Проза сатирических журналов новикова и ее значение для развития русского литературного языка.

В развитии русской литературы и русского литературного языка немалую роль сыграли сатирические журналы 1769-1774 гг. П.Н. Берков писал: «Необходимо отметить исключительнуюгибкость, легкость и чистоту языка сатирических журналов. Лучшие образцы художественной продукции этих журналов ближе стоят к языку 19 в., чем проза и тем более стихи последней четверти 18 в.» Лучшие образцы художественной продукции сатирических журналов представлены, прежде всего, в «Трутне» и «Живописце» Новикова.

Новиков по характеру своего дарования прозаик, но он никогда не писал повестей и романов. Жанры, в которых он работал, определялись журналом, точнее теми главными задачами, которые писатель-просветитель ставил перед своими журналами. Таких главных задач было, по меньшей мере, три. 1. Сатирически изображать действительность, 2. пропагандировать важнейшие просветительские истины, и, прежде всего, идею равенства людей («крестьяне подобны во всем дворянам») и, наконец, 3. заниматься нравственным воспитанием читателей.

В журналах Новикова сатира представлена различными оригинальными прозаическими жанрами (ведомости, рецепты, картины и портреты, «Опыт модного словаря щегольского наречия» и др.) Но главной литературной формой сатирических журналов было, несомненно, письмо. В этом жанре достигнута наибольшая глубина содержания и совершенство словесного выражения. Организующую идейную и композиционную роль в каждом номере сатирических журналов играли письма, адресованные издателю от лица различных вымышленных авторов.

Эти письма можно разделить на две основные категории:

1. Письма, в которых непосредственно излагались «важнейшие просветительские истины» (например, письма Правдулюбова и Чистосердова в «Трутне»)

2. Письма, в которых создавались сатирические образы их «авторов» (знаменитые «Письма к Фалалею», «Письма дяди к племяннику» и др.).

При этом письма первого рода были все же именно письмами, а не статьями. Язык их, хотя и предельно приближен к авторскому языку, все же не может с ним отождествляться. В соответствии с требованиями жанра он несколько стилизован. Что же касается писем второго рода, то это были опыты создания языковыми средствами «образа повествователя» в пределах тех монологически организованных контекстов, которые вмещались в жанр письма.

Этот жанр с его специфическими языковыми особенностями был очень удобен для сатирических журналов не только с точки зрения литературных возможностей, которые он открывал для сатирического изображения действительности, но и с точки зрения доступности для широких демократических читательских кругов. Форма письма предусматривала простоту, непринужденность выражения мысли, не допускала сухости, педантичности, излишней учености. Новиков отлично справлялся с этими задачами. Например, в письме за подписью Правдулюбова он так рассуждает о слабостях и пороках:

Еще не понравилось мне первое правило упомянутой госпожи, чтоб отнюдь не называть слабости пороком, будто Иоанн и Иван не все одно. <…> Да я и не знаю, что по мнению сей госпожи значит слабость. <…> Пьянствовать также слабость, или еще привычка; однако пьяному можно жену и детей прибить до полусмерти... Словом сказать, я как в слабости, так и в пороке не вижу ни добра, ни различия. Слабость и порок, по-моему, все одно; а беззаконие дело иное.

Новиков стремился выражать свои идеи преимущественно в конкретно-образной форме, пример чего можно видеть в письме за подписью Чистосердова:

…в вашем "Трутне" печатаемые сочинения многими разумными и знающими людьми похваляются. Это хорошо: да то беда, что многие испорченные нравы и злые сердца имеющие люди принимают на себя осмеиваемые вами лица и критикуемые вами пороки берут на свой счет. Это бы и не худо: ибо зеркало для того и делается, чтобы смотрящиеся в него видели свои недостатки и оные исправляли. И то зеркало почитается лучшим, которое вернее показывает лицо смотрящегося. Но дело-то в том состоит, что в вашем зеркале, названном "Трутень", видят себя и многие знатные бояре. И хотя вы в предисловии своем и дали знать, что будете сообщать не свои, но присылаемые к вам сочинения; однакож злостию напоившие свои сердца люди ставят это на ваш счет. Вот что худо-то!

Обращает на себя внимание совершенный синтаксис приведенных отрывков. Как дань традиции выступают некоторые книжные конструкции словорасположения, но они относительно немногочисленны (душа... покривиться может; испорченные нравы и злые сердца имеющие люди; злостию напоившие свои сердца). Зато широко используются выразительные и емкие в смысловом отношении обороты разговорного языка (будто Иоанн и Иван не все одно; по уши влюбиться прибить до полусмерти; с лово сказать; дело иное; вот что худо-то), которые облегчают построение недлинных, просто организованных легко воспринимаемых предложений. Это обстоятельство следует подчеркнуть особо. Синтаксическое усовершенствование литературного языка в прозе сатирических журналов Новикова (как и в повествовательной прозе Чулкова и Фонвизина) было теснейшим образом связано с широким использованиём народно-разговорной лексики, и главным образом фразеологии Устойчивые словосочетания, отшлифованные в смысловом и синтаксическом отношении длительным общим употреблением, служили прекрасным строительным материалом для компактных, семантически насыщенных и эмоционально выразительных фраз.

Различные группы народно-разговорной лексики и фразеологии находят широкое применение во всех жанрах новиковской сатиры, в том числе и письмах, в частности тех, язык которых приближен к авторскому языку (что можно было видеть из приведенных выше примеров). Но гораздо шире представлена народно-разговорная лексика и фразеология (причем нередко резко экспрессивно окрашенная) в стилизованных языковых структурах, служащих одним из средств построения образа, от лица которого ведется изложение. Типичны в этом отношении «Письма к Фалалею». Язык их «авторов» - отца, матери и дяди Фалалея - стилизован в первую очередь за счёт грубого просторечия. Здесь есть, конечно, определенная связь с традициями комедий классицизма; отрицательные персонажи наделяются нарочито грубым, вульгарным языком. Однако в «Письмах к Фалалею» грубое просторечие несет более сложные функции. Оно не только отражает необразованность провинциальных дворян, родных Фалалея, но – что важнее – служит средством семантической организации текста, образует тот устойчивый словесный ряд, который несет основную смысловую нагрузку.

Отец Фалалея в таких выражениях сожалеет о былых временах:

Да что уж и говорить, житье-то наше дворянское нынече стало очень худенько. Сказывают, что дворянам дана вольность: да чорт ли это слыхал, прости господи, какая вольность? Дали вольность, а ничего не можно своею волею сделать; нельзя у соседа и земли отнять: в старину-то побольше было нам вольности. Бывало, отхватишь у соседа земли целое поле; так ходи же он да проси, так еще десять полей потеряет. <…> А из службы тогда хоть и не вольно было выйти, так были на это лекари: отнесешь ему барашка в бумажке да судье другого, так и отставят за болезнями. Да уж, бывало, как приедешь в деревню-та, так это наверстаешь: был бы только ум да знал бы приказные дела, так соседи и не куркай. То-то было житье!

В организации текста «Писем к Фалалею» существенная роль принадлежит пословицам и поговоркам, подобранным и расположенным таким образом, чтобы полнее раскрывать нравы и привычки родственников Фалалея. Так, дядя Ермолай многие пословицы и поговорки приспосабливает для оправдания лихоимства и взяточничества:

Я бы-ста и сам не побрезгивал пойти в эдакие управители: перепало бы кое-что и мне в карман: кресты да перстни, все те же деньги, только умей концы хоронить. Я и поныне еще все стареньким живу. Кто перед богом не грешен? кто перед царем не виноват? не нами свет начался, не нами и окончается. Что в людях ведется, то и нас не минется. Лишь только поделись, Фалалеюшко, так и концы в воду. Неужто всех станут вешать? в чем кто попадется, тот тем и спасется. Грех да беда на кого не живет? я и сам попался было одиножды под суд; однако дело-то пошло иною дорогою, и я очистился, как будто ни в чем не бывал.

Все «Письма к Фалалсю» в принципе построены однотипно. Языковые различия между ними очень невелики, но все же ощутимы. В письме матери Фалалея прослеживается некоторое изменение словесных рядов в зависимости от того, о ком она пишет - о муже или о сыне. Когда речь идет о муже - усиливается роль грубого просторечия, когда мать обращается к сыну - возрастает роль фольклорных элементов, традиционных обращений, причитаний:

Батька ты мой, Фалалей Трифонович, дитя мое умное, дитя разумное, дитя любезное: свет мой, умник, худо мне приходит: как мне с тобою расставаться будет? на кого я тебя покину? Погубит он, супостат, мою головушку; этот старый хрыч когда-нибудь тебя изуродует. Береги, мой свет, себя, как можно береги: плетью обуха не перебьешь; что ты с эдаким чортом, прости господи, сделаешь?

У дяди Ермолая несколько полнее, чем у отца Фалалея, Трифона Панкратьевича, представлены элементы «подьяческого языка», особенно в его письме к издателю «Живописца»:

Ты, забыв законы духовные, воинские и гражданские, осмелился назвать меня якобы вором. Чем ты это докажешь? Я хотя и отрешен от дел, однако же не за воровство, а за взятки; а взятки не что иное, как акциденция. <…> Как перед богом не согрешить? Как царя не обмануть, как у него не украсть? Грешно украсть из кармана у своего брата, а это дело особое: у кого же и украсть, как не у царя; благодаря бога дом у него как полная чаша, то хотя и украдешь, так не убудет. Глупый человек! да это и указами за воровство не почитается, а называется похищением казенного интереса.

Языковой строй «Писем к Фалалею» отличается единством, целостностью. Это обусловлено соответствием особенностей лексико-фразеологического состава особенностям синтаксиса. В «Письмах к Фалалею» практически нет книжных конструкций словорасположения. Исключения из этого правила единичны (например, в письме Ермолая к издателю «Живописца»: Ты похож на постельную жены моей собачку). Фразы несколько пространнее, чем в письмах Правдулюбова и Чистосердова, в их организации велика роль бессоюзных, сочинительных и присоединительных связей.

Очень искусно, с большим художественным тактом стилизован текст знаменитых «Копий с крестьянских отписок». Как со стороны содержания «Отписки» поражают разительными картинами бесправия и нищеты, так и со стороны языка изумляют они точным соответствием слова изображаемому и отсутствием чисто внешних атрибутов «крестьянского языка», широко использовавшихся в комедиях классицизма при изображении персонажей из народа. В «Отписках» не применяется ни грубое просторечие, ни имитация диалектного произношения. Внимание сосредоточено на том, чтобы избежать всего специфически книжного, не соответствующего изображаемой социальной среде, и в то же время так организовать синтаксис и лексико-фразеологический материал, чтобы он как можно полнее, точнее и правдивее отображал конкретную социальную ситуацию:

Да бог посетил нас скотским падежом, скотина почти вся повалилась; а которая и осталась, так и ту кормить нечем, сена были худые, да соломы мало, и крестьяне твои, государь, многие пошли по миру. Неплательщиков по указу твоему господскому на сходе сек нещадно, только они оброку не заплатили, говорят, что негде взять. С Филаткою, государь, как поволишь? денег не платит, говорит, что взять негде: он сам все лето прохворал, а сын большой помер, остались маленькие ребятишки; и он нынешним летом хлеба не сеял, некому было землю пахать, во всем дворе одна была сноха, а старуха его и с печи не сходит.

В тексте «Отписок» существенную семантическую роль играют слова и выражения, связанные с крестьянским трудом и бытом, а также отражающие экономические отношения крестьян с помещиком: скотина повалилась, лошади пали, сена, сход, мир, оброк, недоимка, подушные деньги и др. Ср. также в письме Филатки:

Нынешним летом хлеба не сеял, да и на будущий земли не пахал: нечем подняться. Робята мои большие и лошади померли, и мне хлеба достать не на чем и не с кем, пришло пойти по миру, буде ты, государь, не сжалишься над моим сиротством. Прикажи, государь, в недоимке меня простить, и дать вашу господскую лошадь, хотя бы мне мало по малу исправиться, и быть опять твоей милости тяглым крестьянином.

Диапазон представленных в сатирических журналах Новикова стилизованных текстов очень широк. Диаметрально противоположны «Копиям с крестьянских отписок» стилизации, изображающие «щегольское наречие». Последовательные и острые выступления Новикова против жаргона щеголей были частью его энергичной борьбы против галломании дворянской верхушки, за национальную русскую культуру, за национальные русские основы литературного языка. Пародируя рассуждения «молодого автора», Новиков писал в «Живописце»:

О времена! блаженные времена, в которые не учась грамоте становимся попами! Некоторые ненавистники письмен нового вкуса утверждают, что ко всякому сочинению потребен разум, учение, критика, рассуждение, знание российского языка и правил грамматических. - Устыдитесь государи мои, строгие судьи, устыдитесь своего мнения. <…> Пропади знание российского языка, ежели и без него можно жить в большом свете: а этот большой свет составляют почтенные и любезные наши щеголи и щеголихи.

А щеголиха, героиня знаменитого письма к издателю «Жпвописпа», изъясняется таким невероятным языком:

Mon coeur, живописец! Ты, радость беспримерный Автор.- По чести говорю, ужесть как ты славен! читая твои листы, я бесподобно утешаюсь; как все у тебя славно: слог расстеган, мысли прыгающи. - По чести скажу, что твои листы вечно меня прельщают: клянусь, что я всегда фельетирую их без всякой дистракции.

Слова, набранные полужирным шрифтом, выделены Новиковым. Этим он подчеркивает характерные черты «щегольского наречия».

Создание в сатирических журналах Новикова разнообразных стилизованных языковых структур, служащих средством построения образа, от лица которого ведется изложение, было заметным явлением в истории русского литературного языка. Опыты Новикова в этом направлении не были случайными, они вытекали из его литературно-эстетических принципов. Новиков отвергал утверждаемую классицизмом сатиру на общий порок и выступал за сатиру «на лицо», т.е. за сатиру на конкретных носителей социальных зол и на конкретные отрицательные явления тогдашней русской действительности. В этой сатире намечались пути и вырабатывались приемы реалистического отражения жизни. В аспекте последующего развития русской литературы и русского литературного языка проза сатирических журналов Новикова сыграла большую роль, чем современная ей драматургия. В комедиях язык персонажей в тех случаях, когда он был максимально приближен к языку разговорному, не мыслился авторами и не воспринимался зрителями как язык литературный. Иное дело проза: хотя бы и стилизованная, она оставалась литературой. И все словесные ряды, которые включались в ее язык, даже и с характерологической целью, приобщались к литературному языку, а могли и полностью им ассимилироваться. Вот почему процессы освоения народно-разговорной лексики и фразеологии и процессы создания языковых структур, являющихся средством раскрытия образа повествователя, получившие развитие в языке прозы сатирических журналов Новикова, были принципиально важнее и значительнее для истории русского литературного языка, чем аналогичные процессы, отразившиеся в драматургии

Билет 29.

Характеристика взглядов А.С Пушкина на литературный язык и пути его
дальнейшего развития.

А.С. Пушкина можно считать родоначальником современного русского
литературного языка. Он завершил длительную эволюцию литературного языка,
дал его наиболее совершенные образцы (к XIX веку). В творчестве Пушкина
нашёл наиболее полное выражение процесс демократизации РЛЯ, произошло
гармоническое слияние всех жизнеспособных элементов живой народной речи с
литературным языком. Самым важным в реформе Пушкина полагают <свободное
сочетание и взаимопроникновение языковых единиц, прежде разобщённых:> (А.И
Горшков), изменение состава и строя словесных рядов и приёмов их
развёртывания.
Русский язык Пушкин оценивал как неисчерпаемо богатый, открывающий перед
писателем неограниченные возможности его художественного использования.
Пушкин писал: <Как материал словесности язык славяно-русский имеет
неоспоримое превосходство перед всеми европейскими: судьба его была
чрезвычайно счастлива. В XI веке древний греческий народ вдруг открыл ему
свой лексикон...даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои
прекрасные обороты, величественное течение речи... Сам по себе уже звучный и
выразительный, отселе заемлет он гибкость и правильность. Простонародное
книжное наречие необходимо должно было отделиться от книжного; но
впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная нам для сообщения наших
мыслей>.
Главной теоретической проблемой, разрабатываемой Пушкиным, является проблема
народности литературного языка. В ранних заметках и набросках Пушкин
указывает на народный язык как основной источник литературного языка.
<Разговорный язык простого народа (не читающего иностранных книг...) достоин
также глубочайших исследований....не худо нам иногда прислушиваться к
московским просвирням. Они говорят удивительно чистым и правильным языком>.
В отличие от Карамзина, выдвигавшего положение о сближении литературного
языка с разговорным языком образованного дворянства, Пушкин выдвигает и
утверждает положение о сближение литературного языка с народным языком в
самом широком смысле этого слова, положение о народной основе литературного
языка. в то же время Пушкин понимал, что литературный язык не может
представлять собой простую обработку народного, что литературный язык не
может и не должен избегать всего того, что было накоплено им в процессе его
многовекового развития, поскольку это обогащает язык, расширяет его
стилистические возможности, усиливает художественную выразительность. <Чем
богаче язык выражениями и оборотами, тем лучше для искусного писателя.
Письменный язык оживляется поминутно выражениями, рождающимися в разговоре,
но не должен отрекаться от приобретённого им в течение веков. Писать
единственно языком разговорным - значит не знать языка>. (<Письмо к
издателю>, 1836).
Отстаивая народность литературного языка, Пушкин боролся как против
карамзинского <нового слога>, так и против <славянщизны> Шишкова и его
сторонников. Борясь против <европейского жеманства>, Пушкин
противопоставляет <французской утончённости> карамзинской школы
демократическую простоту и яркую выразительность языка Крылова и Фонвизина.
Пушкин также едко высмеивает консервативный национализм Шишкова, его попытки
изгнать из русского языка заимствования и утвердить в литературном языке
господство архаизмов и церковнославянизмов (<фонтан> и <водомёт>).
В статье <Путешествие из Москвы в Петербург> (1833-1834) Пушкин формулирует
своё понимание взаимоотношения русского и старославянского языков,
разграничивает <славенский> и русский языки, отрицает <славенский> язык как
основу русского литературного языка и в то же время открывает возможность
для использования славянизмов в определённых стилистических целях.
Принцип народности смыкается и перекрещивает с другим важнейшим принципом
Пушкина в области литературного языка - принципом историзма.
По всем основным вопросам развития языка Пушкин был солидарен с
декабристами, а затем пошёл значительно дальше них в развитии языка.
Конкретное воплощение общих общественно-исторических принципов подхода к
литературному языку проходили на основе эстетических принципов, выработанных
Пушкиным. <Истинный вкус состоит не в безотчётном отвержении такого-то
слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности>.
Народность и историзм, находящие конкретное воплощение в языке на основе
чувства соразмерности и сообразности, благородной простоты и точности
выражения - таковы главные принципы Пушкина, определяющие его взгляды на
пути развития русского литературного языка. Эти принципы полностью
соответствовали как объективным закономерностям развития русского
литературного языка, так и основным положениям развиваемого Пушкиным нового
литературного направления - реализма.

 

 

Билет 30. Пушкин о месте старославянизмов и заимствований в русском литературном языке. О церковнославянизмах. Пушкин выражал свое неодобрительное отношение к позиции славянофилов. Пушкин подчеркивал весьма существенное различие речевых средств церковнославянского и русского происхождения. Он понимал, что за церковнославянизмами стоит многовековая культура слова и что пренебречь ей нельзя. Поэтому все жизненные элементы церковнокнижного происхождения, которые были традиционно закреплены за стилями поэзии и часть которых проникла в прозу, поэт охотно употреблял (в поэзии больше, чем в прозе).

Пушкинская оценка славянизмов исторически менялась и развивалась. Если ранний Пушкин употребляет славянизмы довольно часто, то позднее он заметно отходит от многих славянизмов, руководствуясь, выработанным им принципом соразмерности и сообразности, соответственно с содержанием и идеей произведения. Все это находит отражение в эволюции пушкинского стиля.

За речевыми средствами церковнославянского происхождения Пушкин закрепил весьма разнообразные стилистические функции.

1. Одна из основных - функция приподнято-торжественного повествования. В тех случаях, когда поэт говорит о высоких и важных материях, церковнославянизмы, овеянные ореолом давности, торжественности, величия, оказывались незаменимым изобразительным материалом. Например, поэт пишет о судьбах России, о творениях Петра и т. пл

Красуйся, град Петров, и стой

Неколебимо, как Россия.

Да умирится же с тобой

И побежденная стихия;

Вражду и плен старинный свой

Пусть волны финские забудут

И тщетной злобою не будут

Тревожить вечный сон Петра!

В той же функции славянизмы выступают у Пушкина в его послании Пущину, а также в «Памятнике». Как средство гражданской патетики, церковнославянизмы широко используются в вольнолюбивой лирике Пушкина.

2. Историческая стилизация. Предполагает перенесение повествовательного плана в прошлую эпоху и своего рода имитацию под стиль, характерный для изображаемой эпохи. В «Борисе Годунове» она особенно ярко представлена в речи Пимена, Бориса и других действующих лиц. С помощью церковнославянизмов поэт воспроизвел характерные черты языка того времени.

3. Функция пародирования, что особенно заметно в «Гавриилиаде» и в эпиграммах. Например, в эпиграмме на Фотия церковно-книжные выражения использованы в явном пародийно-ироническом плане:

Пошли нам, господи, греховным

Поменьше пастырей таких, -

Полублагих, полусвятых.

Здесь пародийно-иронически звучит молитвенное обращение: «пошли нам, господи», а также эпитет «полублагих». Слово благой имеет два значения; одно - церковнославянское (от «благо»), другое - просторечное (благой - «блажной»). В этой эпиграмме Пушкин использовал оба эти значения, сделав, однако, ударение на русском, которое выступает у него как антоним к слову «святой» («поменьше пастырей таких: полублагих, полусвятых»).

4. Употребление старославянизмов в качестве синонимических эквивалентов к русским речевым средствам. Параллельные значения полногласных и неполногласных форм многих слов обогащают изобразительные возможности языка, чем постоянно пользуется Пушкин, употребляя в соответствии с содержанием произведения такие слова, как «глава» и «голова», «влачиться» и «волочиться», «берег» и «брег» и т. п, В ряде случаев значения слов (например, влачиться и волочиться) так разошлись, что они уже не могли выступать в качестве синонимов.

Судя по тексту «Пророка», слово влачиться означало медленное передвижение, тогда как слово волочиться приобрело во время Пушкина иной смысл. Онегин, например, в «красавиц... не влюблялся, а волочился как-нибудь...» Здесь волочился выступает в светском, разговорно-бытовом значении. Ср. более расширенное значение этого слова: «И молодежь минувших дней за нею буйно волочилась».

Употребляя славянизмы наряду с русскими речевыми средствами, Пушкин старался освобождать их от религиозной мистики, от закрепления славянизмов только лишь за высоким стилем речи. Об этом свидетельствуют многочисленные примеры, когда он дворовую девушку называет девой и, наоборот, барышень - девчонками и т. д.

О заимствованиях. В эпоху Пушкина, как свидетельствует сам поэт, «дамская любовь не изъяснялась по-русски», светская беседа тоже велась преимущественно на французском языке. Даже провинциалка Татьяна, жившая далеко от столицы, и та «по-русски плохо знала» и «изъяснялася с трудом на языке своем родном».

Пушкин старался не только предельно ограничить употребление жизненно неоправданных заимствований жаргонного характера, но даже сократить использование иностранных слов, которые входили во всеобщее употребление. Судя по тексту романа «Евгений Онегин», поэт отказывается описывать некоторые детали костюма Онегина, мотивируя это тем, что его слог не должен пестреть иноплеменными словами:

В последнем вкусе туалетом

Заняв ваш любопытный взгляд,

Я мог бы пред ученым светом

Здесь описать его наряд;

Конечно б, это было смело,

Описывать мое же дело:

Но панталоны, фрак, жилет,

Всех этих слов на русского нет;

А вижу я, винюсь пред вами,

Что уж и так мой бедный слог

Пестреть гораздо меньше б мог

Иноплеменными словами,

Хоть и заглядывал я встарь

В Академический словарь.

По свидетельству Вяземского, Пушкин неоднократно принимается за письмо Татьяны, которое представляло для него много трудностей. Написанное образцовым русским языком, без единого иностранного слова, это письмо красноречиво говорит о позиции Пушкина в отношении иноязычных речевых средств. В стихах Ленского, значительно богаче представлены славянизмы. Есть много свидетельств об отрицательном отношении Пушкина к галломанствующим современникам (сравнивал брата Льва с «московской кузиной» за то, что тот написал ему письмо по-французски). П. против низкопоклонства перед всем иностранным.

Проблему заимствований русским языком иностранных слов Пушкин решает следующим образом: одобряет только те заимствования, которые не стесняют свободу развития родного языка. Но поэт не выступал против заимствований, обогащающих язык, вносящих в него новые и жизненно необходимые речевые средства. Некоторые модные в начале ХIХ века иностранные слова, только что входившие в русский язык, Пушкин охотно употреблял. Например, в «Евгении Онегине» поэт указывает, что слово vulgar, которое он не может перевести, «новое, модное» и что оно годилось бы для эпиграмм. В Татьяне, вышедшей замуж, не было

Того, что модой самовластной

В высоком лондонском кругу

Зовется vulgar. (Не могу...

Люблю я очень это слово,

Но не могу перевести;

Оно у нас покамест ново,

И вряд ли быть ему в чести.

Оно б годилось в эпиграмме...)