VI. Гетевский способ познания.

Иоганн Готтлиб Фихте в июне 1794 года послал первые страницы своего «Наукоучения» Гете[xlv]. Гете пишет 24 июня философу: «Что касается меня, то я буду Вам крайне обязан, если вы примирите меня с философами, в которых я всегда нуждался и с которыми никогда не мог объединиться». То, что поэт ищет здесь у Фихте, раньше он искал у Спинозы, позже у Шеллинга и Гегеля: он ищет философское мировоззрение, которое соответствовало бы его собственному образу мыслей. Но полного удовлетворения не дало поэту ни одно из изучаемых им направлений.

Это существенно осложняет нашу задачу. Мы хотим приблизиться к Гете со стороны философии. Мы хотим приблизиться к Гете со стороны философии. Если бы он сам отметил какую-нибудь научную позицию как свою, то мы могли бы основываться на ней. Но этого не было. Итак, перед нами стоит задача из всего, что нам известно о поэте, выделить философское ядро и набросать его образ. Мы считаем правильным путем решения этой задачи взять за основу идейное направление немецкой идеалистической философии. Ведь эта философия должна на свой лад удовлетворять высшим человеческим потребностям, которым посвятили свою жизнь Гете и Шиллер. Они принадлежат к одной и той же эпохе. Поэтому Гете стоит гораздо ближе к этим воззрениям, чем к воззрениям, господствующим в сегодняшней науке. Из этой философии можно получить воззрение, последовательное развитие которого дает то, что Гете представлял в поэтической форме, что он излагал в своих научных трудах. Исходя же из нынешнего научного направления это недостижимо. Сегодня мы слишком удалились от образа мыслей, свойственного Гете.

Верно, что во всех областях культуры мы отмечаем значительный прогресс. Но что этот процесс идет достаточно в глубину, этого мы утверждать не можем. Но для содержания эпохи следует считаться только с прогрессом в глубину. Наше время можно прежде всего определить, сказав, что оно рассматривает прогресс в глубину как вообще недостижимый для человека. Мы стали малодушны во всех областях и особенно в области мышления и воли. Что свойственно для /нынешнего/ мышления? Это непрестанно наблюдать, запоминать наблюдения и не иметь мужества свести наблюдения в общую картину научной действительности. Немецкую же идеалистическую философию обвиняют в ненаучности, поскольку она обладает этим мужеством. Сегодня хотят чувственно наблюдать, но не мыслить. Потеряно всякое доверие к мышлению. Его считают недостаточным для того, чтобы проникнуть в тайны мира и жизни. Вообще отрицают возможность решения великих загадок бытия. Единственное, что находят еще возможным, это результаты опыта привести в систему. Но при этом забывают, что с таким воззрением приближаются к пункту, который считался давно уже преодоленным. Но отказаться от мышления и кичиться чувственным опытом, отказаться взглянуть глубже, представляет собой не что иное как слепую веру в откровение религий. Последняя основана на том, что церковь предлагает готовые истины, в которые нужно верить. Мышление может стараться углубиться в их смысл, но ему отказано в праве исследовать саму истину, проникать собственной силой мышления в глубины мира. А опытная наука? Что требует она от мышления? Прислушиваться к тому, что говорят факты, и их высказывания излагать, упорядочивать и т.д. Здесь также отказывают мышлению в праве проникнуть в ядро мира. Там теология требует слепого подчинения мышления церковным истинам, здесь наука требует слепого подчинения тому, что говорит чувственное созерцание. И там, и здесь ничего не значит самостоятельное, проникающее в глубину, мышление. Только одно забывает опытная наука. Тысячи и тысячи людей наблюдали чувственный факт и проходили мимо, не заметив в нем ничего выдающегося. Затем приехал один, взглянул и установил важный закон. Как это произошло? Это произошло потому, что он умел смотреть иначе, чем его предшественники. Он увидел факт другими глазами, не такими как все… Наблюдая, он имел определенные мысли, как этот факт привести в связь с другими, что в нем существенно, а что нет. Он свое наблюдение сопровождал мышлением и видел больше, чем другие. Он смотрел духовными глазами. Все научные открытия основаны на том, что наблюдатель рассматривает способом, направляемым правильным мышлением. Мышление должно руководить наблюдением. Этого не произойдет, если исследователь потерял веру в мышление, если он не знает, на что ему направить свой взгляд. Опытная наука беспомощно блуждает в мире явлений, чувственный мир становится для нее спутанной множественностью, поскольку в мышлении не хватает энергии проникнуть в его центр.

Сегодня говорят о границах познания, поскольку не знают, что является целью мышления. Не имеют ясного представления о том, чего хотят достигнуть, и сомневаются в том, что этого можно достигнуть. Если сегодня кто-нибудь придет и укажет нам пальцем на решение мировой загадки, то это нам ничего не даст, поскольку мы не знаем, для чего нам нужно это решение.

Так же обстоит дело и с волей и действием. Мы не в состоянии поставить перед собой какой-нибудь определенной жизненной задачи, к которой /имели бы стремление. Мы грезим о неких неопределенных неясных идеалах и жалуемся, когда не может достигнуть того, о чем не имеем ясного/ представления[9]. Спросите сегодняшнего пессимиста, чего он, собственно, хочет, в достижении чего сомневается? Он этого не знает. Проблематичными натурами являются все те, кто не пытается изменить своего положения и, однако, никаким положением не удовлетворены. Не поймите меня неправильно. Я вовсе не собираюсь произносить хвалебные речи плоскому оптимизму, удовлетворяющемуся тривиальными жизненными наслаждениями, который не стремится ни к чему высшему и поэтому всем доволен. Я вовсе не хочу бросить камень в индивидуумов, которые болезненно переживают глубокий трагизм, состоящий в том, что мы зависим от условий, которые парализующим образом действуют на все наши дела, и каковые условия мы тщетно пытаемся изменить. Но мы не должны забывать, что боль – это посланец счастья. Подумайте о матери: какое счастье она испытывает, видя успехи ребенка, когда они были достигнуты ее заботой, страданиями и трудомами. Всякий хорошо мыслящий человек должен отказаться от счастья, которое ему предлагает какая-нибудь внешняя сила, поскольку он не может считать за счастье то, что ему предлагается как не заслуженный им подарок. Если бы Творец задумал создать человека таким, чтобы он ему как своему подобию давал счастье по наследству, то лучше бы он оставил его не созданным. Достоинство человека только повышается от того, что постоянно разрушается то, что он создает, ибо он все снова образовывает и творит; наше счастье лежит в деянии, в том, что мы сами создаем. С подаренным счастьем дело обстоит так же, как с истиной в откровении. Достоинство человека в том, что он сам ищет истину, которую ему не дают ни опыт, ни откровение. Если однажды научатся постигать собственными силами, то все религии откровения разорятся. Тогда человек уже не захочет, чтобы Бог ему что-то открывал или посылал благодать. Он захочет познавать собственным мышлением, добиваться счастья собственными силами. Если бы какая-нибудь высшая сила направляла нашу судьбу к добру или злу, то это ничего бы нам не дало, /ибо/ мы сами себе прочерчиваем путь, которым хотим идти. Самая возвышенная идея о Боге всегда будет та, которая считает, что Бог после сотворения человека удалился от мира и предоставил его самому себе.

Тот, кто признает за мышлением выходящую за рамки чувственного мира способность восприятия, тот необходимо должен признать за ним способность познавать объекты, которые лежат за пределами чувственной действительности. Но таким объектами мышления и являются идеи. Поскольку мышление овладевает идеями, оно сплавляется с основой мирового бытия. То, что действует извне, вступает в дух человека: оо становится единым с объективной действительностью в ее высшей потенции. Утверждение идеи в действительности – вот истинное причастие человечества [10].

Идеи имеют такое же значение для мышления, какое имеет свет для глаза, тон для уха и т.д. Мышление есть орган восприятия.

Такое воззрение в состоянии соединить в себе две вещи, которые сегодня еще полностью разобщены[11]: эмпирические методы и идеализм как научное мировоззрение. Считают, что познание первого рода означает отход от второго. Но это неверно. Когда органы чувств считают единственными органами постижения объективной действительности, тогда приходят к этой точке зрения. Ибо /чувственные восприятия/ определяют только такие связи между вещами, которые можно привести к механическим законам. И тогда механическая точка зрения была бы единственно верной. При этом совершают ошибку, просто упуская другие объективные составные части действительности, которые не приводят к механическим законам. Объективно данное не покрывается полностью чувственно данным, как это считает механистическое мировоззрение. Последнее – лишь половина данного. Другой половиной являются идеи, также являющиеся предметом опыта, правда, высшего, органом которого является мышление. Идеи также могут быть постигнуты индуктивным методом[12].

Сегодняшняя наука следует совершенно правильным методом: держаться данного; но к этому добавляется необоснованное утверждение, что этот метод может основываться только на чувственно-фактическом. Вместо того чтобы исследовать, как мы приходим к нашему воззрению, она заранее предопределяет нам что Единственно удовлетворительным постижением действительности является эмпирический метод с идеалистическим результатом опыта. Это идеализм, но не такой, который вглядывается в туманное, фантастическое единство вещей, но такой, который и конкретное идейное содержание действительности ищет опытным путем, – так же, как сегодняшняя сверхточная наука – фактическое содержание. [13].

Подходя с такой точки зрения к Гете, мы надеемся проникнуть в его существо. Мы держимся идеализма, но в основу его ставим не развитие его диалектическими методами Гегеля, но чистый, высший эмпиризм. Такой эмпиризм лежит также в основе философии Эдуарда фон Гартмана. Он ищет в природе идейное единство, как оно представлено позитивно для содержательного мышления. Он отклоняет голое механистическое постижение природы, а также придерживающийся внешнего сверх-дарвинизм. Гартман является основателем в науке конкретного монизма, в истории эстетики он ищет конкретные идеи. Все это он делает эмпирически-индуктивным методом.

Философия Гартмана отличается от моей только в вопросе пессимизма и метафизическим заострением системы в направлении «бессознательного». Что касается последнего пункта, то мы рассмотрим его ниже. В отношении же пессимизма заметим следующее: то, что Гартман вводит как основание для пессимизма, т.е. для сознания, что ничто нас не может в мире полностью удовлетворить, что приятное всегда перевешивается неприятным, – то же самое я принимаю как основу для счастья человечества. То, что предлагается Гартманом, для меня является лишь доказательством того, что бесполезно домогаться счастья. Нам следует совершенно оставить подобные стремления и искать свое предназначение в том, чтобы самозабвенно исполнять ту идеальную задачу, которую предписывает нам разум. Что же означает это как не то, что счастье мы должны искать только в творчестве, в непрестанной деятельности.

Только действующий, и именно самозабвенно действующий, не стремящийся своей деятельностью ни к какой похвале, исполняет свое предназначение. Глупо стремиться к похвале своей деятельности; не существует никакой истинной похвалы. Здесь Гартман должен продолжить далее. Он должен показать, что при таких предпосылках должно быть основанием для наших действий. Когда отпадает смысл такого стремления к цели, то остается только самозабвенная преданность объекту, которому жертвуешь свою деятельность, т.е. это может быть только любовью. Только деяние, совершаемое в любви, может быть нравственным. Идея в науке, любовь в деянии должны быть нашими руководителями. И этого достиг опять же Гете. «Действующий человек должен заботиться только о том, чтобы правильно действовать, и не заботиться о результатах деяния». «Все искусство состоит в том, чтобы мы отдавали наше существование, чтобы существовать».

К своему мировоззрению я пришел не только благодаря изучению Гете или Гегеля. Я исходил из механически-природного миропостижения, но сознавал, что при интенсивном мышлении нельзя оставаться при этом. Строго следуя естественно-научным методам, я нашел единственно удовлетворительное мировоззрение в объективном идеализме. Как самосознающее, непротиворечивое мышление приходит к этому мировоззрению, я показал в моей теории познания [xlvi]. Я обнаружил, что этот объективный идеализм в своих основных чертах пропитывает гетевское мировоззрение. Так в продолжении многих лет формирование моих взглядов шло параллельно с изучением Гете, и я нигде не нашел принципиального расхождения между основными моими взглядами и научной деятельностью Гете. Если хотя бы частично мне удалось: во-первых, так развить мою точку зрения, что она оживет и в других, и во-вторых, убедить, что эта точка зрения является также и гетевской, тогда я буду считать свою задачу выполненной.