Проблемы психологии игры в советской психологической науке

В дореволюционной русской психологии наиболее значительные высказывания об игре принадлежат К. Д. Ушинскому и А. И. Сикорскому. К. Д. Ушинский, по традиции того времени, рассматривал игру в связи с работой воображения, хотя и считал ошибочными взгляды на детское воображение как на сильное, богатое и могучее. «Такой взгляд, — писал К. Д. Ушинский, — имеют многие на детское воображение и думают, что с возрастом оно слабеет, тускнеет, теряет живость, богатство и разнообразие. Но это большая ошибка, противоречащая всему ходу развития детской души. Воображение ребенка и беднее, и слабее, и однообразнее, чем у взрослого человека, и не заключает в себе ничего поэтического, так как эстетическое чувство развивается позже других, но дело в том, что и слабенькое детское воображение имеет такую власть над слабой и еще не организовавшейся душой дитяти, какого не может иметь развитое воображение взрослого человека над его развитой душой» (1950, с. 434).

Интересно, что К. Д. Ушинский в середине прошлого столетия отмечал ту особенность детской игры, которая впоследствии стала основой использования игры как прожективной методики. «Мы хорошо познакомились бы с душою взрослого человека, — писал К. Д. Ушинский, — если бы могли заглянуть в нее свободно; но в деятельности и словах взрослого нам приходится только угадывать его душу, и мы часто ошибаемся; тогда как дитя в своих играх обнаруживает без притворства всю свою душевную жизнь» (1950, с. 438). Высоко оценивая значение игры для развития, он отмечал, что «в игре дитя живет, и следы этой жизни глубже остаются в нем, чем следы действительной жизни, в которую он не мог еще войти по сложности ее явлений и интересов. В действительной жизни дитя не более как дитя — существо, не имеющее еще никакой самостоятельности, слепо и беззаботно увлекаемое течением жизни; в игре же дитя — уже зреющий человек, пробует свои силы и самостоятельно распоряжается своими же созданиями» (там же, с. 439).

Мы не найдем у К. Д. Ушинского собственно теории игры, он лишь указывал на ее большое значение в развитии и воспитании ребенка.

А. И. Сикорский рассматривал игру главным образом со стороны умственного развития. «За исключением сна и времени, потраченного на неприятные чувства, все остальное время здоровый ребенок обыкновенно употребляет на умственную работу, которая у него состоит из наблюдений, игр и забав» (1884, с. 87). «Главнейшим пособием или орудием умственного развития в раннем детстве, — считает Сикорский, — служит неутомимая умственная деятельность, которую обыкновенно называют играми и забавами» (там же, с. 97).

Отметив, что детские игры не были предметом его научного исследования, А. И. Сикорский пишет: «Ознакомление с играми и забавами детей бесспорно принадлежит к числу предметов, заслуживающих полного внимания со стороны психолога. В самом деле, ежедневный опыт показывает, что игры составляют главнейшую сторону детской жизни, что дети предаются им с поразительной неутомимостью. Легко также убедиться и в том, что сложность и разнообразие игр и интерес, который обнаруживают к ним дети, растут и увеличиваются по мере умственного развития ребенка; параллельно с этим в организации игр более и более сказываются фантазии и творчество ребенка. Вообще можно сказать, что игры удовлетворяют какому-то неумолимому умственному запросу, который побуждает ребенка к неусыпной деятельности» (1884, с. 99).

Если К. Д. Ушинский подчеркивал значение игры для общего развития души — как сказали бы мы сегодня, для развития личности и ее моральной стороны, — то А. И. Сикорский отмечал роль игры в умственном развитии и умственном воспитании.

Появление работ К. Грооса оказало влияние и на русских психологов. В период, непосредственно предшествовавший Октябрьской революции, эта теория была господствовавшей, иногда перемежаясь с популярной в то время теорией рекапитуляции. Так, В. П. Вахтеров писал: «...мы ближе всего подходим к теории Грооса, который смотрит на игру как на средство естественного самовоспитания детей, но в то же время не согласны с ним в некоторых положениях, и прежде всего в том, будто игры имеют целью подготовить детей к предстоящей им практической деятельности.

Дети с помощью игры стремятся развить все свои органы, рефлексы, инстинкты, нервные приборы и вообще все задатки в известной последовательности, напоминающей, за некоторыми исключениями, историю рода» (1913, с. 448).

Другой представитель русской педагогической психологии — Н. Д. Виноградов (1916), принимая в основном теорию Грооса и очень высоко оценивая ее, делает к ней несколько дополнений, относящихся к играм детей. Он считает, что Гроос недостаточно учитывает чисто «человеческие факторы»: а) воображение; б) подражание; в) эмоциональные моменты.

В нашу задачу не входит сколько-нибудь систематическое изложение истории развития взглядов советских психологов на игру. Все советские психологи, которые так или иначе касались проблем психологии игры (М. Я. Басов, П. П. Блонский, Л. С. Выготский, С. Л. Рубинштейн, Д. Н. Узнадзе), работали почти одновременно. Все они были прежде всего психологами, разрабатывавшими общие проблемы психологии, и детская психология, психология детской игры являлись для большинства из них частными вопросами, к которым прилагались их общие концепции. Хотя взгляды их во многом расходились, за исключением нескольких замечаний С. Л. Рубинштейна по поводу взглядов Л. С. Выготского, мы не находим материалов о дискуссиях между ними. Интерес советских психологов концентрировался вокруг проблем детской игры, и они почти не касались психологии игры животных.

В советской психологии впервые с совершенно новых позиций поставил проблему психологии игры М. Я. Басов. Характеризуя в самом общем виде свою постановку вопроса, М. Я. Басов пишет: «...своеобразие игрового процесса основано на особенностях взаимоотношения индивидуума со средой, на почве которых он возникает. Это положение имеет важное принципиальное значение, так как оно переносит центр тяжести проблемы с личности на объективные условия ее существования. Обычно рассуждают иначе, сводя всю проблему к тем или иным отношениям, существующим в самой личности; в качестве таковых одни выдвигали "избыток сил" (теория Шиллера — Спенсера); другие, напротив, недостаток их (теория игры как отдыха Лацаруса); третьи обращали внимание на биологическую целесообразность игры как средства для упражнения органов и функций и подготовки их к будущей неигровой деятельности (теория Грооса); наконец, четвертые выдвигают на передний план эмоциональный фактор, сводя все к удовольствию от деятельности (Бюллер), и т. д....

Понять игру изнутри, со стороны самой личности, можно только путем структурного анализа ее как общего типа поведения, принимая во внимание всю совокупность характеризующих ее черт и их взаимной связи. Однако этот взгляд изнутри сам по себе недостаточен, так как структурные особенности типа поведения определяются характером взаимоотношений организма со средой, а эти последние, в свою очередь, зависят от всей совокупности условий существования данного организма»(1931, с. 650).

Анализируя объективные условия существования, присущие детству и приводящие к игре с ее особыми структурными особенностями, М. Я. Басов указывает, что для них наиболее характерным является отсутствие у ребенка каких-либо определенных обязательств, так как его существование обеспечивается родителями, а общественных обязанностей на нем еще никаких нет.

Эта свобода во взаимоотношениях со средой, по мысли М. Я. Басова, и приводит к особому виду поведения, главной движущей силой и особенностью которого является процессуальность.

Указывая на то, что в игре есть определенное социальное содержание, М. Я. Басов подчеркивает: «Но есть ли какое-нибудь содержание и целенаправленность в игре или нет, — все равно главным фактором в развитии данной деятельности является не содержание и не цель, а процессуальность; содержание и целенаправленность составляют лишь внешнюю форму игрового процесса, но не его внутреннее существо» (1931,с.344).

Сотрудники М. Я. Басова — Е. О. Зейлигер и М. А. Левина провели структурный анализ игровой деятельности детей дошкольного возраста. Этот анализ показал, что на протяжении дошкольного периода развития происходят существенные сдвиги как в характере стимуляции игровых процессов, так и в характере организации или структурных формах игрового процесса. Эти данные интересны. Согласно им, во-первых, падает относительное значение внутренних стимулов и возрастает значение внешнесоциальной стимуляции и, во-вторых, структура игрового процесса развивается от простой временной цепи актов, через ассоциативно-детерминированную к апперцептивно-детерминированной структуре, что свидетельствует о возрастании внутренней организации игрового процесса.

Эти данные находятся в некотором противоречии с представлениями об игре как о чисто процессуальной деятельности. Если бы это было так, то игра характеризовалась ассоциативно-детерминированной структурой. Однако уже у самых маленьких детей имеется и более высокая структура. Конечно, нельзя согласиться с характеристикой игры как чисто процессуальной деятельности. Такое понимание возвращает М. Я. Басова к взглядам, которые он сам же критикует, к взглядам К. Бюлера с его понятием игры как источника функционального удовольствия.

Мы не можем сегодня согласиться и с тем структурным анализом деятельности, который приведен М. Я. Басовым и его сотрудниками и на котором лежит печать его не до конца изжитых волюнтаристских взглядов в анализе поведения. Однако это не должно закрывать для нас то положительное, что внес этот исследователь в понимание игры и развития ребенка вообще.

М. Я. Басову принадлежит, во-первых, введение в психологию понятия об общих типах деятельности, характеризующих отношение человека как активного деятеля к окружающей его среде, и, во-вторых, отказ от чисто натуралистических теорий игры, видевших ее источники внутри личности, а не в системе взаимоотношений ребенка с окружающей его действительностью. В этом понимании имплицитно содержалась мысль, что игра есть продукт особого положения, занимаемого ребенком в обществе, и своеобразного отношения его к окружающей действительности.

М. Я. Басов во многом еще отождествлял деятельность и активность, находился под влиянием поведенческой психологии, анализировал поведение по схеме «стимул — реакция», еще не видел предметной сущности человеческой деятельности. Но вместе с тем мы находим у него, пусть еще недостаточно определенные, предвестники учения о типах деятельности.

Особую точку зрения на игру развивал видный советский психолог П. П. Блонский.

В своем критическом анализе различных теорий игры (Шиллер, Спенсер, Гроос, Бюлер, Дьюи и др.) П. П. Блонский указывал, что в советской психологии игра не может рассматриваться исключительно с физиологической, биологической или индивидуально-психологической точек зрения. Преодоление узкого биологизма в учении об игре в советской психологии, однако, еще не привело к выработке вполне удовлетворительной точки зрения, отмечает П. П. Блонский. «Обзор существующих теорий игры, — пишет он, — показывает, что вопросы, что такое игра и почему ребенок играет, еще далеко не решены. Сама постановка вопроса "Что такое игра?" без предварительных специальных исследований отдельных видов детских игр свидетельствует о том, что вопрос находится лишь в начальной стадии исследования. Необходим ряд подробных специальных исследований; только в результате их можно получить окончательное решение проблемы игры.

Но не имея пока что вполне удовлетворительной теории игры, тем не менее мы уже ясно представляем значение игры в жизни дошкольника: игра — основной вид активности дошкольника, в процессе которой он упражняет силы, расширяет ориентировку, усваивает социальный опыт, воспроизводя и творчески комбинируя явления окружающей жизни» (1934,с. 109—110).

По мнению П. П. Блонского, удовлетворительной теории пока нет и не может быть потому, что термин «игра» прилагается к самым разнообразным видам деятельностей.

П. П. Блонский указывает на те виды деятельности детей, которые обычно объединяются термином «игра», и дает их анализ. Это: «I) мнимые игры; 2) строительные игры; 3) подражательные; 4) драматизации; 5) подвижные и 6) интеллектуальные. Мнимыми играми, которые вообще неправильно называть играми, являются манипуляции импульсивного происхождения у младенца, идиота, нервнобольного и т. п.; объяснение этих импульсивных манипуляций дает неврология. С другой стороны, неправильно называть играми и экспериментирующие исследования ребенка. Что касается строительных игр, то это — строительное искусство ребенка. В свою очередь, подражательные игры и драматизации — драматическое искусство ребенка. Подвижные игры также не что иное, как драматизации, в которых огромную роль играет бег. Даже интеллектуальные игры (шахматы, шашки, карты) по своему происхождению — драматизации (сражение войск и т. п.). Таким образом, то, что мы называем игрой, есть, в сущности, строительное и драматическое искусство ребенка. При такой теории понятно, как игра переходит в искусство. С другой стороны, легче решается вопрос об отношении между игрой и трудом; в строительных играх эта связь переходит почти в совпадение; более сложной, но все же несомненно существующей является связь между трудом и играми драматизирующего типа — там она такова, какова вообще связь между трудом и драматическим искусством. Таким образом, в слишком суммарной проблеме игры скрываются две очень важные проблемы — труда и искусства в дошкольном возрасте» (1934, с. 109).

Таким образом, П. П. Блонский, сводя то, что обычно называется игрой, к строительному и драматическому искусству ребенка, приходит к мысли, что вообще нет особой деятельности, называемой игрой.

П. П. Блонский, видимо, прав, исключая из игр манипуляции детей самого раннего возраста и экспериментирование как форму исследования детьми некоторых предметов. Нам представляется также, что и так называемые строительные игры должны быть исключены из числа игр. Занятия со строительным материалом гораздо ближе к лепке и рисованию, чем к подражательным и драматизированным играм. Этб продуктивные деятельности, результатом которых является определенный продукт в форме рисунка, вылепленного предмета или постройки. Однако П. П. Блонский предлагает вообще не употреблять термина «игра», а вместо него говорить о строительном и драматическом искусстве ребенка. Но ведь от такого переименования суть дела не изменится. Верно, конечно, что игра стоит в каком-то отношении к труду и к искусству; связь эта не простая, и от того, что мы назовем игру видом искусства ребенка, связь эта не станет яснее.

Несмотря на такое в общем довольно отрицательное отношение к возможности создания теории детской игры, П. П. Блонский указывает на ряд важных особенностей игры и ее генезиса. Так, рассматривая игру в раннем дошкольном возрасте, он пишет: «Типичные для маленького дошкольника игры — подражательные и строительные, тогда как подвижные (если не считать простого бегания) занимают в его репертуаре очень скромное место. В этом отношении малыш-дошкольник — противоположность школьнику, у которого, наоборот, первое место занимают подвижные игры, а строительные и особенно подражательные отошли на задний план.

Подражательные игры ребенка вначале настолько просты, что трудно провести разницу между ними и трудовыми операциями ребенка. Когда ребенок, подражая взрослым, стучит молотком или пытается забить гвоздь, мы имеем, конечно, скорее труд его, чем игру. Подражательная игра лишь постепенно выделяется из подобных занятий малыша... Таким образом, подражательные игры малыша развиваются из его подражательных занятий трудового типа. Только несколько позже, приблизительно в середине третьего года, можно довольно уверенно отличить подражательную игру ребенка от этих занятий» (1934,с.118).

Конечно, действия ребенка, о которых говорит П. П. Блонский, это не трудовые операции. Но в то время когда П. П. Блонский это писал, вопрос об овладении ребенком общественно выработанными способами действий с предметами еще не ставился. Если в этом высказывании Блонского слова «занятия трудового типа» заменить положением о том, что подражательные игры развиваются на основе овладения ребенком действиями с предметами на основе общественно выработанных образцов, носителями которых являются взрослые, то мы найдем в нем путь исследования генезиса игры. П. П. Блонский был прав, указав на генезис игры из занятий «трудового типа», если понять эти занятия правильно.

Интересные мысли содержатся и в анализе Блонским подражательных игр маленьких детей. «В подражательных играх малыша, — пишет П. П. Блонский, — уже с самого начала, правда, еще в очень смутной форме, можно обнаружить момент драматизации. Она состоит в том, что ребенок и сам играет какую-то роль, и других (взрослых, детей, даже неодушевленные предметы) заставляет также играть роль: составленные стулья играют роль поезда и, составив их, ребенок пыхтит на манер паровоза. Такими актерами в примитивных детских драматизациях могут быть даже несуществующие лица и предметы, хотя охотнее ребенок пользуется игрушками, изображающими реальные живые существа и предметы (куклы, игрушечные изображения животных, игрушечная посуда и т. п.).

Психология подобных драматизации еще не объяснена удовлетворительным образом. Поэтому даваемые объяснения имеют весьма гипотетический характер. Одни из психологов подчеркивают роль в детской игре идентификации (Шильдер). Они рассматривают идентификацию как более сложное явление, чем простое подражание, которое по отношению к идентификации играет роль как бы предварительной ступени. Идентификация выражается в том, что мы хотим выступить на месте другого. Идентификация играет большую роль в ряде явлений, например в гипнозе, сновидениях, детских играх, драматическом искусстве и т. д. Она приводит к "игранию роли". Нетрудно видеть, что, называя играние роли идентификацией, мы еще никакого объяснения не получаем. Выгода от введения понятия идентификации, однако, та, что мы получаем возможность шире взглянуть на играние роли детьми в подражательных играх и, обобщая данное явление, искать глубже его психологическое объяснение. Следует, однако, заметить, что сейчас пока удовлетворительных объяснений идентификации мы не имеем» (1934, с. 118).

Интересным является положительное отношение Блонского к идентификации как к механизму, создающему возможность глубже понять психологический смысл подражательных игр. В целом относясь отрицательно к фрейдистским толкованиям детской сексуальности, П. П. Блонский заимствует из психоанализа механизм идентификации, с которым в фрейдизме связаны глубинные сексуальные влечения, выявляющиеся в так называемом эдиповом комплексе, находящем свое выражение в идентификации с отцом. Такое заимствование механизма, имеющего определенное содержание, связанное с конкретной теорией, может привести к толкованию игры на фрейдистский лад.

Вместе с тем П. П. Блонский глубоко прав, выдвигая в качестве одной из центральных проблему психологического механизма принятия ребенком на себя роли взрослого. При общей неприемлемости теории Блонского, отождествляющего игру и искусство, его указание на рождение игры из «занятий трудового типа» ребенка, которые не могут происходить иначе, как в совместной деятельности со взрослыми или по предлагаемому ими образцу, является чрезвычайно важным для понимания возникновения роли, а тем самым и игры.

Существенный вклад в разработку теории игры внес Л. С. Выготский. Его интерес к психологии игры возник, с одной стороны, в связи с исследованиями по психологии искусства и, с другой — в ходе разработки проблемы развития высших психических функций. Как это хорошо известно, Л. С. Выготский, особенно в своих ранних работах, связывал развитие высших психических функций с использованием знаков. Отсюда и его интерес к истории возникновения знаковой функции в ходе индивидуального развития, в ходе психического развития ребенка. В уже упоминавшейся нами статье «Предыстория письменной речи» Л. С. Выготский касается игры лишь в связи с использованием в ней одних предметов в качестве символов для обозначения других. В этой связи им было выдвинуто положение, что функцию знака или символа (Выготский употребляет иногда эти термины как равнозначные) предмету придает действие, производимое ребенком. «Собственное движение ребенка, собственный жест являются тем, что придает функции знака соответствующему предмету, что сообщает ему смысл» (1935, с. 78). В этом заключается различие в понимании символа в игре между Выготским и Пиаже. Пиаже подчеркивает наличие сходства между символом и обозначаемым. Это верно в отношении различного типа символов, за исключением игры. В игре же суть дела заключается не столько в изобразительной функции, сколько в возможности, как пишет Л. С. Выготский, произвести с замещающим предметом определенное действие.

Очень сжатый и очень предварительный набросок своих взглядов на значение игры Л. С. Выготский дал в работе по психологии подростка. «Если мы обратимся к примитивному человеку, — писал Л. С. Выготский, — мы увидим, что в играх детей происходит действительная их профессиональная подготовка к будущей деятельности — к охоте, к распознаванию следов зверей, к войне. Игра человеческого ребенка так же направлена на будущую деятельность, но главным образом на деятельность социального характера. Ребенок видит деятельность окружающих его взрослых людей, подражает ей и переносит ее в игру, в игре овладевает основными социальными отношениями и проходит школу своего будущего социального развития» (1931,с.459),

В связи с работой над созданием системы детской психологии Л. С. Выготский вновь обращается к игре как ведущему типу деятельности детей дошкольного возраста и разрабатывает гипотезу о психологической сущности развернутой формы ролевой игры. Как мы уже писали в введении, она была изложена в лекции еще в 1933 г., а впервые опубликована в 1966 г.

Основные положения этой гипотезы следующие:

1. Игра возникает, когда появляются нереализуемые немедленно тенденции и вместе с тем сохраняется характерная для раннего детства тенденция к немедленной реализации желаний. Сущность игры заключается в том, что она есть исполнение желаний, но не единичных, а обобщенных аффектов. Эти обобщенные аффекты могут ребенком не осознаваться. Их основным содержанием является система отношений со взрослыми.

2. Центральным и характерным для игровой деятельности является создание «мнимой» ситуации, заключающейся в принятии ребенком на себя роли взрослого, и осуществление ее в создаваемой самим ребенком игровой обстановке. Для «мнимой» ситуации характерен перенос значений с одного предмета на другой и действия, воссоздающие в обобщенной и сокращенной форме реальные действия в принятой ребенком роли взрослого. Это становится возможным на основе расхождения видимого и смыслового поля, появляющегося в дошкольном возрасте.

3. Всякая игра с «мнимой» ситуацией есть вместе с тем игра с правилами, и всякая игра с правилами есть игра с «мнимой» ситуацией. Правила в игре есть правила ребенка для самого себя, правила внутреннего самоограничения и самоопределения.

4. В игре ребенок оперирует значениями, оторванными от вещей, но опираясь на реальные действия. Главное генетическое противоречие игры заключается в том, что в ней возникает движение в смысловом поле, но способ движения остается как во внешнем действии. В игре все внутренние процессы даны во внешнем действии.

5. Игра непрерывно создает такие ситуации, которые требуют от ребенка действий не по непосредственному импульсу, а по линии наибольшего сопротивления. Специфическое удовольствие игры связано с преодолением непосредственных побуждений, с подчинением правилу, заключенному в роли.

6. Игра является хотя и не преобладающим, но ведущим типом деятельности в дошкольном возрасте. Игра содержит в себе все тенденции развития; она источник развития и создает зоны ближайшего развития; за игрой стоят изменения потребностей и изменения сознания общего характера.

Гипотеза Л. С. Выготского значительно шире тех положений, которые мы выше выделили в качестве основных. Со всеми положениями Выготского полностью можно познакомиться только по его статье и приложенным к книге записками. Эта гипотеза является высшим достижением советской детской психологии того времени. Однако это была только гипотеза, и многое было и сейчас остается недостаточно ясным, а может быть, и спорным.

С критическими замечаниями по поводу гипотезы Л. С. Выготского выступил С. Л. Рубинштейн. Приведем его возражения полностью: «Выготский и его ученики считают исходным, определяющим в игре то, что ребенок, играя, создает себе "мнимую" ситуацию вместо реальной и действует в ней, выполняя определенную роль, сообразно тем переносным значениям, которые он придает при этом окружающим предметам.

Переход действия в воображаемую ситуацию действительно характерен для развития специфических форм игры. Однако создание "мнимой" ситуации и перенос значений не могут быть положены в основу понимания игры.

Основные недостатки этой трактовки игры таковы: 1) она сосредоточивается на структуре игровой ситуации, не вскрывая источников игры. Перенос значений, переходов в "мнимую" ситуацию не является источником игры. Попытка истолковать переход от реальной ситуации к "мнимой" как источник игры могла бы быть понята лишь как отклик психоаналитической теории игры; 2) интерпретация игровой ситуации как возникающей в результате "переноса" значений и тем более попытка вывести игру из потребности "играть значениями" является сугубо интеллектуалистической; 3) превращая хотя и существенный для высоких форм игры, но производный факт действования в "мнимой", т. е. воображаемой, ситуации в исходный и потому обязательный для всякой игры, эта теория, неправомерно суживая понятие игры, произвольно исключает из нее те ранние формы игры, в которых ребенок, не создавая никакой "мнимой ситуации", разыгрывает какое-нибудь действие, непосредственно извлеченное из реальной ситуации (открывание и закрывание двери, укладывание спать и т. п.). Исключая эти ранние формы игры, эта теория лишает себя возможности понять игру в ее развитии» (1946, с. 593-594).

Все эти критические замечания, хотя, как нам кажется, и не во всем справедливые, должны быть приняты во внимание при разработке проблем психологии детской игры.

С. Л. Рубинштейн в своей книге «Основы общей психологии» рассматривает проблемы психологии игры в главе, посвященной анализу деятельности. Основные положения воззрений С. Л. Рубинштейна связаны с разработкой проблем психологии игры как особого типа деятельности. «Прежде всего игра, поскольку речь идет об играх человека и ребенка, — это осмысленная деятельность, т. е. совокупность осмысленных действий, объединенных единством мотива». «Игра — это деятельность; это значит, что игра является выражением определенного отношения личности к окружающей действительности», — продолжает Рубинштейн (там же, с. 588).

В качестве исходной особенности, определяющей сущность игры, С. Л. Рубинштейн выделяет особенности ее мотивов. «Первое положение, определяющее сущность игры, состоит в том, что мотивы игры заключаются не в утилитарном эффекте и вещном результате, которые обычно дает данное действие в практическом неигровом плане, но и не в самой деятельности безотносительно к ее результату, а в многообразных переживаниях, значимых для ребенка, вообще для играющего, сторон действительности».

«Мотивы игровой деятельности, — продолжает С. Л. Рубинштейн, — отражают более непосредственное отношение личности к окружающему; значимость тех или иных ее сторон переживается в игровой деятельности на основании более непосредственного отношения к их собственному внутреннему содержанию. В игровой деятельности отпадает возможное в практической деятельности людей расхождение между мотивом и прямой целью действия субъекта. Игре чужда корыстная казуистика опосредований, в силу которых действие побуждается каким-нибудь побочным его результатом, вне прямого отношения к предмету, на который оно направлено. В игре совершаются лишь действия, цели которых значимы для индивида по их собственному внутреннему содержанию. В этом основная особенность игровой деятельности и в этом ее основное очарование и лишь с очарованием высших форм творчества сравнимая прелесть» (1946, с. 590).

С особенностями мотивации игры, по мысли С. Л. Рубинштейна, связаны и особенности игровых действий. «В игровой деятельности действия являются скорее выразительными и семантическими актами, чем оперативными приемами. Они должны, скорее, выразить заключенный в побуждении, в мотиве смысл действия, отношение его к цели, чем реализовать эту цель в виде вещного результата. Такова функция, назначение игрового действия» (там же, с. 591).

«Отсюда, — продолжает С. Л. Рубинштейн, — следующая, внешне наиболее бросающаяся в глаза, черта игры, в действительности производная от вышеуказанных внутренних особенностей игровой деятельности, — возможность, являющаяся для ребенка и необходимостью, замещать в пределах, определяемых смыслом игры, предметы, функционирующие в соответствующем неигровом практическом действии, другими, способными служить для выполнения игрового действия. В процессе игрового действия эти предметы приобретают значение, определяемое функцией, которую они в игровом действии выполняют. В результате эти особенности игры обусловливают возможность ее перехода в воображаемую ситуацию» (1946,с. 591).

Ставя вопрос о том, является ли переход в воображаемую ситуацию отходом от реальности, С. Л. Рубинштейн отвечает на него так: «В игре есть отлет от действительности, но есть и проникновение в нее. Поэтому в ней нет ухода, нет бегства от действительности в будто бы особый, мнимый, фиктивный, нереальный мир. Все, чем игра живет и что она воплощает в действии, она черпает из действительности. Игра выходит за пределы одной ситуации, отвлекается от одних сторон действительности с тем, чтобы еще глубже в действенном плане выявить другие» (там же, с. 592).

С. Л. Рубинштейн оставляет открытым вопрос о ведущей роли игры в психическом развитии ребенка-дошкольника. «Все же как будто всеми уже решенный вопрос о том, что игра в дошкольном возрасте является ведущей формой деятельности, должен быть оставлен еще открытым. Игра несомненно имеет самое существенное значение для формирования основных психических функций и процессов ребенка-дошкольника. Но является ли игровая деятельность, входящая несомненно как существенный компонент в образ жизни ребенка-дошкольника, самой основой его образа жизни и определяет ли она в конечном счете самый стержень личности ребенка как общественного существа? Вопреки общепринятой точке зрения мы склонны, не отрицая, конечно, значения игры, искать определяющих для формирования личности как общественного существа компонентов его образа жизни и в неигровой повседневной бытовой деятельности ребенка, направленной на овладение правилами поведения и включения в жизнь коллектива. Как в преддошкольный период основным в развитии ребенка является овладение предметными действиями и речью, так в дошкольном возрасте основным является развитие поступка, регулируемого общественными нормами» (1946, с. 595).

Таковы вкратце взгляды на игру С. Л. Рубинштейна. Конечно, правильным является общее для всех видов деятельности положение, что для определения игры существенно важно определение ее мотивов. Но в чем специфика мотивов игровой деятельности? На этот вопрос мы не находим ответа у С. Л. Рубинштейна. И это не случайно. Не случайно потому, что он рассматривает игровую ситуацию главным образом со стороны игровых действий. Но ведь центром игровой ситуации является роль, которую берет на себя ребенок. Она определяет всю совокупность тех действий, которые в воображаемой ситуации производит ребенок. А роль — это взрослый человек, деятельность которого воссоздает ребенок. Таким образом, предметом деятельности ребенка в игре является взрослый человек — то, что он делает; то, ради чего он это делает; то, в какие отношения он вступает при этом с другими людьми. Отсюда можно гипотетически определить и основные мотивы игры: действовать как взрослый. Не быть взрослым, а действовать как взрослые. Но для того чтобы такие мотивы появились, необходимо отделение ребенка от взрослого в такой мере, чтобы взрослый человек стал для ребенка образцом, эталоном; если можно так сказать, мерой всех вещей.

Важнейшей особенностью работ советских психологов в области психологии детской игры является прежде всего преодоление натуралистических и «глубинных» теорий игры. Шаг за шагом в советской психологии выкристаллизовывался подход к игре как особому типу деятельности ребенка, воплощающему в себе его отношение к окружающей, прежде всего социальной действительности и имеющему свое специфическое содержание и строение — особый предмет и мотивы деятельности и особую систему действий.

Ближе всего к раскрытию психологической природы игры подошел, по нашему убеждению, Л. С. Выготский. Конечно, не все вопросы ему удалось решить и даже поставить. Углублению и дальнейшей разработке его гипотезы и посвящены последующие главы книги.

 

 

' Общая критика теории гедонизма не входит в нашу задачу.

² Теорию игры З. Фрейда см. ниже.

³ Речь идет об опытах В. Келера с обезьянами.

⁴ Интересный перечень характерных черт игровых действий дан в книге Р. Хайнд (1975).

⁵ См., например; Ф. В. Бассин. Проблема «бессознательного». М., 1968. 114

⁶ См.: Выготский Л. С. Избранные психологические исследования. М.: Изд-во АПН РСФСР, 1956. С. 56—109.

⁷ См.: Фрейд 3. Я и оно: Пер. с нем. Л., 1924.

⁸ При изложении работ по направленной игровой терапии я использовал неопубликованное в широкой печати ротапринтное издание довольно полной сводки работ по игре: U.M. Gallusser. A First Survey of Research on the Play of Children below the Age of Nine lears. London.

⁹ Впоследствии, ознакомившись с критическими замечаниями Л. С. Выготского, Ж. Пиаже в своих комментариях на эти замечания признал его упрек в некритическом использовании положений Фрейда о существовании «принципа удовольствия» и «принципа реальности».

¹⁰ Единственным исключением является возможное галлюцинаторское удовлетворение потребности, возникающее под влиянием специальных наркотических средств.

¹¹См. об этом в книге Л. И. Божович (1968).

¹² 1 год 6 месяцев 23 дня.

¹³ В пределах настоящей работы мы не имеем возможности останавливаться на общей теории психического развития ребенка, разрабатываемой Ж. Пиаже. По некоторым вопросам этой теории мы уже высказали свою точку зрения в совместной с П. Я. Гальпериным статье «К анализу теории Ж. Пиаже о развитии мышления», опубликованной в качестве послесловия к переводу книги Дж. X. Флейвела «Генетическая психология Жана Пиаже» (М., 1967).

Глава четвертая