Мы говорим о супружеской жизни

 

Я привел к Морри посетителя. Свою жену.

С первого моего прихода Морри не переставал спрашивать: «Когда я познакомлюсь с Жанин? Когда ты ее привезешь?» А я всегда находил отговорки. Но вот несколько дней назад я позвонил узнать, как у него дела. Трубку профессор поднял не сразу, а когда взял, я услышал посторонний шум, как будто кто-то держал трубку за него. Морри уже не мог ее держать. В трубке послышались нечленораздельные звуки.

— Тренер, вы в порядке? Я услышал, как он выдохнул:

— Митч... у твоего тренера... не очень хороший день...

Ночами ему теперь было все хуже и хуже. Почти каждую ночь нужен был кислород, а приступы кашля стали устрашающими. Приступ мог длиться час, и непонятно было, кончится ли он вообще. Морри когда-то сказал, что стоит болезни достичь легких — и ему конец. У меня дрожь прошла по телу, когда я подумал о том, как близок он теперь к смерти.

— Увидимся во вторник, — сказал я. — Во вторник дела будут получше.

— Митч...

—Да?

— Твоя жена рядом?

Жанин сидела рядом со мной.

— Дай ей трубку. Я хочу услышать ее голос.

По счастью, я женат на женщине намного добрее меня. И хотя Жанин в жизни не видела Морри, она взяла трубку — я бы, наверное, стал мотать головой и шептать: «Меня нет дома, меня нет дома», — и через минуту уже говорила с моим стариком профессором так, словно они были всю жизнь знакомы. Я чувствовал это нутром, хотя все, что я слышал, было: «Угу... Да, Митч говорил мне... О, спасибо».

Жанин повесила трубку и заявила:

— В следующий раз я еду с тобой.

Только и всего.

И вот теперь мы сидим у Морри в кабинете по обе стороны его кресла. Морри, по его собственному признанию, не чужд безобидного флирта, и, хотя на него то и дело нападает кашель, присутствие Жанин, похоже, придает ему сил. Он рассматривает наши свадебные фотографии, которые принесла моя жена.

— Вы из Детройта? — спрашивает Морри.

— Да, — отвечает Жанин.

— Я преподавал в Детройте, один год, в конце сороковых. И даже помню одну смешную историю...

Он замолчал, чтобы высморкаться. Я увидел, как Морри беспомощно теребит бумажный носовой платок, и забрал его, чтобы помочь ему. Морри попытался высморкаться, но безуспешно. И тогда я легонько сжал платком его ноздри, точь-в-точь как матери маленьким детям.

— Спасибо, Митч. — Морри взглянул на Жанин. — Мой помощник, и еще какой. Жанин молча улыбнулась.

— Так вот, моя история. У нас в университете была компания социологов, мы собирались и играли в покер с другими преподавателями, и в том числе с одним парнем-хирургом. Однажды вечером после игры он мне и говорит: «Морри, я хочу прийти посмотреть, как ты преподаешь». Я отвечаю: «Ладно». И он пришел на одно из моих занятий и наблюдал за мной. А когда урок кончился, он спрашивает: «А хочешь прийти посмотреть, как я работаю? Сегодня вечером я как раз оперирую». Я решил сделать ему приятное и согласился. Привел он меня в больницу и сказал: «Помой руки, а потом надень халат и маску». Не успел я опомниться, как уже стоял рядом с ним у операционного стола. А на столе — женщина, пациентка, вся голая. Хирург взял ножичек и как по ней полоснет! Да... — Морри поднял палец и покрутил им в воздухе. — И у меня точно так же все завертелось. Повсюду кровь. Уф! Чувствую, падаю в обморок. А сестра рядом со мной спрашивает: «Доктор, что это с вами?» А я ей: «Какой я к черту доктор? Унесите меня отсюда».

Мы рассмеялись, и Морри тоже, насколько ему позволяло дыхание. За последние недели он впервые рассказывал что-то забавное. «Как странно, — подумал я. — Он чуть в обморок не упал, наблюдая за операцией, а свою болезнь переносит с таким мужеством».

В дверь постучала Конни и сказала, что обед для Морри готов. Это не был морковный суп, или овощные пирожки, или макароны по-гречески, которые я принес сегодня утром. И хотя я старался выбрать в магазине самую что ни на есть мягкую еду, даже ее Морри было уже не под силу прожевать и проглотить. Он теперь ел только жидкие питательные смеси и еще, может быть, размоченный в них, превращенный в кашицу кекс. Шарлотт теперь все для него перемалывала в миксере, и он втягивал это через соломинку. А я по-прежнему покупал еду в магазине и входил к нему с пакетами в руках, но теперь делал это уже исключительно потому, что хотел порадовать его своим постоянством. Я открывал холодильник и видел, что он забит коробочками с едой. Похоже, я все еще надеялся, что в один прекрасный день мы с Морри снова будем вместе есть обычный обед, и, как прежде, он будет говорить и жевать одновременно, не замечая, что кусочки еды выпадают из его рта. Глупейшая надежда.

— Да... Жанин, — начал Морри. Жанин улыбнулась. — Вы очень славная. Дайте мне руку. Жанин протянула ему руку.

— Митч мне рассказывал, что вы профессиональная певица.

— Да, — подтвердила Жанин.

— Он говорит, что вы замечательно поете.

— Нет, — засмеялась она, — он так только говорит.

Брови Морри изумленно поползли вверх.

— А можете что-нибудь спеть для меня?

Сколько мы с Жанин знакомы, столько я слышу от людей эту просьбу. Стоит им услышать, что пение — ее профессия, как тут же они просят: «А вы не могли бы что-нибудь спеть для нас?» Будучи застенчивой и в то же время очень придирчивой к месту, где нужно выступать, Жанин никогда не соглашалась. Она вежливо всегда и всем отказывала. И, пребывая в полной уверенности, что прозвучит привычный отказ, я вдруг услышал... как она запела:

 

Стоит лишь подумать о тебе,

И немедля забываю я

Обо всем, что надлежит мне помнить...

 

Это была песня Рэя Нобла, популярная в тридцатые годы, и Жанин пропела ее с необыкновенной нежностью, глядя прямо в глаза Морри. Уже в какой раз меня поразило, что при нем даже самые замкнутые люди не стесняются выражать чувства. Морри слушал с закрытыми глазами, впитывая ноту за нотой. И с каждым новым звуком, наполнявшим комнату, улыбка его все более и более походила на неудержимое крещендо. И хотя тело его было совершенно недвижимо, не оставалось никаких сомнений: в душе он с упоением танцует.

Когда Жанин закончила петь, Морри открыл глаза. По щекам его катились слезы. За все эти годы я не раз слышал, как поет моя жена, но мне ни разу не удалось услышать ее так, как услышал Морри.

 

Супружеская жизнь. Почти у всех моих знакомых с ней проблема. Одни никак не могут жениться, другие никак не могут развестись. Нашему поколению супружество, похоже, дается нелегко: мы сражаемся с ним, точно с аллигатором из мутного болота. Сколько раз я уже бывал на свадьбах, поздравлял молодых, а потом, несколько лет спустя, лишь с легким удивлением встречал «жениха» в ресторане с молодой женщиной, которую он мне представлял как свою приятельницу, добавляя: «Мы ведь с женой разошлись...»

Я спросил Морри, почему у нас не ладится супружеская жизнь. Семь лет я не решался жениться. Отчего? Оттого, что люди моего поколения стали осторожнее, наблюдая за теми, кто женился рано? Или мы просто эгоисты?

— я жалею ваше поколение, — сказал Морри. — Очень важно найти любящего человека, потому что в жизни так не хватает любви. Но современная молодежь слишком эгоистична, чтобы любить, или же она бездумно бросается в супружество, а через полгода уже разводится. Многие и понятия не имеют, какой человек им нужен в партнеры. Да и откуда им это знать, когда они и себя-то толком не знают?

Морри вздохнул. Сколько раз к нему приходили за советом потерпевшие крах в любви.

— Это очень грустно, потому что каждому надо иметь рядом любящего человека. И понимаешь это особенно ясно в такие времена, которые переживаю сейчас я, — когда дела не слишком-то хороши. Друзья — это, конечно, здорово, но будут ли они сидеть с тобой ночи напролет, утешая и заботясь о тебе, когда ты беспрестанно кашляешь и не в силах уснуть?

Шарлотт и Морри познакомились еще студентами и были женаты сорок четыре года. Теперь я часто наблюдал за Шарлотт: как она напоминала Морри про лекарство, или подходила к нему и нежно гладила его шею, или говорила о сыновьях. Слаженная команда. Подчас им достаточно было взгляда, чтобы понять, кто о чем думает. Шарлотт в отличие от Морри была очень сдержанной, и он относился к этому с необычайным уважением. Бывало, в нашей беседе он вдруг говорил: «Шарлотт может быть неприятно, если я расскажу об этом», — и тут же прекращал разговор. И это были единственные минуты, когда Морри воздерживался от откровенности.

— Одно я точно знаю о супружестве, — продолжал Морри. — Супружество — это проверка за проверкой. Ты постепенно узнаешь, кто ты есть и кто твой партнер, и можете ли вы друг к другу приспособиться.

— А есть ли какие-нибудь правила или признаки, по которым заранее можно понять, сложится твоя супружеская жизнь или нет?

— Если б это было так просто, — улыбнулся Морри.

— Я знаю, что непросто.

— И все же, — сказал Морри, — по моим наблюдениям, в любви и супружестве есть некие правила. Если ты не уважаешь своего партнера, дела твои плохи. Если не умеешь идти на компромисс, дела твои плохи. Если не умеешь откровенно говорить о том, что происходит между вами, дела твои плохи. И если у вас разные взгляды на жизнь, дела ваши плохи. У вас должны быть одни и те же ценности. И знаешь, Митч, какая самая главная из этих ценностей?

— Какая?

— Вера в значимость супружеской жизни. Морри усмехнулся и прикрыл на мгновение глаза.

— Лично я, — вздохнул он, — считаю, что супружество — штука очень стоящая, и, если не испытаешь, что это такое, многое потеряешь.

А под конец Морри процитировал строчку одного стихотворения, которое для него звучало молитвой: «Любите друг друга — иль погибните вы».

 

— А вот у меня есть вопрос, — говорю я.

Морри костлявыми пальцами прижимает очки к груди, которая вздымается и опадает с каждым нелегким вдохом и выдохом.

— Какой такой вопрос?

— Помните Книгу Иова?

— Ту, что в Библии?

— Да. Иов — хороший человек, но Бог посылает ему страдания. Чтобы испытать его веру.

— Помню.

— Отбирает у него все: дом, богатство, семью...

— Здоровье.

— Да, напускает на него болезнь.

— Чтобы испытать его веру.

— Правильно, чтобы испытать его веру. Так вот, мне интересно...

— Что интересно?

— Что вы об этом думаете? Морри тяжело кашляет. Руки его дрожат и плетями падают вдоль тела.

— Я думаю, — говорит Морри улыбаясь, — что Бог немного перестарался.

 

Вторник одиннадцатый.

Мы говорим о нашей культуре

 

— Стукни его сильнее. Я стучу Морри по спине.

— Сильнее. Я ударяю снова.

— Меж лопаток... а теперь пониже.

Морри в пижамных брюках лежит в кровати на боку, прижавшись головой к подушке, с открытым ртом. Физиотерапевт показывает мне, как выбивать яд из его легких, чтобы он там не скапливался и Морри мог дышать.

— Я... всегда знал... что тебе хотелось... меня стукнуть, — выдохнул Морри.

— Точно, — рассмеялся я, колошматя по его бледнокожей спине. — Вот вам за ту четверку на втором курсе! Бац!

Мы рассмеялись нервным смехом — так смеются дьявольским шуткам. Это была бы очень милая сценка, если б мы не знали, что за всем этим стоит. Болезнь Морри подбиралась к последнему бастиону — легким. Он предвидел, что умрет от удушья, и мне трудно было представить конец страшнее этого. То и дело Морри закрывал глаза и пытался втянуть в себя воздух через рот и ноздри, и это напоминало вытягивание якоря со дна морского.

Был ранний октябрь, на дворе стало чуть прохладнее, и весь Западный Ньютон обсыпало охапками листьев. Физиотерапевт и медсестра приходили обычно утром, и я старался в это время отлучиться. Но неделя шла за неделей, время было на исходе, и меня все меньше и меньше стало смущать то, что смущало прежде. Я хотел быть там. Все видеть. И это было совсем не в моей натуре, как, впрочем, и многое другое, что происходило со мной за последние недели в доме Морри.

Так вот, я наблюдал, как физиотерапевт возилась с лежавшим в постели профессором: стучала по его спине и спрашивала, становится ли ему легче дышать. А во время перерыва она обратилась ко мне — не хочу ли я тоже попробовать. Я согласился и увидел, как Морри мне улыбнулся с подушки.

— Не слишком усердствуй, — предупредил он. — Я все-таки старик.

Я принялся стучать по его спине и бокам, поворачивая тело так, как учила физиотерапевт. Одна мысль о том, что Морри будет теперь прикован к постели, была мне невыносима. В ушах так и звенел его афоризм: «Коль с кровати ты не встал, это значит — дуба дал». Повернутый на бок, Морри казался таким маленьким и хрупким, словно это был не мужчина, а мальчик. Бледная кожа, редкие седые волосы и слабые, беспомощные руки. Я подумал о том, сколько стараний мы прилагаем, чтобы выглядеть мускулистыми — отжимаемся, упражняемся с гантелями, а природа в конечном счете сводит все к нулю. Старательно разминая Морри, как велела физиотерапевт, я ощущал под пальцами рыхлую плоть. Я стучал по его спине, а хотелось, по правде говоря, стучать кулаками по стене.

— Митч...

Я стукнул в очередной раз, Морри глотнул воздух, и голос его взметнулся ввысь, как молот над наковальней.

—Да?

— Когда же... это я... поставил тебе... четверку?

 

* * *

Морри верил в природную доброту людей. Но в то же время он видел, во что люди могут превратиться.

— Люди становятся низкими, только когда им что-то угрожает, и это то, что без конца делает наше общество. И наша экономика. Даже те, у кого есть работа, живут под угрозой страха ее потерять. А когда ощущаешь угрозу, ты начинаешь заботиться только о себе. И начинаешь обожествлять деньги. Это часть нашей культуры, — выдохнул Морри, — которую я не принимаю.

Я кивнул и сжал его руку. Мы теперь часто соприкасались руками. Еще одно новшество в моей жизни. То, чего прежде я стыдился или смущался, теперь стало обыденным. Прозрачный катетеровый мешок, подключенный к трубочке внутри Морри и наполненный жидкими зеленоватыми отходами, теперь покоился на полу прямо возле моей ноги. Еще несколько месяцев назад я бы при виде его испытал омерзение, теперь же не придавал этому никакого значения, так же как и запаху, наполнявшему комнату после того, как Морри ходил на переносной стульчак. Морри больше не мог передвигаться с места на место, закрывать за собой дверь туалета и распылять освежитель воздуха перед уходом. Здесь была его постель, его кресло, его жизнь. Если бы меня затолкали в этакий наперсток, вряд ли в моей комнате пахло бы лучше.

— Так вот, построить собственную субкультуру ~ продолжал Морри, — вовсе не значит пренебрегать правилами общества, в котором живешь. Я, к примеру, не расхаживаю по улицам голый и не несусь вперед на красный свет. Этим мелочам я могу подчиниться. Но самое серьезное — образ мышления, ценности — мы должны выбирать сами. Нельзя позволять никому — и никакому обществу — их тебе навязывать. Возьми, к примеру, мое положение. В том, чего я должен был бы теперь стыдиться — неспособности ходить, или вытирать свой зад, или желания плакать по утрам, — ничего постыдного нет. Как и в женской полноте или в отсутствии богатства у мужчины. А наше общество заставляет нас верить, что это стыдно. А ты не верь.

Я спросил Морри, почему же он не уехал куда-нибудь, когда был помоложе.

— А куда?

— Не знаю. В Южную Америку. В Новую Гвинею. Туда, где люди не так эгоистичны.

— В каждом обществе есть свои проблемы. — Брови Морри поползли вверх — так он теперь делал, вместо того чтобы пожимать плечами. — Так что убегать без толку. Нужно создавать свою собственную культуру. Где бы мы ни жили, наш главный дефект — близорукость. Человеку надо понять, каков его потенциал, и попытаться достигнуть всего, на что он способен. Но если вокруг тебя без конца вопят: «Хочу все немедленно!» — то дело кончается тем, что в стране появляется группа людей, у которых есть все: и полиция, и военные, которые призваны удерживать бедных от бунта и захвата «этого всего».

Морри посмотрел в окно. Порой за ним слышался шум проходящего грузовика или порыва ветра. Морри внимательно вгляделся в соседние дома, а потом продолжил:

— Проблема в том, Митч, что мы не хотим поверить: в нас во всех много общего. В белых и черных, католиках и протестантах, мужчинах и женщинах. Если б мы увидели это сходство, то скорее всего объединились бы в одну человеческую семью и заботились о ней как о своей собственной. Поверь мне, умирая, ясно видишь это. У всех у нас одно и то же начало — рождение — и один и тот же конец — смерть. Чем же мы так сильно отличаемся друг от друга? Каждый может внести свой вклад в человеческую семью и каждый может построить небольшую общину из тех, кого он любит и кто любит его.

Он легонько сжал мою руку. А я сжал его — чуть сильнее. И как на ярмарочном соревновании, где от удара молотом вверх по столбу взлетает диск, тепло моего тела как будто потекло по телу Морри вверх от груди к шее, щекам и глазам. Он улыбнулся.

— В начале жизни, когда ты младенец, без других не выжить, правда? И в конце жизни, когда ты в таком положении, как я, тоже без других не выжить, правда? — Голос Морри понизился до шепота. — Но весь секрет в том, что и в промежутке нам без этих других тоже не обойтись.

 

Позже в тот же день мы с Конни пошли в другую комнату посмотреть по телевидению оглашение приговора О. Дж. Симпсона. Сцена была напряженная: все главные действующие лица стояли лицом к присяжным — Симпсон в синем костюме, окруженный армией адвокатов, а в двух шагах от них — прокуроры, жаждущие увидеть его за решеткой. Когда один из присяжных зачитал приговор: «Не виновен», Конни вскрикнула: «Боже мой!»

Мы увидели, как Симпсон обнимает адвокатов. Услышали, как комментаторы пытались объяснить, что произошло. Толпы негров ликовали возле здания суда, а толпы белых застыли, потрясенные, перед телевизорами в ресторанах. И хотя убийства совершаются каждый день, это решение суда было для всех потрясением. Кон-ни ушла из комнаты. С нее было довольно.

Я услышал, как закрылась дверь в кабинет Морри. А я все сидел, уставившись в экран телевизора. «Весь мир видел это», — сказал я себе. И тут я услышал знакомый шум — Морри поднимали со стульчака. Я невольно улыбнулся. В ту минуту, когда «Судебный процесс века» достиг кульминации, мой старик профессор сидел на горшке.

 

1979 год, баскетбольный матч в спортивном зале университета Брандейса. Команда университета идет впереди, и студенты начинают скандировать:

— Мы — первые! Мы — первые!

Морри сидит поблизости. Он озадачен их криками. И вдруг прямо посреди выкрика «Мы — первые!» Морри вскакивает и кричит:

— А что страшного, если и вторые?!

Студенты смотрят на него в изумлении и замолкают. Морри садится на место и торжествующе улыбается.