Если бы ты тут жил, то был бы уже дома

 

Дэзи была сезонным явлением. Она появлялась каждый год перед Днем Благодарения и остава­лась с нами до самого рождества. Иногда приезжала к нам и в мае, на свой день рождения.

Всегда у нее была отдельная палата.

- Кто освободит свою палату или поселится с кем-нибудь другим? - спросила старшая медсестра во время нашей еженедельной встречи в один из октябрьских дней.

Всегда это был напряженный момент. Джорджина жила вместе со мной, так что мы разве что могли весело приглядываться к разыгрывающемуся представлению.

- Я! Я! - вырвалась с поднятой рукой некая особа, которая была девушкой Мартиана, но у нее са­мой был такой малюсенький пенис, и она с охотой его всем показывала. Правда, никто в одной палате с ней жить не хотел.

- Я могу с кем-нибудь поселиться, если только кто-нибудь захочет, но, конечно же, никто не захо­чет, а мне не хотелось бы никого заставлять хотеть этого.

Это была Синтия, которая начинала говорить подобным образом после шести месяцев электрошо­ковой терапии.

- Я могу поселиться с тобой, Синтия, - поспешила с помощью Полли.

Только это никак не решало проблемы, поскольку Полли уже делила палату с Дженет, недавно принятой аноректичкой. Когда ее вес становился меньше тридцати семи килограммов, ее тут же начинали кормить принудительно.

Ко мне наклонилась Лиза.

- Я видела, как ее вчера взвешивали, - громко заявила она. - Тридцать девять кило. Под конец не­дели ее подключат к трубке.

- Тридцать девять - это идеальный вес, - стояла на своем Дженет.

Но то же самое она говорила и при сорока одном с половиной килограммах. С ней тоже никто не хотел жить.

В конце концов, после недолгой дискуссии, в одну палату поместили пару кататоников. Так что Дэзи могла приезжать. Ее ожидали к пятнадцатому октября.

У Дэзи имелись две страсти: прочищающие средства и цыплята. Каждое утро она первой появля­лась возле пульта дежурной медсестры и, нервно барабаня пожелтевшими от никотина пальцами в стекло, требовала свои очищающие средства.

- Ну, что там с моим Колаком? - цедя сквозь зубы, подгоняла она. - Как там с Экслаксом?

Если кто-либо из нас становился рядом, Дэзи ухитрялась пихнуть ей локтем под ребро или сильно наступить на пальцы. Она ненавидела любого, кто появлялся рядом с ней.

Ее отец - крепкий, приземистый мужчина с лицом высохшей картофелины - два раза в неделю при­носил ей цыпленка, изжаренного по мамочкиному рецепту и тщательно завернутого в алюминиевую фольгу. Дэзи клала цыпленка на колени, ласково гладила его через сморщенную фольгу и нетерпеливо зыркала по сторонам, ожидая, когда же отец наконец-то уйдет и позволит ей в спокойствии добраться до поджаристой птицы. Но отец каждый раз желал оставаться рядом с Дэзи так долго, как это только было возможно, поскольку страшно любил ее.

У Лизы было свое собственное объяснение всему этому:

- Ему трудно поверить, что она его родная кровинка, и чтобы убедиться, что доченька это не приз­рак, он хотел бы ее трахнуть.

- Такую вонючую? - засомневалась Полли.

Это правда, от Дэзи здорово несло; ясный перец, говном и жареными цыплятами.

- Но ведь она же не всегда воняет, - продолжала убеждать нас Лиза.

Мне казалось, что Лиза права; я и сама заметила, что Дэзи ужасно сексуальная. Хотя она и шипела сквозь зубы, раздавала удары локтем, от нее немилосердно воняло, а ее руки постоянно блестели от жира – в ней имелась некая жаркая искра, которой не хватало нам всем. Дэзи носила короткие шорты и подрезан­ную на высоте пупка маечку, открывая бледное, мясистое тело. Когда утром она маршировала за этими своими прочищающими средствами, то беззаботно крутила попкой, рисуя в воздухе невидимые полу­кружья.

Девушка Мартиана была влюблена в нее. Она таскалась за Дэзи по коридору и просительно ныла: «Ну хочешь посмотреть мой пенис? Хочешь на него глянуть?», на что Дэзи злобно шипела: «Срать я хо­тела на твой пенис!».

Никто из нас никогда не был у Дэзи в комнате. И тогда Лиза решила, что будет первой, кто туда попадет. Она продумала очень подробный план.

- Блин, ну меня прижало, - повторяла она с утра до вечера целых три дня. - Елки, ну меня и прикру­тило.

На четвертый день она получила от старшей медсестры Экслакс.

- Не помогает, - сообщила она ей на следующее утро. - Нет ли у вас чего-нибудь посильнее?

- Может касторки? - предложила медсестра. Она явно переработалась.

- Эта ваша больница - фашистский карцер, - ужаснулась Лиза. - Мне нужна двойная порция Экслакса!

Таким вот образом она добыла шесть порций Экслакса и теперь уже могла поторговаться. Как-то после полудня она постучала в палату Дэзи.

- Эй, Дэзи! - крикнула она. - Дэзи! - Она даже пнула дверь ногой.

- Отвали, - ответила ей Дэзи от себя.

- Эй, Дэзи! - Лиза упрямо стояла на своем.

Дэзи угрожающе зашипела.

Лиза прижалась к двери и тихонечко сказала:

- У меня для тебя кое-что имеется.

- Хрен там, - буркнула Дэзи, но двери открыла.

Я с Джорджиной подглядывали за этой сценкой из конца коридора. Когда Дэзи открыла дверь, мы с любопытством вытянули шеи, только было слишком темно, чтобы увидеть в комнате хоть что-нибудь. Когда же дверь захлопнулась, по коридору потянуло странной, сладкой и теплой вонью.

Лиза не выходила довольно долго. В конце концов мы посчитали, что хватит здесь торчать, и от­правились в кафетерий на ланч.

Вечером Лиза нам быстренько обо всем сообщила. Она стояла перед телевизором, заслоняя экран, и говорила так громко, чтобы заглушить Уолтера Кронкайта, диктора телевизионных новостей.

- В комнате у Дэзи полно цыплят, - доложила нам она. - Всех она лопает на месте. У нее своя ме­тода еды, которую мне продемонстрировала. Она обдирает с цыпленка все мясо, но делает это осторож­ненько, чтобы оставить скелет целым. Даже крылышки - с них она тоже обдирает мясо. А голые скелетики она складывает на полу, друг возле друга. Там их уже целых девять. Говорит, когда будет четырнадцать, тогда пора возвращаться домой.

- Тебя угостила? - спросила я.

- Нет у меня аппетита на дохлых цыплят, - ответила Лиза.

- Но зачем она это делает? - хотелось знать Джорджине.

- Да пошла ты к черту! - взвилась Лиза. - Откуда мне все знать?

- Ладно, а слабительное? - не терпелось узнать Полли.

- Оно ей необходимо из-за этих цыплят.

- Нет, за этим кроется что-то большее, - сомневалась Джорджина.

- Я же была там, так что знаю, или не так? - отрезала Лиза.

А после того разговор пошел уже совершенно в другом направлении.

На следующей недели мы узнали про Дэзи еще кое-что новенькое. Отец купил ей на Рождество собственную квартиру. «Любовное гнездышко» - как назвала его Лиза.

Дэзи была на седьмом небе от счастья и даже проводила меньше времени в своей палате, рассчи­тывая на то, что все будут расспрашивать ее про эту новую квартирку. Джорджина почувствовала себя даже обязанной сделать это.

- Большая у тебя квартира, Дэзи? - спросила она.

- Спальня, небольшая гостиная в форме буквы L и курица, довольно большая, чтобы там кушать.

- Ты хотела сказать, кухня?

- Я так и сказала, дура.

- А где эта твоя квартира находится?

- Неподалеку от Массачузетс Дженерал.

- То есть, по дороге в аэропорт?

- Тебе же сказали, возле Массачузетс Дженерал. - Дэзи не хотелось признаваться, что квартира на­ходилась возле аэропорта.

- А что тебе там нравится больше всего?

Дэзи ненадолго задумалась и даже прикрыла глаза, наслаждаясь самой приятной для нее частью беседы.

- Надпись.

- Какая надпись?

- Надпись перед домом.

- И что же это за надпись?

- «Если бы ты тут жил, то был бы уже дома». - От избытка эмоций Дэзи даже стиснула кулачки. - Понимаете, тут дело в том, что каждый день там проезжают люди и думают про себя: «Оооо, это правда, если бы я тут жил, то уже бы и вправду был дома», так вот, я уже буду в этом доме. Сволочи!

Дэзи покинула нас довольно рано, поскольку это Рождество должна была провести уже в своей новой квартирке.

- Вернется, - пророчествовала Лиза, но на сей раз она была не права.

Как-то раз в мае, вечером, нас созвали на чрезвычайное собрание.

- Девушки, - начала наша старшая медсестра, - у меня для вас печальная новость.

Мы с любопытством навострили уши.

- Вчера Дэзи покончила с собой.

- В своей новой квартире? - спросила Джорджина.

- Она что, застрелилась? - заинтересовалась Полли.

- Дэзи: Это какая же Дэзи? - допытывалась девушка Мартиана. - Я ее знаю?

- Она оставила какое-нибудь письмо? - спросила я.

- А зачем?

- Подробности здесь не имеют никакого значения, - отрезала медсестра.

- Ведь вчера был ее день рождения, правда? - вдруг вспомнилось Лизе.

Медсестра утвердительно кивнула.

Еще минутку мы сидели молча, поминая память Дэзи.

 

 

МОЕ САМОУБИЙСТВО

 

Самоубийство является неким видом предумышленного убийства. Это нечто такое, чего не де­лаешь сразу же, как только об этом подумаешь. Нужно еще привыкнуть к этому намерению. Опять же, не­обходимы средства, сильная мотивация и подходящий случай. Чтобы самоубийство закончилось успешно, необходимы великолепная организация и трезвое мышление - но именно это ни коим образом не свойст­венно распаленному воображению самоубийцы.

Тут важно постоянно заботиться о том, чтобы глядеть на все незаинтересованно. Одним из спосо­бов достижения этого становятся упражнения представления себя самого либо уже в виде трупа, либо еще в фазе умирания. Если в радиусе взгляда появляется окно, следует представить, как ты из этого окна выпа­даешь. Если взгляд падает на нож, следует представить, как этот нож пронзает тело. Если видишь едущий поезд, необходимо представить собственные останки, разможженные колесами локомотива. Эти упражне­ния необходимы для выработки нужной отстраненности.

Но самым главным делом остается мотивация. Без сильной мотивации все идет коту под хвост.

Моя мотивация сильной не была: реферат по истории Соединенных Штатов, которого мне ужасно не хотелось писать, а так же мучающее меня вот уже целый месяц вопрос: «А почему бы, собственно, не покончить с собой?» Будучи мертвой, мне бы не нужно было писать реферат, опять же, этот вопрос тоже меня бы не мучил.

Решение данного вопроса забирало у меня все силы. Раз поставленный, он уже никак не хотел по­кинуть мою голову. Мне кажется, что множество людей покончило с собой лишь затем, чтобы уже покон­чить с бесплодными дебатами над тем, смогут они покончить счеты с жизнью или же нет.

Что касается меня, то, что бы я не сделала, о чем бы не подумала, все сразу же становилось пред­метом подобных дебатов. Я сказала какую-нибудь глупость - и тут же: наверное покончу с собой. Утром от меня сбежал автобус - уж лучше сразу же с этим покончить. Даже добро имело свои три копейки в этих дебатах: мне понравился какой-то фильм - так может и не стоит убивать себя?

Вообще-то говоря, мне хотелось убить всего лишь определенную часть собственной личности: ту самую часть, которая и желала совершить самоубийство, которая втянула меня в эти мучительные размыш­ления «убивать себя или нет», и которая каждое окно, каждую станцию метро, каждое кухонное орудие превращала в реквизиты или же сцену генеральной репетиции.

Только все это стало мне ясным лишь после того, как я проглотила полсотни таблеток аспирина.

У меня был парень по имени Джонни, который писал мне любовные стихи - очень даже неплохие. Я позвонила ему, сообщила, что желаю покончить с собой, не положила трубку на аппарат, заглотала пять­десят таблеток аспирина, и вот тут до меня дошло, что мгновение назад я совершила ужасную ошибку. Потом я вышла купить молока, о чем меня просила мать перед тем, как я начала глотать этот аспирин.

Джонни сообщил в полицию. Они приехали ко мне домой и рассказали обо всем маме. Мама поя­вилась в магазине A&P на Массачузетс Авеню как раз в тот момент, когда, стоя перед витриной в мясном отделе, я уже готова была потерять сознание.

По дороге в магазин, пройдя пять перекрестков, я начала уже жалеть о том, что натворила, и по­чувствовала себя униженной. Я сделала ошибку и по этой причине должна была умереть. Так может я за­служила эту смерть? Я расплакалась. На какое-то мгновение мне стало ужасно жалко себя саму и то гро­мадное горе, которое я в себе несла. А потом уже были только туман и свист. Прежде чем я добралась до магазина, мой мир превратился в узкий, пульсирующий тоннель. Я утратила резкость зрения, в ушах у меня звенело, в висках глухо била кровь.

Только промывание желудка вернуло меня в равновесие. Бесконечную трубку мне воткнули сна­чала в нос, а потом вниз, через горло, прямо в желудок. Я чувствовала себя так, как будто через мгновение удушусь. А потом началось само промывание. Это было так, как будто у меня брали кровь в промышлен­ных масштабах - могучее, рвущее засасывание, чувство, будто ткани сминаются и трутся друг о друга со­вершенно не ведомым до сих пор образом. И рвота... - как будто изливалось все, что скрывается у тебя внутри. Нет, решила я про себя, в следующий раз только не аспирин.

Но когда промывание закончилось, я начала размышлять, а что будет в следующий раз. Я чувство­вала себя нормально. Я не умерла, хотя внутри меня что-то омертвело. Может мне удалось достичь моей основной цели, или это было лишь частичное самоубийство? Я чувствовала себя легчи и свободнее, чем когда-либо еще.

Моя свобода продолжалась несколько месяцев. Я сдала несколько хвостов по школьной про­грамме. Порвала с Джонни и заинтересовалась учителем английского языка, который писал стихи даже лучше, чем Джонни, хотя посвящал их и не мне. С ним я поехала в Нью Йорк, куда он взял меня в галерею Фрика на выставку Вермеера.

Единственным, довольно-таки неприятным последствием моего поступка стало вегетарианство. Поскольку я потеряла сознание перед витриной в мясном отделе, то начала бессознательно сопоставлять самоубийство с мясом. Но я знала, что за этим таится нечто большее.

Куски мяса на прилавке были синими, окровавленными и плененные в тесных упаковках. И хотя у меня было шесть спокойных месяцев, чтобы освободиться от этих мыслей, но я постоянно возвращалась к ним.

 

 

ПРИНЦИПИАЛЬНАЯ ТОПОГРАФИЯ

 

Наверное, до сих пор еще не ясно, каким образом я туда попала. Это должно было значить нечто большее, чем просто выдавленный прыщ. Я еще не упоминала о том, что того врача, который буквально через пятнадцать минут решил сбагрить меня, я никогда до того не видала. Ну, может через двадцать ми­нут. Что было во мне такого сумасшедшего, что хватило неполных полчаса, чтобы какой-то первый встречный - поперечный врач отослал меня в сумасшедший дом? Вообще-то, он меня обманул: говорил, что на пару недель, тем временем, они превратились почти что в два года. Мне было восемнадцать лет.

Я сама подписала согласие на прием в больницу. Пришлось, потому что я была уже совершенно­летняя. На выбор у меня было либо это, либо судебное постановление, хотя больница никогда бы не полу­чила судебного постановления против меня. Только я об этом, конечно же, не знала, поэтому подписала согласие.

Я не представляла опасности для окружающих. Или представляла опасность для самой себя? По­нятно, эти пятьдесят таблеток аспирина, но это я уже объясняла. Они были метафоричными. Я всего лишь желала избавиться от некоего свойства собственного характера. С помощью аспирина я произвела на себе определенного рода аборт. На какое-то время это подействовало. Потом перестало действовать, но потом у меня уже не было сил и желания предпринимать вторую попытку.

А теперь взглянем на его точку зрения. Был тысяча девятьсот шестьдесят седьмой год. Даже в той жизни, которую он вел, жизни профессионалов, которая катилась где-то в спокойных предместьях, изда­лека от разросшихся сорняков, внезапно появляется странное, чуждое обратное течение. Течение из того, иного мира - дрейфующего без руля и без ветрил, опьяненной вселенной безымянной молодежи - сильный рывок которой выбивал из равновесия. Воспользовавшись его языком, это течение можно было бы назвать «чувством угрозы». Вы только гляньте, что вытворяют эти дети? Входит вдруг одна такая в кабинет, одетая в юбку величиной с носовой платок, с прыщами на лице и отвечает неохотными моносложиями. «Понятное дело, накуренная или наколотая» - приходит он к выводу. Глядит на карточку с поспешно нака­рябанным именем. Не знакомился ли я, случаем, с ее родителями? На какой-нибудь вечеринке, года два назад? Или это было на встрече сотрудников Гарварда или Массачузетского Технологического Института? Туфли, правда, рваные, зато пальтецо куплено в приличном магазине. Сволочной мир (так выразилась бы Лиза). Ведь не может же он, вот так попросту, с чистой совестью, отослать меня назад, в сорняки - чтобы там я стала обломком плота, несомого на волне некими антисоциальными течениями, которые, раз за ра­зом, и выкидывают в его кабинет такие как я как раз образчики. Это такая вот превентивная медицина.

Неприятна ли я для него? Несколько лет назад я прочитала, что одна пациентка обвинила его в сек­суальных домогательствах. Только в те времена было много подобного рода афер, обвинять врачей стало даже модным. А может в то утро он просто встал с левой ноги? И я тоже? И он понятия не имел, что со мной делать? А может, что более правдоподобно, он просто защищал таким макаром собственную зад­ницу?

Мою точку зрения объяснить сложнее. Я сама туда поехала. Сама вошла в его кабинет, а потом уселась в такси, поднялась по каменным ступеням в администрацию больницы МакЛин и, если все пра­вильно помню, где-то четверть часа спокойно ждала на каком-то стуле, чтобы потом подписаться под до­кументом, благодаря которому добровольно лишила себя свободы.

Понятное дело, нечто подобное не может произойти без некоторых вступительных условий.

В моем случае таким начальным условием была проблема с восприятием узоров. Восточные ковры, напольные и кафельные плитки, оконные занавески и тому подобные вещи. Самыми паршивыми были супермаркеты, где полы в проходах между полками всегда были выложены гипнотическим шахмат­ным узором. Когда я приглядывалась к подобным вещам, то всегда видела нечто большее, чем просто узоры. Это звучит так, будто у меня были зрительные галлюцинации, только их у меня как раз и не было. Я прекрасно знала, что то, на что я гляжу, это всего лишь пол или оконная занавеска. Только каждый узор, казалось, нес в себе какие-то потенциальные представления, которые всесокрушающими рядами нена­долго вторгались в мою жизнь. Это могли быть: лес, птичьи стаи или даже мой собственный рисунок из второго класса начальной школы. Что ж, передо мной и вправду был обыкновенный ковер или что-то дру­гое, но эти краткие проблески «иных вещей» появлялись на самом деле и забирали у меня массу энергии. Моя действительность сужалась все сильнее.

Что-то нехорошее происходило и с моим восприятием людей. Когда я глядела на чье-нибудь лицо, частенько мне не удавалось никоим образом его прочитать. Когда начинаешь внимательно изучать черты чьего-нибудь лица, оно сразу же приобретает особое выражение: оказывается, оно гладкое и выра­зительное или же пухлое и обвисшее, либо же все пропахано морщинами, а то жирное и скользкое. Лица были противоположностью моих проблем с узорами. Вместо того, чтобы видеть в лицах множество значе­ний, я не видала в них ничего.

Но ведь при этом я не впадала в безумие, не бросалась в омуты Страны Чудес. Моим несчастьем - а может и спасением - было то, что я прекрасно понимала проблему фальшивого восприятия реальности. Я никогда не верила в то, что видят мои глаза, либо что мне казалось, будто они видят. Более того, я пра­вильно узнавала и понимала любое свое новое и странное поведение.

Сейчас ты чувствуешь, говорила я себе, отторженной от людей, не такой, как они, и потому именно переносишь на них всю собственную злость и чувство дискомфорта. Глядя на чье-нибудь лицо, ты видишь размазанное пятно, поскольку тебя саму беспокоит, что и твое собственное лицо - это точно такое же размазанное пятно.

Эта вот ясность и помогала мне вести себя нормально, что, в свою очередь, заставляло задать ин­тересующие меня вопросы. Так что, каждый, кто видел то же, что и я, притворяется, будто видит нечто иное? Или же безумие - это всего лишь проблема отказа от притворства? А если некоторые не видели того, что с ними происходит? Слепые они, или как? Вот такие вот проблемы не давали мне покоя.

Что-то было содрано, покров или скорлупа, задачей которой было защищать нас. Вот только у меня не было уверенности, был ли этот покров чем-то, что должен был закрывать меня лично или же та­ким, что должен был бы закрывать каждую вещь на свете. Собственно, это не имело никакого значения; даже если оно и должно было существовать, там его уже не было.

Так вот каким было мое принципиальное вступительное условие; все могло быть чем-то другим. С моментом приема подобного понимания родилась мысль, что, в таком случае, я безумна, или, по крайней мере, меня можно посчитать безумной. Как могла я отрицать это со всей уверенностью, раз не могла быть уверенной, не является ли занавеска на окне, к примеру, горной цепью?

Тем не менее, следует признать, я прекрасно знала, что с ума не сошла.

Это не узоры, а другое начальное условие нарушило существующее внутри меня равновесие: со­стояние вечного противоречия. Моей амбицией всегда было отрицание. Весь мой мир, заполненный или опустевший, провоцировал исключительно к отрицанию. Когда мне нужно было подниматься, я оставалась в постели; когда следовало говорить - молчала; когда меня ожидало какое-то удовольствие - я его избе­гала. Мой голод, моя жажда, мое одиночество, моя скука и мой страх были тем арсеналом с оружием, к которому я обращалась против собственного страшного врага: окружающего мира. Понятно, что мое ору­жие не имело для мира никакого значения, а меня оно постоянно замучивало. Но страдания давали мне мрачное удовлетворение. Они доказывали, что я существую. Казалось, что когда я говорю «нет», то лжет все мое естество.

Так что причина быть закрытой была слишком искусительной, чтобы ей сопротивляться. Дать себя закрыть было слишком большим «нет» - самым большим «нет» по ту сторону самоубийства.

Извращенное понимание. Но за этой извращенностью крылось сознание того, что я не сумасшед­шая, и что меня не станут вечно держать под ключом в сумасшедшем доме.

 

БОЛЬНИЦА МакЛин Страница....... F-90

 

№ 22 201 Фамилия КЕЙСЕН СЮЗАННА Н.

27 IV 1967

ФРАГМЕНТ ПРОСЬБЫ О ДОБРОВОЛЬНОЙ ГОСПИТАЛИЗАЦИИ   Пациентка закрывалась в комнате, мало ела, не работала, не училась, подумывала о том, чтобы броситься в реку. Данную просьбу подписала добровольно, полностью осознавая то, что делает.   ХХХХХХХХХХ Директор

 

 

ПРИКЛАДНАЯ ТОПОГРАФИЯ

 

Две двери, закрываемые на ключ, а между ними полутораметровое пространство, в котором следовало обождать, пока медсестра закроет на ключ первую дверь и только потом откроет вторую.

Здесь же, за двойными дверями, были три телефонные будки, затем пара палат-одиночек, гостиная и кухня, в которой одновременно и ели. Такое расположение весьма хорошо действует на гостей.

Но достаточно было повернуть за гостиной в боковой коридор, чтобы все это впечатление лоп­нуло.

Длинный, длиннющий коридор: даже слишком длинный. С одной стороны семь или восемь палат на двоих, а напротив дежурная комната медсестер, конференц-зал и ванная с небольшим бассейном для гидротерапии. Лунатики налево, персонал направо. Душевые и туалеты тоже находились по правой сто­роне, как будто персонал оставил себе привилегии надзирать над нашими самыми интимными действиями.

Потом доска объявлений, а на ней двадцать с лишком наших фамилий, написанных зеленым ме­лом, а рядом с ними свободное место, куда, в случае выхода за пределы отделения, записывалось - белым мелом - время выхода, время возвращения и место выхода. Доска висела прямой напротив дежурки мед­сестер. Если кому запрещалось покидать комнату, рядом с его фамилией появлялось написанное зеленым мелом слово «запрещено». О приеме новой пациентки мы знали заранее, еще до того, как она сама появля­лась в коридоре, за день до этого ее фамилия появлялась на доске. Фамилии выписавшихся и умерших па­циенток еще какое-то время оставались на доске, как бы в выражение молчаливого почтения.

В самом конце чудовищного коридора находилась чудовищная же рекреационная комната с теле­визором. Мы ее любили. Во всяком случае, мы любили ее больше гостиной. Там всегда царил балаган, было шумно, все было затянуто сигаретным дымом - но, что самое главное, рекреационная находилась на левой, лунатичной стороне коридора. С нашей точки зрения гостиная принадлежала персоналу. Мы час­тенько выносили предложение, чтобы общие собрания проводить не там, а в рекреационной, только ни­чего не добились.

За рекреационной находился еще один поворот, а уже за ним пара отдельных палат, одна двойная, туалет и изолятор.

Изолятор был величиной со среднюю туалетную в обычном пригородном домике. Единственным окном здесь было отверстие в двери, затянутое сеткой так, чтобы кто-нибудь снаружи мог подсмотреть, что ты собираешься вытворить внутри. В принципе, особо там ничего наделать и нельзя было. Единствен­ной мебелью в изоляторе был пустой матрас, положенный на зеленом линолеуме. Стенки были немного пошарпаными и выщербленными, как будто бы кто-то грыз их зубами и царапал ногтями. Изолятор был задуман как звуконепроницаемое помещение, но таким не был.

Можно было зайти в изолятор, закрыть за собой дверь и выкричаться. Когда тебе это надоедало, можно было открыть дверь и выйти. Вопли в коридоре или же в рекреационной воспринимались как «выходящее за рамки» поведение и никогда не встречалось с пониманием. А вот в изоляторе можно было визжать сколько душе угодно, и все было нормально.

Можно было устно попросить, чтобы тебя «закрыли в изоляторе на ключ». Правда, мало кто из па­циенток такую просьбу выражал. Потом следовало обязательно попросить, чтобы тебя выпустили в отде­ление. В этом случае медсестра заглядывала через сетку и оценивала, а может ли пациентка уже выйти. Это немножко походило на подсматривание на поднимающееся тесто через закопченное окошечко на дверце духовки.

В изоляторе имелся собственный этикет. Если двери не были закрыты на ключ, любой мог прийти и составить тебе компанию. Медсестра имела право воспрепятствовать воплям и пытаться узнать их при­чину. Туда мог зайти стукнутый пациент и поорать вместе с тобой. Потому-то и была придумана вся штука с «просьбой закрыть на ключ». За мгновение пребывания наедине следовало платить собственной свобо­дой.

Но прежде всего изолятор был тем местом, в котором те, у которых совершенно поехала крыша, проходили карантин. И это как раз и было его предназначением. В качестве группы мы сохраняли некий постоянный уровень шума и некий постоянный уровень собственного несчастья. Если кто переходил эти уровни дольше, чем на пару часов, тот попадал в изолятор. В противном случае, как размышлял больнич­ный персонал, уровень нашей шизанутости значительно увеличился бы, что грозило полной потерей кон­троля над нами. Никаких объективных критериев относительно решения о помещении в изолятор не суще­ствовало. Решение всегда было относительным, касалось каждого индивидуально, точно так же, как и во­прос о переходе в следующий класс школы.

Изолятор был весьма действенным средством. Проведя там целый день или целую ночь, не имея абсолютно никакого дела, большинство народу успокаивалось. А если нет - такого переводили в отделение максимальной безопасности.

Все эти наши закрываемые на ключ двери, наши стальные сетки на окнах, наша кухня с пластико­выми ножами и вилками, запираемая в отсутствие медсестры, наши двери в туалеты без крючков - все это было еще ничего. Отделение максимальной безопасности - это был уже совершенно иной мир.

 

 

ВСТУПЛЕНИЕ К МОРОЖЕНОМУ

 

Больница располагалась за городом, на холме, совершенно так, как в фильмах про сумасшедших. Наша больница была очень знаменитая, здесь пребывали многие известные поэты и музыканты. Собст­венно говоря, даже неизвестно, то ли это больница специализировалась на поэтах и музыкантах, то ли сами поэты с музыкантами специализировались на шизанутости.

Самым знаменитым пациентом был Рэй Чарлз. Мы никогда не теряли надежды, что в один пре­красный день он вернется в больницу, и из окна отделения для проходящих курс лечения алкашей споет нам свои серенады. Но он так и не вернулся.

За то у нас имелась семейка Тейлоров. Правда, еще до того, как я появилась в отделении, Джеймс уже получил направление в следующую больницу, зато оставались Кейт и Ливингстон. Посему, в отсутст­вие Рэя Чарлза, именно их блюзовое бренчание песни «Северная Каролина» вводило нас в слезливую пе­чаль - а когда ты испытываешь печаль, то очень желаешь того, чтобы услыхать собственную печаль, пре­вращенную в звуки.

Во время моего пребывания здесь не было Роберта Лоуэлла, зато некоторое время со мной в больнице МакЛин пребывала Сильвия Плат.

Ну что такого в этих ритмах, куплетах и каденциях, что приводят собственных творцов к безумию?

Вокруг больницы тянулись обширные пространства, засаженные красивыми растениями и деревья­ми. Все они были ухоженные и идеально чистые, в том числе и потому, что нам нельзя было выходить на прогулки. Но иногда нас все же выводили туда группами на великий пир - на мороженое.

Группа обладала структурой атома: в самом центре ядро, то есть, тесно сбившаяся кучка шизиков, а вокруг него покрикивающие и нервно бегающие медсестры-электроны, ответственные за нашу безопас­ность. Либо, если кто желает, за безопасность обитателей городка Бельмонт.

Обитатели городка Бельмонт жили на уровне. Большинство из них занимало неплохо оплачивае­мые должности инженеров и различного покроя технократов на строительстве шоссе номер сто двадцать восемь - «Текнолоджи Хайвэй» - многолетней городской инвестиции. Важным обитателем города был еще Берчер. Общество Джона Берча[2]* находилось приблизительно на таком же расстоянии к востоку от центра города, как наша больница к западу. Оба этих заведения, с нашей точки зрения, взаимно дополняли друг друга - хотя, смею предположить, берчисты имели совершенно иное мнение по данному вопросу. В лю­бом случае, они окружали городок с двух сторон. Инженеры это осознавали и заботились о том, чтобы во время нашего похода на мороженое не приглядываться к нам слишком нахально.

Слова о том, что мы передвигались с группой медсестер, совершенно не объясняет всего кон­текста ситуации. Дело в том, что существовала очень сложная система «привилегий», которая ясно опре­деляла, сколько медсестер должно было сопровождать каждую пациентку, и кто первым мог покинуть тер­риторию больницы.

Система начиналась с отсутствия каких-либо привилегий: рестрикция, запрет выхода в отделение. Подобная ситуация довольно часто случалась с Лизой, хотя иногда ее допускали ко второй ступени: два на одного. Это означало, что Лиза даже могла покидать отделение, правда, самое большее, в кафетерий или на терапевтические занятия, но под надзором двух медсестер. Несмотря на большое число медсестер в нашем отделении, привилегия два на одного чаще всего означала отсутствие каких-либо привилегий, то есть, запрет выхода в отделение. Ведь редко удавалось найти двух медсестер, у которых в настоящий мо­мент не было каких-либо занятий, которые взяли бы Лизу под локотки и затащили в кухню на обед. Сле­дующая ступень - это один на один; в этом случае медсестру и пациентку сцепляли словно сиамских сес­тер. Привилегия один на один была обязательной для некоторых пациенток даже на территории отделения; выглядело это так, как будто бы у такой пациентки имелся слуга, паж или нечистая совесть - это уже зави­село от назначенной медсестры. При системе «один на один» отвратительная медсестра могла представ­лять серьезную проблему, но к счастью пары связывались на длительные периоды, так что у медсестры появлялась возможность понять свою подопечную.

Изменения степеней привилегий были воистину византийскими. Системы один на двоих (одна медсестра на двоих пациенток) уже создавали группу, полный состав котрой создавали три, четыре па­циентки и одна медсестра. Хорошее поведение в группе могло премироваться тем, что называлось приви­легией выхода по делу. Это означало обязанность позвонить старшей медсестре сразу же после прибытия на место, куда тебе было разрешено выйти; это было необходимо затем, чтобы сообщить ей, что до цели уже добрался. Затем следовало позвонить сразу же перед тем, как отправиться в обратный путь, чтобы медсестра смогла подсчитать время возвращения и воспрепятствовать возможному побегу. Другой приви­легией был так называемый взаимный эскорт - когда две пациентки, скажем так, не совсем стукнутые, вы­ходили на совместную прогулку. И наконец, на самой вершине находилась привилегия открытого про­странства, означающая лишь то, что пациентка имела возможность самостоятельно прогуливаться по тер­ритории больницы.

Когда все эти последовательные станции пути на Голгофу исполнялись на территории больницы, за ее границами этот хоровод начинался по новой. Некто, кто в больнице подчинялся правилу взаимного эскорта, на время путешествия во внешний мир мог рассчитывать, скорее всего, только лишь на группу.

Посему, когда мы со свитой медсестер направлялись в кафе-мороженое Бэйли на Площадь Уэверли, структура атомов нашей молекулы была гораздо сложнее, чем это могло показаться инженерским женам, сидящим за окнами с чашечками кофе и вежливо притворяющимся, что нас не видят.

С нами не было Лизы. После третьего побега Лиза никогда уже не вышла за систему «один на один». Система «один на один» относилась так же и к Полли, но не затем, чтобы поддерживать над нею надзор, но лишь для того, чтобы гарантировать ей чувство безопасности. Полли охотно с этим соглаша­лась. Я с Джорджиной должны были ходить в группе, но, поскольку кроме нас мало кто относился к при­вилегии группы, мы, собственно, подчинялись системе «один на двоих». Подобной системе подчинялись еще Синтия и девушка Мартиана, в связи с чем можно было бы подумать, будто бы я с Джорджиной шиза­нуты в той же самой степени, что и они. Но это было неправдой, и иногда даже неприятно обижало нас. У Дэзи была привилегия полностью открытого пространства, как на территории больницы, так и вне ее. Ни­кто из нас так и не смог понять: почему.

Шесть пациенток, три медсестры.

Это была десяти- или же пятнадцатиминутная прогулка вниз по склону холма, вдоль ряда розовых кустов и величественных деревьев нашей прелестной больницы. По мере удаления от отделения мед­сестры все сильнее начинали нервничать. К тому моменту, когда мы уже добирались до улицы, они молча стискивали губы и окружали нас тесным кольцом, приняв мину вечного безразличия, означавшую прибли­зительно следующее: «Я вовсе даже и не медсестра, эскортирующая шестерых лунатичек в кафе-мороже­ное Бэйли».

Но ведь они были такими медсестрами, а мы были теми самыми шестерыми лунатичками, поэтому мы и вели себя как лунатички.

Нет, мы не творили чего-то особенного. Совсем наоборот, каждая из нас вела себя точно то же и делала то же самое, что и в отделении; плакала, жаловалась, погыркивала или презрительно бурчала себе под нос. Дэзи раздавала всем пинки, а Джорджина всем жаловалась на то, что она вовсе и не шизанутая как Синтия и девушка Мартиана.

- Ведите себя нормально, - все время напоминали нам медсестры.

Иногда, пытаясь нас успокоить, они щипались или, словно Дэзи, пихали локтями под ребра. Мы вовсе не протестовали, а они не сердились на то, что мы остаемся самими собой. В конце концов, только это у нас и оставалось: правда. И медсестры прекрасно об этом знали.

МОРОЖЕНОЕ