Естественно-научные труды Гете

V. Завершение рассмотрения морфологических воззрений Гете.

Когда в завершении рассмотрений гетевских мыслей о метаморфозе я оглядываюсь на воззрение, изложить которое я чувствовал необходимость, то я не обманываюсь относительно того, что большое число выдающихся представителей различных научных направлений имеют другие взгляды. Их позиция в отношении Гете отчетливо стоит перед моими глазами, и я заранее должен быть готовым к суждениям, которые они выскажут в отношении моей попытки защитить точку зрения нашего великого поэта и мыслителя. На два больших лагеря разделяются взгляды относительно достижений Гете в области естественных наук. Приверженцы современного монизма с профессором Геккелем во главе видят в Гете пророка дарвинизма, который относительно органического как раз в их духе думал, что оно подчиняется законам, действующим в неорганической природе. То, чего не хватает Гете, это только теории селекции, посредством которой Дарвин основал монистическое мировоззрение и возвысил теорию развития до уровня научной достоверности.

Этой точке зрения противостоит другая, которая считает, что гетевская идея типа суть ничто иное как общее понятие, идея в смысле платоновской философии. Хотя Гете и сделал отдельные утверждения, напоминающие теорию развития, к которой он пришел в силу врожденного пантеизма, но он не чувствовал в себе побуждения продвинуться до окончательных механических ее основ. Поэтому не может быть и речи здесь о теории развития в современном смысле слова.

Поскольку я попытался объяснить воззрение Гете, не становясь предварительно на какую-либо позитивную точку зрения, исходя чисто из существа Гете, из сущности его духа, мне было ясно, что ни то, ни другое направление, как ни исключительно важно то, что они говорят по этому поводу, не интерпретирует правильно его воззрение на природу.

Первый из охарактеризованных взглядов совершенно прав, когда он утверждает, что Гете своим объяснением органической природы одержал победу над дуализмом, который проводил непреодолимую границу между органической и неорганической природой. Но Гете утверждал возможность такого объяснения не потому, что он мыслил формы и явления органической природы стоящими в механической связи друг с другом, но поскольку он видел, что многие высшие взаимосвязи между ними не закрыты для наших познавательных возможностей. Хотя вселенную он мыслил монистическим образом, как нераздельное единство, из которого он не исключил и человека, но он знал, что внутри этого единства существуют ступени, каждая из которых имеет собственные законы. Уже со времен своей юности он отвращался от стремлений представлять себе единство бесформенным, а органический мир, как и вообще то, что в природе является высшей природой, мыслить под властью законов неорганического мира. Это отвращение привело его позднее к признанию «созерцательной силы суждения», посредством которой мы постигаем органическую природу, в противоположность дискурсивному рассудку, посредством которого мы познаем неорганическую природу. Гете мыслил мир как совокупность кругов, каждый из которых имеет свой принцип объяснения. Современный монизм знает лишь один круг, круг законов неорганической природы.

Второе из приведенных мнений о Гете подходит к нему так, как если бы речь шла о современном монизме. Ведь его приверженники рассматривают как постулат науки, что органическая природа должна объясняться так же. как и неорганическая, т.е. заранее отвергают гетевский подход, поэтому они считают ненужным пытаться глубже рассмотреть гетевские стремления.

Итак, ни там, ни здесь не пришли к полной оценке гетевских принципов. И особенно то является выдающимся в его достижениях, что для тех, кто сознает всю их глубину, не теряется их значение и тогда, когда они видят, что некоторые частности гетевского исследования несправедливы /в англ.: …что многие частности гетевских исследований нуждаются в коррекции/. Отсюда является требование к тому, кто пытается изложить воззрение Гете: отказаться от критического обсуждения отдельных мест, которые находятся в той или иной части его естественнонаучных трудов, и направить взгляд на центральный пункт гетевского воззрения на природу. Поскольку я старался следовать этому требованию, то может оказаться, что я буду не понят теми, кем я менее всего хотел бы быть не понят, а именно, чистыми эмпириками. Я имею в виду тех, кто исследует взаимосвязи организма как эмпирический материал, исследуя его с разных сторон, рассматривая его сегодня как пока еще открытые вопросы об основных принципах органики. Против них моя критика не направлена, она их не затрагивает. Напротив, именно на них я основываю свои надежды, ибо у них еще полностью развязаны руки. Они еще многое найдут несправедливым у Гете, ибо он действительно не был свободен от заблуждений. Естественно, даже гений не в силах преодолеть ограничений своего времени.

В принципе же он пришел к основополагающему воззрению, которое имеет такое же значение для науки об органическом, как основные законы галилея для науки о неорганическом.

Установить это и было моей задачей. Хорошо, если бы те, кого мои слова убедить не могут, по крайней мере усмотрели добрую волю, с какой я попытался, невзирая на личности, обращаясь только к самому предмету, разрешить рассматриваемую проблему, объяснить научные работы Гете, исходя из целого его природы, и изложить его возвышенные, с моей точки зрения, убеждения.

Если кто-нибудь сделает попытку также объяснить поэтические произведения Гете, то в этом будет уже заключаться требование все творение его духа свести к такому способу рассматривания. Когда-нибудь найдется для этого исполнитель, и я буду не последний из тех, кто сердечно порадуется, если моему последователю это удастся лучше, чем мне. Было бы хорошо, если бы какой-нибудь из молодых мыслителей или исследователей, а именно тех, кто не просто ищет широты своих взглядов, но смотрит прямо на центральный пункт нашего познания, подарил бы своим вниманием мои рассмотрения, чтобы совершеннее изложить то, что я хотел здесь представить.

VIII. От искусства к науке.

Кто поставил себе задачу представить духовное развитие мыслителя, тот должен особенные его направления объяснять на психологическом пути, исходя из фактов его биографии. При представлении Гете как мыслителя задача этим не исчерпывается. Здесь дело не только в оправдании и объяснении его специального научного направления, но в особенности нужно спросить о том, как этот гений вообще пришел к тому, чтобы действовать в научной области. Гете сильно страдал от ложного воззрения своих современников, которые считали, что поэтическое творчество и научные исследования нельзя совместить в одном духе. В этом, прежде всего, и следует искать ответ на вопрос, каковы мотивы, побудившие поэта заняться наукой. Определяется ли переход от искусства к науке чисто субъективными наклонностями, личным произволом, или же направление в искусстве было у Гете таково, что оно с необходимостью привело его к науке?

Если бы справедливо было первое, то одновременная склонность и к искусству, и к науке имела бы значение случайного личного одухотворения в обе стороны человеческих стремлений. Мы имели бы дело с поэтом, который случайно является к тому же и мыслителем, и могло бы случиться, что при иначе сложившейся жизни, Гете шел бы тем же самым путем в поэзии, нисколько не заботясь о науке. Нас интересовала бы тогда каждая из этих сторон в отдельности, и возможно, что обе стороны внесли большой вклад в дело развития человечества. Но все это было бы так же, если бы эти обе стороны были разделены по разным людям. Тогда бы поэт Гете не имел уже ничего общего с мыслителем Гете.

Если же мы имеем дело со вторым случаем, то направление в искусстве Гете было таково, что изнутри оно побуждало его к его завершению посредством научного мышления. В этом случае было бы немыслимо, чтобы оба направления были бы разделены на две личности. Тогда нас будут интересовать оба направления не только каждое само по себе, но также и в их взаимосвязи. Тогда это будет объективный переход от искусства к науке, та точка, где оба они соприкасаются. Тогда это было бы не личной наклонностью Гете, но то направление в искусстве, которое он избрал, побудило в нем потребности, которые могли найти удовлетворение только в научной деятельности. Наше время считает, что оно поступает правильно, возможно дальше отодвигая искусство от науки. Искусство и наука считаются двумя совершенно противоположными полюсами в культурном развитии человечества. Наука должна, говорят нам, начертить по возможности объективный образ мира, она должна нам как в зеркале показать действительность, иными словами, она должна, исключая всякий субъективный произвол, строго держаться данного. Для ее законов мерой служит объективный мир, ему она должна подчиняться. Масштаб для истинного и ложного она должна почерпнуть из объектов опыта.

Иначе должно обстоять дело с искусством. Ему дают закон самотворящие силы человеческого духа. Для науки всякая примесь человеческой субъективности явилась бы искажением действительности, переходом через границы опыта; искусство же, напротив. Произрастает на почве гениальной субъективности. Ее творения – это образы творческой силы человека, а не отраженные образы внешнего мира. Вне нас, в объективном бытии, лежит основа научных законов; в нас, в нашей индивидуальности, лежит основа эстетических законов. Поэтому последние не имеют никакой познавательной ценности, они являются иллюзией, без малейшего фактора действительности.

Кто так понимает предмет, тот никогда не достигнет ясности в вопросе, какое отношение имеет гетевская поэзия к гетевской науке. Поэтому обе будут не поняты. Мировое историческое значение Гете лежит как раз в том, что исток его искусства непосредственно находится в праисточнике бытия, что оно не имеет в себе ничего иллюзорного, ничего субъективного, но появляется как дочь той закономерности, которую Гете услышал в глубине природной деятельности мирового духа. На этой ступени искусство является интерпретацией мировых тайн, так же, как в другом смысле - наука.

Так Гете всегда понимал искусство. Оно было для него одним откровением мирового празакона, наука – другим. Для него искусство и наука происходили из одного источника. Тогда как исследователь погружается в глубину действительности, чтобы выразить ее силы в форме мыслей, художник пытается в соответствии с этими силами преобразовать вещество. «Мне кажется, что науку можно было бы назвать знанием всеобщего, отвлеченным знанием; искусство, напротив, было бы тогда наукой, обращенной к действию. Наука тогда продолжала бы разум, а искусство служило бы его механизмом /инструментом? – Р.И./, тогда оно могло бы быть также названо практической наукой. И, наконец, наука была бы теоремой, а искусство – проблемой». То, что наука провозглашает кА идею (теорему), искусство должно вычеканить в веществе, должно стать проблемой. «В творениях человека, как и в его природе, замысел важнее внимательности», - говорит Гете. Повсюду ищет он не только то, что в чувствах дано из внешнего мира, но тенденцию, посредством которой он стал. Научно ее постичь, художественно ее изобразить было его призванием. При собственном творчестве природа смотрит «на спецификацию, как на тупик», нужно вернуться к тому, что должно стать, если бы тенденция могла развернуться беспрепятственно; так математик никогда не имеет в виду тот или иной треугольник, но всегда закономерность, лежащую в основе любого треугольника. Дело не в том, что создает природа, но по какому принципу она создает. Тогда нужно сформировать этот принцип так, как это соответствует его собственной природе, а не как он проявляется в отдельных природных образованиях, зависящих от тысячи случайностей. Художник призван «развить из общего благородное, из праформ - прекрасное».

Гете и Шиллер брали искусство в его полной глубине. Прекрасное – это «манифестация тайных законов природы, которые без его проявления вечно оставались бы сокрытыми». Достаточно просмотреть «Путешествие по Италии» Гете, чтобы понять, что это не фраза, но глубокое внутреннее убеждение. Когда он говорит: «Высшие произведения искусства, подобно высшим природным творениям, создаются человеком по истинным природным законам. Все произвольное, воображаемое, должно отпасть, это – необходимость, это – Бог», - из его слов следует, что для него природа и искусство – суть одного происхождения. Относительно греческого искусства он говорит по этому поводу следующее: «У меня возникла догадка, что греки следовали законам, которым следует сама природа, и на след которых я напал». И о Шекспире: «Шекспир сродни игровому духу, он, как и тот, пронизывает мир, оба ничего не скрывают, но если существом мирового духа является утверждение тайны на деле, то призвание поэта – проболтаться об этих тайнах». Здесь еще следует напомнить одно высказывание времен «эпохи радости», поводом к которому явилась «Критика силы суждения»[xlvii] Канта, в котором он выражает благодарность тому обстоятельству, что Кант здесь «Художественное и природное рассматривает как единое, и что эстетическая и телеологическая сила суждения проявляются попеременно». «Меня радует, - говорит поэт, - что поэтическое искусство и сравнительное учение о природе настолько родственны друг другу, что оба подлежат одной и той же силе суждения». В статье «Bedeutende Fördentis durch ein einziges geistreiches Wort» [xlviii] (англ: «The Significant Benefit of a Single Intelligent Word»), совершенно в том же смысле,Гете противопоставляет своему предметному мышлению свое предметное поэтическое творчество. Итак, искусство представляется Гете таким же объективным, как и наука. Они различаются только по форме. И то, и другое являются проявлениями одного и того же существа, необходимыми ступенями одного развития. У него вызывает протест воззрение, что искусство, или прекрасное, занимает изолированное место в общем плане человеческого развития. Он говорит: «Поступают неправильно в эстетике, говоря идея прекрасного; этим обособляют прекрасное, которое отдельно не мыслимо», или: «Стиль основан на глубочайшем утверждении познания, на существе вещи, поскольку мы можем его видеть глазами и трогать руками». Итак, искусство основано на знании. Задачей последнего является порядок, господствующий в мире, выразить в мышлении, задача искусства – идею этого мирового порядка отобразить в отдельном. Все, что художнику известно из мировой закономерности, он вкладывает в свое произведение. Оно как бы представляет мир в малом. В этом и лежит причина того, почему гетевское направление в искусстве должно быть завершено в науке. Здесь уже само познание становится искусством. Гете не хотел ни науки, ни искусства; он хотел идеи. И он высказывает или предсказывает ее с той стороны, с какой она сама предстает перед ним. Гете искал заключить союз с мировым Духом и хотел открыть нам его господство; он делал это через посредство искусства или науки, в зависимости от потребности. Не одностороннее художественное или научное стремление пребывало в Гете, а неутомимый порыв к созерцанию "всех действующих сил и зародышей".

При этом Гете не является философствующим поэтом, ибо его поэзия получена не побочным путем через мышление к чувственному воспроизведению, но она струится непосредственно из источника всякого становления, так же как его исследования пронизаны не поэтической фантазией, но основаны непосредственно на утверждении становления идеи. Хотя гете и не является философствующим поэтом, но для философского рассмотрения его основное направление представляется философским. Тем самым вопрос, имеют ли философскую ценность научные работы Гете, принимает новое освещение. Здесь требуется от того, что предлагается, делать заключения обратно к принципам. Какие предпосылки мы должны сделать, чтобы научная позиция Гете представилась нам как следствие этих предпосылок? Мы можем сказать, что Гете оставил невысказанным то, что единственно делает понятным его воззрение.

 

Методология

Мы установили отношение идейного мира, достигнутого посредством научного мышления, и непосредственно данного опыта. Мы узнали начало и конец процесса: безыдейный опыт и наполненное идеями постижение действительности. Между ними лежит человеческая деятельность. Человек должен прийти к концу, исходя от начала. Способ, как он это делает, и есть – метод. Само собой разумеется, что наше постижение этих отношений между началом и концом науки должно быть также основано на определенном методе. Из чего мы будем исходить при развитии этого метода? Научное мышление должно шаг за шагом преодолевать ту темную форму действительности, которую мы обозначили как непосредственно данное, и, преодолев, возвысить ее до ясного света идеи. Таким образом, метод должен состоять в том, что бы для каждой вещи мы могли ответить на вопрос: каков ее вклад в единый мир идей, какое место занимает она в идеальном образе, который я создал о мире? Если я увидел, если я узнал, как заключена вещь в мои идеи, тогда мои познавательные потребности будут удовлетворены. Неудовлетворенность наступает тогда, когда я имею дело с вещью, которая никак не желает включиться в мое мировоззрение. Это идеальное отвращение должно быть преодолено, ибо оно возникает оттого, что возникает нечто, о чем я должен сказать: я вижу, вот оно; когда я к нему приближаюсь, оно встает передо мной, как знак вопроса, но в гармонии моих мыслей я нигде не могу найти точки, где бы оно нашло себе место; вопросы, которые я должен поставить относительно него, остаются без ответа, как бы я ни крутил и ни вертел свою мыслительную систему. Отсюда мы видим, что нам нужно при виде этой вещи. Если она попадается мне на глаза, она застывает для меня в своей отдельности. Мир моих мыслей устремляется к той точке, где лежит понятие вещи. И я успокоюсь не раньше, чем эта вещь, вначале явившаяся для меня как отдельность, проявляется как член мыслительного мира. Так она прекращает свое существование как отдельность и является в общей взаимосвязи. Теперь она освещена другими мыслительными массами, теперь она лишь вспомогательный член; и мне совершенно ясно, какова его важность в общей гармонии. Все это происходит в нас, когда мы, созерцая, стоим перед предметом опыта. Весь прогресс науки основан на установлении точки, где какое-нибудь явление вчленяется в гармонию мыслительного мира. Не поймите меня неправильно. Здесь имеется в виду не то, что всякое явление должно быть объяснено уже наличествующими понятиями, как если бы наш мир идей был замкнут /в себе самом/, и всякий новый опыт покрывался бы какими-то понятиями, которыми мы уже обладаем. Это тяготение мыслительного мира может привести к такой точке, которая до сих пор не продумывалась еще ни одним человеком. И идеальный прогресс истории науки основан на том, что мышление выносит на поверхность новые идейные образования. Всякое такое мыслительное образование связано тысячами нитей со всеми возможными мыслями: с этим понятием – так, с другим – иначе. В том и состоит научный метод, что понятие одного отдельного явления мы показываем в связи с остальным идейным миро м. Этот процесс мы называем выводом (доказательством) понятия. Все научное мышление состоит в том, что мы находим необходимый переход от понятия к понятию, он состоит в получении одного понятия из другого. Движение нашего мышления туда и сюда, от понятия к понятию – это и есть научный метод. Говорят, что это старая история о соотношении между миром понятий и миром опыта. Мы должны иметь предпосылкой то, что мир вне нас (транссубъективный) сообщается с нашим миром понятий, если мы хотим верить в то, что это движение туда и сюда, от понятия к понятию, ведет к образу действительности. Но это лишь дополнение недостающих отношений между отдельным образованием и понятием. Когда я в мире опыта встречаю какое-нибудь образование, то я вообще не знаю, что это такое. И только тогда я его преодолею, если во мне прояснится его понятие, тогда я узнаю, что находится передо мной. Этим я вовсе не хочу сказать, что это отдельное образование и понятие – суть две различные вещи. Нет, они суть одно и то же. И то, что передо мной выступает в особенном, есть ничто иное как понятие. Причина, почему я вижу это образование как обособленное, как кусок, отделенный от остальной действительности, заключается в том, что я его еще не познал в его существе, что оно выступает передо мной не как то, что оно есть[20].

Отсюда мы получаем средство, чтобы дальше характеризовать наши научные методы. Каждое отдельное действительное образование представляет внутри мыслительной системы определенное содержание. Оно коренится во всеобщности мира идей, и только в связи с ним может быть понято. Так с необходимостью каждая вещь побуждает нас к двойной работе. Вначале устанавливается в резких очертаниях мысль, соответствующая этой вещи, и тем самым протягиваются все нити, ведущие от этой мысли к общему мыслительному содержанию. Ясность в отдельном и глубина в целом – это два важнейших требований действительности. То – является предметом рассудка, это – разума. Рассудок создает мыслительное образование для отдельных вещей действительности. Он тем лучше будет соответствовать своему назначению, чем точнее он их обрисует, чем более резкие контуры он проведет. Назначение же разума – привести затем это образование в гармонию с общим миром идей. Этим, естественно, предполагается следующее: в содержании мыслительного образования, создаваемого рассудком, уже живет и изживается это единство; но только рассудок все искусственно расчленил. Разум же, ясно не сознавая этого, устраняет разделение. Рассудок удаляет нас от действительности, разум возвращает к ней. Графически это может быть представлено следующим образом:

 

 

В образовании, приведенном на рисунке, все взаимосвязано; во всех частях живет один и тот же принцип. Рассудок расчленяет отдельные образования (это расчленение охарактеризовано пунктирными линиями), поскольку в данном они выступают как отдельные [lii], а разум познает единство[liii].

Если мы имеем два восприятия: 1) падающий солнечный луч; 2) нагретый камень, - то рассудок /интеллект/ отделяет одну вещь от другой, поскольку они нам представлены как две; одну он определяет как причину, другую – как действие /следствие/. Затем вступает разум, устраняет разделение и познает единство в двойственности. Все понятия, создаваемые рассудком: причина и действие, субстанция и свойство, тело и душа, идея и действительность, Бог и мир и т.д., – имеют место только тогда, когда единая действительность искусственно разделена; разум же должен, не промотав созданное таким образом содержание, не затемняя мистически ясности рассудка, отыскать во множественности внутреннее единство. Тем самым он возвращается к тому, от чего удалился рассудок, - к единой действительности. Если мы хотим иметь точную номенклатуру, то назовем рассудочное образование – понятием, а творение разума – идеей[21].

Итак, путь науки следующий: подняться через понятия к идеям. И здесь-то место, где яснейшим образом наше познание распадается на субъективный и объективный элементы. Очевидно, что разделение может быть только субъективной составляющей, которую создает наш рассудок.Мне никто не может запретить, чтобы я одно и то же объективное единство разложил на мыслительные образования, которые будут отличаться от разложения, сделанного другими людьми, и не удивительно, если мой разум их снова соединит в одно и то же объективное единство. Пусть будет чувственно представлен единый образ действительности (рис. 1). Рассудком я расчленяю его, как показано на рис. 2 или рис. 3. Разумом мы собираем это вместе и снова получаем одно и то же образование.

 

Отсюда становится нам понятным, как люди могут иметь такие различные понятия, такие различные воззрения на действительность, хотя последняя всегда одна и та же. Различие лежит в различии наших рассудочных миров. Тем самым проливается свет на развитие различных научных позиций. Мы понимаем. Отчего происходит такое различие философских точек зрения, но не считаем нужным одной из них отдать право быть истинной. Мы сознаем также, какую позицию занимаем мы сами по отношению к множеству человеческих воззрений. Мы не будем задавать окончательный вопрос: что есть истинное, и что – ложное. Мы будем постоянно исследовать, каким образом рассудочный мир какого-либо мыслителя возник из мировой гармонии; мы будем стараться понять, а не осуждать или рассматривать как заблуждение то, что не перекликается с нашими собственными воззрениями. К этому источнику различия наших научных позиций добавляется еще новый, который определяется тем, что каждый отдельный человек имеет свой, отличный от других, состав опыта. Ведь каждому из общего поля действительности доступна только небольшая часть. Она обрабатывается его рассудком, который является для него посредником на пути к идее. Если же мы обработаем и все другие идеи, то это будет уже в других областях. Итак, только конечный результат может быть одним и тем же, пути же к нему, напротив, могут быть различными. Дело тут не в том, чтобы отдельные суждения и понятия, из которых состоит наше знание, перекликались между собой, но чтобы они в конце концов вели нас так, чтобы мы двигались в фарватере [22] идеи. И в этом фарватере мы все, наконец, встретимся друг с другом, если энергичное мышление выведет нас за пределы своих отдельных личных мнений. Может случиться. Что ограниченный опыт или непродуктивный дух ведет нас к одностороннему, несовершенному воззрению. Но даже малая сумма того, что мы узнали, должна привести нас к идее. Ибо мы восходим к ней не в результате большего или меньшего опыта, но только благодаря способностям, способностям человеческой личности. Ограниченный опыт может иметь лишь то последствие, что мы выразим идею односторонним образом, что у нас будет мало средств для того, чтобы выразить свет, который нас освещает. Но это не может явиться препятствием для того, чтобы в нас возгорелся этот свет. Является ли наше научное или даже вообще мировоззрение совершенным или нет в его духовной глубине, это совсем другой вопрос. Если снова вернуться к Гете, то многие его высказывания согласуются с выводами, представленными в этой главе, которые являются лишь продолжением их. Такие отношения между автором и комментатором я считаю единственно правильными. Когда Гете говорит: «Если я знаю свое отношение к себе и к внешнему миру, то я знаю истину. Итак, каждый может иметь свою истину, и все же она будет одной и той же» (Афоризмы в прозе), то это может быть понято лишь с учетом того, что было здесь развито.

Система наук

Какой общий облик присущ гетевской науке /гетеанизму/ в свете гетевского образа мыслей? Прежде всего, мы должны установить, что общее содержание науки – это нечто данное: частью, как чувственный мир, данное извне, частью, как мир идей, данное изнутри. Итак, вся наша научная деятельность направлена на то, чтобы преодолеть форму, в которой выступает перед нами общее содержание данного, и привести ее к удовлетворяющей нас форме. Это необходимо, поскольку внутреннее единство данного в той форме, в какой оно первоначально выступает перед нами, остается от нас скрытым. Но методическая деятельность, посредством которой устанавливается такая связь, различна, - в зависимости от области, которую мы обрабатываем. Первый случай следующий: мы имеем множественность чувственно-данных элементов. Они находятся между собой во взаимоотношениях. Эти взаимоотношения становятся нам ясными, если мы идеально углубимся в предмет. Тогда какой-нибудь элемент кажется нам более или менее определенным, тем или иным способом, посредством других элементов. Отношения бытия одного из них становятся нам понятными через другие. Мы выводим одно явление из другого. Явление нагревания камня мы выводим как следствие действия солнечных лучей. То, что мы воспринимаем в одной вещи, мы объясняем посредством вывода из другого воспринятого. Мы видим, каким образом в этой области выступает идеальный закон. Он связывает вещи чувственного мира, стоит над ними. Он обусловливает закономерный образ действия вещи, поскольку она обусловлена другими вещами. Здесь перед нами встает задача: так распознать ряд явлений, чтобы с необходимостью одно вытекало из другого, чтобы они все представляли собой целое, пронизанное насквозь закономерностью. Область, которую можно объяснить таким образом, это – неорганическая природа. Однако отдельные явления в опыте выступает перед нами ни в коем случае не так, что ближайшее в пространстве или во времени было бы ближайшим и по своему внутреннему существу. Следует, исходя из ближайшего во времени и пространстве, переходить к ближайшему понятийно. Для данного явления мы должны искать явления, непосредственно связанные с ним по существу. Мы должны в итого составить ряд взаимно дополняющих друг друга фактов, завершенных в самих себе, основанных на самих себе. Таким образом, мы получим группу /чувственно-воспринимаемых/ действующих друг на друга элементов действительности: феномен, который развертывается здесь перед нами, прозрачным, ясным образом проявится непосредственно из рассматриваемых факторов. Такой феномен Гете называет прафеноменом /архетипом/, или основным фактом. Этот прафеномен идентичен с объективным законом природы. Описанная здесь взаимосвязь может быть либо установлена мысленно, как например, в вышеприведенном мной мысленном рассмотрении трех определяющих факторов при движении камня, брошенного в горизонтальном направлении: 1) сила начального толчка; 2) сила притяжения земли; 3) сопротивление воздуха; - и затем из этих факторов выводится траектория движения камня. Также я могу действительно привести во взаимодействие отдельные факторы и получить в результате их взаимодействия действительный феномен. Это то, что мы делаем, ставя эксперимент. Тогда как феномен внешнего мира нам не ясен, поскольку мы знаем только обусловленное явление, но не обусловливающее его, феномен, полученный в эксперименте, нам ясен, поскольку мы сами привели в движение обусловливающие его факторы. Это и есть путь научного исследования природы: исходя из опыта, чтобы увидеть, что действительно происходит, продвинуться к наблюдению, чтобы увидеть, почему это действительно происходит, и затем сконцентрировать усилия на эксперименте, чтобы увидеть, что может быть на самом деле.

К сожалению, потеряна именно та часть статьи Гете, которая могла бы служить лучшим подтверждением его взгляда. Это продолжение статьи «Опыт как посредник между субъектом и объектом»[lv]. Исходя из нее, мы хотим реконструировать возможное содержание этого отрывка, исходя из единственного доступного нам источника, обмена письмами между Гете и Шиллером. Статья «Опыт как посредник между субъектом и объектом» родилась из тех занятий Гете, которые он предпринял для обоснования своих работ по оптике. Она так и осталась тогда лежать неопубликованной, пока в 1798 году поэт не возобновил эти занятия с новой силой, и в сообществе с Шиллером подверг со всей основательностью и серьезностью испытанию основные принципы естественнонаучного метода. 10 января 1798 года он посылает упомянутую статью Шиллеру для обсуждения, а 13 января он сообщает другу, что он желал бы намеченные там взгляды далее обработать для другой статьи. Он предпринял эту работу и уже 17 января послал Шиллеру маленькую статью, содержащую характеристику методов естествознания. В его сочинениях мы не находим этой статьи. Нет сомнения, что она явилась бы хорошей исходной точкой для понимания основного воззрения Гете относительно естественнонаучных методов. Но мысли. содержащиеся в ней, мы можем установить из объяснительного письма Шиллера от 19 января 1798 года, причем следует учесть, что отдельные наметки к ним мы находим в гетевских «Изречениях в прозе»[lvi].

Гете различал три метода естественнонаучного исследования. Они основаны на трех различных способах рассмотрения феноменов. Первый метод – это общий эмпиризм, который не выходит за рамки эмпирического феномена непосредственных фактов. Он остается при рассмотрении отдельных явлений. Если общий эмпиризм хочет быть последовательным, то он должен ограничиться точным во всех подробностях описанием предложенных ему феноменов, т.е. описанием эмпирических фактов. По отношению к общему эмпиризму рационализм является следующей ступенью вверх. Он производит научный феномен. Это воззрение уже не ограничивается голым описанием феноменов, но старается объяснить их посредством отыскания причин, посредством создания гипотез и т.д. Это ступень, на которой рассудок, исходя из явлений, делает заключение об их причинах. Как первый, так и второй методы Гете определил как односторонние. Общий эмпиризм – это голая ненаучность, поскольку он никогда не может выйти за пределы простого схватывания случайного; рационализм, напротив, вносит в мир явлений причины и взаимосвязи, которых там нет. Тот из полноты явлений не может возвыситься к свободному мышлению, этот теряет почву под ногами и впадает в произвол образующих сил мышления и субъективизм /согласно англ. переводу: …, становясь жертвой произвольных мыслеобразов и субъективного вдохновения/. Гете резкими словами порицает стремление тотчас по субъективному произволу связывать с явлениями следствия /делать выводы из явлений/. Так, в «Изречениях в прозе» сказано; «Самое скверное дело, однако, встречающееся у многих исследователей, это – с данными наблюдений тотчас связывать следствия. Притом и те, и другие считать равнозначными», и: «Теории обычно – следствия поспешности нетерпеливого рассудка, который охотно заменил бы феномены образами, понятиями, а то и просто словами. Говорят, что это только средство, но разве страсть и дух партийности не любят более всего средства? И по праву, ведь они в них так нуждаются!». Особенно порицает Гете злоупотребления каузальными определениями. Рационализм в своей необузданной фантазии ищет каузальности там, где ее нет, если основываться на фактах. В «Изречениях в прозе» он говорит: «Врожденнейшее, необходимейшее понятие причины и действия в приложениях дает повод к бесчисленным, постоянно повторяющимся заблуждениям». Именно стремление /рационалистическая страсть/ к простым связям ведет к тому, чтобы феномены располагать чисто линейно, на основе причины и действия, как члены одной цепи, стоящие друг за другом, в то время как истина заключается в том, что какое-нибудь явление, обусловленное каузально более ранним во времени, в то же время зависит и от многих других воздействий. В этом случае на первый план выдвигается только протяженность /длина/, но не широта природы. Оба пути: общий эмпиризм и рационализм, - являются для Гете лишь промежуточными пунктами для высшего научного метода, но при этом промежуточными пунктами, которые должны быть преодолены. И это суть рациональный эмпиризм, имеющий дело с чистыми феноменами, которые идентичны с объективными законами природы. Общий эмпиризм, непосредственный опыт, предлагает нам лишь отдельное, бессвязное, агрегат явлений. Это значит, что он предлагает нам свои результаты не как завершение научного рассмотрения, но как первый опыт. Но наша научная потребность ищет только связное, постигает отдельное только как член некоего соединения. В этом заключается кажущееся расхождение между потребностью в понимании и природными фактами. В духе есть только связь, в природе – только обособление; дух стремится к родовому, природа создает индивидуумы; решение этой проблемы дает размышление над тем, что, с одной стороны, соединяющая сила духа бессодержательна и поэтому одна, сама по себе, не может познать ничего позитивного, с другой стороны, обособление природных объектов не лежит