величайший подарок от России всей цивилизации.

Но время их существования и Творчества – всего одно столетие (!!!).

Вы только подумайте, какой духовный толчок для всей цивилизации за каких-нибудь сто лет!

Представить себе интеллектуальную мысль Планеты без этих русских ста лет невозможно, это была бы катастрофа планетарного масштаба!

Именно поэтому удивительный немецкий мыслитель Рудольф Штейнер в начале XX века призывает всю интеллектуальную Европу к путешествию на Восток.

Страшное гитлеровское Drang nach Osten (путь на Восток) – это всего-навсего нагло украденный и искаженный призыв Штейнера.

У Штейнера же это был духовный клич, призыв к путешествию всех интеллектуальных сил в Россию для того, чтобы оживить духовно отживающую старую и дряхлую европейскую цивилизацию.

А если всерьез заняться изучением того, в какой степени Русская культура XIX века повлияла на культуру всего мира, то нельзя не возгордиться всерьез.

И в самом деле, во французской музыке XX века шесть крупнейших композиторов объединились в группу, которую они сами назвали “Шестерка”.

И когда у них спрашивали, почему они объединились в группу, то ответ был прост. Образцом для них послужила русская группа, которую в России называют “Могучая кучка” (с легкой руки Стасова, который написал однажды: “Маленькая, но уже могучая кучка русских музыкантов”).

Он, Стасов, имел в виду группу композиторов, в которую входили Балакирев, Мусоргский, Бородин, Римский-Корсаков и Кюи.

Но “Могучей кучкой” их называли только в России.

На Западе же они получили официальное название “Пятерка”.

Теперь ясно откуда “Шестерка” во Франции?

Но еще раньше – еще интереснее.

Есть понятие “импрессионизм”. Оно существует как в изобразительном искусстве, так и в музыке. Но если в живописи предшественниками импрессионистов можно считать французских художников середины XIX века – Барбизонцев (Камилл Коро, Франсуа Милле и др.), то самое сильное влияние на французских композиторов – импрессионистов, безусловно, оказали не французские предшественники, а... русские. Ибо без оркестра Римского-Корсакова нет ни оркестра Дебюсси, ни тем более оркестра Равеля.

“Картинки с выставки” Мусоргского были образцом для музыкального мышления Равеля. Достаточно услышать сделанную им оркестровку этого фортепианного произведения Мусоргского, чтобы оценить всю степень поклонения Равеля Мусоргскому.

Русские композиторы повлияли почти на всех крупнейших композиторов XX века, будь то французы, итальянцы или даже американцы

(кумиром классика американской музыки и родоначальника симфоджаза Джорджа Гершвина как известно, были Чайковский и Рахманинов).

Для того чтобы рассказать о влиянии Четвертой, Пятой и Шестой симфоний Чайковского на все развитие симфонии XX века, необходимо написать огромную книгу. Что касается влияния русской литературы XIX века на ВСЕ ПОСЛЕДУЮЩЕЕ РАЗВИТИЕ МИРОВОЙ ЛИТЕРАТУРЫ, то здесь не нужно ничего доказывать. Нужно только почитать интервью с крупнейшими писателями XX века для того, чтобы понять: русская литература XIX века – явление Всемирное.

Например, в течение 50-80 годов XX века расцвел латиноамериканский роман. Именно в странах Латинской Америки появились писатели, перехватившие у Европы пальму первенства и открывшие новые пути в литературе.

Достаточно назвать имена Кортасара, Маркеса, Борхеса и знаток литературы сразу поймет, какого МАСШТАБА литературу я имею в виду.

“Сто лет одиночества”, “Осень патриарха”, “Выигрыши”, “Преследователь” – книги золотого фонда мировой литературы.

Но когда журналисты спрашивают у великих латиноамериканцев, кто для них высочайший пример литературы, кто повлиял на их мышление, то те не сговариваясь называют Л. Толстого, Ф. Достоевского, А. Чехова и, конечно, Н.Гоголя.

Я осмелюсь сказать, что без Гоголя не было бы не только латиноамериканского романа! но и такого мистического гения XX века, как Франц Кафка.

Не верите?

Приведу лишь один пример.

У Кафки есть рассказ под названием “Превращение”.

Служащий Грегор Замза просыпается утром и обнаруживает, что он превратился в какое-то невероятное насекомое похожее на сороконожку.

А далее начинается эксперимент высочайшего психологического масштаба.

Писатель произвел этот эксперимент не для того, чтобы эпатировать читателя. Вовсе нет!

Он сделал это с целью изучить реакцию посредственного, маленького человека, маленького чиновника на подобное превращение. Сколько возможностей открывается перед писателем! Сколько экспериментов можно поставить, изучая взаимоотношения Грегора Замзы с его родными, коллегами.

Какой авангард! Какая новизна в литературе! На самом же деле “Превращение” Кафки – лишь еще один шаг или, лучше сказать, продолжение исследования, которое почти за век до него произвел... Николай Васильевич Гоголь.

И не где-нибудь, а в одной из новелл цикла “Петербургские повести”. В повести “Нос”.

Майор Ковалев просыпается утром в своей постели, а на лице его вместо носа совершенно гладкое место. И ТОЧКА! Чувствуете, какой модернистский эксперимент?

А в чем его суть?

Да в том же, в чем суть будущих экспериментов Достоевского и Кафки, Джойса и Пруста, Булгакова и Кортасара. (У последнего в рассказе “Аксолотль” одинокий человек занимается только тем, что изо дня в день часами наблюдает за рыбкой в аквариуме и незаметно сам превращается в эту рыбу, которая теперь ждет появления перед аквариумом одинокого человека. Человек, ставший рыбой, плавает в аквариуме, а рыба, превратившись в человека, наблюдает за ним.)

И первым в ряду писателей, поставивших самый сюрреалистический эксперимент, был именно Гоголь. Ведь как же реагирует майор Ковалев на свою беду? А вот как:

“Конечно, я... впрочем, я майор (выделение всюду мое. – М.К.). Мне без носа ходить как-то неприлично. Какой-нибудь торговке, которая продает на Воскресенском мосту очищенные апельсины, можно сидеть без носа; но, имея в виду получить... притом будучи во многих домах знаком с дамами: Чехтарева, статская советница, и другие...” Вот где сюрреалистическое безумие!

Оказывается, без носа не получить ни чина, ни ордена. Без носа нельзя к статской советнице. (Гениальность Гоголя столь велика, что, я думаю, последующие столетия развития литературы поставят Гоголя на место, где сегодня такие титаны, как Шекспир, Данте и Гёте. Мне думается, литературный мир еще не полностью дорос до безмерной глубины этого космического гения.)

Я хочу процитировать еще несколько строчек, которые уже подлинный язык самой современной литературы. А еще лучше сказать, литературы будущего.

Строки эти – в окончании повести “Нос”:

“Вот какая история случилась в северной столице нашего обширного государства! Теперь только, по соображении всего, видим, что в ней много неправдоподобного. Не говоря уже о том, что точно странно сверхъестественное отделение носа и появление ею в разных местах в виде статского советника, – как Ковалев не смекнул, что нельзя через газетную экспедицию объявлять о носе? Я здесь не в том смысле говорю, чтобы мне, казалось, дорого заплатить за объявление; это вздор, и я совсем не из числа корыстолюбивых людей. Но неприлично, неловко, нехорошо! И опять тоже – как нос очутился в печенном хлебе и как сам Иван Яковлевич?... нет, этого я никак не понимаю, решительно не понимаю! Но что страннее, что непонятнее всего, – это то, как авторы могут брать подобные сюжеты. Признаюсь, это уж совсем непостижимо, это точно... нет, нет, совсем не понимаю. Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых... но и во-вторых тоже нет пользы. Просто я не знаю, что это...

А, однако же, при всем том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, может даже... ну да и где же не бывает несообразностей?.. А все, однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, – редко, но бывают”.

Почему я выделил эти строки Как образец величайшей литературы, да еще литературы будущего?

Я сейчас задам вам, дорогие читатели, только один вопрос: И прежде чем читать далее, попробуйте на него ответить.

Итак:

Кто все это произносит?

Перечитайте, пожалуйста, если нужно, еще несколько раз, и не переворачивая страницы произнесите (лучше вслух). Произнесли? Теперь переверните страницу и давайте порассуждаем.

Уверен, что большинство из вас произнесли следующее:

Автор или Гоголь.

А вот и нет!

То есть и да и нет.

ДА

в том смысле, что и автор тоже кое-что говорит.

Но только меньшую часть.

Еще один вопрос:

Как вы думаете, кто кроме Гоголя участвует в заключительном размышлении? И сколько их, этих участников? Задал вопрос и подумал, что на него и я вряд ли сразу смогу ответить. Во всяком случае на вопрос: сколько рассуждающих.

А впрочем попробуем посчитать:

“Вот ведь какая история случилась в северной столице нашего обширного государства!”...

Может быть, это говорит Гоголь? Здесь, скорее всего, он и закончил свой рассказ?

Хотя для Гоголя, да и в контексте всего рассказа, эта фраза звучит чересчур иронично.

Словно написана в другом стиле. Уж больно не вяжется история о пропавшем носе с высоким стилем “северной столицы... обширного государства”.

И все же это, безусловно, автор.

Автор, то есть Гоголь?

Нет, конечно. Автор, явно не Гоголь. Он тоже персонаж. Гоголевский персонаж, который совершенно серьезно рассказывает историю пропавшего носа.

А где же Гоголь? Он, конечно же, спрятался, чтобы не выдать своего истеричного хохота.

Иначе рассказ бы не получился.

Ведь для рассказчика вся эта история весьма серьезна. Ибо он – один из них. Из гоголевских персонажей.

Кто же произносит вторую фразу?

“Теперь только, по соображении всего, видим, что в ней есть много неправдоподобного”.

Это тоже рассказчик?

Да нет же. Это – один из слушателей. Ибо рассказчик знает всю историю от начала до конца и не считает, что в ней “много неправдоподобного”. Он рассказывает историю пропавшего носа как подлинное событие.

Так кто же это?

Ясно. Эта фраза принадлежит слушателю, который, дослушав историю до конца, утверждает, что в ней много (!!!) “неправдоподобного”.

Это очень рассудительный слушатель, вдумчивый и интеллигентный. Он не хочет обидеть рассказчика мыслью о том, что в рассказе все полнейшая чепуха.

А кто следующий?

“ He говоря уже о том, что точно странно сверхъестественное отделение носа и появление его в разных местах в виде статского советника...”

А это кто? Похоже на точку зрения какого-то чиновника из департамента. Не того ли, где служил Ковалев?

А может быть, и из “другого ведомства”.

“Как Ковалев не смекнул, что нельзя через газетную экспедицию подавать о носе”.

Это, скорей всего, газетный экспедитор.

И тут же, боясь, что его уличат в корысти, добавляет:

“Я здесь не в том смысле говорю, чтобы мне казалось дорого заплатить за объявление: это вздор, и я совсем не из числа корыстолюбивых людей”.

Следующий голос безо всякой аргументации и рассуждений дает оценку поведению Ковалева: “Но неприлично, неловко, нехорошо.”

Звучит довольно-таки либерально.

А вот, вполне возможно, слово полицмейстера, занимающегося личным делом арестованного цирюльника Ивана Яковлевича:

“И опять тоже – как нос очутился в печенном хлебе и как сам Иван Яковлевич?... нет, этого я не понимаю, решительно не понимаю”.

Но все эти высказывания – мелочь, ничто по сравнению с дальнейшим. Ибо дальше разговор продолжается на ГОСУДАРСТВЕННОМ УРОВНЕ и становится совсем уже небезопасным для рассказчика. Попахивает Сибирью. Вначале еще не так страшно – всего лишь обсуждение в цензурном комитете:

“Но что страннее, что непонятнее всего, – это то, как авторы могут брать подобные сюжеты”.

И вдруг дальше слышится мне высший державный голос:

“Во-первых, пользы отечеству решительно никакой; во-вторых... но и во-вторых тоже нет пользы”.

Уж не сам ли это царь-батюшка?

Нет-нет-нет! Просто, у страха глаза велики. Наверное, это просто какой-нибудь министр или тайный советник.

(А может, все-таки царь? Два раза про пользу отечеству

в одном предложении.)

Итак, сколько же мы насчитали?

Пять, семь, восемь?

“Да нет же, – скажет читатель. – Все эти подсчеты надуманы”. И будет абсолютно прав. Ибо количество участников финала – неисчислимо.

Это модель гоголевской России, ее уродливых институтов. Эта модель породила Ковалева и всех участников этого дикого сна (Нос-Сон).

А если я буду рассуждать на психологическом уровне, то перед нами – литература “потока сознания” – интереснейшего литературного явления, которое появится через сто лет после Гоголя. (Пруст, Джойс, Саррот и др.).

То есть перед нами – один-единственный говорящий медиум, который на подсознательном уровне преображаясь в различных героев вскрывает пороки России гоголевской эпохи.

Но самое невероятное впереди:

После того как мы забрались на высший уровень обсуждения, появляется справившийся с истеричным смехом Гоголь, и, подделываясь под речь своих героев, (ну точно Акакий Акакиевич Башмачкин из “Шинели”) вытаскивает из русского языка такое, что... А впрочем перечитайте сами:

“А, однако же, при всем при том, хотя, конечно, можно допустить и то, и другое, и третье, может даже... ну да и где ж не бывает несообразностей?... А все, однако же, как поразмыслишь, во всем этом, право, есть что-то”.

И как доказательство того, что я прав, говоря о многих участниках дискуссии – последняя фраза:

“КТО ЧТО НИ ГОВОРИ, а подобные происшествия бывают на свете, редко, но бывают”.

Вот какой уровень литературы.

И есть ли уровень выше?

Есть!!!

И знаете у кого?

У... Гоголя же. В его удивительной “Шинели”. Вы, наверное, испугались, что я буду пересказывать и рассуждать о “Шинели”? Нет. Ведь больше чем написано об этом произведении Гоголя уже трудно себе представить.

И то, на что я хочу обратить ваше внимание – лишь несколько деталей, которые свидетельствуют о сверхгениальности Гоголя.

“Родился Акакий Акакиевич против ночи, если только не изменяет память, на 23 марта. Покойница матушка, чиновница и очень хорошая женщина, расположилась, как следует, окрестить ребенка”.

Возникает вопрос: почему “покойница матушка”, а не роженица? Да наверное, все просто: к тому времени, когда нам рассказывают эту историю, прошло много лет, и матушка Акакия Акакиевича уже