Как провести сценарий через цензуру

 

Получение разрешения от комитета по цензуре для картины Феридуна требовало много усилий. За много лет до этого я знал по рассказам и из газет, что любой фильм, который крутят в кинотеатрах, будь то турецкий или иностранный, проходит через цензурный комитет. Но только после создания «Лимон-фильма» я узнал, какой важной частью кинопроизводства является одобрение комитета по цензуре. В газетах о его власти писали, когда какой-нибудь очень известный европейский фильм, о котором знали все, в Турции оказывался запрещен. Например, не допустили к показу «Лоуренса Аравийского», потому что в нем содержалось оскорбление турецкой нации, а когда из фильма «Последнее танго в Париже» вырезали все эротические сцены, он стал скучным, совершенно не похожим на оригинал.

Один из совладельцев бара «Копирка», Хайяль Хайяти-бей, много лет проработавший в цензурном комитете, и один из завсегдатаев нашего столика, однажды признался нам, что лично он верит в свободу слова и демократию больше любого европейца, но никогда не позволял (и не позволит) никому пользоваться искусством кинематографа для обмана наивного и простодушного турецкого зрителя. Одновременно Хайяль Хайяти был режиссером и продюсером, а работать в комитете по цензуре согласился лишь затем, чтобы все, кто бывал в «Копирке», «сошли с ума от зависти». После этих слов он всегда подмигивал Фюсун. В этом подмигивании выражалось нечто отеческое и фривольное одновременно. Зная, что я дальний родственник Фюсун, Хайяль Хайяти никогда не преступал с ней границ приличия. Обитатели «Копирки» стали называть его Мечтатель Хайяти потому, что он постоянно употреблял слово «мечтать», когда рассказывал о фильмах, которые собирался снимать. Всякий раз, когда мы приходили, он садился за наш столик к Фюсун и, неотрывно глядя ей в глаза, делился очередным замыслом, каждый раз прося её «не раздумывая и искренне» сказать, нравится ли ей идея.

– Идея очень хорошая, – всякий раз отвечала Фюсун.

– Когда начнем снимать, обязательно пригласим вас на главную роль, – обещал ей Мечтатель Хайяти.

Он изображал искреннего человека, но в конце неизменно добавлял: «Я ведь, знаете ли, ужасный реалист». Сидя с нами, он иногда заглядывал в глаза и мне, но лишь потому, что смотреть беспрерывно на Фюсун было бы невежливо, и я не упускал случая по-дружески улыбнуться ему в ответ.

Со временем мы начинали понимать, что так быстро, как хочется, нам начать съемки не удастся.

По мнению Хайяля Хайяти, в турецком кинематографе, в принципе, не было проблем со свободой слова, если не затрагивать таких тем, как ислам, Ататюрк, турецкая армия, привычки верующих; президента Республики, курдов, армян, евреев, греков и не показывать неприличных любовных сцен. Перечислял он это улыбаясь. На протяжении полувека комитет по цензуре имел привычку запрещать не только то, что раздражало властей предержащих, но и многое другое, что по каким-либо причинам не нравилось лично цензорам, которые любили пользоваться своей властью, иногда даже для развлечения.

Хайяль Хайяти, посмеиваясь, посвящал в детали, как обычно накладывают запрет на фильм, и действительно смешил нас своими рассказами. Например, если в картине шла речь о приключениях сторожа на фабрике, её запрещали под предлогом того, что в ней «унижают турецких сторожей». Фильм о любви замужней женщины с детьми к другому не пропускали из-за того, что он «наносит ущерб институту материнства», а веселые приключения мальчишки, сбежавшего из школы, – за то, что «провоцирует детей не посещать уроки». И если мы любим кино, если нам важно дойти до турецкого зрителя, следует дружить с цензорами, некоторые из которых бывают в «Копирке». Я понимал, что он говорил все это, чтобы произвести впечатление на Фюсун.

Мы терялись в догадках, можно ли положиться на Хайяти-бея, чтобы получить одобрение цензурного комитета, ведь его первый фильм, который он снял после того, как перестал быть цензором, оказался, увы, запрещен «по причинам личного характера». Разговор на эту тему всегда раздражал Хайяти-бея. Съемки того фильма потребовали от него огромных затрат, а не выпустили его за «нанесение ущерба институту семьи», который усмотрели в сцене, когда отец за ужином, слегка выпив, кричит на жену и детей, что в салате нет уксуса.

Хайяль Хайяти с искренним возмущением рассказывал, что вставил в фильм сцену семейной ссоры, произошедшей реально – в его семье. Больше всего его сердило, что фильм запретили его старинные друзья. Как поговаривали злые языки, однажды он пил с приятелями из комитета, а потом подрался на улице с кем-то из них из-за какой-то девушки. В драке оба повалились в грязь, откуда их поднимали полицейские участка в Бейоглу; хотя оба претензий друг к другу не имели и расцеловались при свидетелях, потом и случилось то, что случилось. После оглашения запрета Хайяль Хайяти тщательно вырезал из фильма все сцены семейных ссор, которые могли пошатнуть институт семьи, получив-таки разрешение на демонстрацию своей картины. Дабы избежать банкротства, он с позволения комитета по цензуре оставил только один эпизод, в котором толстяк брат колотит младшую сестру по наущению богомольной матери.

По мнению Хайяля Хайяти, его фильм все равно получился хорошим, пусть многое и не попало в подцензурный вариант. Зато его можно показывать в кинотеатрах и он вернул вложенные деньги. Самой худшей из зол был бы полный запрет. Чтобы этого не происходило, благодушное государство, вняв просьбам смышленых турецких кинематографистов, в ряды которых я имел честь со временем вступить, разделило процесс прохода через цензуру на два этапа.

Сначала сценарий фильма направляли в цензурный комитет, где одобряли сюжет и замысел. Как и во всех прочих подобных ситуациях в Турции, когда гражданину требовалось получить на что-либо разрешение государства, он сталкивался с бюрократией и коррупцией, и для борьбы с препонами появилось множество частных посредников и фирм, помогавших провести заявку по инстанциям. Помню, как весной 1977 года, сидя в кабинете кинокомпании «Лимон-фильм», мы с Феридуном подолгу, дымя сигаретами, обсуждали, кто поможет нашему «Синему дождю» пройти цензуру.

Тогда славился грек по имени Переписчик Демир. Его прозвали так потому, что его метод подготовки рукописи к цензурному одобрению заключался в том, что каждый сценарий он самолично переписывал на известной всему городу печатной машинке. Бывший боксер-любитель, всегда одетый в форму Армии освобождения, был человеком крупного телосложения, однако с тонкой, деликатной душой. В каждом сценарии, который он брал в обработку, Демир-бей сглаживал все острые края, стараясь помирить богатого с бедным, работника с хозяином, насильника с жертвой, злого с добрым, и никто лучше него не умел добавить в конец фильма красный турецкий флаг и несколько патетических фраз о Родине, Ататюрке и Аллахе. Такие слова обычно очень нравились цензорам. Зрители, правда, больше ждали гневных, резких и критических слов главного героя, но после славословий те уже казались не столь важными. Главное его умение заключалось в том, что каждый грубый и преувеличенный эпизод сценария он с юмором, легкостью и нежностью превращал в сказочную деталь жизни. Крупные кинокомпании, постоянно платившие взятки цензорам, давали Переписчику Демиру даже те сценарии, с которыми проблем не возникало, лишь бы он добавил наивных, сказочных и романтичных деталей.

Узнав, что бесподобной поэзией турецкого кинематографа, так влиявшей на наши души летними вечерами, все обязаны именно ему. Врачу Сценариев, мы, по предложению Феридуна, как-то раз взяли Фюсун и направились к нему домой в Куртулуш. В доме, где царила та же особенная и чарующая атмосфера, что и в турецких фильмах, мы увидели огромные настенные часы и легендарную старинную печатную машинку «ремингтон». Демир-бей принял нас любезно, попросил оставить сценарий, обещал переписать его, если он ему понравится, но, указывая на кучи папок, добавил, что это требует времени – слишком много у него работы. За огромным обеденным столом к нам присоединились две двадцатилетние двойняшки-дочери радушного хозяина, обе близорукие и в огромных совиных очках. Дочки доделывали сценарии, которые не успевал обработать их отец. «Переписывают даже лучше меня», – похвалил он их. Одна из девушек – та, что пополнее, – обрадовала Фюсун, когда узнала её по финалу городского конкурса красоты. К сожалению, об этом уже почти все забыли.

Та же девушка через три месяца принесла переписанный и местами переделанный специально под Фюсун сценарий, вручив его с похвалами и словами восхищения: «Отец сказал, что это настоящий европейский фильм!» Но по кислому лицу Фюсун и иногда проскальзывавшим у неё злобным словечкам, стало понятно, что её не устраивают такие сроки.

Нам с Фюсун редко удавалось остаться наедине и поговорить. В конце каждого вечера мы подходили к клетке Лимона, чтобы проверить корм и воду. Я покупал ему на Египетском базаре вкусных семечек и «кость каракатицы», которую он очень любил грызть. Но клетка стояла близко к столу, и обменяться парой фраз, чтобы никто не слышал, было трудно. Приходилось или шептаться, или говорить, не смущаясь присутствием других.

Но появился еще один способ побыть с ней наедине. Время, остававшееся от общения с подругами по кварталу (большинство из них были не замужем либо недавно вышли замуж), от редких походов с ними в кино, от встреч с компанией Феридуна, домашних дел и помощи матери в шитье (та до сих пор принимала заказы), Фюсун посвящала рисованию птиц. «Рисую сама для себя» – так она говорила. Но я чувствовал, что за любительскими попытками развлечься кроется настоящее увлечение, и любил её за те рисунки еще больше.

Увлечение началось с того, что однажды на решетку балкона села ворона, совсем как когда-то в «Доме милосердия», и хотя Фюсун подошла совсем близко, птица не испугалась. Потом ворона прилетала еще несколько раз и, косясь на Фюсун блестящими серьезными глазами, не улетала – наоборот, даже напугала её. Феридун сфотографировал ворону, Фюсун перерисовала маленькую черно-белую фотографию, которая теперь на своем месте в музее любви, и, увеличив ворону, раскрасила её акварельными красками. Позднее она нарисовала голубя, а потом воробья, прилетавшего на ту же решетку. Когда Феридуна не было дома, я, обычно перед ужином или во время длинных перерывов на рекламу, спрашивал Фюсун: «Как продвигается рисование?» А она обычно весело предлагала: «Хочешь, пойдем посмотрим вместе?» Мы уходили во вторую комнату с разбросанными швейными принадлежностями тети Несибе и обрезками ткани, где подолгу рассматривали рисунок в бледном свете маленькой люстры.

– Очень красиво, Фюсун. Действительно красиво, – искренне восхищался я, ощущая нестерпимое желание прикоснуться к ней, к её спине или руке.

В магазине заграничных канцелярских принадлежностей в Сиркеджи я покупал отличную бумагу для рисования, тетради и наборы акварельных красок европейского производства.

– Я нарисую всех птиц Стамбула, – воодушевлялась Фюсун. – Недавно Феридун сфотографировал воробья. Его нарисую следующим. Меня это забавляет. Как думаешь, сова когда-нибудь на балкон сядет?

– Ты обязательно должна открыть выставку, – сказал я ей, посмотрев очередной рисунок.

– Знаешь, мне очень хочется побывать в Париже и увидеть все картины в музеях, – задумчиво произнесла Фюсун.

Когда она сердилась и нервничала, то говорила: «Я ничего не нарисовала за последние дни». Я понимал, что приступ дурного настроения вызван нашей совершенной неготовностью приступить к съемкам фильма, в котором она будет играть главную роль. Даже сценарий мы не привели в должный вид, чтобы по нему можно было снимать. Фюсун часто уходила со мной во вторую комнату, чтобы поговорить наедине о фильме:

– Феридуну не понравились исправления Демира, опять переделывает, – пожаловалась она как-то раз. – Я попросила его больше не затягивать. Ты тоже скажи ему, пожалуйста. Пора уже снимать мой фильм.

– Скажу.

Прошло еще три месяца. Как-то вечером мы снова ушли в дальнюю комнату. Фюсун закончила рисунок вороны и сейчас неторопливо рисовала воробья.

Я долго смотрел на него:

– У тебя прекрасно получается.

– Кемаль, мне теперь все понятно. Много месяцев пройдет, прежде чем мы начнем съемки фильма Феридуна, – начала Фюсун. – Цензура такие вещи так просто не пропускает. Они сомневаются. А позавчера в «Копирке» ко мне подошел Музаффер-бей и предложил роль в своем фильме. Феридун тебе сообщил?

– Нет. Вы что, ходили в «Копирку»? Фюсун, будь осторожна с этими людьми!

– Не беспокойся. И Феридун, и я – мы оба осторожны. Ты, конечно, прав, но это очень серьезное предложение.

– Ты читала сценарий? Он тебе нравится?

– Сценарий я, конечно, не читала. Его нет. Но если соглашусь, они его напишут. Они хотят со мной встретиться, чтобы все обсудить.

– О чем будет фильм?

– Какая разница, о чем фильм, Кемаль? Обычная мелодрама, как всегда у Музаффер-бея. Я намерена согласиться.

– Не торопись, Фюсун. Они плохие люди. Пусть лучше вместо тебя Феридун с ними поговорит. У них могут быть дурные намерения.

– Какие такие дурные? – спросила Фюсун.

Но разговор продолжать не хотелось, у меня испортилось настроение, и я вернулся к столу.

Разумеется, если столь известный режиссер, как Музаффер-бей, снимет мелодраму с Фюсун в главной роли, то сразу прославит её на всю Турцию – от Диярбакыра до Эдирне. Зрители, битком набивавшие душные, вонючие кинотеатры, отапливаемые угольными печурками, сбежавшие с уроков школьники, безработные, мечтательные домохозяйки и злые неудовлетворенные мужчины – все они были бы очарованы красотой и нежностью Фюсун. Я ловил себя на мысли, что меня пугает, не бросит ли Фюсун и меня, и Феридуна, как только Фюсун станет звездой, к чему она стремилась. Конечно, у меня и в мыслях не было, будто она способна на все ради денег и славы – например, на свободные отношения с влиятельными журналистами, но по взглядам посетителей «Копирки» понимал: многие готовы на все, чтобы отобрать её у меня, – употребляю именно это слово, поскольку именно оно первым пришло мне в голову. Если бы Фюсун стала известной, я любил бы её сильнее, но и страх потерять её стал бы огромным.

Тем вечером, ловя на себе гневные взгляды Фюсун, я понял, что все мысли моей красавицы не обо мне и даже не о муже, а только о том, чтобы стать кинозвездой, и я помню, как забеспокоился, даже испугался. Мне давно стало понятно, стоит Фюсун бросить меня – и мужа, сбежав с каким-нибудь продюсером или известным актером (из тех, что бывали в актерских пивных), страдать я буду куда мучительнее, чем летом 1975 года.

Насколько Феридун сознавал грядущую для нас двоих опасность? Он, естественно, замечал, как прощелыги хотят втянуть его жену в отвратительный мир, подальше от него, но я считал необходимым напомнить ему лишний раз об опасности. Намекал, что, если Фюсун начнет сниматься в отвратительных мелодрамах, смысла в художественном фильме для меня не останется; а дома, поздней ночью, сидя в кресле отца и выпивая в одиночестве, переживал, не слишком ли откровенничал перед мужем Фюсун.

В начале мая, в преддверии съемочного сезона, Хайяль Хайяти, пришел в «Лимон-фильм» и сказал, что малоизвестная молодая актриса из-за побоев ревнивого любовника попала в больницу и что было бы хорошо, если бы её роль досталась Фюсун, так как это прекрасная возможность для такой красивой и образованной девушки, как она, начать карьеру. Однако Феридун вспомнил о моих сомнениях и вежливо отказался от его предложения; полагаю, Фюсун он ни о чем не сказал...