Сколько всего интересного происходит там, где нет нас. И почему ровно ничего не происходит там, где есть мы.

 

ДСЖ

Стенные часы, подвешенные на ржавом гвозде тикали, выкидывая секунду за секундой из нашей жизни.

Тик-так-тик – Минус час, и жизнь за миг.

Тошнотворно-лилового цвета стены кафе раздражали всевозможные нервные рецепторы. Запах свежевыкрашенных стен впивался в ноздри, расширял сознание, открывая перед помутневшим взором необъятные горизонты мысли. Вокруг суетятся люди. Люди всегда суетятся – это их жизненное предназначение. Они бегают туда-сюда, стараясь подстроить шаг в такт секундной стрелки часов, неумолимо тикающей через равный, ничтожно короткий промежуток времени.

Я сижу в кафе. Кафе мне не понравилось с первого взгляда. За соседним столиком уже битый час лежат объедки, которые никто не соизволил убрать. Унылые официанты шныряют по углам, переговариваясь друг с другом и ехидно ухмыляясь. Кофе я пить не стал. Чашка дымящегося кофе – отличный способ скрасить самый грубый интерьер, я заказал его исключительно в декоративных целях. По мерзким улыбкам переглядывающихся официантов, я заключил, что мой кофе, как минимум на три четверти, состоит из желтых, тягучих слюней шкодливых недоумков.

Тик-так-тик-так.

Вот и подведен итог часу откровений. Передо мной сидит растрепанная дама, сжимающая свою чашку в двух ладонях. Для полноты образа ей не хватает подоконника, но я готов довольствоваться самым малым. Иногда ее хрупкие плечики, покрытые старенькой шалью, подергиваются, а из груди вылетают судорожные стоны. Если у тебя трясутся руки – сожми что-нибудь покрепче, просто, сожми. Видать, этим планом она руководствовалась, сжимая хрупкую чашечку, в итоге треснувшую под давлением ее побелевших пальчиков.

-Ай! – Только и вырвалось у нее, после чего она начала смирено созерцать, как кремового цвета струйка, стекая по столу, заливает ее клетчатую юбку.

Чуть было, я собрался кликнуть официанта, как моя собеседница пресекла этот порыв, схватив меня за руку.

-НЕ НАДО. – Страдальческим тоном, полным расположения к самому искреннему смеху, выпалила она. Ее страданий я не разделял, как и никто вокруг.

Ладонью она стряхнула капли кофе, еще не въевшиеся в ткань. После чего начала конвульсивно хватать ртом воздух, предвещая новый раскат рыданий.

-Все образумится, дорогая, утешься, - Невесть каким тоном, отнюдь не скрывающим небрежность, заметил я.

-Он сказал, что ему не нужен чужой ребенок, - Вместе с всхлипом вырвалось из ее рта, окаймленного опухшими, покусанными губками.

«ДА НЕУЖЕЛИ?»

Улыбаясь про себя, подметил я, скрывая рвущуюся на всеобщее обозрение улыбку рукой, чешущей мой длинный, крючковатый нос. Я не люблю свой нос, но женское нытье я не люблю еще больше. Я бы давно встал и ушел, не будь я столь показательно-учтивым. Откуда во мне столько добра?

Она достала из сумочки бумажную салфетку и высморкалась в нее так громко, что все окружающие устремили все взоры на нас, а администратор, занимающейся ревизией спиртных напитков, подпрыгнул на месте. Это было почти красиво.

-Он сказал. Сказал, что новорожденные дети такие некрасивые. Сказал, что они вызывают отвращение своей воспаленной, морщинистой кожей – *РЫДАНИЯ* - и терпеть чужого уродца он не станет.

-Парень грешит против природы, - Не найдя иного аргумента, вставил я.

-Как же мне быть теперь? – Спросила она, впиваясь в меня взглядом, полным беззаветной надежды.

-Будь крепче, все обойдется, - Многозначительно ответил, вставая и хватаясь за свое пальто.

-Неужели, ты меня оставишь одну? – Надтреснутым от треволнений и стиснутым плотным комом голосом спросила она, глядя на меня вновь увлажнившимися, воспаленными глазками.

-Извини, сейчас нельзя иначе. Меня ждут кое-какие хлопоты дома, - Самым серьезным тоном занятого человека ответствовал я, потрепав ее по плечу, чтобы хоть как-то привести в чувства.

Она уставилась на меня снизу вверх, взглядом полным угрозы. За ничтожно короткое мгновение у меня сложилось чувство, что вот-вот она спросит: «Хочешь посмотреть, как плавно расходится кожа на запястье после знакомства с лезвием? Хочешь посмотреть, как ранка диаметрально растягивается, исторгая из своих недр густую кровь, орошающую все вокруг своей горячей благодатью?»

Я почувствовал, как мое левое глазное яблоко нервозно задергалось. Ничего не стоит оставаться безучастным, слушая вербальную несуразицу, зачастую не имеющую никакой связи с реальностью. Тяжело оставаться безучастным, когда на тебя обращен взор, одновременно полный рабской покорности и взыскивающего прошения.

-У тебя впереди долгая и счастливая жизнь, не ставь на себе крест, - Серьезно заметил я, совсем уж растерявшись.

-Долгая счастливая жизнь, - Пробормотала она, торжественно произнося каждое слово, - Такой фильм был, после которого Шпаликов повесился, - Пробурчала она, горько усмехнувшись.

Меня раздражал каждый её ответ, каждый ее вопрос, которые заведомо были направлены на самое уязвленное место человеческой природы – сострадание. Одна моя знакомая неустанно твердила, что жертвой быть проще, но разве легко быть хищником, упивающимся чужим, пусть и наигранным страданием?

-Поехали ко мне, - Вполголоса предложил я, дружелюбно улыбаясь.

-Поехали, - Ответила она флегматичным тоном.

Мы расплатились за наш кофе, вышли из кафе и тут же поймали такси. Всю дорогу она сохраняла скорбное молчание и отрешенный от всего происходящего вид. Многие таксисты считают своим долгом построение душевной беседы с умаявшимся пассажиром. Так было и на этот раз. Улыбчивый таджик, игнорирующий, или не знающий ни одного правила дорожного движения то и дело оборачивался к нам, стараясь приукрасить наше молчаливое спокойствие своим шумным азиатским колоритом. Однако моя подруга не проронила ни слова, а лишь молча поглядывала на быстро сменяющийся пейзаж городских массивов и бетонных коробок, скрывающих таких же оторопелых страдальцев, как и она.

*****

Переступив порог моего дома, она огляделась и недоуменно уставилась на меня.

-Где же твоя мама? – С некоторым сожалением тихо спросила она.

«Неужели ты думаешь, что я горю желанием познакомить тебя с матерью?» - Усмехнувшись про себя её самонадеянности, подумал я.

-Мама в командировке, её еще недельку-другую не будет, так что, чувствуй себя, как дома, - Пыхтя как паровоз, ответил я, стягивая с себя громоздкие ботинки.

Покончив с этим, я направился на кухню, насвистывая какую-то мелодию, въевшуюся в память с самого детства. Моя гостья же отправилась в мою комнату, где заняла свой страдальческий разум просмотром семейных фотографий, иногда крича на весь дом: «А кто это на серой фотке справа?» Я мысленно представлял себе фотографию, о которой идет речь, и отвечал, попутно упрекая себя в негостеприимности, как и любой хозяин. Я решил не утруждать себя приготовлением изысканных блюд, с величайшим энтузиазмом я разбил шестое яйцо, которое растеклось по сковородке с задорным шипением.

Если бы не было яиц, мне и развлечь себя на кухне нечем бы было, честное слово. Я управлялся с готовкой, как первоклассный повар, с единственным отличием – у меня чисто русское произношение. Забавно, но все крутые повара – не русские. Забавно, но все крутые футболисты – не русские. Забавно, но все крутые, кем бы они ни были – не русские.

Когда я заваривал чай, она тихонько вошла в кухню и уселась на диван, обнимая подушку, будто бы ничего не видя вокруг. Она вся была сконцентрирована на подушке, будто бы служившей щитом от карающей десницы провидения.

-Не горюй, на вот, яички заточи, - Сказал я, ставя перед ней тарелку с великолепной глазуньей.

-Спасибо, - Самым безразличным тоном отозвалась она. Взяв вилку, она начала ковырять желток, и размазывать студенистую жидкость по тарелке.

-Есть не хочешь? – Сказал я с отцовской заботливостью.

-Не-а.

-Иди, посмотри мультики. Поспишь сегодня на диване, хорошо? Там в комоде все постельное белье, бери, какое душе угодно.

-Хорошо, - Сказала она, резким движением руки отстраняя от себя тарелку с истыканной глазуньей. Встала, посмотрела на меня, как прокурор смотрит на приговоренного к повешению, и молча вышла из кухни.

Бог с тобой, но вот яичница! Это было произведением искусства, моим личным достижением! – Прошептал я, уныло поглядывая на растерзанную яичницу.

Так всегда: сегодня ты мечешь бисер перед свиньями, а завтра выступаешь в роли свиньи. Удивительно то, что первое тебя трогает до глубины души, а второе – доставляет некое наслаждение, заключающееся в уничтожении всех нравственных принципов, легкой рукой маменьки, заложенных в твою натуру. Все то, что закладывается в нас не по нашей воле – не наше. А мы – за свое, от начала и до конца. Клянусь, завтра, часов-таки в шесть утра, я ее выставлю за дверь в чем мать родила.

Я покончил с ужином и помылся под душем. В тот момент, когда я вышел из ванной, часы отсалютовали полночь. Странная штука – режим. Вставать под звон будильника, ложиться сразу после вечерних новостей, открывать шампанское под бой курантов. Каждый первый мнит себя свободным человеком, однако, забывает, что в зависимость можно попасть не только от работодателя, мамы, папы, жены, но и от времени. Для свободных людей существует лишь бесконечность, представленная зыбкой галькой, со стуком падающей на крышку гроба.

Я заглянул в зал. Моей гостье вздумалось надеть на сон грядущий мою единственную парадную рубаху. Она лежала, укрытая до пояса шерстяным пледом, а в руках все так же сжимала подушку. Она сверлила бледный безучастный потолок взглядом, ожидая, что хляби небесные разверзнутся и прольют на землю эссенцию великой блажи.

-Доброй ночи, - Пробормотал я и отправился в свою комнату.

Ответа не последовало. Что же, да и ладно. Я лег в постель и натянул одеяло до ушей. Однажды, моя одноклассница сказала мне: «Не спи на левом боку, сердце остановится!» Теперь я не сплю ни на каком боку, от греха подальше, а то черт его знает. Какой-то придурок поставил машину прямехонько перед моими окнами, врубив дальний свет. Таким образом, моя комната наполнилась бледным электрическим светом, а створки окна бросали причудливую тень на кровать таким образом, что я оказался точно в центре креста, слишком уж смахивающего на православный.

Я выругался в самых изощренных словечках и перевернулся-таки на левый бок. Постоянно нужно чем-то жертвовать ради спокойной жизни и здорового сна. Может быть, стоит записать предсмертную записку, а то вдруг и правда остановится?

Тут мои мысли поплыли сплошным, неконтролируемым потоком, захлестывая друг друга волнами впечатлений от прошедшего дня. Безусловно, есть что-то приятное в этом сладком забытьи. Плотная завеса сна уже начала отсекать меня и мою кровать от материального мира, когда у меня возникло навязчивое чувство, что я не одинок в своей почивальне.

Я открыл глаза, и тупо уставился на затененный полузакрытой дверью женский силуэт. Она стояла, все так же обнимая подушку, и тупо глядела куда-то в сторону. Пальцами босых ног она яростно впивалась в скрипучие половицы, будто пытаясь пустить в них корни. Выражения лица было не разобрать, но судя по всему, было оно самым прискорбным.

-Эй, ты чего? – Недоуменно спросил я.

-Я не могу там быть одна. Невыносимо оставаться одной. А еще, там очень страшно, - Сквозь зубы процедила она, еле слышным голосом.

-Хватит дурака валять, включи телевизор, будет веселее, - Ответил я раздражительно.

Она промычала что-то невразумительное в ответ, но не ушла. Она все так же стояла на пороге, словно сомнамбула, слегка покачиваясь на ногах. Рукава моей рубашки были закатаны до локтя, а верхние три пуговицы не застегнуты.

-Можно мне прилечь с тобой? – Робко поинтересовалась она, сразу же опустив взгляд на пальцы своих ног, яростно пробивающие половицы.

Чего я никак не ожидал – подобной просьбы. Основательно обескураженный я сел на кровати и испытующе уставился на нее.

-Давай, - Только и смог сказать я, обуреваемый самыми противоречивыми чувствами.

Поколебавшись пару мгновений, она скользнула под одеяло с пластикой кошки, шмыгнувшей в подвальное оконце. Своей кожей она излучила особое магнетическое тепло, тепло близости. Ее волосы, рассеянные по подушке излучали приятный, ненавязчивый аромат. Возможно, так было и с тем, кто причастен к зарождению новой жизни в ее животе. Она лежала точно так же, выгнув спину и разбросав волосы по подушке. Чувствовала прикосновение пальцев к слегка обрюзгшей талии, их плавный переход к пояснице, испещренной сотней колючих волосков. Ощущала на своей шее горячее, прерывистое дыхание, обличенное нежным мурлыканьем, а после – укусом, собирающим нежную кожу в гармошку. Она помнит, как рука, подстраиваясь под каждый изгиб ее тела, опускалась до резинки кружевных трусиков, подцепив ее пальцами, приподняла, и соскользнула вниз, заставляя тело извиваться по плавной синусоиде, подобно гусенице. Пальцы рук и ног, сотрясаемые чудовищными по своей силе, но приятными по своему воздействию импульсами, непроизвольно подергивались.

-Можно мне остаться в футболке? – Застенчивым, прерывающимся голосом спросила она, поворачивая голову.

-Снимай это дерьмо! – Обезумев от всего этого магнетизма, визжал какой-нибудь Сашка, или Пашка.

Стук пульса на его запястье от грубого прикосновения к упругому бюсту стал эхом раздаваться в ее груди, вторя бешеному ритму ее сердца. Ее голова запрокинулась, а вслед за ней зрачки плавно закатились за шторы век, словно солнце, скрывшееся за горизонтом. Пухлые губки растянулись в сладострастной улыбке, которой позавидовал бы сам Де Сад, а ноздри раздувались, как меха Демиурга, ухватывая невероятные объемы воздуха зараз.

Я мог бы продолжать до бесконечности, но, суть заключается даже не в этом, а в том, что сейчас она вполне себе мило сопит, лежа на соседней подушке. В ее лоне теплится новая жизнь, которая будет долгой и счастливой. В самом деле, каждый новый человек на жизненном пути – есть новая жизнь, его и твоя собственная. Я совсем и не заметил, как на протяжении целого дня моя жизнь ограничилась лишь одним человеком, каким бы он ни был.

Пошел снег. Первый снег в этом году. Маленькие снежинки, сыпавшиеся с неба, кружились в собственном ритме, закручивая самую невероятную траекторию. Вот, что такое свобода. К утру снег покроет ряды могильных плит, подмерзшую землю, крыши домов и машин, раскидистые ветви деревьев. Снег – самый отчаянный фаталист, принимающий на веру только волю ветра. Снег бесследно исчезнет, впитается в землю, но вернется, когда вновь придет его сезон. Снег бессмертен в своих желаниях, а значит, счастлив. Он проживет одну за другой долгую счастливую жизнь, даже когда нас не станет. Когда наши правнуки будут топтать планету, заставляя ее крутиться под своими ногами. Когда-нибудь, мы сами раскидаемся по земле белыми хлопьями, когда наших имен никто и не припомнит. Ну а пока, нас ожидает наша собственная долгая счастливая жизнь.

 

*****

Из окна дует, и с улицы доносится скрип качели. Смажьте ее, бога ради. Простынь в цветочек поражает своей сверкающей белизной, окропленной красными точечками, и мазками. Подушка опять сбилась в мокрый ком.

-Сына, отнеси подушку сохнуть на балкон.

-Хорошо, мамочка.

Встаю и делаю глубокий вдох, по восточной методике, разводя руки в стороны, плавно поднимая их над головой.

ФУУХ.

Горячий воздух, исторгнутый легкими, рвется из ноздрей, струясь по груди. Когда-то я был спортсменом. Когда-то мой тренер пророчил мне спортивную славу. Когда-то тогда, когда мой тренер не спился, и не опустился до профессии мерзопакостного сантехника. И еще раз: ВДОХ – ВЫДОХ.

-Откуда только берутся эти спортсмены? – Спрашивает у меня помятая пачка из-под сигарет, блестя фольгой под лучами утреннего, июльского солнца.

-Я не знаю, я закончил со спортом.

Еще разок: ФУУХ.

Изо рта на стол, будто в замедленной съемке, обрушивается облачко дыма. Второе облачко перемещается в такт шагу, меряющему комнату. К монитору стационарного компьютера прилеплена записка, нацарапанная на быструю руку. Что-то вроде:

«Ты мужчина. Никогда не забывай об этом, и не опускай руки. Таково твое предназначение, помни это»

-Ладно, я буду помнить это, - Улыбаюсь, тушу бычок в горшке с геранью, одиноко стоящий на подоконнике.

Стоило мне свесить ноги с кровати, как меня одолело странное, назойливое чувство. Чувство присутствия чего-то инородного в груди. Может быть, что-то вроде оловянного ядрышка. Пробиваю в интернете симптомы, поглядывая поверх стопки книг Достоевского, Кафки и Стейнбек.

Дорогой Джон, вероятно, в моей душе, а точнее, в самой плоти, уже созрели самопроизвольно воспламеняющиеся гроздья гнева. Может быть, это рак? Рак – вещь забавная. Рак – это меч, в карающей деснице Господа Бога. Меч – это апгрейд его гнева.

Разумные существа способны создавать карму.

Я создал карму. Моя бабуля создала карму, но получила тропический тиф, который превратил её ноги во что-то схожее с желеобразной присоской улитки. У моей подруги есть улитки. Может быть, таким образом, определено будущее воплощение? То есть, моя горемычная бабуля станет улиткой и будет себе ползать в миловидном террариуме, под прицелом любопытных глаз?

Нет, тут кармой и не пахнет. Карма – это воздать потенциальной проститутке фригидную невосприимчивость. Своеобразный апгрейд, но только при условии, что она была хорошей девочкой в прежней жизни.

Интернет считает, что рака у меня нет. Так, в крайнем случае – туберкулез.

Ку-ку.

Щелкает вторая вкладка, подписанная «В Контакте: Валера Кононенко».

-Привет! Я слышала, что ты поэт! Можешь написать мне стих, пожалуйста.

-А, послушай, киса, ты в каком классе учишься?

-В восьмой перехожу.

-С превеликим удовольствием напишу для тебя стих, - Отвечаю я, не испытывая никаких эмоций, кроме непонятной опустошенности.

Я так люблю восьмиклассниц,