уже больше не связываем явления между собой так, как это представляется голому наблюдению. Ибо мы познаем, что определенные связи явлений являются необходимыми. Им противостоят другие связи как случайные. Необходимые взаимосвязи между явлениями Гете называет прафеноменами.

Выражение прафеномена и состоит в том, что об одном чувственном восприятии говорят, что оно необходимо вызывает другое. Это выражение и есть то, что называют законом природы. Когда говорят: «При нагревании тела расширяются», - то тем самым выражают необходимую связь между явлениями чувственного мира (теплота, расширение). Познается прафеномен и выражается в форме закона природы. Прафеноменами являются искомые Освальдом формы для общих отношений неорганической природы.

Законы математики и механики – это выражение прафеноменов, так же, как и законы, которые в одну формулу сводят и другие чувственные связи. Когда Кирхгофф говорит: «Задача механики заключается в полном и простейшем описании движений, встречающихся в природе», то он заблуждается. Механика описывает встречающиеся в природе движения не только полностью и простейшим образом, но она отыскивает определенные необходимые процессы движения, которые она выделяет из общей суммы природных движений, и определяет эти необходимые процессы движения как механические законы. Можно считать вершиной бездумности тот факт, что это предложение Кирхгоффа все снова и снова повторяется как нечто значительное, не чувствуя того, что с ним вступает в противоречие принятие простейших основных законов механики.

Прафеномен представляет собой необходимую связь элементов мира восприятий. Поэтому вряд ли можно сказать что-нибудь более нелепое, чем Гельмгольц в своей речи на веймарском собрании, посвященном Гете, 11 июня 1892 года: «Можно сожалеть, что Гете была неизвестна уже открытая к тому времени Гюйгенсом волновая теория света, она дала бы ему в руки более правильный и наглядный прафеномен, чем этот едва ли подходящий сюда и спутанный процесс прохождения света через мутные среды»[lxxix].

Итак, невоспринимаемое волновое движение, которое примысливается к световым явлениям сторонниками современного воззрения на природу, должно было дать в руки Гете более правильный и наглядный «прафеномен», чем ни в коем случае не запутанный, но разыгрывающийся перед нашими глазами процесс, который состоит в том, что свет, проходя через замутненную среду, выглядит желтым, а темнота, наблюдаемая через подсвеченную среду, видится голубой. Понятие растворения чувственно воспринимаемых процессов в чувственно не воспринимаемых механических движениях настолько стало привычным у современных физиков, что они совершенно не чувствуют, что на место действительности они ставят абстракцию. Высказывания, подобные Гумбольтову, можно делать, только изъяв из трудов Гете все предложения, подобные следующим: «Самым высшим постижением было бы видеть в фактическом, что это уже теория. Голубизна неба открывает нам основной закон хроматики. Не надо искать ничего за феноменами, они сами суть учение. Гете остается внутри мира явлений, современные физики вырывают куски из мира явлений и помещают их за феноменами, чтобы потом, исходя из этой гипотетической реальности, отклонять действительно опытно-воспринимаемые феномены.

 

4.

Некоторые современные физики утверждают, что в понятие подвижной материи они не вкладывают никакого смысла, выходящего за пределы опыта. Один из них, создавший замечательное художественное произведение, одновременно является приверженцем и механистического учения о природе, и индийской мистики, Антон Лампа[lxxx], заметил в отношении рассуждений Освальда, что он «ведет сражение, как некогда храбрый рыцарь с ветряными мельницами. Где же мощь научного (Освальд с<