Пьяный рулевой и трезвый капитан

 

I. Дуврские скалы

 

Милях в пяти от Гернсея, в открытом море, против Пленмонского мыса, между Ламаншскими островами и Сен‑Мало, цепью тянутся скалистые рифы, которые зовутся Дуврами.

Это роковое место.

Немало утесов и рифов называются Дуврскими или Доверскими. Близ северного побережья Франции, например, есть скала Дувр, на ней сейчас строится маяк, она опасна, но не имеет отношения к группе Дуврских рифов.

Мыс Бреан – самая близкая к Дуврам точка французской земли. От берегев Франции Дуврские скалы отстоят чуть подальше, чем от первого острова Нормандского архипелага. Расстояние от рифов до Джерсея, пожалуй, равно диагонали Джерсея в самой широкой его части. Если бы остров Джерсей повернулся на Корбьере, как дверь на петлях, то мыс Сент‑Катрин, наверное, почти задел бы Дуврские скалы.

Тут они отдалены друг от друга больше чем на четыре лье.

В этих морях, освоенных цивилизацией, дикий, необитаемый островок – настоящая редкость. На Аго встретишь контрабандистов, на Бинике – таможенных надсмотрщиков, на Бреа – кельтов, на Канкале – ловцов устриц, на Сезамбре, острове Цезаря, – охотников за кроликами, на Брек‑У – собирателей крабов, на Менкье – рыбаков с неводом, на Экре‑У – рыболовов с сачками. На Дуврских скалах – никого.

То владенья морских птиц.

Нет ничего страшнее встречи с Дуврами. Острова Каскэ, где, по слухам, погиб "Белый корабль", Кальвадосская мель, горные вершины острова Уайт, подводные камни Ронес, из‑за которых слывет таким опасным весь берег Болье, Преельская отмель, что закрывает Меркельский пролив и вынуждает суда проходить в двадцати саженях мористее бакана, выкрашенного в красный цвет, предательские подступы к Этаблю и Плуа, два друидических камня к югу от Гернсея, Старый Андерло и Малый Андерло, Корбьер, Гануэ, Голый остров – даже поговорка о нем: "Голый остров обогнешь, поседеешь иль умрешь", наводит страх, утес Утопленниц, пролив Бу и Фруки, Водоворот меж Гернсеем и Джерсеем, Ардан меж Менкье и Шозеем, Строптивый конь меж Булей‑Бэй и Барневилем – о всех дурная слава, но куда им до Дувров! Пожалуй, предпочтешь вступить в борьбу со всеми этими препятствиями по очереди, чем один раз сразиться с Дуврскими скалами.

На всем гибельном Ламаншском море – этом Эгейском море запада – только риф "Отче наш" между Гернсеем и Серком внушает такой же ужас, как Дуврские скалы.

Но все же с утеса "Отче наш" можно подать сигнал, экипаж гибнущего судна может надеяться на помощь. К северу оттуда виден мыс Дикар, или Икар, к югу – Толстонос.

С Дуврских же скал ничего не увидишь.

Шквалы, вода, облака, беспредельность, безлюдье. Только судно, потерявшее направление, попадает к Дуврским скалам.

Там дикие, чудовищные глыбы гранита. Там неприступная крутизна. Угрюмая враждебность пучины.

Вокруг открытое море. Страшная глубина. Одинокий риф вроде Дуврских скал – приманка и приют для зверья, бегущего от человека. Он похож на огромный звездчатый коралл под водою. Это – затонувший лабиринт. Там, на глубине, трудно доступной и для водолазов, – пещеры, логова, подземелья, перекрестки темных улиц. Там кишмя кишат омерзительные твари. Там идет взаимное истребление. Крабы пожирают рыб и сами становятся чьей‑нибудь пищей. Во тьме снуют страшные живые существа, не созданные для человеческого глаза. Смутные очертания пастей, усиков, щупалец, плавников, перьев, разверстых челюстей, чешуи, когтей, клешней скользят, колеблются, разбухают, растворяются и исчезают в зловещей прозрачной толще. Обитатели морских глубин носятся устрашающими роями, творя то, что им предназначено. Там настоящий улей чудовищ.

Там царствует уродство, доведенное до совершенства.

Представьте себе, если можете, кучу копошащихся голотурий.

Заглянуть в недра морские – то же, что заглянуть в воображение Неведомого. Это значит увидеть море во всем его ужасе. Пучина подобна ночи. Там тоже спит, по крайней мере с виду, совесть вселенной. Там в полной безопасности совершают преступления те, кто ни перед кем не несет ответственности. Там черновые творения природы, жуткие и бесстрастные, исчадья ада, почти призраки, вершат во мраке свои страшные дела.

Лет сорок тому назад две скалы необыкновенной формы издали предупреждали океанские суда о Дуврском рифе. То были два отвесных утеса; вершины их, острые и наклоненные, почти соприкасались. Они торчали из воды как два бивня утонувшего слона. Только бивни были высотою с башню, под стать слону величиною с гору. Две эти естественные башни неведомого города чудовищ разделялись узким проливом, где неистовствовала волна. Извилистый этот пролив пролегал по ломаной линии и напоминал кривую улицу между глухими стенами. Скалы‑близнецы звались четою Дувров: – Дувр Большой и Дувр Малый, один – шестидесяти футов вышиной, другой – сорока. Волны, без устали совершая набеги, в конце концов словно подпилили основание башен, и сильный шквал в равноденствие 26 октября 1859 года опрокинул одну из них в море. Уцелевшая скала, Малый Дувр, выветрилась и теперь обезглавлена.

Самый примечательный утес Дуврской группы скал называется «Человек». Он существует и ныне. В прошлом столетии рыбаки, сбившись с пути и попав в буруны Дувров, нашли труп на вершине этого утеса. Около трупа валялась груда пустых раковин. Человек с корабля, разбившегося об этот утес, нашел тут пристанище, жил некоторое время, питаясь моллюсками, и тут же умер. Отсюда и название "Человек".

Унылая водная пустыня. Шум и безмолвие. То, что происходит здесь, чуждо роду человеческому. Смысл происходящего ему неведом. Отшельниками стоят Дуврские скалы.

А вокруг без конца и края неугомонные волны.

 

II. Нежданно‑негаданно – бутылка коньяка

 

В пятницу утром, на другой день после отплытия «Тамолипаса» Дюранда взяла курс на Гернсей.

Она вышла из Сен‑Мало в девять часов.

Погода стояла ясная, тумана не было; старый капитан Жертре‑Габуро, надо думать, сболтнул зря.

На борт было принято всего лишь несколько тюков парижской галантереи для «модных» лавок порта Сен‑Пьера да три ящика для гернсейской больницы – один с простым мылом, другой с пачками свечей и третий с французской кожей для подошв и испанской кожей наилучшего качества. Пароход вез обратно ящик колотого сахара и три ящика цветочного чая – их не пропустила французская таможня. И скота сьер Клюбен захватил немного, всего несколько быков.. Грузили их в трюм довольно небрежно.

На судне было шесть пассажиров: гернсеец, два малоэнских скотопромышленника, «турист», как говорилось уже и в те времена, затем парижанин из мелких буржуа, по всей вероятности, коммивояжер, и американец, путешествовавший для распространения Библии.

Экипаж Дюранды, не считая капитана Клюбена, состоял из семи человек: рулевого, угольщика, матроса‑плотника, кока, при случае исполнявшего судовую службу, двух кочегаров и юнги. Один из кочегаров был и машинистом. Кочегара‑машиниста, очень храброго и очень смышленого голландского негра, бежавшего с сахарной плантации на реке Суринаме, звали Энбранкамом. Негр Энбранкам знал машину и прекрасно управлял ею. Первое время чернокожий, появившийся у топки, придавал Дюранде в глазах обывателей еще большее сходство с детищем преисподней.

Рулевой, уроженец Джерсея и потомок выходцев из Котантена, звался Тангруйлем. Тангруйль был самого знатного происхождения.

Самого знатного в буквальном смысле слова. – Ламаншский архипелаг, как и Англия, – страна иерархическая. Там все еще существуют касты. У каст свои понятия, которыми они отгораживаются от прочих людей. Кастовые понятия всюду одинаковые – и в Индии и в Германии. Знатность рода завоевывается мечом и утрачивается в труде. Ее сберегает праздность. Бездельничать – значит жить по‑благородному; кто не работает, тот в почете. Ремесло унижает. Некогда во Франции исключением пользовались лишь фабриканты стекла. Опустошение бутылок отчасти составляет славу дворянства, поэтому производство бутылок не считалось бесчестьем.

На Ламаншском архипелаге, как и в Великобритании, кто хочет слыть дворянином, должен слыть богачом. Рабочий не может быть джентльменом. Если он и был прежде джентльменом по своему происхождению, теперь он уже не джентльмен. Матрос, потомок рыцарей, имевших собственное знамя, – всего лишь матрос. Лет тридцать тому назад на Ориньи подлинный отпрыск рода Горж, который имел бы законные права на поместье Горж, не будь оно конфисковано Филиппом‑Августом[60], босиком собирал водоросли на морском берегу.

Потомок Картре – ломовой извозчик на Серке. Девица де Велль – правнучка бальи Велля, первого судьи на Джерсее, – была служанкой у пишущего эти строки. На Джерсее здравствует торговец сукном, а на Гернсее – сапожник, по фамилии Грюшй, которые зовут себя Груши и утверждают, что они двоюродные братья ватерлооского маршала. В старинных Церковных записях Кутанской епархии упоминается дворянский род Тангровилей, неоспоримых родственников Танкарвилей с Нижней Сены, то есть Монморанси. В XV веке Иоанн де Эрудвиль, оруженосец сира де Тангровиль, носил за ним "его латы и прочие доспехи". В мае 1371 года в Понторсоне на смотру, произведенном Бертраном Дюгескленом, "господин де Тангровиль исполнял обязанности младшего рыцаря".

На Нормандских островах человека обнищавшего выводят из рядов знати. Для этого достаточно простого искажения фамилии. Тангровиль превращается в Тангруйля – вот и все.

Такая история случилась и с рулевым Дюранды.

В порту Сен‑Пьер, на площади Бордаж, живет торговец железным ломом по фамилии Энгруйль; в действительности он, вероятно, Энгровиль. В царствование Людовика Толстого Энгровили владели тремя приходами в округе валоньского податного суда. Некий аббат Триган составил Историю нормандской церкви. Летописец Триган был священником в поместье Диговиль. Ежели бы сеньор Диговильский впал в бедность и вынужден был работать, то стал бы называться Дигуйлем.

Тангруйль, этот Танкарвиль, что весьма вероятно, и Монморанси, что вполне допустимо, обладал стариннейшим качеством дворянина, но существенным недостатком для рулевого, то есть пристрастием к вину.

Сьер Клюбен упорно отказывался его прогнать. Он поручился за него перед мессом Летьери.

Рулевой Тангруйль ни днем, ни ночью не покидал парохода.

Когда Клюбен накануне отплытия, в поздний вечерний час, явился проведать судно, Тангруйль уже спал в своей висячей койке.

Ночью Тангруйль проснулся. Такая уж была у него еженощная привычка. У каждого пьяницы, если он сам себе не хозяин, есть потаенный уголок. Тайник был и у Тангруйля.

Он называл его своей «кладовкой». «Кладовка» Тангруйля находилась в нижней части трюма. Он устроил ее. там потому, что самая мысль об этом показалась бы невероятной. Тангруйль был уверен, что только он знает о тайнике. Капитан Клюбен был взыскателен, как всякий трезвенник. Немного рома и джина – все, что можно было утаить от бдительного ока капитана, – хранилось про запас в сокровенном месте трюма, на дне лотбака, и почти каждую ночь рулевой устраивал любовные свидания со своей «кладовкой». Надзор был неусыпный, пирушки скудные, и ночные кутежи Тангруйля обычно ограничивались двумя‑тремя глотками, второпях.

Случалось и так, что его тайник пустовал. В ту ночь Тангруйль нежданно наткнулся там на бутылку коньяка. Восторг его был велик, но еще больше – изумление. С неба, что ли, свалилась бутылка? Он так и не припомнил, когда и как пронес спиртное на пароход. И тут же осушил бутылку. Отчасти он сделал это из предосторожности, побаиваясь, как бы коньяк не обнаружили и не отняли. Бутылку он швырнул в море. Наутро, взявшись за румпель, Тапгруйль чуть покачивался.

Однако правил он кораблем почти так же, как всегда.

Капитан же Клюбен, как известно, в тот вечер вернулся ночевать в "Гостиницу Жана".

Клюбен всегда носил под рубашкой дорожный кожаный пояс, в котором он на всякий случай держал гиней двадцать.

Снимал он его только ночью. С изнанки, на грубой коже – пояса густой, несмываемой литографской краской было выведено его рукой: "Сьер Клюбен".

Перед отъездом, встав ото сна, он спрятал железную коробочку с семьюдесятью – пятью тысячами франков банковыми билетами в пояс, затем, как обычно, затянул его и застегнул.

 

III. Прерванная беседа

 

Отплывали весело. Не успели пассажиры разложить саквояжи и чемоданы на скамьи и под скамьи, как принялись осматривать пароход, – это делается всякий раз неукоснительно и настолько вошло в привычку у пассажиров, что стало как бы правилом. Двое, турист и парижанин, еще никогда не видывали парохода, и пена, взбитая первым же поворотом колес, привела их в восхищение. Потом их привел в восхищение и дым из трубы. Они осмотрели шаг за шагом чуть ли не все детали судового снаряжения на палубе и в мидельдеке:

толстые, чугунные кольца, железные крюки, скобы, болты, так соразмерно и точно пригнанные, что они кажутся огромными безделушками – железными безделушками, которые буря позолотила ржавчиной. На палубе пассажиры потолкались и вокруг маленькой сигнальной пушкп, закрепленной цепью. "Совсем, как сторожевой пес", – заметил турист.. "И в попонке из просмоленной материи, чтобы не простудиться", – добавил парижанин. Берег удалялся; пассажиры обменивались обычными впечатлениями о красотах Сон‑Мало; кто‑то из пассажиров изрек общеизвестную истину, что вид с моря обманчив и что в одной миле от берега Дюнкерк – точь‑в‑точь Остенде. Все, что можно было сказать о Дюнкерке, было сказано и дополнено замечанием, что обе его брандвахты выкрашены в красный цвет и называются «Рюитинген» и «Mapдик».

Сен‑Мало стал совсем крохотным, а потом исчез.

Вокруг расстилалась безмятежная морская гладь. След, оставленный на воде пароходом, почти не изгибаясь, тянулся Длинной бахромчато‑пенной полосой и терялся где‑то в необозримой дали.

Если от Сен‑Мало во Франции до Экзетера в Англии провести прямую линию, то Гернсей окажется как раз посередине.

Прямая линия на море – не всегда идеальная прямая. Всетаки пароходы могут до некоторой степени придерживаться прямой линии, что не дано судам парусным.

Море плюс ветер – это сумма сил. Пароход – это сумма машин. Силы природы – вечно действующая машина; паровая машина – ограниченная сила, И вот между двумя этими началами – неисчерпаемой мощью стихии и творением человеческого разума – завязывается борьба. Она‑то и называется мореплаванием.

Воля механизма – противовес беспредельности. Но существует механизм самой беспредельности. Стихиям ведомо, что они творят и куда стремятся. Слепой силы нет. Человек вынужден наблюдать за этими силами и разгадывать их пути.

А пока он не установил законы этих сил, борьба продолжается, и в борьбе этой пароход как бы воплощает постоянную победу гения человеческого, которую он одерживает ежечасно на каждой пяди морского пространства. Паровой двигатель обладает удивительнейшим свойством держать в повиновении корабль. Он уменьшает его покорность ветру и увеличивает покорность человеку.

Никогда еще Дюранда не шла так хорошо, как в тот день. Она вела себя отлично.

Часам к одиннадцати Дюранда, подгоняемая свежим норднорд‑вестом, уже находилась в открытом море близ Менкье и шла под небольшими парами на запад правым галсом, круто бейдевинд. По‑прежнему стояла хорошая, ясная погода. Но рыбачьи челны возвращались домой.

Мало‑помалу море очистилось от судов, словно они спешили укрыться в гавани.

Нельзя сказать, чтобы Дюранда строго следовала обычному маршруту. Экипаж ничуть не беспокоился, он вполне доверял капитану; все же судно, вероятно по вине рулевого, слегка отклонилось в сторону. Казалось, Дюранда идет не к Гернсею, а к Джерсею. Часу в двенадцатом капитан выправил курс, взяв направление прямо на Гернсей. Небольшая потеря времени. Только и всего. Но когда стоят короткие дни, потеря времени чревата последствиями. Светило яркое солнце, но солнце февральское.

На Тангруйля так подействовали винные пары, что он еле стоял на ногах, руки его не слушались. Вот почему славный рулевой частенько вилял на курсе, а это замедляло ход.

Ветер почти стих.

Пассажир‑гернсеец время от времени наводил свою подзорную трубу на небольшой комок сероватого тумана, – его медленно перекатывал ветер по самому краю горизонта на западе, и был он похож на клочок запыленной ваты.

У капитана Клюбена, как всегда, было пуритански‑строгое выражение лица. Он, казалось, удвоил внимание.

На палубе Дюранды было спокойно и даже весело. Пассажиры болтали. Во время плавания можно с закрытыми глазами, только по тону разговора, судить о состоянии моря.

Непринужденная болтовня пассажиров говорит о спокойствии океана.

Лишь при затишье на море ведут, например, такяе беседы:

– Взгляните‑ка, сударь, – вот прехорошенькая краснозеленая мушка.

– Верно, заблудилась в море и отдыхает на судне.

– Мухи почти не устают.

– В самом деле, такая легонькая! Ее ветром уносит.

– Знаете, сударь, однажды взвесили унцию мух, потом пересчитали, и их оказалось шесть тысяч двести шестьдесят восемь штук.

Гернсеец с подзорной трубой подошел к скотопромышленникам из Сен‑Мало, и у них завязался следующий разговор:

– Видите ли, обракский бык плотный, коренастый, с короткими ногами, с рыжей шерстью. Работает он медленно потому что ноги у него длиной не вышли.

– В этом‑то отношении салерские быки куда лучше.

– Мне, сударь, довелось на своем веку видеть двух быков‑красавцев. Один коротконогий, широкогрудый, широкозадый, с мясистыми ляжками, отменной упитанности, и рост и длина у него подходящие, и кожа с такого быка легко сдирается. Второй – ну просто образец правильного ухода. Сильный, с крепкой шеей, белый с рыжими подпалинами, быстроногий, с низким задом.

– Котантенской породы, видно.

– Да, но с примесью ангюсской и суффолькской.

– Хотите – верьте, хотите – нет, сударь, но на юге устраиваются конкурсы ослов.

– Ослов?

– Ослов. Как я имел честь вам сообщить. И чем осел безобразнее, тем считается красивее.

– Так же, как матка для приплода мулов, – чем безобразнее, тем лучше.

– Верно. Вот, например, пуатвенская кобыла. Толстобрюхая, толстоногая.

– И самая лучшая из них – прямо бочка на четырех подпорках.

– Красота животных совсем не то, что красота человеческая.

– А женская особенно.

– Что правда, то. правда.

– Мне по вкусу хорошенькие женщины.

– А мне по вкусу женщины ненарядней.

– Да, да, чтобы чистенькая была, аккуратная, стройная, выхоленная.

– И притом свеженькая. – У девушки должен быть такой вид, словно она только что вышла из рук ювелира.

– Кстати, насчет быков. Эти самые бычки, которых я видел, продавались на ярмарке в Туаре.

– А, знаю Туарскую ярмарку. Туда собирались поехать хлеботорговцы Бонно из Ла Рошели и Багю из Марана.

Слышали о них?

Турист и парижанин разговаривали с американцем, распространявшим Библию, Тон их беседы тоже свидетельствовал о безоблачной погоде.

– Известна ли вам, сударь, – разглагольствовал турист, – вместимость судов цивилизованного мира? Франция – семьсот шестнадцать тысяч тонн; Германия – миллион; Соединенные Штаты – пять миллионов; Англия – пять миллионов пятьсот тысяч тонн. Прибавьте флот малых стран. Итого: двенадцать миллионов девятьсот четыре тысячи тонн, распределенных на сто сорок пять тысяч судов, разбросанных. по всем водам земного шара.

Америкалец прервал:

– Сударь. Это в Соединенных Штатах, а не в Англии, пять миллионов пятьсот тысяч тонн.

– Согласен, – молвил турист. – Вы американец?

– Да, сударь.

– Тем более согласен.

Наступило молчание, и миссионер‑американец уже, подумывал, не кстати ли сейчас предложить Библию.

– Правда ли, сударь, – снова заговорил турист, – что вы, американцы, такие охотники до прозвищ, что наделяете ими всех своих знаменитостей и даже известного миссурийского банкира Томаса Бентона зовете "Старым Слитком"?

– Мы и Закари Тейлора называем "Старым Заком".

– А генерала Гаррисона – "Старым Типом", не так ли? А генерала Джексона[61]– «Старым Орехом»?

– Потому что Джексон тверд, как орех, а Гаррисон разбил краснокожих при Типпеканэ.

– У вас византийский обычай.

– Нет, наш собственный. Мы называем Вен‑Бьюрена – "Куцым Колдуном"; Сьюарда, приказавшего выпустить бумажные деньги мелкими купюрами, – "Крошкой Биллем"; Дугласа, иллинойсского сенатора, демократа – он всего четырех футов ростом, зато очень красноречив, – «Великанчиком». Вы можете проехать от Техаса до самого Мэна и не услышать ни имени Кесс: его зовут "Длинноногим мичиганцем", ни имени Клэй: его зовут "Рябым парнем с мельницы".

Клэй – сын мельника.

– Я бы все же предпочел звать их Клэй и Кесс, так ведь короче, – заметил парижанин.

– Вы бы нарушили установившуюся традицию. Мы называем Кервена, секретаря казначейства, – «Возчиком»; Даниэля Вебстера[62]– «Черным Дэном». А Винфилда Скотта[63]мы прозвали: «Живо‑тарелку‑супа», потому что, расколотив англичан при Чиппевее, он сразу уселся за стол.

Комок тумана, видневшийся вдали, увеличился. Теперь он занимал сегмент горизонта, равный градусам пятнадцати.

Казалось, облако само ползло по воде, потому что ветра не было. Бриз почти совсем стих. Гладь моря была недвижна.

Полдень еще не наступил, а солнце меркло. Оно светило но не грело.

– Погода, по‑моему, меняется, – сказал турист.

– Пожалуй, будет дождь, – добавил парижанин.

– Или туман, – подхватил американец.

– В Италии, сударь, – заметил турист, – дождей выпадает меньше всего в Мольфетта, а больше всего в Тольмеццо.

В полдень, по островному обычаю, прозвонил колокол к обеду. Обедать шел кто хотел. Кое‑кто захватил с собой провизию, и пассажиры весело закусывали прямо на палубе.

Клюбен не обедал.

Разговор не умолкал и за едой.

Гернсеец, чутьем угадавший в американце распространителя Библий, подсел к нему. Американец спросил его: – Вы знаете здешнее море?

– А как же, я ведь здешний.

– Я тоже, – отозвался один из малоэнцев.

Гернсеец подтвердил его слова кивком головы и продолжал:

– Мы сейчас в открытом море. Хорошо, что не попали в туман, когда плыли мимо Менкье.

Американец обратился к малоэнцу:

– Островитяне большие знатоки моря, чем жители побережья.

– Это верно, куда нам? Ведь мы и не на земле и не в море.

– Что это за штука – Менкье? – спросил американец, – Куча вредоносных камней, – отвечал малоэнец.

– Есть у нас еще и Греле, – присовокупил гернсеец.

– Правильно, черт возьми, – подтвердил малоэнец.

– И Шуас, – добавил гернсеец.

Малоэнец расхохотался и сказал:

– Ну, если так, то есть у нас и Дикари, – И Монахи, – заметил гернсеец.

– И Селезень, – воскликнул малоэнец.

– Сударь! Последнее слово осталось за вами, – вежливо вставил гернсеец.

– Малоэнцы не младенцы! – ответил, подмигнув, малоэнец.

– Разве нам придется проходить мимо всего этого скопища утесов? – спросил турист.

– Нет. Мы их оставили на юго‑юго‑востоке. Уже миновали.

И гернсеец продолжал:

– В Греле наберется пятьдесят семь скал, считая большие и малые.

– А в Менкье – сорок восемь, – подхватил малоэнец.

Тут между малоэнцем и гернсейцем разгорелся спор:

– Мне кажется, уважаемый господин из Сен‑Мало, что вы забыли присчитать еще три скалы.

– Все сосчитаны.

– От Дерэ до Главного острова?

– Да.

– А Дома сосчитали?

– Семь скал посредине Менкье? Да.

– Вижу, вижу, вы знаток скал.

– Куда годится малоэнец, ежели он не знает скал!

– Приятно послушать рассуждение француза.

Малоэнец, поблагодарив его поклоном, сказал:

– Дикари – это три утеса.

– А Монахи – два.

– А Селезень – один.

– Понятно. Раз селезень – значит, один.

– Ничего не значит. Вот Сюарда одна, а в ней четыре утеса.

– Что вы, собственно, называете Сюардой? – спросил гернсеец.

– Сюардой мы называем то, что вы называете Шуасом.

– Нелегко пробираться между Шуасом и Селезнем.

– Да, только птицам удается.

– И еще рыбам.

– Не очень‑то. В бурю их бьет о скалы.

– А в Менкье есть отмель? – Вокруг Домов.

– Восьми скал, которые виднеются с Джерсея?

– Вернее, с Азетского побережья, да только не восемь, а семь.

– В отлив по Менкье можно даже прогуляться.

– Конечно, ведь там встречаются мели. – А Дируйль?

– Ну, Дируйль ничуть не похож на Менкье.

– Я хочу сказать, что там тоже опасно.

– Со стороны Гранвиля.

– А вы, жители Сен‑Мало, видать, так же, как и мы, любите плавать по здешним водам.

– Совершенно верно, – ответил малоэнец, – но только с той разницей, что у нас говорят: "Мы привыкли", а у вас:

"Мы любим".

– Вы – отличные моряки.

– Я‑то торгую скотом.

– Забыл, как звали знаменитого моряка из Сен‑Мало?

– Сюркуф.[64]

– А другого?

– Дюге‑Труэн.

Тут в разговор вмешался коммивояжер из Парижа:

– Дюге‑Труэн? Тот, которого поймали англичане? Вот был храбрец и любезник! Он пленил одну молоденькую англичанку, и она вызволила его из тюрьмы.

В этот миг раздался громовой голос:

– Да ты пьян!