Наверно, больше, чем азиаток.

А ты любишь поэтов,

На штанишках, которых, куча заплаток.

Пей моё творчество до дна,

Этот нектар сладок,

Я тебя могу любить,

Даже если на твоем теле много складок.

-Спасибо! Ты такой прикольный! Как ты это делаешь?

-Да никак, сру буквами.

-Понятно.

-У тебя случайно под диваном не завалялась моя бабуля – улитка?

-ЧТО?

-Да это я так, на всякий случай.

-Ты какой-то странный. За что тебя любят?

- Так что, знайте! Девки любят не за белое лицо, а за длинный хер горбатый. И за правое яйцо.

А не за поэзию.

-Фу, ты мерзкий! Я тебе больше не напишу.

-Ради бога. Только улитку все-таки поищи.

Сзади с полки упала книга. Как она упала? Магнетизм? Масоны? F = mg? Точно так же вчера упал мой братик. Он стоял, и упал. Не было особых на то причин. Точно так же упал мой дед. Физиологически вовсе не предрасположенный к алкоголю, но эмоционально и инстинктивно тянущийся к нему, как плющ к солнышку. Он часто снится мне с чернеющей дырой рта, из мрака которой, торчит пучок, извивающихся белых, скользких червей.

Теперь вы кое-как знакомы с моими родственниками, то есть, бабулей-улиткой и дедулей ктулху. Наверно, они найдут друг друга – это эзотерический магнетизм родственных душ.

-Мам, можно мне чая?

-Иди, да сам завари, чаевник хренов. У тебя вся комната залита чаем.

-Вовсе нет, - Откликаюсь я, поглаживая пальцем липкое, засохшее пятно на столе.

«Мы все кипим в бурлящем кипятке общественного мнения, испаряющегося в дурманящий пар, называемый мнением окружающих»

Достал из второго выдвижного ящика маленький пузырек, полный янтарной, искрящейся жидкостью. Закапал в нос. Кровь прилила к пяткам, казалось бы, отлив от головы. Легкое покалывание подушечек пальцев, сжимающих компьютерную мышку.

Ты быдло-быдло-быдло!

Узор на обоях стал медленно извиваться. К горлу подкатил комок. Бродский шептал на ухо: «Не выходи из комнаты!»

Конечно, дружище.

Помню, мы шли с другом:

-Ты только посмотри на этого долговязого пидора.

-Какого?

-Что значит какого? По-твоему, он не пидор?

-Он пидор-пидор-пидор.

В этом заключается вся суть стороннего мнения.

Не теряй контроль.

-Мама! – Мой голос прозвучал где-то вдали витиеватого коридора собственных мыслей, - Мам, знаешь, в чем заключается прикол отношений между мужчиной и женщиной? Я знаю.

Хрю-Хрю

Это клокочет ком в горле.

Можно быть бесконечно влюбленным романтиком, пишущим громогласные оды, но не получить ничего взамен. Хоть головой стены ломай. Можно случайно очутиться с дамой в месте, располагающем к тому, чтобы вставить ей промеж ляжек, и обладать возможностью любить ее так, как только заблагорассудится.

-Ха-ха. Смотри, у тебя течет по бедрам.

-Я тебя люблю, дорогой.

Вытирая влажной ладошкой влажный лоб. Узор на обоях закручивается в гипнотическую спираль. Качели под окном все так же скрипят.

А помнишь, как эта ладошка бессознательно поглаживала твой бок? Я был пьяный. Ох, это лучшая методика счастливой жизни. Ладошка, инстинктивно цепляющаяся за складки одежды.

Смотрю на свою ладонь. Господи, какая же она малюсенькая! Горло сжимает будто бы тонкой тесьмой.

Встала и ушла. Медленно и независимо, оставляя за собой слизистую дорожку, как улитка.

Ку-Ку.

Дребезжит в руках телефон, оповещающий о новом сообщении.

-Ты ненормальный.

-Ой.

-Что?

-Ты посмотрела улитку?

-Это твоя тупая фантазия.

-Ну да. А ты что думала?

 

 

Uroboros

Над потертой скатертью стола витает рой мух, любопытных до моей еды. Я сижу в кафе узбекской кухни, стремительно набирающей обороты, среди студентов, и неприхотливого пролетарского люда. Телевизор над моей головой, экран которого то и дело подёргивается серыми полосами, транслирует смазливых парней, исполняющих арабские песни жеманным басом, приправленным хрипотой прокуренных легких.

Справа от меня сидит вьетнамец, уставившийся в окно, и будто бы только что с ужасом осознавший, что жаркий Вьетнам остался где-то позади за болотистыми почвами, поросшими бурьяном, вечными снегами, бескрайними степями, и прочими не менее живописными местечками, а сейчас, за окном, раскинулась беспечная перспектива Холодной Сибири, дарующей каждому новичку входной сертификат на сухой кашель, повышенную температуру тела, лихорадочное состояние, и постельный режим.

Бородатый персонал кафе завел какую-то душеспасительную беседу, отвлекшую-таки от нескончаемой раздачи плова, и салата оливье, веющего рвотной кислятиной. Просто, нужно уметь совмещать приятное с полезным, и всё нормализуется, любая работа покажется до невыносимости простой, и безобидной, если речь не идёт о начертательной геометрии, убивающей девяносто пять процентов свободного времени уважающих себя студентов.

Чай сегодня подали в пластиковом стаканчике, обжигающем подушечки пальцев. Черная жидкость, с чуть видимыми пенистыми разводами, дымится, как фимиам католиков. Стоит заметить, что многие мои знакомые на дух не переносят горячий чай, предпочитая разбавлять его холодной водой. Что за ребячество? Чай для того и придуман, чтобы пить его горячим, так же, как и мороженное придумано для того, чтобы есть его холодным. Если ты греешь, для своего больного ребёнка мороженное в микроволновке – это уже не мороженное, а продукт переработки. Второсортный продукт, плод никчемной фантазии заботливой мамки.

Чай допит в пять глотков, сделав честь моему предыдущему рекорду. Пора бы домой. Одеваю наушники, вытираю обветренные губы салфеткой, и выхожу на улицу, пугая узбеков громогласным завыванием Летова и его Обороны. Машины пробираются через пелену тумана, освещая дорогу тусклым светом фар. Изморозь на асфальте приобретает гротескный узор, становясь похожей на заиндевевший персидский ковер, коим-то боком, расстеленный на Томском тротуаре. Холодно. Стоит застегнуться, и, твою мать! Стоило же мне забыть свою сумку в самом подозрительном, и неблагонадежном заведении общепита, где даже тараканы, сидя на соседнем стуле, будто бы пытаются предупредить тебя, смотреть в оба.

Отхаркивая килограмм мокроты через плечо, вернулся в кафе, где обнаружил свою сумку ровно на том же месте, где её и оставил перед своей замысловатой, восточной трапезой. Как гора с плеч, честное слово. Вновь выхожу через те же стеклянные двери, и прохожу вдоль дома, унизанного десятком заведений подобного рода. Над городом занимается полукруг стареющего месяца, обнажающего бледные просветы, посреди ветвей. Где-то гаркнула ворона, вспорхнувшая с хрупкой ветки вяза.

Светофор показывает красный сигнал по самому приоритетному для меня направлению. Что же, пойду в обход. Очень мучительно трутнем стоять на месте, когда наушники разрывают довольно-таки динамичные напевы. Заложив руки в карманы, я пошел налево, мимо городской библиотеки. Вообще-то, мне чертовски неуютно, когда руки, как плети, неприкаянно болтаются вдоль тела, то ли дело, в карманах. Дело вовсе не в тепле, а в некой потребности к замкнутости своего личного пространства. Я не умею объяснить, да и чёрт с вами.

Ветхие домишки, построенные еще в начале прошлого века, поражали своим спящим, мистическим очарованием. Чернеющие глазницы окон завораживали, и подобно мощной помпе, всасывали мысленный взор, насильно приглашая оглядеть то, что они скрывают в густом мраке своей пустоты. Как-то жутковато здесь по ночам.

Нужно закурить в той же степени, в которой нужно вернуться домой, а если представляется возможность сделать всё попутно – то ты у мамы большой молодец. Достав пачку, я вытащил последнюю сигарету, вставил в рот, и поджог кончик, вспыхнувший красной точкой в полумраке улицы. Поднял глаза, и увидел девушку, каким-то неведомым образом, оказавшуюся подле меня. Черт возьми, готов поклясться, что мгновение назад и тени её здесь не было.

Она обратилась ко мне, вероятно, с каким-то вопросом, не расслышанным мной из-за наушников, сняв которые я сделал лицо, подразумевающее вопрос: «Что-что?».

-Извини, время не подскажешь? – Спросила она, каким-то монотонным голосом, словно прерывающимся где-то в трахее.

-Без пяти восемь, - Ответил я, поглядывая на леденеющий, металлический браслет часов.

-Знаешь, что мне кажется? – Невзначай спросила она, чуть подернув правой бровью. В её зрачках плясало отражение уголька моей сигареты, опускающейся, и поднимающейся вверх, в такт каждой новой затяжке.

-Что? – Переспросил я, привыкший к чрезмерной разговорчивости томских незнакомцев.

-Ты слишком творческий человек. Ты что-то пишешь постоянно, вроде стихов, или рассказов, - Ответила она, впивая в меня взор карих глаз.

Настала моя очередь вскинуть бровь, но, отнюдь не вызывающе, а, скорее, недоумённо.

-Откуда… вы? – Растерянно начал я.

-Кому-то дано, а кому-то нет. Например, твой перстень, тебе его подарил твой лучший друг, настоящий друг, живущий там, где до недавнего времени жил ты сам, - Излагала она, словно перстень излучал голограмму моего лучшего друга, жестами поясняющего тот неоспоримый факт, что именно он, своими собственными руками, смастерил это чертово кольцо, - Все ещё не веришь? А зря, - Усмехнувшись, продолжала она, упиваясь моим неверием, а точнее, форой, данной ей, для доказательства своего «сияния».

-Да, вы правы, - Выдавил я, начиная замечать, как коленки начинают судорожно стукаться друг о друга, издавая звонкий звук.

-Я знаю, что права. А ещё, я знаю, что кое-кто тебя сглазил, причем, довольно-таки серьёзно.

-Не особо хочется верить, - Потупившись, ответил я, оглядываясь по сторонам.

-Ты не бойся, тут только ты, и я, - Всё глубже, и глубже погружая свой взор в моё нутро, холодно заметила она, - Ты кого-то оставил, месяца-таки три назад, я вижу.

Очередной порыв ветра подобрал жухлую листву, закружившуюся вокруг нас, в диком, языческом хороводе.

-Да, нет.

-Не смей мне лгать. Девушка, которую ты бросил, что-то вроде переусердствовала с отчаянием и ненавистью так, что навлекла на тебя кучу напастей. Или, быть может, ты не заметил, что с тобой, последнее время случаются самые непредсказуемые, странные вещи, не подчиняющиеся никакой логике, - Чуть улыбнувшись уголком рта, окаймленного тонкими, синеватыми губами, изрекла она.

-Нет, именно это я и заметил, - Выпалил я, чувствуя, как вкупе с коленками, начало подёргиваться ещё и левое глазное яблоко.

-Это не с проста. Видишь ли, жизнь – это довольно жестокая задачка. Есть кому, и чему тебе завидовать. На твоём месте, я бы оберегом себе кожу на груди проколола. – Предложила она, - Дай свою ладонь.

Я вытащил ладонь, конвульсивно сжимающую синюю корочку паспорта в кармане, развернул её тыльной стороной. Пальцы, прикоснувшиеся к моей ладони, не имели и намека на человеческое тепло, так мне показалось. Ледяному прикосновению этой руки, позавидовал бы самый острый стилет, легким касанием разделяющий десять сантиметров мясных волокон.

-Есть девушка. Волосы светлые, по крайней мере, не чёрные, и не каштановые. Она откроет в тебе много нового, ты и сам удивишься, - Гадала она, пожирая меня глазами, и словно тисами сжимая кисть, хрустящую под давлением окостеневших пальцев, - Собирай сочные початки молодой любви, да не скупись на цветы, и подарки. Она всё исправит.

Одиноко висевший над нами фонарь, оборудованный датчиком движения, внезапно потух, обрушив на нас завесу кромешной темноты. Лишь два огонька от давно истлевшей сигареты плясали в глазах незнакомки. В них было больше животного, хищнического, чем человечьего.

-Х-х-хорошо, - Подавившись свои страхом, ответил я, вновь озираясь по сторонам.

-Я уже говорила: здесь только ты, и я! – Разгневавшись моей подозрительностью, особо напирая на последние три слова, произнесла она.

-Но, Господи, как я должен реагировать на всё это, как?! – В недоуменном исступлении закричал я, готовый сорваться с места, и сверкая пятками побежать домой.

-Не поминай имя Господне, - Уже спокойнее, но все тем же нечеловеческим тоном, заметила девушка.

Она стояла, всё это время ни разу не сменив позы, будто бы пустила корни в почву, покрытую толстой коркой брусчатки. Довольно красивое лицо, имевшее правильные, ровные черты, окаймленное сбоку черным, как смоль, тонким локоном искривилось в гримасе душевной боли.

-Если бы я хотела отнять у тебя деньги, я бы отняла их другим методом, более действенным. Будь спокоен. Я, просто, пытаюсь помочь, - Сказала она, резко схватив меня за запястье. Дыхание резко прервалось, словно я шагнул под ледяной душ, - Случайности не случайны, и такие встречи тоже. Ты ведь понимаешь, о каких я случайностях? – Спросила она, водя большим пальцем руки по тонкой, набухшей сеточке вен на моём запястье.

Я вспомнил то, как забыл сумку в кафе, как светофор безучастно показал мне красный свет, предложив пойти другой дорогой.

-Да…

-Ты мне нравишься, честно, нравишься, - Тихо произнесла она, - Далеко не все встречают меня.

Разряд молнии на мгновение вспорол груду свинцовых туч, затянувших небо, и осветил лицо незнакомки. Лицо, при всей смуглости кожи, поражающее своей мертвецкой белизной, и выразительностью. Жесткая складка тонких губ вновь искривилась в кровожадной улыбке.

-Ты желаешь себе счастья?

-Я? – Обомлев, переспросил я, и заметив её чуть видимый, утвердительный кивок, ответил, - Да.

-Достань монету.

Трясущимися руками я расстегнул молнию куртки, и залез во внутренний карман, где всегда носил кошелек. Она даже не опустила головы, чтобы оценить его содержимое, лишь опустила мою руку.

-Зажми в левом кулаке так, чтобы в мясистой части ладони остались кровавые потеки от ногтей, - Наставническим тоном, которого требует любой ритуал, произнесла она.

Я подчинился, сжимая холодные, распухшие пальцы в кулак. Костяшки кулака побелели, выдавая чудовищной силы напряжение.

-Закрой глаза.

Я так же закрыл, в полной мере осознав то, что спорить с этой особой, кем бы она ни была бесполезно. Она покрыла мой кулак своей ладонью, уже не казавшейся такой ледяной, и голосом, больше напоминающим змеиное шипение начала начитывать строки, содержание которых я не способен, или не имею права воспроизвести. Скажу лишь, что начинались они с пресловутого числа «77», а заканчивались моим именем, каким-то образом ей известным.

-Открывай.

Открыл глаза. Белые подушечки пальцев зудели, вновь наполняясь кровью. Сердобольная улыбка озарила лицо незнакомки.

-Ты прежде всего мужчина. Знаешь, единственный способ сохранить невинность в этом мире – родиться котенком, - Насмешливо фыркнула она, вероятно подразумевая то, что многие котята, по злой воле, кончают свою пятиминутную жизнь на дне реки.

-Я понимаю.

-То, что сделала с тобой та девушка – всего лишь плод её воображения, нашедший отражение в твоей собственной жизни по такой же злой воле, которая швыряет котят в мутную речку, - Шептала она, - Я избавила тебя от этого, и ты меня поблагодаришь от всей души.

-Спасибо, конечно, но, черт возьми, как? – Спросил я, вновь насторожившись, и стуча зубами, в ожидании ответа.

-Увидишь, мы ещё встретимся, - Осклабившись, хихикнула она, проведя длинным ногтем указательного пальца по моей груди, выступающей через просвет расстегнутой куртки, - И не забудь, что я сказала тебе, про другую барышню.

-Спасибо, - Только и умел сказать я.

-Шагай с правой ноги, и не оглядывайся, - Скорее приказала, чем посоветовала незнакомка, - Ступай, и да… Сегодня, у тебя ещё будет шанс, всё исправить.

Я сделал первый шаг с правой ноги, и на ватных ногах поплелся прочь. Рой мыслей, зудевших в моей голове, позволил мне скоропостижно забыть о наставлении не оглядываться. В очередной раз на небе сверкнула ломанная линия молнии, а я оглянулся через плечо. Под фонарем, вновь загоревшимся, не было ничего, кроме круговорота листьев, мерно кружащихся вокруг того места, где мы стояли.

Я плелся домой, мимо новостройки, высотою в двадцать этажей, с балконов которой то и дело срывались бычки, горящими звёздами падающие на землю, разбиваясь об асфальт, то и дело озарявшийся снопом искр, выбиваемых из сплющенного окурка. «Словно звездопад» - Подумал я, закрывая глаза, сосредотачиваясь на том, что именно нужно исправить.

 

 

Uroboros [2]

Петля, подвешенная над окном медленно покачивается, скользким колечком провода от удлинителя поблескивая на тусклом, октябрьском солнце. На столе стоят три тарелки, покрытые толстой коркой засохшего картофельного пюре, и полные обглоданных куриных ножек.

-Напомни, почему у нас петля весит над окном? – Спрашиваю я, протирая глаза и маша руками, чтобы вернуть им жизнеспособность после трёхчасового сна в сидячем положении.

-Напоминает о том, что выход есть всегда, - Улыбаясь, отвечает сосед, аккуратно взяв в ладонь матовый шнур, словно женскую ручку.

-Отлично, - Хмыкаю я, почесывая зад.

-Вчера комендантша заходила, сказала убрать это блядство, - С неподдельной горечью в голосе, и сочувствием во взгляде продолжил Антон.

-Ладно, пусть болтается, может пригодится, - Ответил я, всовывая в рот зубную щётку, - Пора на пары.

-А, как же подкрепиться?

-Меня ждёт узбечка, - Отвечаю я, оглядываясь на распахнувшуюся, скрипучую дверь.

-Ох, от нашей берлоги всё так же веет экзистенциальной меланхолией, - Оглядевшись вокруг, вставил Саня, снимая перчатки, и топая ногами, сбивая мокрый снег с ботинок.

-Присутствием русского духа, - Крякнул я, выплюнув половину вспенившейся пасты изо рта.

-Ага, нет петли – не русский, - Добавил Антон, натягивающий футболку, - Разбудите бородатого, а то он проспит до вечера.

-Ладно, дети, учитесь, - Сказал Саня, скинув пальто, и рухнув на не застеленную кровать.

-Идеальный брак – это когда все выходные кровать не заправлена, - Почёсывая подбородок, как бы про себя, сказал Антон.

-Боже мой, да у нас они всегда не заправлены, хоть мы и не в браке.

-Между нами, между прочим, что-то более серьёзное.

-Ага, две пары носок на четверых, - Смеясь, откликается Антон, - Это чьи? – Спрашивает он, показывая на пять залапанных, смятых купюр, достоинством в десять рублей, валяющихся на столе.

-Мои, - Отвечаю я, отправляя их в задний карман джинсов.

-Ну да, тебе они нужнее, - Улыбнулись парни, - Потом расскажешь.

Помахал парням рукой, и зашёл в соседнюю комнату.

-Какого хрена? – Спрашиваю у соседа, забравшегося на табуретку, и старательно натягивающего презерватив на датчик пожарной сигнализации.
-Это контрацепция, - Пыхтя, и отирая пот со лба, отвечает он, отпуская резинку, звонко шлёпнувшую по пластмассе, - Круто! - Самодовольно потирая ладошки, садится на кровать, и прикуривает смятую сигарету, - Извини, братишка, это последняя.
-Ничего. Я писать буду, посиди тихо, пожалуйста, - Отвечаю я, взбираясь на вторую полку, передумав идти на пару.
-А, писать, нет проблем, но ты б покушал. Выглядишь скверно, будто тебя жим сделал, - Заходясь кашлем, и хлопая ладонью по моей полке, отозвался сосед.
-Насрать.
-Ну, у нас большое разнообразие, можешь поесть ничего, или, на крайний случай, таракана.
-Антон не одобрит. Он вчера с одним на контакт вышел, подружился.
-Так бывает в нашей жизни, алкоголь сближает, правда. Утром тараканы сбивают тебя с ног, когда ты включаешь свет в ванной, а вечером ты находишь в них чуткого собеседника. Расскажи таракану о своей личной жизни, брат, полегчает. Это тебе не какой-нибудь обоссанный психолог. А ты усики их видел? Премило, брат.
-Ладно, завтра попробую.
-Это действенно. Можно делиться многим с киской, или с рыбкой, живущей в аквариуме.
-В общаге нельзя содержать кисок.
-Кто тебе предлагает тащить их сюда? Одна моя знакомая завела скайп, чтобы общаться со своим котом. Она даже родителей игнорирует, понимаешь, ей нужен только кот. А всё почему? Правильно, кот не задаёт лишних вопросов. Коту насрать, но он милый.
-Ещё бы ты не задавал лишних вопросов.
-Эй, мне просто интересно, как дела у моего любимого соседа. Как твоё стихотворение?
-Пишу.
-Что там получается, прикольно?
-Сам смотри, - Протягиваю ему исписанный листок с двумя силуэтами кошек, нарисованными на полях.

 

Утро. Электрический свет, и привкус молочный,
Твоей кожи, впитавшей в себя сладкий запах ночи.
Удивлённо моргаешь, съедая глазами
Заветренный торт на столе,
Что остался беспечным, покрывшись налётом,
Как дыра в моей голове.

-Да ты решил изменить нашей петельке?
-Я решил что-то написать.
-Тебе в прикол писать такое дерьмо?
-Почему бы и нет. И Драйзер – дерьмо, и Ницше, и Хемингуэй. Да, чёрт возьми, все они, просто, куски дерьма, сумевшие навязать миру свою точку зрения. Точку зрения людей, разбитых суицидальными наклонностями, шизофренией, и маниакальной депрессией. История любит чудаков.
-Да-да, например, того парня, Артура Шоукросса.
-Кого?
-Ну того парня, трахавшего кошек, и заставлявшего проституток притворяться мёртвыми.
-Прикинь. А тётя Зина, в одиночку воспитавшая трёх детей, ставших адвокатами, хирургами, и инженерами, не останется в памяти мира, её даже в Википедии не будет. Она растворится в забвении даже собственных детей, призванных вспоминать о ней только в круглые даты годовщины смерти. Это справедливо?
-Вообще, не справедливо.
-Я так же считаю.
-Оттого ты пишешь всякое дерьмо?
-Именно.

 

Отбрасываю листок, спрыгиваю со второй полки, и машу рукой, прикрывая за собой дверь. Из дверного проёма, ведущего в ванную комнату вижу зеркало, отражающее то же самое лицо, что отражало зеркало, висящее в прихожей моего дома. Два извечных круга под глазами, и томный взгляд. Томный. Девчата с пятого этажа вчера сказали, что разгадали причину этой томности, но, как бы там ни было, я в этом успеха не имею, и никогда не имел. Что толку, разгадывать причину грусти другого человека, если не можешь с точностью определить свою собственную.

«Валер, а это правда? Эта цыганка… Она так и сказала?»

Она мне так и сказала. Над человеком всегда существовал какой-то высший порядок, плацебо, жевательная резинка, которая либо разжёвывается активным движением челюстных мышц, либо прилипает к черной, выглаженной штанине брюк, после поездки в заплёванной маршрутке. Этим, и ничем иным определяется принадлежность к плохим, или хорошим. Прикольно.

Каждую ночь я засыпаю под петлёй, раскачивающейся под натиском сквозняка, посвистывающего в оконных щелях. Это та самая жвачка уже прилипла к жопе, просто, я ещё не заметил, или, не захотел заметить. Сегодня по ночам меня обдувает уличной прохладой, сибирской свежестью, а завтра меня окутает всепоглощающий, скверный запах немытой шеи, что тогда?

Ладно, как бы там ни было, я получил почву для размышлений. Унаследовал опыт мудрых – быть внимательнее к деталям. Получить почву для размышлений – то же самое, что поедать сырую землю, запихивая унавоженные комья земли в рот, ожидая что внутри тебя произрастёт плодоносное деревцо благоразумия, и всезнания.

Вчера на психологии у нас был тест, определяющий социальный тип. Пришлось давиться очередным комом. Я проставил три галочки под высказываниями, определяющими мою личность. Оказалось, что мой тип – Есенин. Психолог, сказал, что вероятно, я смогу зарабатывать деньги на стихах, и прочих творческих выходках, это свойственно людям такого типа. Есенину же, насколько мне помнится со школы, свойственна суицидальная наклонность, и предрасположенность к письму собственной кровью. Но я ведь куда чаще выступаю в роли лимиты, чем Есенина. Вот, например.

 

Цитата из электронного письма восьмиклассницы:

 

«-Я удивляюсь. Я никогда не встречала таких людей, как ты. То есть, как ты совмещаешь в себе такие две несовместимые стороны?»

Вероятно, она имела ввиду блестящую эмаль поэтичности, и мутное варево быдло закала. Да я сам не знаю, как совмещаю, честно слово. Я уже вижу, как лет-таки через тридцать первые полосы московских газет будут пестрить заголовками:

«ШОК! ВСЕМ ИЗВЕСТНЫЙ ПОЭТ-ПИСАТЕЛЬ В.К, ПРИСУТСТВОВАВШИЙ НА СВЕТСКИХ ПОСИДЕЛКАХ ОСКВЕРНИЛ СВЕТЛУЮ ПАМЯТЬ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА, СЛУЧАЙНО БЛЕВАНУВ НА ПЯТЬСОТ СОРОК ШЕСТОЕ ИЗДАНИЕ ЕГО СТИХОТВОРЕНИЙ»

А всё знаете почему? Потому что я революционер, и люди это съедят, как должное. Я могу назваться Богом, и быть им, отождествлять хрупкую грань, между людским миром, и чем-то высшим, условно, названным жвачкой. И никто не усомнится в моих словах, потому что, сейчас мало кто сомневается в словах Достоевского, всю жизнь мыкающегося между верой в Бога, и его бессовестным отрицанием.

Пошёл снег. А я начал придумывать оправдание десяти пропущенным вызовам, и своему бесцеремонному безразличию.

«Послушай, дорогая, вчера я не пришёл к тебе на встречу потому, что мой друг, тот, из Казахстана… Да-да, Шведом звать. Так вот, он скоропостижно скончался. Я не мог его бросить в последнюю минуту», или «Ты хочешь знать, почему я так сделал? Потому что я ссанный мудак, мне нет оправдания. Вероятно, тебя ждёт скорейшее разочарование, перестань со мной общаться».

Сказав это тебе в лицо, я, наверняка, поперхнусь твоим взглядом. Увы, но это так. Я хотел бы придумать себе крутое оправдание, но я бессилен. В таких случаях, я всегда делаю так: сажусь в троллейбус, и катаюсь на нём до того самого момента, пока меня оттуда не начнут гнать, а порой, даже вплоть до применения грубой, физической силы. Я смотрю в окно на пейзаж городского массива, сливающегося в одну полосу, длиной в улицу, за которой последует вторая, и третья, и пишу. Стучу своими пальчиками по экрану планшета, составляя слова в таком порядке, чтобы они произвели нужное впечатление.

*****

Я был плохим парнем, всегда, исключительно плохим. При первой встрече я поздоровался со всеми, кроме тебя. На пятой встрече я позволил себе сказать лишнего, а на одиннадцатую не явился вовсе. Подлец. Но знаешь, что? Подсознательно, я уже готов позволить тебе чуть-чуть себя исправить, своей лёгкой ручкой немножечко покопаться в себе. Десятый раз пишу, что люблю женские руки, как они выглядят, и как они прикасаются. Женщина может быть без ноги, это даже добавит ей определенный оттенок угрюмой Ремарковской романтичности, но женщина с некрасивыми руками – априори не женщина. Вот почему мы прощаемся легким касанием ладошек, ни по какой другой причине.

Так вот, если честно, ещё мне нравятся твои волосы. Есть что-то необычное в том, как ты отбрасываешь их за плечи, занимаясь математическим анализом. Извини меня за то, что занимаешься им ещё и за меня, я очень занят. Я влюблён, как Есенин, а это многого стоит.

Та цыганка, обещала мне мощнейший приток жизненных и творческих сил. Когда амбиций во мне станет больше, чем таланта, я напишу о том, как я смог тебе понравиться, но пока что, я расскажу лишь о том, как смогла понравиться мне ты, девочка из другого мира желаний, понятий, чувственных восприятий.

А дело-то в том, что моя голова представляет собой особый механизм, который функционирует, постоянно скрепя шестерёнками. Когда я сплю, пью кофе, пою песни, он работает. Это такое горнило, с гадкой, клокочущей жидкостью внутри, чуть ниже горловины, в прорезанной по перфорации черепной коробке, куда высшим провидением, сальным пальцем, указывающим на меня, сливаются всё новые и новые стоки этой жидкости, превращающейся внутри в ароматное варево, находящее-таки отражение на бумаге. Весь мир, вся житейская мудрость, все великие научные открытия бурлят во мне, нагреваясь до температуры кипения, и толкают крышку. Вот почему мне так важно лишь найти источник вдохновения, хрупкой ручкой, совсем по-хозяйски, поднимающий крышку, давая выплёскиваться продуктам переработки.

Черт возьми, тебе не понравится такое сравнение. Не беда, я уже придумал новое. Я как мотылёк, инстинктивно тянущийся к свету воскового огарка, в конечном итоге, сгорающий в его пламени. Ты же видишь, что иначе быть не может, я бы просто не написал такого, не будь я мотыльком. И Есенин не пришёл бы ко мне во сне, и не погладил по головке, сказав, что я достойный наследник.

Вечером, я нарисую для тебя самый лучший рисунок кошечки, это так символично. Я не хочу, чтобы ты обижалась, не обижайся.

 

Двери трамвая со скрежетом раздвигаются, растянув передо мной перспективу ледяной невесомости, и блеклых звёздочек, всё так же сыплющихся в лужи на мостовой.

«Над всем витает высший порядок, а ты должен загадать желание, чтобы всё исправить» - Звенит в ушах тихий шёпот незнакомки.

-Спасибо, что кому-то понадобился.

Из письма матери.

Подобное письмо стоило бы написать от руки, но к сожалению, я не могу предугадать дату доставки письма, которая вполне конкретизирована твоим днём рождения. Надеюсь, мама, ты поймёшь, почему получилось так, а не иначе.

Начав жить в общежитии, я понял одну, вполне себе очевидную вещь: на свете очень много богатых людей, но бедных – и того больше. Я живу в общежитии, где не приходится тужить обычным студентам, вроде меня, или Димы, или Антона, но, как ни странно, помимо обычных студентов тут проживают целые семьи, а вернее сказать, целые колонии семей, которые, судя по всему, не могут себе позволить квартиру. Как-то невыносимо грустно смотреть на женщин, которые вечерами, закутанные в перештопанный халат, идут драить общую кухню, засранную обычными студентами, вроде меня, или Димы, или Антона.

Грустно смотреть, как они, в одном и том же пластмассовом тазике, сегодня полощут грязные носки, а завтра будут варить вишневое варенье. Грустно наблюдать за тем, как они, находясь в самом котловане бурлящей жизни, в этом пантеоне безудержного веселья, и бессонных ночей, остаются мрачными, и хмурыми. Судьба, словно дразнит их, отображая в их жизненном объективе сцены лучшей жизни, протекающей по соседству, но не спешащей впасть в их собственную. «Близок локоток» - Так ведь у нас говорится?

Жизнь идёт своим чередом. Утром мы с приятелем, сидя на подоконнике в коридоре, едим бутерброды, смотрим на их малышей, спешащих в школу, и путающихся в ногах бородатых дяденек-энергетиков, а по вечерам, ходим на стадион, откуда открывается вид на вокзал. Как говорит Гриша, мы там со своей судьбой в переглядки играем. Там, людей, закутанных в шинели, платки, дублёнки, грузят в холодные вагоны, пропахшие потом, и дорожной пылью. Увозят домой, или отрывают от дома. Вокзал – место забавное, в полной мере неоднозначное, где одна лавка вполне себе уместит рыдающую мать, пьяного и счастливого дембеля, и безучастного бомжа, тупо смотрящего в одну точку, на пересечении секундной и минутной стрелки больших, вокзальных часов. Вот почему я не люблю вокзалы, но, как ни странно, иногда я не могу отвлечься от навязчивой мысли – поскорее там оказаться, и, отнюдь, не в роли провожающего, а в роли отбывающего. Домой. Куда-то туда, за болотистыми, мшистыми почвами, перелесками, сугробами, миллионом блестящих городов. В такой изоляции, напрочь размывается представлении о том, что у тебя есть дом, как нечто материальное, но неизменным остаётся одно – уверенность в том, что у тебя есть мама.

Мама, для которой не существует и самой условной градации хорошего, или плохого, крутого, или не очень. Мама, которой я, толком не умея держать карандаш в руке, рисовал несвязные с поводом картинки, отображающие Гарри Поттера, томясь ожиданием поскорее показать, закрыв ей глаза ладошками. Мама, которая была свидетелем всех плачевных этапов моего взросления, и читающая это в данную минуту, спустя 18 лет, и два месяца после моего рождения.

Мама, теплые руки, и полная тарелка супа. За который, как тут принято, не нужно платить из кармана. Мама, которая никогда бы не допустила того, чтобы моя семья ютилась в холодной комнатушке, вся растительность которой представлена лишь плесенью на потолке, а фауна – прожорливыми тараканами.

Знаешь, мама, сегодня мне часто приходится отвечать на вопросы, типа: «Кем я хочу стать?». Как я не знал ответа десять лет назад, так не знаю его и сегодня. Но с каждым днём я приобретаю всё большую и большую уверенность в том, что моя мама родила меня не за просто так, и моё былое положение самого счастливого ребёнка призывает меня к одному, к некоторого рода справедливости, или закономерности, как угодно. Я внезапно вырос, мам. Все дети когда-то вырастают, и становятся вольными собственноручно искать своей собственной победы. Победы над миром, который, по большому счёту, нас не жалует. И, знаешь, если когда-нибудь у меня это получится, в чём мало приходится сомневаться, исходя пусть даже из самых здоровых моих амбиций, все лавры этой победы достанутся тебе.

Я люблю тебя мама. С твоим днём рождения, вечного здоровья, и процветания. Спасибо тебе за всё, что ты для меня сделала, делаешь, и будешь делать. И спасибо за то, что прощаешь нас с отцом за всё.

Я ВСЕГДА БУДУ ПРОТИВ.

-Нет, на самом деле, я не стал бы тебя приглашать в столь убогое заведение, но, коли твою роль исполняет синий пуховик, повисший на противоположном стуле, почему бы нам с тобой не поговорить? – Прокручиваю в мозгах воображаемую ниточку разговора, вытаскивая мясо из второго чебурека, - Ты сегодня красива. В прочем, как всегда.

Поднимаю глаза от кислотно-зелёной пластмассовой тарелки с распоротым чебуреком, и улыбаюсь, улыбаюсь пуховику.

-Почему-то, мне кажется, что ты всегда видела во мне то, чего не способны увидеть другие. Ну там, что-то вроде вселенского пожара, пожирающего целлофановую обёртку мыслительного поля. Конечно же знаешь, дорогая. Не зря же я общаюсь с пуховиком, чёрт возьми.

Кто-то кинул снежок в окно, внутри обтянутое разноцветной сеточкой новогодней гирлянды, щедро разбрасывающей блики по комнате, пропахшей бурлящем морем растительного масла, полного шипящих канцерогенов.

-А я найду тебе внутри своего новогоднего фонарика. Хи-хи.

Прелесть не воспроизводящихся вслух диалогов в том, что ты можешь позволить себе всё. Можешь возвысить свою женщину до незримых, сияющих космических высот, и спрятать от всего земного мира, окутав поблескивающими лоскутами пояса Ориона. А ещё, можешь вот так вот, погрузить на разноцветное морское дно, где преломляющиеся лучики солнца так же укроют её от стороннего взора. Можешь сделать всё, что угодно, хоть сожрать её, всосав языком – только спрячь.

Грустно терять собеседника, который всегда тебя понимал.

- Я всегда буду против, слышишь?

Рукой чуть-чуть приподнял капюшон пуховика, мягко ударившегося о рифленую поверхность спинки стула. Выглядит как-то не натурально для воплощения живого человека. По крайней мере, будто у тебя вырвали хребет.

-Ты смотришь на меня, как Шерон Стоун, улыбаясь глазами, собрав губы в трубочку, и… раздвигая ноги под столом, но я всегда буду против. Ты ещё помнишь? Я запишу на бумажке, чтобы тебе это лучше запомнилось.

Старая заправская привычка – носить с собой блокнот, и ручку. Вырываю лист, и в разноцветном свете мириад новогодних огоньков размашисто пишу: «Я ВСЕГДА БУДУ ПРОТИВ!!!». Я вот тут, перед тобой положу, чтоб ты не забывала, хотя бы, пока длится наш разговор.