Там, где У улиц нет названия

Илья Стогоff

Мертвые могут танцевать

 

Все государства и населенные пункты, упомянутые в тексте, автор посетил лично.

Все артефакты, упомянутые в тексте, включая манускрипты, надгробия и предметы культа или антиквариата, автор видел своими глазами.

 

Часть первая:

Там, где у улиц нет названия

 

Москва — бывший Третий Рим

 

 

В начале 1990-х годов я жил в самом центре Петербурга, а ночи проводил в петербургском Jazz-club’е. Как-то, возвращаясь под утро домой, я обнаружил, что на площади перед Преображенским собором установили новый памятник. Я подошел посмотреть поближе.

Была теплая, летняя белая ночь. Вернее, уже утро. На площади было тепло и пусто. Кого именно изображает памятник, понять мне не удалось. На постаменте стоял зеленый бронзовый конь с крыльями, а на коне сидел усатый дядька прусского вида. Я посмотрел дядьке в лицо. Еще раз обошел вокруг. Какой-нибудь малоизвестный Романов? Нестор Махно?

Начало 1990-х было смутным временем. Новый памятник мог изображать кого угодно. Страна не понимала своего завтра и вытаскивала из вчера самые причудливые фигуры. За то время, пока я сидел в Jazz-club’е, в стране запросто мог появиться новый общенациональный герой — это было бы не странно. Вот только почему у геройского коня растут крылья? Аллегория военной мощи? Новое видение музы Пушкина?

Пока я рассматривал памятник, из-за поворота, со стороны Фонтанки, на площадь выехал танк. Над площадью понеслись многократно усиленные эхом английские слова из громкоговорителя. Вращая грозными гусеницами, танк пер прямо на меня.

Я отскочил на тротуар. Танк обдал меня вонючим солярочным дымом. Мгновение подумав, он всем корпусом впилился в памятник и своротил его к едрене-фене. Многотонный постамент сложился, как гармошка, а дядька с конем плюхнулся танку прямо на башню. Я застыл на тротуаре с открытым ртом.

Над площадью все еще неслись трассирующие иностранные слова. Танк с памятником на крыше замер посреди площади. Я был близок к обмороку.

Неподалеку от танка я разглядел милиционера. Он смотрел на происходящее равнодушно. Я подошел поближе и спросил: что происходит? Началась война? Милиционер устало вздохнул:

— Американцы кино снимают. Про Джеймса Бонда. Называется «Золотой глаз».

 

 

Я родился в самом начале Литейного. В здании, стоящем на пересечении проспекта и набережной Невы, напротив Финляндского вокзала.

Мои родители жили там в коммунальной квартире чудовищных размеров. Кроме нас — еще двадцать семей. В квартире были лепные потолки и окна неимоверной высоты. Помыть их было невозможно, даже если встанешь на цыпочки и вытянешь руку со шваброй. Парадная лестница имела двенадцать пролетов — каждый по восемь метров в ширину. У пожилых соседей уходило по полтора часа, чтобы взобраться на последний этаж.

Окна моей комнаты выходили на Неву. Когда маленьким я из окна смотрел салют на 7 ноября, то видел залпы сразу с четырех точек: от крейсера «Аврора», от Петропавловской крепости, со стрелки Васильевского острова, из-за тюрьмы «Кресты»… Я лежал на подоконнике, и этот город весь был моим.

Задним фасадом мой дом выходил на «Большой дом» — офис ленинградского КГБ. В начале 1960-х в камерах «Большого дома» томился поэт Иосиф Бродский. За тридцать лет до него здесь застрелили Даниила Хармса. А еще за тридцать лет до этого на месте «Большого дома» располагался Петербургский суд. И первая победоносная русская революция началась с того, что здание было сожжено и разграблено.

На рассвете 27 февраля 1917 года на Литейный проспект повалили толпы вооруженных солдат. Утром солдаты уже перебили своих офицеров и взломали склады оружия. Теперь толпа ворвалась в здание суда. Кабинеты были разгромлены, бумаги свалены в кучу и подожжены.

К месту события прибыли пожарные. Восставшие запретили им тушить здание. Пожарные промолчали и уехали.

Солдаты провели митинг и всей толпой через Литейный мост двинули к тюрьме «Кресты». Надзиратели заперлись внутри и приготовились к осаде. Солдаты предложили им сдаться по-хорошему. Надзиратели все взвесили и приняли предложение. Две тысячи зеков вывалили на улицу. Среди них были политические узники. Так у солдатского бунта появились вожаки, и все происходящее из хулиганского дебоша превратилось в Февральскую революцию.

 

 

В том году священные империи рушились по всему миру. Русская февральская революция… Синьхайская революция в Китае… анархический путч в Испании… революция младотурок в Оттоманской империи… крах Австро-Венгрии… и веселая безымянная революция в Мексике.

Священные империи рушились одна за другой. К 1920-м годам священного в мире почти совсем не осталось. Зато можно было заниматься тем, чем давно мечтал. Каждый стал сам себе господин.

Самоубийства в те годы были модны. Томные набриолиненные типчики донюхивали последнюю дорогу кокаина и усталой рукой пускали себе пулю в висок. Поддавшись поветрию, с собой покончила и Русская империя.

По-другому выйти и не могло. На самом деле империя была мертва задолго до 1917-го. А тут еще в столице начались перебои с хлебом. Собравшись в очередь перед булочной, люди впервые взглянули в глаза друг другу, впервые поговорили начистоту и поняли, что больше не хотят так жить. Люди в очереди заорали «Хватит!», и император, не раздумывая, отрекся от престола. Империя пала, и мир кончился.

После Февральской революции город еще долго оставался в руках восставших. Продовольственные магазины брались штурмом. Труп Григория Распутина вытащили из могилы и сожгли. На полицейских была устроена настоящая охота. Если их ловили, то убивали на месте безо всякого разбирательства. В Мойке и Фонтанке было утоплено несколько тысяч человек. Достаточно было крикнуть, что пойман легавый или, наоборот, вор-карманник, и толпа уже бросалась топить схваченного бедолагу.

Большевикам понадобилось больше десятилетия, чтобы навести порядок на взбунтовавшейся территории. Самым видимым знаком этого порядка стал «Большой дом», напротив которого я родился.

 

 

Говорят, из «Большого дома» в Неву выведены особые трубы, по которым в реку стекает кровь расстрелянных. Когда в следующий раз вы станете здесь гулять, то не поленитесь заглянуть через ограждения на набережной: вода и на самом деле красноватая. Говорят, это особенность придонного грунта. Но ленинградцам 1930-х годов смотреть на эту особенность было невесело.

Советский Союз был создан в порыве мечты, а стал кошмаром. К моменту, когда я родился, СССР почти совсем сгнил. Жизнь в нем стала невыносима. Что угодно, лишь бы не это. Советская жизнь была сытной и спокойной. Вся система отлично функционировала. Но воспринималась она как полная шизофрения.

Я, маленький, ни о чем подобном не думал. Я просто жил напротив «Большого дома» и любил этот район, потому что он был моим собственным, а кроме того, никакого другого района тогда я еще не знал. Плохо было одно: погулять ребенку-дошкольнику здесь было негде. Одетый в кроличью шубку, я выходил во двор-колодец, пытался детской лопаткой поковырять асфальт и очень быстро возвращался домой.

О детстве у меня нет ни единого теплого воспоминания. Мерзость, прыщи, кретинские школьные дискотеки, монстроидные педагогши, ежедневные драки в туалете, трижды сломанный нос, на парте нарисованы мужские половые органы, девицы не обращают на меня внимания, раз в год визит к стоматологу, одноклассники уверяют, что слово «интим» непременно подразумевает «in team», о чем идет речь на уроках, я не понимаю даже приблизительно, классная руководительница ругает девочек за то, что у них period, гулять до шести вечера, а пойти некуда, постановка на учет в милицию…

Я окончил школу, хлопнул дверью и вычеркнул мерзкие детские годы из своей жизни. Это был самый конец 1980-х.

 

 

В самом конце 1980-х ленинградские бандиты не ходили на дискотеки. Приличным бандитам того времени полагалось ходить не на танцы, а в Jazz-club.

В моем городе бандиты были самые грозные, но в то же время и самые изысканные в стране. Вечерами эти крепкие мужчины надевали пиджаки с широкими ватными плечами, драили лакированные туфли, непослушными пальцами затягивали узел на галстуке и ехали на Загородный проспект слушать реальный джаз.

Jazz-club был самым модным местом города. Ковры, неяркие лампы, постеры с Майлзом Дэвисом. Здесь можно было не только послушать музычку, но и перекусить. Первые бандиты города предпочитали сидеть на балконе. Там они пили водку. Электрический свет отражался в медных тромбонах и на потных лбах тромбонистов. Музыканты перебирали струны, а на балконе в такт их инструментам позвякивали фужеры.

Около восьми на сцену выходили пианист и долговязый немолодой парень с саксофоном. Слушатели хлопали в ладоши. Саксофонист облизывал губы и дул в мундштук первый раз. Девушки в зале начинали заливисто верещать. А минут через двадцать после начала концерта изысканные ленинградские бандиты уже вскакивали из-за столиков и в такт саксофону начинали лупить соседей кулаками по морде. Если вечер удавался, то на головы посетителям попроще с балкона мог прилететь даже накрытый стол.

Ровно через семь минут после начала драки из соседнего отделения милиции прибывал наряд в шлемах, со щитами и дубинками. Балкон омоновцы штурмовали, как петровские гвардейцы штурмовали крепость Орешек. Драка заканчивалась, зачинщиков увозили, концерт продолжался. На следующий день все начиналось опять — точно по той же схеме.

Я родился в 1974-м. Свой шестнадцатый день рождения я отмечал как раз в ленинградском Jazz-club’е. Начиналось последнее десятилетие XX века. Я понятия не имел, как все обернется. Мне было шестнадцать, я ни разу не выезжал за пределы Ленобласти и 1990-е обещали стать самым замечательным десятилетием моей жизни.

 

 

Моя жизнь началась со смерти империи. Я окончил школу, отпраздновал совершеннолетие и был готов к подвигам как раз в тот момент, когда Советский Союз, издав предсмертный стон, наконец издох. Я не расслышал этого стона. Пятнадцать лет назад мне было наплевать на свою страну. Но она развалилась, и дальше все в моей личной биографии пошло наперекосяк.

Пятнадцать лет назад каждый новый день был маленьким приключением. А теперь самое лучшее, что есть в наступающих сутках, это первая утренняя сигарета. Проснулся, выкурил сигарету, и в принципе можно снова ложиться спать.

В той коммуналке на набережной до сих пор живет мой отец. Чем дальше, тем больше я становлюсь на него похож. Только жизнь у меня вышла совсем другой. Например, отец никогда в жизни не менял квартиру: здесь, на набережной, родился, здесь же всю жизнь и прожил. По утрам он выходит на балкон и делает зарядку. Раньше после этого он ехал на работу, но недавно вышел на пенсию и больше не ездит.

Отец следит за своим здоровьем. Вкус первой утренней сигареты ему не знаком. Я никогда так и не решился спросить: каково же главное удовольствие в его-то жизни? Чем дальше, тем сильнее я становлюсь на него похож. И все-таки мы совсем разные люди. Чтобы не жить вместе с отцом, я до сих пор снимаю квартиры. Когда деньги кончаются, снимаю не квартиры, а комнаты или живу у приятелей. В среднем выходит пять-шесть переездов в год. За десять лет — пятьдесят-шестьдесят переездов.

Плюс еще какое-то количество отелей. Я ведь без конца уезжаю из города.

 

 

Киев, бывшая столица Руси

 

 

В Хартуме (Судан) я провел четыре дня. Все это время меня интересовал вопрос: что за обезображивающие кровоподтеки видны на лицах у местных мужчин?

Потом мне объяснили: это особая мусульманская отметина. Нечто среднее между синяком и мозолью. Доброго мусульманина всегда можно узнать по этой отметине, остающейся на лбу после самозабвенной, со множеством поклонов и ударов лбом об пол молитвы. А у кого такой отметины нет, тот, скорее всего, плохой человек. С таким ни одна приличная девушка даже в кино пойти не согласится.

В Хартум я прилетел в пятницу. Протиснулся через паспортный контроль, вышел в здание аэропорта и от неожиданности даже присел. Все пассажиры, все работники аэропортовых служб, все до единого люди в здании совершали молитву. Солдаты в желтом камуфляже, таксисты в чалмах, полицейские с автоматами, летчики в фуражках — несколько тысяч человек стащили ботинки и кверху попами лежали на полу.

Судан — самое исламское государство в мире. Хуже, чем здесь, разве что в Иране. Вообще-то у меня был план притвориться глухонемым татарином и из Судана через Йемен рвануть в Мекку. В священные города ислама немусульманам въезд-то ведь до сих пор запрещен. Но поближе рассмотрев, как живется в настоящих исламских странах, я засомневался: стоит ли ехать?

На самом деле я хорошо отношусь к мусульманам. Это гостеприимные и чистоплотные люди. Мусульманские девушки довольно симпатичны: из-под платка-хиджаба у них торчат жирно накрашенные ресницы, а через плечо может висеть модная розовая сумочка. Но долго жить в странах ислама я не могу. Вместо того чтобы ехать из Судана на восток, в Мекку, я отправился на юг, в Эфиопию.

Из Хартума на дорогом итальянском автобусе с кондиционером доезжаете до городка Кассала. Дальше идет граница, а за ней начинается Эфиопия. Эфиопы — это уже христиане. Проезжаешь линию паспортного контроля и чувствуешь: тут даже воздух другой.

Словами такое не объяснишь. Я ведь как был в Африке, так и остался. Вокруг не появилось ничего похожего на мой собственный северный город. Меня по-прежнему окружали одни негры. И все равно: после спертого, душного воздуха ислама ощущение — будто ты уезжал, а теперь вернулся домой. Мой автобус шел только до Бахр-Дара, а там я пересел уже на эфиопский автобус и через семь часов был в Лалибэле — священном городе эфиопов.

Сама Лалибэла — это даже не город, а деревня. Красные домики, построенные из глины вперемешку с соломой. Мужчины жуют табак и, сидя прямо на перекрестках улиц, прядут шерсть. Женщины на ослах возят воду из колодца.

Главная достопримечательность Лалибэлы — одиннадцать древних, вырубленных в скалах, монастырей. Эфиопия — совершенно не туристическая страна. Внутри монастырей пусто. Белых практически нет. Бродят только смешные эфиопские священники. За каждым священником непременно идет мальчишка со здоровенным белым солнцезащитным зонтом.

Одиннадцать лалибэльских монастырей построены в разное время и совсем не похожи друг на друга. Стены монастыря Мар-Ливанос вырублены из фосфорицирующего камня и светятся по ночам… В монастыре Бетэ-Гиргис монахи показывают запертую на семь ключей могилу Адама… Внутри монастыря Медхани-Алем есть каменная плита, на которой высечена дата начала Страшного суда… К сожалению, семьсот лет назад плиту укрыли бархатным покрывалом, и с тех пор под покрывало никто не заглядывал.

 

 

На самом деле я видел все самые знаменитые монастыри мира. Лалибэла стала последней, а до нее были греческие Метеоры, итальянское Субиако, грузинский Света-Цховбели, пещерные монастыри в Каппадокии, Солемское аббатство и три коптских монастыря в Вади-Нутрун…

Сказать, что поездка в монастырь духовно обогащает, не возьмусь. Что тут может обогатить? Древние стены рушатся, количество монахов сокращается, вместо паломников в ворота стучатся организованные тургруппы во главе с наглыми гидами. Хуже всего в этом смысле в Синайском монастыре Святой Екатерины (самом древнем православном монастыре планеты). Позади территории там есть вырубленная в скале лестница: четыре тысячи ступеней, ведущих к месту, на котором пророк Моисей когда-то разговаривал с Богом. Сегодня по лестнице безостановочным потоком ползут целлюлитные тетки и прямо на ступенях в спальных мешках спят укуренные голландские хиппи.

Монастыри выглядят ободранно и странно. Но если бы они вдруг совсем позакрывались — лучше бы не стало. Голые, умирающие с голоду эфиопы выглядят счастливыми: у них есть священная Лалибэла. Многотонные вырубленные в надежных скалах монастыри стоят, и значит, тылы прикрыты. Поэтому эфиопы неторопливы, улыбчивы, внимательны… Они знают какую-то настоящую жизнь, а я о ней только слышал.

Все на свете народы гордятся своей историей. Когда сложно, народы оглядываются назад, и становится немного легче. Только русские смотрят всегда лишь в будущее. У русских прошлого нет. Что-то напутано с нашей историей, а что — уже и не разберешься.

 

 

Последний раз я был в Киеве два года назад. Мне позвонили и предложили в качестве журналиста поработать на выборах. Денег обещали столько, что, услышав сумму, я сразу пошел собирать вещи.

Мои работодатели были бандитами средней руки. Выглядели они что надо — стопроцентными головорезами. День их начинался в десять утра: молодые люди встречались и решали перекусить. Они садились в ближайшем ресторанчике и заказывали по здоровой тарелке борща. Я покупал себе чашку кофе и подолгу думал: часто ли эти парни убивают людей? От запаха борща меня тошнило.

Дозавтракав, молодые люди рассаживались по джипам и отправлялись на соседнюю улицу пообедать. Теперь покупался не борщ, а, например, мясо. Они опять долго его ели. Я опять долго пил свой кофе. Думал о том, что эфиопы нам не указ. Пусть они у себя в Африке проводят воскресенье утра в церквях. У русских свои представления о правильной жизни.

Парни подзывали официанта и велели рассказать, что у него в заведении есть еще. Официанты подолгу рассказывали. Парни морщили лбы, пытались сделать хоть какой-то выбор, но воспринять информацию на слух не могли. Официанту они говорили:

— Что-то ты меня паришь… Какой-то ты высокопарный…

После второго ресторана были еще третий… и седьмой… и тринадцатый… Джипы каждый раз парковались поперек тротуара. Где-то по ходу появлялась водка. Парням хотелось, чтобы одновременно с водкой появились также и дамы, но опускаться до проституции им не хотелось. Парни вставали с мест, подходили к девушкам из-за соседних столиков, хватали их за руки и отпускали комплименты:

— Слышь, это… Ты такая красивая… На Фредди Меркьюри похожа… Пойдешь с нами?..

Так продолжалось до глубокой ночи. Хозяин последнего ресторана долго извинялся, просил господ посетителей закругляться и говорил, что его заведение уже закрыто. Те отвечали:

— Закрыто? Жалко! Как же мы тогда отсюда выйдем?

За две недели в Киеве я обошел ресторанов больше, чем в Петербурге за всю жизнь. Написать для работодателей мне удалось от силы полторы строчки. Парней это вполне устроило, и расплатились они без обману. Не понятно с чего, но молодые люди сочли, что поработать нам всем удалось на славу. В последний день они пригласили меня прогуляться: спросили, не хочу ли я побывать в Лавре? Я сказал, что хочу. Тогда я не очень понимал, что такое Киево-Печерская лавра.

 

 

Киев — город в стиле «Vоплi Viдоплясова». Полная противоположность Петербургу. Мой город сер, уныл, гранитен, не приспособлен для жизни. Киев — веселый, южный, почти средиземноморский. Улыбаются грудастые девушки. Если бы не их акцент, киевлянки были бы безупречны.

С залитой солнцем киевской улочки мы вошли внутрь самого древнего русского монастыря. Снаружи, за стеной, остался бесконечный киевский карнавал. В Лавре висела тишина. Подгибая коленки, мы прошагали вниз по склону холма. Экскурсоводом была ненакрашенная тонкогубая православная женщина в платочке.

— Готовы? — спросила она. — Прошу мужчин снять головные уборы. Сюда, пожалуйста.

Голос у экскурсоводки был такой же тихий и бесцветный, как все вокруг. Мы вошли в двери небольшой часовни.

— Здесь вы можете взять свечи. Они освященные. Прежде чем мы спустимся в лаврские пещеры, я должна рассказать, что ждет каждого из вас после смерти.

На стене часовни висело громадное живописное полотно. Как я понял, это было что-то вроде карты загробного мира. На полотне мохнатые черти вилами рвали кожу на боках грешников.

— На девятый день после того, как вы умрете, душа попадает вот сюда… На этом уровне мытарств воздушных вы поймете, что…

Бесцветным монотонным голосом женщина рассказывала: здесь, в Лавре, есть особое помещение, в котором батюшки изгоняют бесов из женщин. Священник читает молитву, а женщины на коленях ползут к нему через длинный зал. Бесы рвутся и мечутся. Женщин бросает из конца в конец помещения. От криков изгоняемой нечисти закладывает уши.

Яркое киевское солнце показалось мне тусклым изнутри этой часовни. Я видел самые известные монастыри мира, но такого, как здесь, не видал никогда. Здесь, в Лавре, монастырь пах не радостью, а могилой. Здесь люди вели суровую жизнь, и эта жизнь могла запросто закончиться непоправимой смертью.

— А теперь давайте осмотрим сами пещеры.

Присмиревшие экскурсанты начали по одному протискиваться в узкую дверь. Вниз, к пещерам, вел тесный лаз. Он был настолько узкий, что левым плечом я касался одной стены, а правым — другой. Где-то в другом мире по-прежнему играла танцевальная музыка и смеялись веселые киевлянки. А я полз по направлению к древним могилам, и мне было страшно. Допотопные монахи спускались в эту могилу и никогда в жизни больше не видели света, но они делали это добровольно, это был их выбор, а я хотел не ползти по направлению к могилам, а жить, и еще я хотел понять: зачем эти допотопные люди сами закапывали себя в этих жутких подземельях?

Я не очень представлял, сколько времени займет спуск. Я надеялся, что вот сейчас, за поворотом, мы окажемся на месте. Но лаз все не кончался. На каком-то из поворотов я сдуру оглянулся. Сзади меня, плотно натрамбовалось несколько сотен экскурсантов со свечами в руках.

Дошло до меня моментально. Если я передумаю и захочу вернуться наверх, то просто не смогу этого сделать. Более жуткого приступа клаустрофобии прежде я не испытывал.

 

 

Как-то я был в Италии и там ездил посмотреть на древний, давно не обитаемый монастырь Монте-Кассино. Он лежит на вершине зеленого-зеленого холма. Карабкаться на вершину нужно приблизительно полчаса. По сторонам дороги там росли настоящие оливки. Рядом со мной шло еще несколько людей. Иногда мы смотрели друг на друга и улыбались.

Я видел самые знаменитые монастыри планеты и могу сказать: все они лежат на вершинах холмов. Запыхавшийся, ты наконец добираешься до вершины, и улыбающиеся монахи протягивают тебе стакан холодной воды.

И только в моей собственной стране дорога на небеса проложена под землей. Под зеленым лаврским холмом расположено гигантское средневековое кладбище. Здесь похоронены все, о ком вы вспоминаете, когда слышите слова «Киевская Русь» — от Нестора-летописца до Ильи Муромца. Здесь, под землей, они жили, здесь похоронены, здесь и лежат уже тысячу лет.

Взмокший, с расширенными зрачками, ты, пригибаясь, крошечными шажочками двигаешься вперед, а по сторонам в стеклянных футлярах лежат мертвые люди. И могучую веру дедов ты начинаешь понимать не мозгом, а ежащейся в истерике кожей. Обжигаясь о догоревшую свечу, ты долго ползешь по темным, узким, беспросветным подземным коридорам, сгибаешься все ниже, ползешь все глубже — а там, в самом конце, нет ничего, кроме древних костей… Очень похожих на твои собственные…

И вот я думаю: почему наша вера так темна? Почему из всех смыслов жизни русские всегда выбирают смерть? Воистину, ты для меня странна, моя собственная страна…

 

Часть вторая:

…And I still haven't found what I am looking for

 

С тобой или без тебя

 

Стамбул, бывший Второй Рим

 

 

Я приехал в Стамбул, чтобы встретиться с главным турецким писателем Орханом Памуком. Под эту поездку я развел на аванс редактора одного некрупного питерского журнальчика, плюс добавил немного собственных денег.

Памук в Турции дико популярен. В бук-шопах на главной улице Стамбула книжки продаются всего двух видов: либо Коран, либо написанные Памуком. При византийцах главная стамбульская авеню называлась Меса, а при янычарах стала называться Диван-йолу. Она шла от Голубой мечети до Крытого рынка. Бук-шопов на этой улице было много, а вот попить кофе здесь почти негде. Местами продавался турецкий кофе, но его я не люблю. Эспрессо из автомата здесь не продавали.

Дома, в Петербурге, я заказываю в кофейнях double-espresso. Солнечная сторона Невского от площади Восстания до улицы Маяковского давно превратилась в одну большую кофейню. Сперва там идет «Идеальная чашка», потом «Кафе Марко», потом анонимное заведение с кожаными диванчиками, потом Republic of Coffee… Между кофейнями втиснулось еще два кинотеатра и три книжных магазинчика. Это был отличный квартал, вот только я для него немного староват.

В петербургских кофейнях сидят тысячи модников. Девушки носят спущенные на бедрах брючки. Из-под брючек торчат девушкины трусы. Молодые люди носят очки без диоптриев. С собой в кофейни они приносят глянцевые журнальчики и модные романы, но никогда их не читают, а только пьют кофе, громко болтают, курят сигареты light и шлют соседкам по столику эсэмэски.

А за тридцать лет до появления моды на торчащие из-под брюк трусы во всем моем городе было только одно кафе, где варили нормальный double-espresso — «Сайгон» на углу Невского и Владимирского.

Сюда ходили рок-н-ролльщики и похмельные поэты. Произнося «маленький двойной», они имели в виду не чашку хорошо сваренного кофе, а наперсток ядовитого варева. Помимо «маленьких двойных» эта публика пила также «маленькие четверные» и даже «восьмерные». В миллиграммовые чашечки буфетчицы утрамбовывали смертельные дозы кофеина. Михаил Файнштейн из гребенщиковской группы «Аквариум» рассказывал мне о буфетчице, которая варила такой напиток, что после пары глотков стены вокруг начинали менять цвет.

«Сайгон» был неплохим местом. Да только когда он переживал свои лучшие годы, лично я был школьником младших классов и ходил не сюда, а в кружок при Дворце пионеров.

В прошлом году мне исполнилось тридцать. На свете нет ни единой кофейни, в которой я был бы как дома. Те, кто ходил в «Сайгон», давно стали бронзовыми памятниками. У тех, кто сидит в «Идеальных чашках», все еще впереди. А вот где попить кофе таким, как я?

Мучаясь этим вопросом, пока что я сидел в Стамбуле и пил жидкий невкусный «Нескафе».

 

 

Отель у меня был дешевый. При этом окна номера выходили ровно на Святую Софию. Она была огромная и зеленая от времени. Жить здесь было красиво, хотя настоящие-то продвинутые парни предпочитали селиться не в стамбульском Центре, а на противоположном берегу залива Золотой Рог, вокруг Галатской башни. Там с 1960-х осталась куча веселых заведений с ритм-н-блюзовыми плакатиками на стенах и барменами, которые еще помнили, как славно отожгли у них в баре Джим Мориссон с Аленом Гинзбургом, эх, времена были!

Телефона Памука у меня не было. Поэтому я просто болтался по району Султанахмет, заходил посидеть в кафешки, иногда ложился вздремнуть после обеда, а вечером курил кальян в кебаб-баре, построенном на руинах константинопольского Ипподрома. Плохо только, что насчет попить кофе так и не получалось.

Незадолго до Стамбула я был в Северной Африке. Вот там с этим делом все в порядке. Правда, африканский кофе распробовал я не сразу. Сперва мне казалось, что чертовы туареги кладут туда слишком много сахара. Потом я понял, что сахар тут ни при чем — дело в воде. То ли она чересчур жесткая, то ли еще что, но кофе получался густым, плотным. В Северной Африке его пьют из маленьких стаканчиков — в России такие используют под водку. Кофе умудряется не остывать по полчаса.

Думаю, янычары пили тоже такой. Научились во время египетского похода и привезли привычку домой. Полтысячи лет назад грозные стамбульские янычары только и делали, что валялись в кафешках и ведрами пили кофе. Они пили пахнущий духами кофе, и им принадлежал весь мир, а их коротконогие, но жутко глазастые женщины замирали от восторга и подглядывали за красавцами с зарешеченных балкончиков.

Кафе с европейским кофейным аппаратом я нашел только на третий день жизни в Стамбуле. Над барной стойкой там стояли баночки с кофейными зернами и надписями типа «Голубой Йеменский» или «Насыщенный Пуэрто-Рико». Завтракать я стал ходить не в отельный ресторан, а сюда.

Хлопнуть несколько чашек эспрессо на голодный желудок — значит, минут через пятнадцать получить крайне неприятный кофейный передоз. У вас застучит в ушах и подогнутся колени, желудок покажется пустым и прозрачным, а пальцы рук откажутся слушать команды… Чтобы передоз не оказался совсем уж катастрофическим, перед кофе я выпивал стакан апельсинового сока с круасаном.

Через два дня в промороженном Санкт-Петербурге мне предстояло сдавать редактору интервью с Памуком, которое я так и не написал. Это было мерзко. Зато пока я сидел в самом прекрасном городе мироздания. От этого предстоящая мерзость казалась не такой уж и мерзкой.

 

 

В последний день моего пребывания в Стамбуле я опять сидел возле Голубой мечети, и опять пил кофе, и снова отлично себя чувствовал, а мне на мобильный из Лондона позвонил агент Памука и все-таки дал его номер телефона. Я сказал «Спасибо», дошел до отеля и позвонил живому классику турецкой литературы. Он согласился принять меня через час.

Я поймал такси и показал водителю бумажку с адресом. Памук жил на другой стороне залива Золотой Рог. Я смотрел на Стамбул через окна такси и думал, что жизнь бывает короткой и длинной. Короткая жизнь — это плохо. Длинная — хорошо. У Константинополя была очень длинная жизнь. Здесь было все нужное для хорошей истории. Потом эта жизнь кончилась.

Справа от дороги лежал пролив Босфор. Он отделял Европу от Азии. По одну сторону жизнь имела цену и смысл. Здесь, в разумно устроенном мире, все всегда было хорошо. А с азиатской стороны Босфора начиналась совсем иная история.

Защищать Царьград значило не просто оборонять город. Защищать Второй Рим значило стоять на страже всего, ради чего стоит жить. А потом пришел момент, когда у жителей Города не осталось сил защитить свои стены.

Турки переправились через пролив за столетие до взятия Царьграда. Много раз Азия вонзала зубы Европе в бок. Турки продвинулись на запад дальше всех. Если бы они смогли продвинуться еще на неделю пути, то над миром навсегда повисло бы беспросветное азиатское молчание.

Но дальше на запад турки идти не могли: в тылу у них оставался Царьград. Со всех сторон окруженный турками, этот город все равно оставался Вторым Римом и крупнейшим городом планеты. Последним островом Европы посреди торжествующей Азии.

Потом кольцо наконец сомкнулось. За год до решающего штурма, в 1452 году, молодой султан Мехмет II велел построить в самом узком месте пролива Босфор крепость. Укрепления были возведены всего за четыре месяца. Единственный путь снабжения Константинополя продовольствием был перекрыт.

В крепости был расквартирован элитный полк янычар. Укрепления получили название Румели-Хисары — «Перерезанная глотка». Гордые и бесстрашные венецианцы не поверили, что варвары-турки в силах диктовать их галерам, куда плыть, а куда нет. На помощь отрезанному Константинополю они выслали корабль, груженный зерном. Он поравнялся с Румели-Хисары и был тут же затоплен. Пленных моряков посадили на кол и обезглавили. Отрезанные головы турки катапультами зашвырнули внутрь городских стен Константинополя.

Судьба Второго Рима была решена.

 

 

Если бы я был не журналистом-лузером, а модным режиссером, я бы снял о падении Царьграда кино. Думаю, съемки обошлись бы не очень дорого. Фильм мог получиться почти документальным. Я снял бы то, что происходит вокруг меня, и это был бы самый правдивый рассказ о падении Царьграда.

Турки подбирались к Второму Риму почти век. И все это время беспечные горожане веселились, тратили деньги и зарабатывали новые, строили дворцы… жить в которых предстояло совсем не им. Смерть уже барабанила в двери их мира. Но слышать этот стук никто не желал.

7 апреля 1453 года молодой султан Мехмет II отдал приказ о начале бомбардировки Константинополя. Турок был уверен в легкой победе. Его артиллерия была на тот момент лучшей в мире. Армия Мехмета превосходила число защитников Города почти в 60 раз. Сжимая в зубах ятаганы, воины султана полезли на древние стены. Защитники Города подпустили их поближе и сожгли всех до единого жутким греческим огнем.

Спустя десять дней начался второй штурм. Теперь турки атаковали город сразу и с суши, и с моря. Жители Константинополя проснулись и обнаружили, что турецкий флот стоит прямо под городскими стенами: восемьдесят галер были посуху втащены в залив Золотой Рог. Закончился штурм тем же самым: заживо горящие янычары в панике бежали в лагерь, все до единого галеры были уничтожены, а саперов, пытавшихся подкопать стены, погребла разверзшаяся земля.

Мехмет рассчитывал взять Город с наскоку. Но прошло два месяца, а Константинополь не собирался сдаваться. Мехмет метался, отдавал нелепые приказы и подумывал о суициде.

Гигантские турецкие пушки-единороги в упор лупили по городу еще несколько недель. Следы этого артобстрела видны в Стамбуле и до сих пор. Ночью 28 мая 1453 года султан объехал свои полки: «Либо на рассвете, либо никогда!» — кричал он. «На рассвете!» — отвечали ему янычары.

 

 

Таксист решил не стоять в пробке на Галатском мосту, развернулся, перескочил Золотой Рог по мосту Ататюрка, и впереди показалась Генуэзская башня.

Двести лет подряд русские мечтали водрузить над Царьградом Андреевский флаг. Но в страшном 1453 году, когда все мог решить один-единственный отряд лучников, московские цари и не подумали отправить помощь в Константинополь. Вместо русских спасать второй Рим шли европейцы: генуэзцы и венгры.

«Константинополь на краю гибели!» — было сообщено в Европу.

«Мы пойдем и умрем за него!» — ответили европейцы.

На помощь Городу шли воины и на доспехи каждого из них был нашит крест. Мужчины последний раз обняли жен и детей, вскочили на коней и повернули лица к востоку. Там смерть восстала против жизни. Значит, нужно было поехать туда и умереть.

Все в нашем мире смертно, и бояться смерти бессмысленно, потому что смерть — это почти так же естественно, как жизнь. Европейцы загоняли лошадей. Они спешили на помощь попавшим в беду братьям, и земля сотрясалась от топота копыт.

Но они не успели. Царьград пал.

На рассвете турки забили в громадные барабаны, заиграли на трубах и литаврах. Им ответили все колокола Святой Софии. Последняя литургия в соборе началась еще затемно. В тот раз греческие православные служили своему Распятому Богу вместе с европейскими единоверцами. Когда смерть двумястами тысяч глоток голосила у древних стен их Города, что значили все земные разделения?

 

От шума стрелявших пушек и пищалей, от колокольного звона и криков дравшихся людей, от молний выстрелов и рыдания женщин казалось, что сами небеса поколебались и готовы рухнуть на землю. Нельзя было слышать друг друга. От множества огней и стрельбы сгустившийся дым покрыл Город и войска. Люди не могли видеть друг друга. Многие задохнулись от порохового дыма.

 

Последний император Второго Рима Константин XII Драгаш причастился, вышел из дверей храма, вытащил меч из ножен и, перекрикивая грохот, обратился к брату:

— Пойдем и умрем?

Тот засмеялся в ответ:

— Разумеется, умрем, брат! Я не желаю видеть, как эти псы войдут в мой Рим!

Обезображенный труп императора Константина нашли четыре дня спустя. Опознать его удалось только по красным сапожкам с золотыми пряжками. Труп его брата не нашли вовсе.

 

 

Много-много веков назад Константинополь был основан как Второй Рим. Первый Рим казался старым, он всем надоел, и люди основали себе еще один Рим, поновее. Город получился роскошным. У него была очень длинная жизнь. Здесь было все нужное для хорошей истории. Потом эта жизнь кончилась.