Лето в лице загородного домика.

Я хотел написать совсем чуть-чуть о моей жизни в деревне.

Написал, вот, о тебе.

Утро началось с затхлого запаха насквозь вымокшей древесины. Видавшая виды крыша, выложенная около полувека назад из лучших пород дуба, все чаще давала течь под натиском прихотливой погоды. Всю ночь лил дождь, выбивая барабанную дробь по обветшалой крыше. Сейчас же, светило солнце, отождествляя хрупкую грань между мраком подмоченной ночи, полной инстинктивных страхов, и вполне себе ясным утром, предвещающим плотную осаду земляничного фронта, расположившегося в ближайшем перелеске. Должно быть, за эту ночь урожай земляники приобрел угрожающие масштабы, а кто-то ночевал в кустах орешника, прячась от дождя. Сколько всего интересного происходит там, где нет нас? И почему ровно ничего не происходит там, где есть мы?

Я открыл глаза, и посмотрел по сторонам. Антураж моей горницы был не самым изысканным по общепринятым меркам избалованного high-tech интерьерами века, но для здорового сна вполне годился. Около пяти минут я тупо смотрел в покатистый потолок деревянной крыши, расположившийся от меня на расстоянии вытянутой руки. Брезгливо сморщил нос, осознавая свою извечную ночную падкость к безутешным думам, раззадоривающим мой творческий ум. Провел ладонью по сырому бревну, на котором огромными буквами было написано черным маркером «Смысл жизни – ЖИТЬ!» Последнее слово было подчеркнуто три раза размашистым движением руки, крепко сжимающей маркер. Это я написал, и что с того? Было и было, такие дела.

Я продолжил осмотр своего ковчега, устоявшего-таки под натиском беспощадной стихии, судя по душераздирающим крикам ближайших соседей, попортившей все саженцы кукурузы. С подоконника настежь распахнутого окна сплошной струйкой текла, помутневшая от чердачной пыли, вода. Я бы мог помыть под ней голову, будь в этом надобность. Хочу заметить, что в районах, граничащих с березовой рощицей и покосившимся кладбищенским частоколом, надобность в чистоте волос отпадает. Серьезно.

В дальнем углу стоит сильно покореженный временем мольберт, окажись он в другом месте, его бы ждала иная судьба, изобилующая белоснежными полотнами, но, кто бы то ни был, распорядитель жизненных перепитий мольбертов, он уготовил ему плохого хозяина – меня. Художника-самоучку, закончившего два класса художественной школы, вульгарными по своему размаху мазками, уродующего дешевые холсты. Стоит отдать должное старине-мольберту, что в безмолвной покорности удерживал, удерживает и будет удерживать плоды моей дилетантской деятельности.

Справа лежат груды пожелтевших от времени и сырости газет, оповещавших когда-то о животрепещущих новостях, которых теперь никто знать не знает, и знать не хочет. Ах, к слову о газетах! Я часто представляю себя в кресле качалке у камина, с укутанными в клетчатый плед ногами. Представляю, как с блаженным видом я покачиваюсь и читаю газеты, а за каминной решеткой весело потрескивает огонь. Проблема состоит в том, что дальше убаюкивающих беспокойство и суетность моего сознания представлений о жизни, я никогда не заходил. Если когда-нибудь я и буду нежиться у камина, листая последние номера еженедельных изданий, то только лишь в моем воображении. В самом деле, будь у меня свой собственный камелек, он бы опротивел мне спустя пару суток.

Подле изголовья моей, черт знает почему, безногой кровати лежит внушительного объема книга. Книжонка, признаться, не самая подходящая для чтения перед сном. Это «Лабиринт» Кафки, который мне все же удалось стащить из-под надзора видавшего виды цербера, именуемого библиотекарем. Закладкой служила фотография, обратная сторона которой, сохранила отпечатки моих пальцев, непроизвольно увлажняющихся в особо волнительные моменты чтения. Снимок этот был сделан около двух лет тому назад и обладал потрясающим по своей силе свойством, то вгонять меня в черную меланхолию, то заставлять носиться по комнате с истерическим смехом, что с легкостью заглушил бы даже рев турбин реактивного двигателя.

На фотографии запечатлена девушка шестнадцати лет, скорее всего, застигнутая фотографом врасплох. Справедливости ради, стоит сказать, что очарования от этой неожиданности совсем не убыло. Тонкие линии бровей были недоуменно нахмурены, а по-детски блестящие глазки выражали возмущенное недовольство, прельщающее многих в большей степени, чем искренняя благодарность. Чуть алые губки были поджаты, левым своим уголком, будто бы подпирая раскрасневшуюся от смущения щечку. Непорочная, и совсем уж по-детски наивная красота подкупала воображения любого человека, увидевшего эту фотографию. Я же, обладающий незаурядной фантазией и склонностью к поэтическому апофеозу возлюбленных дам, не мог не признать это всеобщим эталоном женской красоты. Красоты, на которую все вокруг, без какого-либо исключения, должны равняться.

 

Подобострастно погладив лик на фотографии, я вновь заложил ее в книгу, и стал шарить рукой под подушкой, ища свой телефон, который тут же отыскался. Потирая заспанные глаза, я напечатал в адресной строке нужный набор цифр.

«Была в сети 22.05.14»

Знаете, когда начинаешь вклиниваться в одинокую жизнь аскета-отшельника, достаточно одного яркого воспоминания для поддержания жизненных сил. Это моя идеология. Любая идеология построена на заблуждении, если не считать, что весь наш мир – заблуждение. Забавное стечение обстоятельств, в конечно итоге, привело к его образованию, зарождению жизни, зарождению разума. Разум – это то, что теплится у тебя в черепной коробке, кстати говоря. Разум – это умение жить скромно. Но назвать разумом беспрецедентное стремление выделиться из общей массы – все равно, что признать его отсутствие. Теперь-то вы понимаете, почему я проснулся на промокшем чердаке.

Я встал с постели, немного подергал руками и ногами, чтобы вернуть им жизнеспособность после ночки, проведенной на неудобной панцирной кровати. Поглядев в окно, я пришел в неописуемый восторг от воистину колоссального ущерба, нанесенного дождем и градом соседской кукурузе. Это были черствые люди за сорок, а все к этому возрасту становятся немного циниками, которым кукуруза дороже любви, да, вообще, дороже всего на свете. Иногда, мне страстно хочется достигнуть такого возраста, ползать на коленях вокруг грядки помидор, а ночью, сидя в комнатке с видом на свои угодья, писать мемуары своей скучной жизни.

Почесав затылок, я спустился по кособокой лестнице вниз, в кухню, где накануне оставил свои рукописи, полные помарок и вовсе зачеркнутых слов, а то и целых предложений. Представьте себе, я люблю писать. Это что-то вроде естественной нужды, которую я справляю еженощно. Если вы когда-нибудь любили, вы сможете меня понять, если вы никогда не любили, то, скорее всего, ваша жизнь – полный отстой.

Я подошел к столу и начал ворошить кучу бумаг, не пронумерованных, и вероятнее всего, не имеющих никакой логической связи друг с другом. Я всегда прочитываю свои ночные работы с нескрываемым отвращением. Вернее сказать, я их не читаю вовсе, лишь пробегаю глазами и отправляю в мусорное ведро. Знаете, в такие моменты я чувствую себя, по меньшей мере, батюшкой-вероотступником, эдакой лицемерной дрянью, что под покровом ночи выносит икону Святой Девы Марии из не менее святого храма, отдавая ее в немытые руки перекупщиков. Если бы моей иконе была цена, я оправдал бы все свои грешки. Мешки под глазами и пустой живот достойной ценой я не считаю, а считаю лишь побочным эффектом, или глупостью. Я пока не решил.

В глаза бросилась следующая мысль, записанная, к моему собственному удивлению, разборчивым, почти каллиграфическим почерком: «Мир представился мне самоуправляемым, бездушным механизмом. Не было никого свыше, кого-то, кто твердой рукой мог бы отсортировать варьирующийся список бед и напастей, распределив каждому некую условную долю. Всем доставалось в разной степени и это тем более ужасно воспринимается умением и даже потребностью человека распылять собственные неприятности, неудачи, раздувать тлеющие прутики своей души до масштаба вселенского пожара, способного оттолкнуть всех вокруг, оставив несчастного одиноким в своем безобразном страдании».

-ФУ! – Совсем уж непроизвольно вырвалось у меня, пока я расправлялся со всеми этими листами, разрывая их на мельчайшие кусочки, чтобы не приведи Господь, кто прочитал. Искренность – неотъемлемая обязанность любого автора. Слезная искренность – главный недостаток любого автора, если он не женщина. Это порочный круг, состоящий из нескольких звеньев: моего литературного педантизма, моей пылкой любви и необъятного романтизма моей натуры.

Усеяв пол моего неприметного бунгало клочками бумаги, я спустился еще ниже, в погреб. Там у меня хранилось молоко. Это добротная привычка – пить молоко по утрам, особенно если ты поселился на отшибе деревни, а соседская пенсионерка, по совместительству, единственная любительница твоего творчества, отдает тебе трехлитровую банку в день задаром. Я пил молоко из банки, вспоминая как пил молоко у нее дома, прямо из пакета. Очень мило и по-хозяйски. А потом, я возвращался к ней, и мы смотрели фильм, какое-то слезливое кино, насквозь пропитанное иронией будничной жизни домохозяек, инженеров или автогонщиков.

-От тебя пахнет молоком. – Говорила она, закрывая глаза, чтобы улавливать запахи вдвойне интенсивнее.

-Так это потому, что я молод! – Тоном, не допускающим возражений, отвечал я, просовывая руку ей под голову.

Она бы вполне поняла и разделила мои чувства, прочитав это.

Пронеслось у меня в голове, когда я делал очередной глоток из банки, и пальцами босых ног перемешивал огрызки бумаги, толстым слоем осевшие на полу. В следующее мгновение почти полная молоком банка полетела в окно, оглашая всю округу звоном разбившегося вдребезги стекла, а я распластался на полу. Я бился в конвульсиях, пытаясь собрать более или менее читабельное изображение. Увы, рукопись была окончательно изничтожена. Я лежал на полу, и вразумительно, с полной отдачей разговаривал с самим собой.

-Дорогой, ты похож на горемыку, которому на войне болванкой оторвало руку. Ты ведь слышал об этом свойстве оголенных нервных окончаний внушать нестерпимую боль даже в тех участках, которые больше не значатся на карте твоего тела? Чисто физиологический процесс, вполне объяснимый с точки зрения анатомии, улавливаешь некую связь? Ты калека, мой друг, безутешный калека, такие дела.

Вообще-то, писать о ней, и жить с ней – это два абсолютно несовместимых понятия. На бумаге все выходит иначе, любой скандал приобретает оттенок поэтической возвышенности, забавно. Применительно к ее менталитету, подобный исход в реальной жизни невозможен. Он неэквивалентен нашему минувшему житью-бытью, в той же степени, как неэквивалентен образ Мартина Идена какому-нибудь русскому Ваське. В самом деле, если бы бедняга Мартин не утопился, и вышла в свет книга, повествующая о его дальнейшей жизни, по прихоти которой он оказался бы в Матушке-России, то… Мартин Иден бесславно умер бы от цирроза печени.

Мой поток мыслей был прерван бородатой физиономией субъекта, стоящего у окна моей кухоньки. Смущенно, насколько может быть смущенным неряшливый, бородатый мужик лет пятидесяти, он поглядывал на меня, пытаясь что-то сказать.

-Дружище, закурить не найдется? – Нашелся-таки он, почесывая кустистые брови.

-Всегда! – Ответил я, вынимая из кармана трико коробок спичек, который полетел в оконный проем вслед за банкой молока. А вслед за коробком, в окно, словно домушник, прыгнул и я, возвысившись над стариканом, - Ты присаживайся, поболтаем, - Сказал я, рукой указывая на узкую скамейку, стоящую подле облупившегося фасада дома, увитого плющом.

Мы присели, попыхивая сигаретками. Какие-то жуки вмиг облепили мои ступни, а три кошки сбежались на мой участок, улавливая запах молока. Вокруг летали блестящие стрекозы, своим жужжанием вводящие в состояние транса. Однако, какой прекрасный день!

-Ты не представляешь, какие все бабы твари. – Грустно перебирая ногами в траве, заметил мой новый знакомый.

-Может быть, быть может. – Как-то неприлично весело откликнулся я, выпуская идеальное колечко дыма.

-Не подумай, что я старпер, опрометчиво судящий о женщинах. Я ведь не всегда был старпером, как и ты, не всегда будешь молодым и красивым. – Пролепетал он, глубо вдыхая в себя табачный дым.

-Черт возьми, вы прекрасный человек! – Сказал я, проникнувшись к нему необъяснимой симпатией.

-Жена выгнала меня из дома из-за чертовой кукурузы. – Заунывным тоном продолжал он облегчать свою душу.

-«Жена» выгнала меня потому, что выгнала. – Ответил я, как бы невзначай.

-Бабы твари! – Безапелляционным, утвердительным тоном подытожил он.

Я затушил сигаретку о ножку скамейки, и сорвал синий василек, своими лепестками щекотавший мне ногу, и задумчиво повертел его, как бы изучая. Кто-то, видать, из чувства такта стукнул в ворота и без того не запертые. Крутя василек в руках, я пошел открывать, поглядеть, кого там черти принесли. Открыл дверь.

-Все такой же неисправимый. – Сказала мне, раскрасневшаяся дама с фотографии, поджав губы. Она взяла цветочек из моих рук и глубоко вдохнула его аромат. – Пройти пригласишь, или так и будем стоять на пороге. – Спросила она, постановочно-театральным тоном, без которого не обходятся подобные встречи.

-Я кивнул головой, освободив проход. Она прошла, и направилась прямиком в сени. Мужик, все так же сидевший на лавочке, недоуменно поглядывал на меня. Я виновато пожал плечами в ответ, и побежал к своей престарелой фанатке за новой банкой молока, оставив его наедине со своими мыслями.