III. «гостеприимный» Феопемпт. — О. Иван о пустынниках

 

Рис. Подворье Драндского монастыря в Цебельде

 

От армянского села нам предстояло совершить первый небольшой переход пешком: до подворья Драндского монастыря шесть верст.

Взваливаем с о. Иваном на плечи сумки и отправляемся в путь.

Дорога идет по открытому шоссе. Солнце печет невыносимо, но идти почему-то легко и приятно. Может быть, горный воздух действует так. Может быть, сознание, что вот началось и настоящее путешествие. Плечи еще не устали, и даже тяжесть от сумки доставляет какое-то особенное удовольствие. Впереди по шоссе гонят стадо. За стадом верхом едут туземцы, идут навьюченные лошади.

— Это наши приятели, — говорит о. Иван. — Пастухи гонят стада на горы. Осенью они спускаются и по пути заходят к нам за данью, — смеется он.

— Что же они у вас берут?

— Да все! Посуду, ложки, сапоги, подрясники — все, что найдут, даже никуда негодные тряпки.

У «приятелей» вид очень добродушный. Они кланяются нам и говорят.

— Здрасьти!..

О. Иван улыбается на это приветствие:

— Вы знаете, они удивительно вежливы. Когда приходят грабить, обязательно здороваются, подают руку и говорят: «здрасьте». А когда уходят с награбленным, говорят: «прощай».

— Поселенцы не трогают вас?

— Около нас живут сванеты. Им воровать никак нельзя. За воровство их выселяют. У них такой обычай есть: каждый новый поселенец дает своим односельчанам присягу, что не будет воровать в таком-то районе, ну, положим, от Лат до перевала. И присягу хранит свято. За Латами будет воровать, сколько угодно, — это у них и за грех не считается; ну, а там, где присягал, ни за что!

Несмотря на жару и довольно тяжелые сумки, мы дошли до подворья незаметно.

— Устали? — то и дело спрашивал меня о. Иван.

— Нет. Только пить хочется.

О, за эту дорогу до Аджар я узнал, что такое жажда! Я думаю, во всю свою жизнь не выпьешь столько воды и чаю, сколько за одно такое путешествие! Слава Богу, что почти на каждой версте из скал бьют источники чудесной, холодной, как лед, воды.

Около четырех часов мы были на подворье.

Монах, заведующий подворьем, ушел в монастырь. Нас встречает послушник Феопемпт.

— Не выговоришь ваше имячко, — смеюсь я.

Послушник приветливый, бойкий, веселый парень из средней полосы России. В лице у него много юмора. Глаза немножко лукавые, но главная черта — безграничное русское добродушие. Глядя на него, хочется улыбаться и говорить в шутливом тоне.

Он расторопно отпирает нам «покои» для «гостей»: две чистенькие комнаты. В одной — три кровати и стол. В другой — стеклянный шкап с посудой и одна кровать. Феопемпт все время посматривает на нас и лукаво усмехается.

Когда мы вошли в «покои», он сказал:

— А вам, о. Иван, придется там поночевать… с нами.

— Почему?

— Мы экскурсантов ждем. Восемь человек их, и то уж места не хватит.

— Так что же, — говорю я, — вы скорей пустыннику должны место дать, чем каким-то экскурсантам.

— Да они поблагодарят хорошо, — добродушно признается Феопемпт.

— А может, мы лучше поблагодарим. Феопемпт расплывается в широчайшую улыбку, но не сдается.

— Пустынники всегда с нами, а экскурсанты только летом!

— Ну, это другое дело! — смеясь, соглашаемся мы с о. Иваном. Но больше всех смеется сам Феопемпт.

— А самовар вы нам дадите, или тоже экскурсантов придется ждать?

— Дадим!

Феопемпт звякает чайной посудой, носится из комнаты на двор и со двора в комнату и, наконец, вносит громаднейший самовар.

— Есть хочется… и жажда смертельная, — говорит о. Иван. — А вы знаете, как над нами смеются на Новом Афоне? Вот придешь этак в монастырь, измучаешься за дорогу, да наголодаешься в пустыне, ну, конечно, сколько в трапезной на тарелку ни положат, все съешь. А кормят нас за общей трапезой с послушниками. Послушники подают свои тарелки и смеются: накладывай побольше, как пустыннику.

Феопемпт слушает этот рассказ, задержавшись в дверях, и говорит, усмехаясь:

— Пустынники, одно слово, любят покушать!

Но нам с о. Иваном так хочется пить, что уж и не до еды.

Начинаем наливать по очереди стакан за стаканом. Обжигаемся, вздыхаем и пьем молча, сосредоточенно… Наконец, пьем так много, что самим делается смешно. А Феопемпт то и дело заглядывает в дверь; он ждет самовар, у него кто-то еще остановился в кухне.

— Нет еще! — говорю я ему на его вопросительные взгляды.

Снова пьем стакан за стаканом, чувствуя, что такую жажду все равно утолить нельзя, и что пить, кажется, бесполезно…

— А ваших экскурсантов, должно быть, дождь задержал? — говорю я Феопемпту, когда он, наконец, убирает от нас почти пустой самовар.

— Должно быть так! О. Ивану свободно, пусть располагается!..

— Экскурсантов нет, так и пустыннику рад, — смеется о. Иван.

 

 

Рис. Пустынник о. Иван

 

Но «располагаться» ему пришлось не скоро: мы заговорились и просидели до глубокой ночи.

— Мы монастырь не осуждаем, — говорил мне о. Иван — без монастыря, без послушания нельзя. С этого всякий пустынник начинать должен. Но у иных душа лежит к безмолвию, тем и надлежит уходить в пустынь. Особенно горы на душу хорошо действуют — возвышающе. Усматриваешь в них некое таинство… Мы на пустынь не так смотрим, что это выше монастыря, а так, что каждому свой путь: иному монастырь, иному мир, иному пустынножительство…

— Вы раньше в монастыре были?

— И я был, и все наши пустынники из монастырей вышли.

— А в пустыне долго живут?

— Самые старые лет двадцать.

— А как же вы уходили из монастырей — самовольно, или с благословения игумена?

— Больше, действительно, самовольно… Но и в монастырях иногда сочувствуют. Был в Драндском монастыре старец Иеремия — покойный уж теперь. Пришел к нему однажды наш пустынник за советом. Не знает, как быть с помыслами, — все кто-то внушает: уйди да уйди с горы, никакого спасения тут нет. Тоска напала. Особенно тяжело ему было, что цветы садить нельзя. Уж очень пустынник этот цветы любил. А у нас цветами заниматься не то, что запрещается, а считают за пустое дело. Старец и сказал ему: «Терпи, не уходи из пустыни. Обязательно продолжай жить. Если искушению поддашься, уйдешь, потом и вовсе места не найдешь себе. А если о цветах тоскуешь, так тоже не сомневайся: сади их! Я и семян тебе разных дам. Живи по-прежнему…» Пустынник послушался. Спаси Господи…

— А вы часто тоскуете, о. Иван?

— Бывает. Без этого нельзя? Иной раз такая скорбь нападет, кажется, бежал бы на край света. И все тогда по-другому, кажется, и не видишь, что вперед двигаешься. А враг и мучает: зря, мол, здесь живешь, никакого спасения нет. Пока еще не стар — уходи. И страх тогда нападает. Всего боишься. Ночи не спишь. Но за скорбью всегда бывает утешение. Помогает Господь. Проходит это… Вот увидите пустынников, посмотрите на нашу жизнь: живем ничего, слава Тебе, Господи. Только бы не гнали с гор, все бы хорошо было.

— Да за что же вас гонят?

— А Господь знает, за что! Теперь еще ничего, слава Богу, а одно время очень гнали. Вреда мы лесу не делаем, сами увидите. Места там непроходимые, лес все равно взять нельзя. Выберем себе какую-нибудь полянку, поставим келью, насадим картофель, больше нам ничего не надо.

— А кукурузу сеете?

— Немного, больше муку покупаем. Ее хоть и посеешь, медведь всю переломает. Медведей очень много. Раз кукурузу попробует — не отгонишь, и днем и ночью ходит, пока не поломает всю.

— Откуда же у вас деньги, о. Иван?

— Рукоделием занимаемся: ложечки, вилки, крестики, четки делаем, на Новом Афоне берут в лавку. Ложечку в день можно сделать легко. Дают за нее пятнадцать копеек.

— Сколько вы тратите в год?

— По разному. Иной рублей пятнадцать тратит. Какие наши траты? Масло, соль, сахар. А больше всего мука.

— Как же вы ее к себе доставляете?

— На себе носим. По пуду, по полтора. Осенью сразу на год запасаем. Картофель свой. Вот и еда наша.

И точно боясь, что я увижу в этом подвижничество, прибавил:

— Мы едим много: два раза в день. И живем свободно: если к пустыннику придет в гости брат пустынник, он угостит его и картофель поджарит на масле… Устав монастырский держим, конечно, но больше сама жизнь устав нам дает. Иной раз и попостишься побольше, иной раз и подкрепишь силы…

Эти слова о. Ивана были очень характерны. И в о. Сергии, и теперь в нем очень ярко чувствовались эта религиозная широта и «свободный дух». В самом тоне, в самом языке не было того «общего», что делает похожими между собой всех монахов без исключения. Ни опущенных глаз, ни заученных выражений, ни вздохов, ни елейного голоса. Видно, что все «внутри», и что «внешний» устав только для руководства…

В заключение нашей беседы о. Иван снова сказал:

— Вот увидите сами, как мы живем. Слава Богу. Конечно, может быть, что и не так: вам со стороны видней…