XII. Дорога на Брамбу. — встреча. — объяснение. — земной поклон

 

— О. Никифор, — сказал я, — у меня к вам большая просьба. Вот вы сено продаете, на себе его носите вниз, — значит, иногда вам нужны бывают деньги — пожалуйста, возьмите у меня. Я буду так благодарен вам.

И протянул ему деньги.

О. Никифор резко отшатнулся от меня, как-то съежился и даже руки вперед выставил, точно защищаясь от удара…

— Ради Бога, не надо! Ради Бога, увольте!

— Да почему? почему? Берете же вы сухари у монахов… подрясники…У меня этого нет… есть деньги… вот и возьмите…

— Ради Христа, увольте!

— Да почему?

— Не люблю я их. Отдайте другим. И резко переменил разговор:

— На обратном пути заходите. Я так и буду знать, — улыбнулся он, — если вам у нас понравилось — зайдете, а если не понравилось — не зайдете.

— Очень понравилось, о. Никифор, но зайти, верно, уж не придется, — разве на будущий год.

— Бог знает, увидимся ли; на будущий-то год, если и жив буду, может быть, уйду дальше в горы. Теперь мне особенно нужно безмолвие, — значительно сказал о. Никифор.

— Какие же здесь люди? Кажется, и так никого кругом нет.

— Часто братия за советом приходят. Начнешь с человеком говорить о том, о другом, — обязательно в осуждение впадешь, а после от этого очень скверно на душе.

О. Никифор при этих словах поморщился, как от физической боли.

Прощаемся. О. Никифор кланяется и жмет руку. В утреннем освещении маленькое личико его кажется особенно бледным и борода блестит, как серебряная.

 

 

Рис. Мост через р. Кодор близ Аджар

 

Отправляемся в путь. О. Никифор не провожает нас и не смотрит нам вслед, а сейчас же уходит в свою келью…

— Боюсь я этих спусков, о. Иван!

— Ничего нет удивительного: с очень крутых гор спуск всегда труднее подъема.

— Если подъем труден — назад вернуться можно, а тут, хочешь не хочешь — иди! Хоть караул кричи…

— Бояться не надо. Подержитесь за меня на трудных местах и сойдете.

Но гора о. Никифора оказалась для спуска совсем не страшной. Шли почти без отдыха. Очень быстро. И ни разу не пришлось мне «держаться» за спину о. Ивана. Я даже не заметил, что спуск кончен. Думал, что мы дошли до пологого места, а дальше опять дорога пойдет под гору. Но о. Иван сказал:

— Вот и сошли благополучно, слава Богу.

— Разве конец?

— А вам еще хочется? — смеется о. Иван.

Я присматриваюсь и узнаю знакомое место. Вот поляна у подножья — трава по пояс. Вот, где отдыхали мы с о. Иваном.

Переходим шоссе. И по ровному лугу подходим к мосту через Кодор.

Этот мост кажется, специально сделан для любителей сильных ощущений! Все мосты через горные реки делаются на живую нитку: если снесет, чтобы не жалко было! Но этот мост, перекинутый через Кодор турками, для вьюченных лошадей, поистине верх строительного искусства! С первых же шагов он начинает трястись и поскрипывать. Но когда доходишь до середины, где устроен какой-то горб, нечто вроде гребня крыши, он весь приходит в движение и раскачивается не только вверх и вниз, но и в разные стороны.

— Хуже «Богатской скалы»! — смеюсь я о. Ивану, когда мы благополучно добираемся до другого берега.

— Мост ничего — прочный, — успокоительно говорит о. Иван, — вот я боюсь, не снесло ли мост на Брамбе, не знаю, как тогда и пройдем.

— Разве нам надо переходить Брамбу?

— Нет, это мост не через реку, а сбоку скал. Дорога доходит до скалы отвесной. Идти бродом нельзя. И место бурное, да и глубоко. Турки приделали сбоку мост, как карниз, висит. Вода на редкость большая, — боюсь, не снесло ли. Тогда уж не знаю, что делать будем.

По р. Брамбе характер леса и вообще всей местности совершенно меняется… Громадные деревья обросли мохом и до верху завиты лианами. Кусты переплелись друг с другом почти сплошной стеной. Скалы и оторванные камни заросли низкорослым дубом. Земля черная, сырая. Травы почти нет. Солнце никогда не проникает в эту глушь. Деревья вырастают, падают, гниют и на их место подымаются новые. Брамба, как и Кодор, превратилась от дождя в сверкающий, брызжущий пеной водопад. Верст восемь идем мы узкой тропой по самому берегу. Подъема почти нет. Идти легко.

Мост, о котором беспокоился о. Иван, оказался цел. Только с одного края залит водой. Полукруглым карнизом обвивает он скалу, и когда мы идем по нему, чувствуем, как вздрагивает он от ударов реки. За шумом волн все время слышится глухое, отрывистое «ухонье» — это напором воды тащит по дну камни.

За мостом пещера. Здесь всегда на пути отдыхают пустынники. Громадная глыба камней со всех сторон плотно сжата лесом, а перед самым входом несутся белые волны Брамбы. В пещере очень уютная «обстановка». Камни для сиденья, «стол», немного сбоку место, выжженое костром. Воткнута палка с крючком на конце — вешать чайник.

— Надо, как следует, отдохнуть, — говорит о. Иван, — дорога на наши горы неприступная.

— Да я и по этим местам вижу, что у вас совсем не то, что у о. Никифора… А почему о. Трифиллий сюда не перейдет? Здесь уж, наверное, поселенцев никаких нет?

— Поселенцев нет, конечно, а охотники да пастухи заходят. Вообще не знаю, есть ли на Кавказских горах такое место, где бы совсем от людей можно было скрыться. Хотя сказывали мне, что один лесничий напечатал, что будто бы где-то в лесу, на горах, старца нашел, который двадцать лет живет и никого, кроме одного ученика своего, не видит. Да едва ли! А то больше так случается, если и найдут место совсем безмолвное, куда даже охотники не заходят, там и пустынникам жить нельзя… Сказывали мне два наши брата. Нашли они раз такое место. Шли, шли все в глубь гор. Несколько снежных перевалов прошли и дошли, наконец, до места, которое очень им понравилось. Громадное озеро в горах и вечный снег кругом. Поселились. Кое-как кельи поставили. Снизу деревья на себе таскали. Принесли припасы. Между прочим и сети — рыбу ловить. Рыбы оказалось видимо-невидимо. Форель и усачи, по несколько фунтов… Все бы, кажется, хорошо, — а долго прожить не могли. Садить ничего нельзя: всюду снег. Одной рыбой питаться не под силу оказалось, вроде отвращения какого-то к рыбе явилось. За припасами ходить далеко — так и ушли…

— А на эти горы никто, кроме охотников, не заходит?

— У подножья турки дранку дерут… А лет пятнадцать тому назад купец Максимов думал лес разрабатывать — да отказался — большие убытки понес. Слишком крутой склон: как начали валить деревья — они и пораскололись. На бревна, значит, не годятся. Обратили внимание в самом начале, как в лес вошли — сплошь полусгнившие деревья лежат? — Это с тех пор осталось. Заходили к нам турки на вершину. Уж очень хотелось им на дранку пихту нашу взять. Еще бы! Пихта в два-три обхвата. Прямая, как мачта. Да нет: ни с чем ушли! Разработать, конечно, можно и на месте. Ну, а готовую дранку вьюком надо вести. А там не то что лошади — человеку другому не пройти… Больше кому же к нам ходить? Охотники иной раз, пониже в лесу, бьют медведей, жиранов, куниц очень много. А без надобности на такие горы не пойдешь: места пустынные, неприступные…

— Ох, о. Иван, уж взойду ли я на гору-то!

— Ничего, взойдете… В одном месте, правда, трудновато. Приходится по веткам подтягиваться… Я помогу… ничего.

После пещеры мы идем еще версты две вдоль реки и потом круто поворачиваем в гору.

Узкая тропа зигзагами опоясывает гору и сначала идти даже легче, чем по горе о. Никифора.

Лес все такой же: темный, глухой, заросший кустами. Все чаще и чаще попадается ель, пихта. Местами мы всходим на выступы, с которых открывается вид то на одну, то на другую сторону гор. И тогда яркая, залитая солнцем, зелень слепит глаза, и в утреннем горном воздухе самые дальние вершины придвигаются вплоть.

Подъем на гору разделяется как бы на две половины очень большой, совершенно ровной поляной. Площадь этой поляны около сорока десятин. Сейчас она заросла кустарником, цепкой ожиной и какой-то высокой густой травой, но зимой, — по словам о. Ивана, — когда открывается простор и виден лес кругом поляны и вершины гор- это одно из самых красивых мест дороги.

Спускаемся вниз к ручью. Лиственный лес кончается. Кустарника почти нет. Травы мало. Лежат упавшие, старые деревья, и ровными рядами высокие, высокие пихты стоят над ними, сплетаясь вверху густой хвоей. Идти легко. На всем лежит мягкая тень. И прозрачный воздух пропитан запахом теплой смолы.

Нам надо спуститься в глубокий овраг. Перейти ручей — и там уж начнется самый трудный подъем.

В овраге опять холодная сырость, кусты и высокая трава. Снизу неожиданно доносятся чьи-то голоса. За травой и кустами не видно, кто говорит, но слышно, что несколько человек.

О. Иван приостанавливается и слушает.

— Кто-то из наших братьев, — говорит он. Мы входим в самую заросль. Мимо нас быстро проходит человек в монашеском одеянии, с мешком за спиной. Он торопливо кланяется и, не останавливаясь, идет дальше. Но голоса впереди слышны по-прежнему, только уже совсем близко. Переходим ручей. И видим, в кустах и в траве выше человеческого роста, — о. Вениамина и еще какого-то маленького монаха. Они о чем-то горячо говорят и, увидя нас, умолкают.

— О. Вениамин! Каким образом! — удивляемся мы.

О. Вениамин смущенно улыбается.

— Дождь застал вчера. Пришлось заночевать на полдороге. Всего измочило. Сегодня обсушился и пошел.

В густой зелени, черный, волосатый, с серым горбом за спиной, он так похож был на доброго лесного зверя!

Маленький монах быстро стал прощаться и хотел идти, но о. Иван непривычно резко сказал:

— Подождите, о. Константин!.. Вы идите с о. Вениамином, — обратился он к нам — я догоню вас. Мне надо сумку поправить.

Было ясно, что о. Иван хочет о чем-то поговорить с о. Константином, и мы с о. Вениамином, не задерживаясь, пошли вперед.

В последствии я узнал, что о. Константин особенно заподозревал меня в злых умыслах против пустынников. У него была заготовлена дранка, и он боялся, что я прислан от лесного ведомства отобрать ее. О. Иван потом говорил мне:

— Я задержал его, чтобы побранить и постыдить как следует.

О. Вениамин шел сзади меня, и на каждом крутом подъеме я чувствовал крепкое прикосновение его руки к своему локтю. Сам он, несмотря на мешок за спиной, шел изумительно легко и готов был, по-видимому, на трудных местах нести меня на руках!

О. Иван скоро догнал нас. Мы пошли в таком порядке: о. Иван, я и за мной о. Вениамин. Это было сделано по настоянию о. Ивана. По его плану в трудных местах он должен был тянуть меня за палку, а о. Вениамин подталкивать в спину!

И действительно, если бы я сам на себе не убедился в этом, — никогда не поверил бы не только тому, что я могу взойти на такую гору, но что вообще это возможно для кого бы то ни было.

Местами мы ползли по отвесной круче, цепляясь за каменные выступы, перехватывая одну ветку за другой какого-то ползучего кустарника, с необыкновенно крепкими ветвями. И все круче и круче. И нет этому ни конца, ни краю. Обрывы по сторонам не такие, как у о. Никифора, где упасть не боязно, а скалистые пропасти в несколько десятков сажен…

В двух-трех местах меня «тянут»!

О. Иван взбирается на выступ, укрепляется потверже, протягивает мне конец своей длинной палки и тянет к себе. А о. Вениамин одной рукой подтягивается за ветки, а другой подпирает меня сзади.

Нечего говорить, что проделываем мы все это молча, сосредоточенно. Не обращаешь внимания на сердце, которое до боли колотится в груди, не даешь себе ни минуты отдыха, чтобы перевести дух. Не до того уж. Скорей бы выбраться. Будет же когда-нибудь конец.

Взбираемся на остроконечный выступ. Прямо перед нами, совсем близко, снежные горы, а с боков стеной стоит ровный пихтовый лес, — он увешан длинными нитями светло-зеленого мха, точно нарочно сделанными украшениями.

О. Иван садится на камень. О. Вениамин сбрасывает свой серый горб. Оба они, улыбаясь, смотрят на меня. Я боюсь верить и боюсь спрашивать, что это значит, но о. Иван сам говорит мне:

— Теперь садитесь. Больше крутых подъемов не будет.

Но мне и садиться не хочется. Стоя, глубже дышится. А после такой дороги не надышишься горным воздухом.

О. Никифор, сравнивая свою местность с «Брамбой», сказал мне:

— Здесь у нас, какой воздух! — вот у них, на Брамбе, действительно воздух… питательный!

Теперь я невольно вспоминаю его слова.

Именно «питательный» воздух! С каждым глотком его чувствуешь, как вливается в кровь бодрость и силы восстанавливаются, и, кажется, нет таких препятствий, которых нельзя было бы преодолеть!..

 

***

 

— Куда же теперь пойдем? — спрашивает меня о. Иван.

Я недоумеваю.

— То есть, как куда? К о. Сергию…

— По пути… немного свернуть… келья о. Вениамина…

— Тогда, конечно, зайдем к о. Вениамину.

— Как вам лучше, — говорит о. Иван и почему-то зорко смотрит на меня.

— Я очень хотел бы зайти к вам, о. Вениамин, можно?

— Господи, да конечно… я же так рад буду.

— А по-моему, — неожиданно говорит о. Иван, — лучше сначала идти к о. Сергию. Там отдохнете. Там будете жить. А к о. Вениамину, погулять, можно всегда сходить.

— Нет, нет, — решительно говорю я, — непременно зайдем к о. Вениамину, хоть на минуточку. Как это идти мимо и не зайти! Завтра можно само собой сходить, а сегодня — само собой.

Мы молчим некоторое время. Я случайно взглядываю на о. Вениамина и вижу, что с ним творится что-то странное. Он в каком-то необычайном волнении. Смотрит то на меня, то на о. Ивана. Видимо, что-то хочет сказать и не решается. Поймав мой взгляд, он делает над собой усилие, даже судорога проходит по его лицу, и говорит:

— У меня к вам… просьба… Ради Бога, исполните ее. Ради Бога, прошу…

— Конечно, о. Вениамин. Все, что могу. Все для вас сделаю.

— Ради Бога… это я не от себя говорю… меня просили пустынники. Те, которые не знают вас… Не снимайте их келий и самих их не снимайте…

Меня страшно поразили слова о. Вениамина. И я, неожиданно для самого себя, резко сказал:

— Ваша просьба очень скверная, о. Вениамин. О. Вениамин побледнел и смотрел на меня совершенно растерянно. По движению губ я понял, что он спрашивает:

— Почему?

— Не то скверно, что вы просите не снимать вас, а то почему вы об этом просите. Я вам скажу прямо: я шел к вам с таким чувством, с каким никогда в жизни не обращался ни к одному человеку. Я заурядный, грешный мирянин, и во мне хватило силы поверить вам всем сердцем сразу и безусловно. И чем вы на это отвечаете мне? Ни на чем не основанным подозрением! Ведь вы просите потому, что подозреваете, что я хочу сделать вам зло, что у меня какие-то дурные намерения относительно вас. Что бы вы сказали, если бы я заподозрил вас в желании ограбить, или убить меня? А ведь вы делаете именно это самое. Разве донос и предательство лучше? Разве лучше, если я являюсь к вам под видом друга, а сам хочу причинить вам зло? И какие, какие у вас основания думать что-нибудь подобное!

О. Вениамин решительно не ожидал такого действия своих слов, да и сам я не ожидал, что меня так больно заденет все это.

— И зачем вы прикрываетесь, что вы говорите не от своего имени, когда я чувствую, что и вы тоже подозреваете меня в каких-то дурных целях… Если я пришел к вам по своей душевной потребности, и, если, увидав хорошее, захочу рассказать другим, как живут и спасаются люди, — в этом не будет ничего дурного. Очевидно, вы боитесь чего-то неопределенного, но злого от меня. Недаром о. Константин ушел из своей кельи, зная, что я иду сюда в гости, а другой пустынник почти бегом пробежал мимо нас! После вашей просьбы мне остается одно — повернуться и идти домой…

— Меня просили сказать… Мне очень тяжело было самому… о. Константин смутил меня. Вчера я душой поверил вам. А он сегодня встретился и смутил меня… Я не хотел обидеть… Простите… Грубый я, простите меня…

Я уже чувствовал, что наговорил много лишнего, что, тут простое недоразумение. Было стыдно смотреть в жалкое, расстроенное лицо о. Вениамина. Я готов был сам просить у него прощения. Так все это вышло скверно и из-за таких пустяков.

— Пойдемте, пойдемте скорей, — сказал я. И о. Иван и о. Вениамин быстро встали, и мы молча пошли дальше. Только о. Иван спросил:

— Куда?

— Зайдем к отцу Вениамину, — ответил я.

 

***

 

Теперь я шел впереди. Сзади меня глухо стучали громадные сапоги о. Вениамина. И я, не оборачиваясь, чувствовал, какой он идет убитый, печальный, и от того, что такой большой и неуклюжий, — еще более жалкий.

Мне хотелось сказать ему что-нибудь самое хорошее и ласковое, и я ничего не мог придумать. Я ждал, что он сам скажет что-нибудь, но он молчал. Молчал и о. Иван. Дорога шла не очень круто, но тропа была узкая! и идти приходилось друг за дружкой. И почему-то казалось, что как только выйдем мы на широкое место, где можно стать рядом, — так сейчас же все окончательно объяснится и пройдет.

Широкого места не было. Лес стоял и с той и с другой стороны высокий, недвижный, увешанный бледными странными нитями мха.

Но вот впереди мелькнула яркая зелень… Еще несколько поворотов, и сквозь бронзовые стволы пихты показалась поляна, а с самого края, на опушке, маленькая келья…

— Это ваша келья, о. Вениамин? — спрашиваю я. О. Иван отвечает сзади:

— Нет, о. Вениамина дальше. Это о. Моисея, — его нет сейчас здесь.

Выходим на поляну. Я останавливаюсь и оборачиваюсь к о. Вениамину. Хочу сказать ему хоть что-нибудь, только чтобы прервать молчание.

Но я не успел выговорить слова, как произошло нечто совершенно неожиданное.

О. Вениамин упал на колени и поклонился мне до земли.

— Простите… Простите, ради Господа!..

Я бросился к нему.

О. Вениамин стоял, опустив беспомощно руки, с серым горбом на спине, заплаканный и растроганный…

И сейчас, вспоминая эту сцену, я не могу освободиться от чувства мучительного стыда за дурацкую нотацию, которую я прочел о. Вениамину, вызвавшую теперь этот земной поклон.

Не помня себя, стал я поднимать о. Вениамина.

Мы целовались с ним. И он говорил:

— Слава Тебе Господи… Слава Тебе Господи!

Пошли дальше. Опять молча. Но теперь было так легко, так радостно — и кругом точно изменилось все. Незаметно дошли мы до кельи о. Вениамина.

Келья такая же, как и у других пустынников: небольшая избушка с террасой и огородом на открытой поляне. О. Вениамин торопливо сбрасывает мешок, мы с о. Иваном входим на крыльцо и, прежде чем войти в келью, читаем молитву.

Внутри кельи все так же, как и у о. Никифора. В передней «комнатке» койка, в задней аналой и иконы.

О. Вениамин растроганный, ласковый, но все такой, же неуклюжий, кланяется и рукой показывает, чтобы я прошел во вторую «комнатку», где аналой.

Вхожу.

 

 

Рис. Крест о. Вениамина

 

— В память вашего посещения, — говорит он, — возьмите на память вот этот крест. Собственной работы. Я для себя его сделал.

Он берет с аналоя крест и подает мне. Крест из пальмового дерева. На нем вырезано изображение распятия, а на концах Божия Матерь и апостолы. Работа необыкновенно тонкая, и в корявых, загорелых громадных руках о. Вениамина белый крест кажется еще тоньше, точно выточенный из слоновой кости.

— Это мое рукоделье, возьмите на память, — снова кланяется о. Вениамин.

В поклонах его есть что-то особенное: застенчивое и трогательное. Он так сгибается, точно хочет казаться меньше, точно ему неловко за свою величину и силу.

Я беру крест.

— Спасибо, о. Вениамин. Большое вам спасибо.

— А вот еще мое рукоделие. Отдайте кому-нибудь из своих знакомых.

И он достает из-под аналоя прекрасно выточенные вилки и столовые ложки.

— Очень много, о. Вениамин. Зачем же столько… Но он не слушает и торопливо завертывает их в бумагу, точно боясь, что я могу отказаться.

О. Вениамин собирается угощать нас чаем. Но о. Иван решительно протестует.

— И ты устал, о. Вениамин, — говорит он, — и нам отдохнуть надо, — нет, теперь уж пойдем до места.

О. Вениамин огорчается немножко, но потом решает, что действительно, так будет лучше. И мы прощаемся.

— Относительно снимания и вообще всего, — говорит он на прощание, — делайте так, как вам нужно… Как хочется, так и делайте.

— Вас уж я не буду снимать, о. Вениамин, чтобы не вводить во искушение. А других сниму.

— Как хотите, так и делайте, — повторяет он, — все, что я говорил, надо забыть.

 

XIII. О. СЕРГИЙ

 

О. Сергий живет не один. Он ученик старца о. Исаакия. Келья у них просторная «на двоих». И огород больше, чем у других пустынников. Поляна открытая, с трех сторон окружена вековым пихтовым бором, а с одной стороны, прямо против кельи, открывается вид на снежные вершины.

Подходим. Никого нет. Обошли келью кругом.

— Должно быть, молятся, — сказал о. Иван, и громко произнес:

— Молитвами святых отец наших…

— Аминь! — послышалось из кельи.

Дверь отворилась, и в дверях, не выходя к нам, показался монах. Невысокого роста, смуглый брюнет, с проседью. Очень худой. На босу ногу. В руках четки. Лицо спокойное, серьезное.

Это был о. Исаакий.

— Мы молимся, — сказал он, — проведи их, о. Иван, в ту келью.

И снова затворил дверь.

О. Иван ввел меня в сени. Одна дверь из сеней направо, за ней слышно равномерное церковное чтение. Другая налево, в пустую келью. О. Иван отворил дверь, и мы вошли в очень маленькую комнатку с одной койкой.

— Я пойду к ним, — сказал о. Иван, — отдохните пока.

Ушел.

Я сел на койку «отдыхать». Это единственная «мебель» кельи. Нет ни стульев, ни стола. В углу иконы. На стенах написано карандашом несколько изречений Исаака Сирина. Над койкой символическая картина, изображающая монашеские добродетели. Старец с большой седой бородой. Вокруг него добродетели: смирение, пост, молитва. В углу на коне мирская страсть, в виде толстой женщины с распущенными волосами. Женщина стреляет в старца из лука. Но старик неуязвим, и стрелы до него не долетают…

В келье пахнет как в церкви — ладаном, восковыми свечами, и сразу почему-то чувствуется, что здесь живут люди, которые молятся долго, истово, по-церковному.

Я жду с полчаса. Наконец, в сенях слышится движение, топот босых ног. Входит о. Сергий.

Он совершенно такой же, каким я видел его на Новом Афоне. Только босые ноги придают еще более трогательно-убогий вид. Он очень худой. Маленькая мочального цвета бородка. Волосы длинные, прямые, тоже мочального цвета. Подрясник совсем, совсем ветхий, весь пропитан масляными пятнами. На голове выцветшая и такая же ветхая скуфейка. Опоясан широким кожаным поясом.

О. Сергий — тип послушника в высшем и лучшем смысле этого слова. Нести послушание, — делать что-нибудь для других, — в этом для него все.

О. Сергий послушник о. Исаакия, который руководит его духовной жизнью. Но он «послушник» каждого и это выражается во всех чертах его, в движениях, в лице, решительно во всем…

О. Исаакий долгое время жил монахом на Новом Афоне. О. Сергий десять лет прожил там же послушником, и на них особенно ярко легла печать монашества. Они свободны и духовно смелы, как и все пустынники, но в тоже время «уставщики», свято хранящие монастырский уклад жизни, молитвенники не только в «мистическом» смысле, как о. Никифор, но и в церковном. Четки, ладан, громадные книги в кожаных переплетах, — здесь не случайные предметы, не «обстановка», которой могло бы и не быть, — а органические части живого целого. Здесь на первом месте правила, послушание и церковная молитва, а потом уже лес и безмолвие. Но в самой церковности этой, — выражаясь словами о. Никифора, — «все живое», — она часть души тех, кто живет здесь, ее любят, она служит выражением своеобразного душевного склада…

 

 

Рис. Пустынник о. Сергий

 

О. Сергий поклонился мне, касаясь рукой пола. Потом быстро поправил свои длинные прямые волосы и поцеловался со мной трижды крест-на-крест.

Мы встретились с ним, как старые, старые друзья, — хотя я видел его один раз на Новом Афоне и то не более получаса.

— Вы не сердитесь, что не пришел я в Драндский монастырь? — сказал о. Сергий.

— Что вы… Я же знаю, что вам нельзя было…

— Огород не мог бросить. О. Исаакий больной. Тяжелую работу работать не может, мне и за него и за себя пришлось, — никак нельзя было оставить…

— Спасибо, что прислали о. Ивана. Мы с ним подружились дорогой.

О. Сергий улыбнулся и засиял весь.

— Я знал, что он понравится вам! Как пришло время идти за вами… думал, думал… огород никак оставить нельзя… А так как между нами с о. Иваном большая любовь братская, я и решил — лучше всего ему пойти… Потрудились на гору-то? Устали? Я боялся за вас… А о. Иван говорит — хорошо шли.

— Да, ничего… конечно, устал немного, но гораздо меньше, чем думал. Я сам на себя удивлялся всю дорогу!.. Я очень, очень рад видеть вас, о. Сергий.

— И я рад. Я вас тогда на Новом Афоне полюбил… О. Сергий говорит отрывисто, тихо, часто покашливает. Он не произносит буквы «л». Вместо «ла» говорит «уа» — это придает его произношению особенную мягкость…

— Теперь пойдемте, о. Сергий, покажите ваше хозяйство и познакомьте меня с о. Исаакием.

— Пойдемте, пойдемте…

 

XIV. О. ИСААКИЙ

 

Выходим на терраску. Там ждут нас — о. Иван и о. Исаакий.

О. Исаакий еще раз здоровается со мной. У него красивое, хорошее лицо. Правильный, с горбинкой нос, темная борода, глаза большие, серьезные. Движения спокойные, уверенные. В маленьких руках четки. На всей его фигуре печать очень большой интеллигентности.

Очевидно, о. Иван уже рассказал ему о том, что произошло у нас с о. Вениамином, потому что сразу начинает со мной разговор об этом.

— Вам не надо обижаться на них, — говорит он с мягким укором, — надо понять таких вот, как о. Константин. Он простой, серый крестьянин, ничего не знает, ни о чем не слыхал, — и страшно теперь запуган, — боится и лесничего, боится и духовной власти, и светской, — а тут говорят ему: приехал из Москвы… член Государственной Думы… фотографирует кельи… и т. д. и т. д… Он бедный совсем перепугался наверное и Бог знает, что ему представилось.

— Да мне и самому совестно, — сказал я, — что сделал из этого такую историю…

— Теперь, слава Богу, все кончилось хорошо, — успокаивает о. Иван.

— Кончилось, так не надо и вспоминать, — говорит о. Сергий, — пойдемте, огород наш посмотрите. Прямо перед кельей посажена кукуруза.

— Разве у вас медведи не трогают кукурузу? — спрашиваю я.

— Пока не попробовал, — ничего. А вот, если хоть раз попробует, ну тогда не успокоится, пока всю не поломает, — улыбается о. Сергий.

И сколько раз потом ни заходила речь о медведях, о. Сергий всегда говорил об них с улыбкой, точно о симпатичных, но немного смешных людях. И называл: «Мишкой» и даже «Мишенькой».

За кукурузой большое «поле» картофеля, несколько гряд луку, чесноку, фасоли, и небольшая грядка густого необыкновенно высокого гороха.

— Это мне человек один из Сибири семян привез, — сказал о. Сергий, видимо, любуясь своим детищем.

У о. Сергия огород не поражает образцовым порядком, как у о. Трифиллия, но видно, что много в него положено труда и заботы.

— Я плохой помощник, — говорит о. Исаакий, — все о. Сергий трудился один.

— Вы, кажется, болеете? — спросил я.

— Да, лихорадка… а может быть и чахотка.

— Почему вы думаете, что чахотка? Разве у вас кашель?

— Нет, кашля нет… Но слабость, пот. Лихорадит постоянно… В молодости я жил в Петербурге, служил в бронзовой и золотильной мастерской — может быть, оттуда еще захватил болезнь…

О. Иван и о. Сергий отстали от нас.

О. Сергий крикнул:

— Вы погуляйте, а мы пойдем обед готовить! О. Исаакий повел меня по широкой тропе в лес.

— Вот эту аллейку о. Сергий расчистил, — сказал он, — очень хорошо гулять здесь.

Мы шли среди старых, старых пихт, совершенно бесшумно ступая по мягкой, покрытой хвоей, дороге.

— Какой красивый лес у вас. Особенно нравится мне висячий мох. У нас нет такого.

— Вот вы какие мелочи замечаете, — улыбнулся о. Исаакий, — а мы живем и совершенно не обращаем на это внимание… Да, у нас хорошо, очень хорошо жить! Если бы своя церковь, — ничего больше и не надо.

— А к о. Илариону в монастырь не пойдете?

 

 

Рис. Пустынник о. Исаакий

 

— Что ж о. Иларион!.. Я ему прямо сказал: вся эта затея с монастырем — дело бесовское… Вот о. Иван говорил о проекте просить у архиерея разъездного монаха и антиминс. Это дело другое и то при одном условии, чтобы иеромонах обязательно назначен был из наших пустынников.

— Ну, об этом и просить нечего, — сказал я, — к вам из монастыря ни один иеромонах не пойдет.

— Пожалуй и так, — согласился о. Исаакий.

Чем больше вглядывался я в о. Исаакия и вслушивался в его речь, тем больше он нравился мне. В нем было какое-то особенное благородство. А в красивых уверенных движениях и спокойном тихом голосе чувствовалась большая внутренняя сила.

— Вы долго были на Новом Афоне? — спросил я его.

— Да порядочно… лет десять. Сначала торговал в монастырской лавочке. Потом был при часовне на Иверской горе… Я и сейчас приписан к монастырю…

— Как же вас отпустили в пустыню?

— Покойный Иерон отпустил. Он вообще против пустынножительства был и не любил, когда от него уходили монахи. Первый раз пришел я просить благословения уйти в пустынь, — он рассердился. Я через некоторое время опять пришел. Рассказал ему все, что чувствовал. Он и говорит мне: ты все равно уйдешь, — иди лучше с разрешения.

— Вы прямо сюда в пустынь пришли?

— Ходил еще в Грузию, — посмотреть, как там спасаются… А потом поселился здесь… Я больной, работать не могу. Живу с о. Сергием. Занимаюсь рукоделием: четочки делаю… Слава Богу… жить здесь, очень, очень хорошо…

Тихий голос о. Исаакия, босые ноги его, серьезное благообразное лицо, — все так удивительно подходило к задумчивой тишине леса.

— Да, хорошо у вас, — сказал я.

— Вот и оставайтесь у нас, — неожиданно предложил о. Исаакий.

— Нет, о. Исаакий, — для меня это совершенно невозможно.

Мы остановились.

— Почему? — спросил о. Исаакий и посмотрел на меня в упор.

— Почему? Да прежде всего потому, что я хочу жить в миру. А разве по-вашему это плохо?

— Нет, не плохо… Но здесь лучше…

И снова мы пошли, не торопясь, по аллее теперь уже прямо на поляну, к келье.

— Вам надо закусить, — сказал о. Исаакий, — потом отдохнете немного, и прочитаем вечерню.

Мы вернулись как раз вовремя. Недалеко от кельи о. Сергий устроил «летнюю кухню». И когда мы подходили, о. Иван нес из этой «кухни» вареный картофель, а о. Сергий «соус» — лук, поджаренный в постном масле.

— Пожалуйте кушать, — сказал о. Иван, — картофель сварили, да еще с соусом.

— Это я в монастыре научился, — отозвался о. Сергий.

— А завтра знаете, чем он угостить вас хочет?

— Наверное, пышками? — засмеялся о. Исаакий.

— Что же! — опять весело отозвался о. Сергий, — и испеку. Я пышки хорошие делаю… Покушаете моего рукоделья…

— Что и говорить, настоящий повар, — смеется о. Иван.

Мы входим на терраску. Там уже накрыт маленький столик. О. Исаакий говорит:

— Давайте, помолимся…

И все мы поворачиваемся на Восток, к темной тенистой опушке леса, за которой яркими зубцами блестят освещенные горы…

 

XV. ПУСТЫННИКИ И МОНАХИ

 

Часа в четыре началась вечерня.

Я стоял, слушал и невольно сравнивал эту службу со службой в кельи у о. Никифора.

Там все время чувствовалась «мистика службы», что-то сложное, напряженное… Здесь, напротив, просто, спокойно, «трезво».

За аналоем стоял о. Сергий. Читал истово. «Возгласы» внушительно и спокойно произносил о. Исаакий. Во всей службе было что-то значительное, чинное. Вслушиваясь в эту службу, не могло придти в голову, что вот за окном стоят бесы, которые «не смеют» войти в келью. На душе было хорошо, спокойно, уверенно, — но не было того восторга и умиления, которые неожиданно охватывали душу на вечерне у о. Никифора. И нельзя сказать, что то было лучше, или это хуже. Просто совсем разное. Два различных склада. Два несхожих друг с другом религиозных типа.

После вечерни мы сидели на «заваленке» кельи и разговаривали до поздней ночи.

Вечер был чудесный. Облака прошли и перед нами открылись самые дальние вершины гор.

Как только зашло солнце за горы, — лес потемнел и, как рамой, обвел черными зубцами бледно-розовое, яркое небо. А поляна угасала медленно, точно нехотя. Долго в вечерних сумерках играли на ней последние отблески зари.

— Нас, пустынников, осуждают за самочинное спасание, — говорил о. Исаакий, — а не знают того, что и в монастырях спасание тоже самочинное.

— То есть, как? — спросил я.

 

 

Рис. Вид из кельи о. Сергия

 

— Без руководства… Теперь вся монастырская жизнь превращена в послушание или, другими словами, в хозяйственные заботы, в мирские дела. «Послушание», как необходимый путь духовного развития, мы не отрицаем. Но в монастыре послушание совсем не то: это просто та или иная должность, которую необходимо исполнять в сложном монастырском хозяйстве. «Послушание» дается не сообразно с душевным состоянием послушника, а сообразно с хозяйственной надобностью монастыря… Конечно, живут в монастыре и духовной жизнью, но больше тайно, келейно. Стараясь, чтобы не заметили окружающие, — а то помешают. Вот и выходит «самочинное спасание»…

— Почему же могут помешать? — удивился я.

— Даже обязательно, нарочно помешают, — горячо вступился о. Сергий; очевидно, это было его больное место, — в монастыре, как только заметят в послушнике ревность к молитве, к духовной жизни, — сейчас «послушание!» Что, мол, это за святой выискался, а ну-ка его куда-нибудь на огород, или на плантации, пусть свою «святость» разгонит… В мою бытность на Новом Афоне сколько молодых послушников перед глазами прошло. В монастырь заходили, как ангелы, а пройдет три, четыре года — все послушание, да послушание, никакого руководства в духовной жизни, никакой заботы об этом, никакого поощрения; гоняют с виноградников на скотный, со скотного в пекарню, — и вот делается человек, совсем мирской, — с горечью сказал о. Сергий, — надо бы на первом месте церковь, а на втором послушание, а им лишь бы хозяйство хорошо шло, да работник хороший был, а церковное больше даже мешает им…

— Да, это так, — снова подтвердил о. Исаакий, — слов нет, и в монастырях есть люди духовной жизни, но жизнь их сама по себе идет, чаще всего монастырь об ней и не знает. Зато и случается так: выбьется человек из своей колеи и некому его поддержать. У нас на Новом Афоне такой случай был:

Лет двадцать пять жил там один монах. К молитве очень был ревностный. Я близок с ним был и знал, что жизнь он ведет духовную, правил держится хороших, — ну, словом, настоящий монах. Послали его по делам в Петербург. Раз, два, — пришлось пожить там сначала немного, потом побольше. И, вот, рассеялся человек. Никак не соберет себя. Дальше больше, дальше больше… Через несколько лет снова пришлось жить на Новом Афоне безвыездно. Но прежнего вернуть не может. И впал в отчаяние. Раз прихожу я к нему, — он мне все это и рассказывает. Двадцать пять лет, говорит, работал над собой и что же теперь, опять все сначала? Ничего не осталось! Неужели же эти годы прошли зря? И что теперь делать мне? И сил уж нет прежних, и ревности нет прежней… Вся жизнь прошла. Скоро умирать надо. Когда же я теперь снова пройду весь путь. — Ничего не поделаешь, — говорю ему: — коли уж такое несчастье случилось: надо начинать снова. А уж остальное, как Господь… Может силы даст, может жизнь продлит… И вот послушался он. Стал помаленьку, помаленьку налаживаться… А тут вскоре и умер. Умер ничего, покойно, хорошо…

— В монастырях много людей страдает, да никто этого не видит, — тихо сказал о. Иван.

— Трудно, а для иных и гибельно в монастыре жить, — снова с горечью проговорил о. Сергий.

— А у вас никогда не было желанья пойти в монастырь? — спросил меня о. Исаакий.

— Было… Лет семь тому назад…

— Если можете, расскажите…

— Да… то, что случилось со мной, довольно характерно для монастырской жизни… Это было семь лет тому назад. Со мной случилось большое несчастье. Я, как говорится, запутался. Запутался и нравственно и житейски… Внутренняя <