И. С. Бах не оставил наследника.

Ни один из его выдающихся сыновей не является в этом смысле наследником, ибо не в состоянии продолжать традиции отца.

И не только сыновья.

Никто не может, и никогда не сможет.

Уже через много лет после Баха другой, пожалуй, единственный в истории музыки гений, который приближается к нему по грандиозности (пожалуй, даже и равный ему) Людвиг Ван Бетховен, познакомившись (только для себя) и осознав баховскую музыку, произнесет самое глубокое из всего, что сказано о Бахе:

“Не ручьем, а океаном должен он зваться!”

(игра слов: Бах по-немецки – ручей).

Из океана ничего не вытекает, в него все впадает, океан –могучая законченная структура.

Именно это поняли и сыновья Баха.

Они осознали, что в эту сторону продолжения и пути нет. И я прекрасно понимаю, что у Бетховена не было возможности познакомиться со всей музыкой Баха (вся музыка не найдена и сейчас).

Иначе Бетховен мог бы сказать, что Бах – и Ручей, и Океан.

Знакомство с музыкой Баха вырвало целый год из жизни Моцарта. Он, Моцарт, написал за этот год немало бездарной (!!!) музыки, пытаясь подражать великому Себастьяну. (Здесь я испугался слова “бездарный”, оно с трудом воспринимается рядом с абсолютным символом гениальности – именем Моцарта. Скажем” лучше: неинтересной музыки.)

Ибо Моцарт с его невиданной гениальностью должен был испытать потрясение, когда он играл для себя баховскую музыку.

Тогда-то ему и показалось, что он может продолжать сочинять как баховский наследник.

Но, увы!!!

Роберт Шуман, познакомившись с музыкой Баха, сказал: “Все мы – пигмеи перед ним”. И, как это сейчас странно не прозвучит, выходит, что

Дети И. С. Баха были реально озабочены той же проблемой, которую высказал пушкинский Сальери.

Получается, что и это высказывание Сальери – не просто злоба завистника, а интереснейшая и серьезная проблема.

Вот сыновья Баха и сделали свое благое дело для человечества.

Для того чтобы начать новую волну музыкального развития, необходимо было сделать вид, что папы как бы не существовало.

Только в этом случае и появилась возможность пойти по другой дорожке, исследовать иные музыкальные пути.

И только через несколько поколений, пройдя по прекрасным дорогам венских классиков, познав сказочные сады романтиков, мир узнал о Бахе, музыка которого обрушилась на человечество во всем своем величии. Но она уже не смогла ничему и никому помешать.

И вот результат:

через много лет после смерти И. С. Баха на концерте, в котором звучала музыка любимого сына Баха Иоганна Христиана, в числе прочих слушателей сидел крохотный мальчишка. Потрясенный музыкой до глубины души он звонким голосом закричал: “Вот именно так надо писать музыку!”

Этим восторженным малышом был

Вольфганг Амадеус Моцарт.

 

Глава 8. Патриотическая

 

Живя на Западе и читая много западных книг о музыке, киплю благородным возмущением от вопиющей несправедливости.

Композиторов Могучей кучки, словно сговорившись, называют русскими националистами. Борюсь, как могу, но... один в поле не воин.

Все силы русского музыкознаник должны восстать против подобного определения. (Меняю стиль от возмущения.) Ибо определение сие ими, коварными западниками, дано не из музыки композиторов-кучкистов исходя, а сугубо из их, наших музыкальных гениев, порой слишком запальчивых высказываний.

Отрицали, видите ли, западное музыкальное образование в виде консерваторий, обзывали Рубинштейна то Тупинштейном, то Дубинштейном, а то и Нудинштейном. Было, не спорим.

Мусоргский Чайковского даже “попкой” и “квашней” обзывал.

Иногда помягче: “сахарином” или “патокой”. И все за музыку его прозападную.

Да чего там говорить: Мусоргский с Балакиревым порой такое в переписке загибали, что и не все сегодняшние красно-коричневые осмелились бы.

И немцы у них плохие, и французы (особливо их Дебюсси), да и братьям-славянам досталось (Сметана, скажем, по-ихнему толкованию “испростоквашил” музыку). А уж об евреях-то и говорить нечего – русскому человеку от евреев – прямые убытки.

Вот так почитаешь все это да и впрямь поверишь, что порченные они, композиторы, матерые. Дескать, национализмом дюже загноились.

Только ведь умные люди говорят, что артиста сугубо на сцене смотреть надо, по сцене и судить. А что артист этот делает опосля того, как Сто раз Гамлетом на сцене умер,

Сто раз мир с головы на ноги переворачивал, да не перевернул;

какой он, родименький, дома или там в гостинице, какой самогон хлещет, или кого в постель тащит,

то вроде не дурного и не постороннего ума дело судить.

Надоело ему, актеру, сто раз в год над Офелией плакать, вот и хочется ему в жизни и подругу повеселей, и друзей поприличней, чем Розенкранц с Гильденстерном. Чтоб не на смерть его в аглицкие земли возили, а на похмелку в соседний магазин.

Сие в психологии называется компенсацией. Компенсация нужна актеру нашему, Гамлету разнесчастному. Вот так и композиторов-кучкистов русских определять надобно – не по тому, что они, сердешные, в письмах друг другу изливали

(а не читай чужих писем, Запад, сами же рассуждаете о тайне переписки!),

а по тому, что они в музыке насочиняли.

А в музыке своей они даже на понюшку табаку не националисты.

Как называется лучшее произведение “националиста” Балакирева?

Да “Исламей”.

Тьфу ты! И название какое-то нерусское, а музыка – даже

страшно подумать – фантазия на восточные темы. Вот те

и националист!!!

А националист Кюи, вообще понаписал столько всего, а ничегошеньки в веках не осталось. Нет, вру, осталось – скрипачи очень любят играть его (чур, антисемиты, в обморок не падать!!!) “Еврейскую мелодию”. Вот, значит, и еще одного националиста нашли.

А уж музыкантам, да и простым музыкальным любителям Запада, про Римского-Корсакова как русского националиста и вообще стыдно заикаться, ибо грешок у них, западных, есть –

больно они его “Шахерезаду” любят.

Как увидят в афишах стокгольмских или амстердамских про сказки арабско-корсаковские, так и кресла уютные у телевизоров голливудских своих бросают.

Уж больно мелодии там, в этой коварной “Шахерезаде”, красивые да и гармонии не хуже: слушать – любота! И, вообще, ежели подумать, то получается: и наши композиторы, да и вроде как не наши вовсе. Какие-то и впрямь исламские или иудейские (прости, Господи!) музыкальные сочинители.

Хотя так говорить тоже грешно – у Римского-то-Корсакова “Испанское каприччио” ну здорово звучит – самое что ни на есть испанское.

А в его опере “Садко” (только, не ругайтесь: за правду-то грех ругать!) самые удачные и любимые широкими народными кругами три номера:

Песня Варяжского гостя, Песня Индийского гостя да Веденецкого (так на Руси называли когда-то итальянский город Венецию.)

И ежели бы только на Западе любимые, то еще ладно – можно им диверсию приписать: выбирают, мол, специально. Так ведь на самой Руси-матушке любимые. Да и слава Богу, на дворе – не 1937 год: за космополитизм не расстреляют и в Соловки не сошлют.

А когда народ просвещенный “Князя Игоря” Бородина слушает, то не только арией русского князя, но и чуждыми половецкими плясками заслушивается.

И отдельно в концертах играют, как великую симфоническую музыку.

А слушает народ-то как! Любо-дорого посмотреть! А балетмейстеры в театрах друг с другом сражаются – кто “восточнее” поставит!

А костюмы-то какие шьют словно не в степи восточный народ танцует, а в гареме у нефтяного магната!

Да ведь и Бородин-то наш до сих пор не своим именем зовется. Ему бы по отцу зваться (прошли те времена ненастные, когда боялись правду говорить), а не по крепостному Порфирию Бородину, к которому гений наш российский никакого отношения не имел, но на которого был записан при рождении.

Ну, тогда по отцу-то нельзя было, потому что незаконный сын.

Теперь можно!

Давайте и назовем:

Александр Лукич Гедиани – сын князя грузинского Луки Степановича Гедиани.

А глаза-то какие миндалевидные у сына! И смотреть долго не надо – прям грузинская царская кровь!

Так чего-же тогда, спрашивается, русские-то музыки сочинители-националисты так испаниями да италиями с индиями увлекались. А ежели оперы писали, то из давних времен. Или вообще сказки.

Да потому, что не националисты они русские, а русские же романтики.

А как ты есть романтик, то следуй всеобщему закону романтиков – беги от действительности, как Лист бежал, как Берлиоз, как Шуман, куда угодно беги: в прошлое, в сказку, в далекие экзотические страны.

Лишь бы не в гоголевско-салтыковско-щедринско-достоевской России оставаться.

И бежали, да еще как.

Я нарочно Мусоргского не трогаю: ему, гению нашему сердешному, компании подходящей и на Руси нет.

Потому он, как и Бах, – не барокко, а Космос; как и Шостакович – не неоклассик, а всемирный Борец со Злом.

Вот и Мусоргский – не русский националист, не романтик, а – вне всяких стилей. Он вообще, горемыка наш гениальный, в спиртном-то и завяз, и умер с перепоев.

(Но это цена, которую сверхгении платят за право не вписываться ни в какие рамки.)

Он, Мусоргский, вообще, может, и понял, кто он.

Но вот вслух признаться бы не смог; потому даже друзья его по “кучке” хоть талант “Мусорянина” и признавали, но чаще идиотом звали.

И то: всю почти музыку будущего предвосхитил,

ни Шостакович без него,

ни Равель,

ни Прокофьев,

ни, опять же, Шниттке.

ни “пятерка” французская. У французов этих из XX века он, Мусорянин наш, главным образцом был.

А как не сказать о Равеле французском. Он так в Мусорянина влюбился, что музыкальный подвиг совершил –

для оркестра все “Картинки” его переложил.

А что он, Модест-горемыка, в своих письмах писал:

“Мели Емеля – твоя неделя”. Его дело. Он письма эти

не для печати иностранной писал, а для друга закадычного.

И давайте, господа, не будем вмешиваться в частную, можно сказать, переписку. Потому как грех это великий.