Проблема сепарационной тревоги

 

Многие наблюдения поведения маленьких детей, когда они были разлучены со своими родителями и помещены в незнакомую обстановку с незнакомыми людьми, описанные Джеймсом Робертсоном и другими исследователями в течение последних двадцати лет, еще не в полной мере выражены в виде клинической теории. Все еще нет согласия по поводу того, почему такое переживание должно быть столь расстраивающим для ребенка такого возраста, а также относительно того, почему впоследствии ему приходится столь интенсивно опасаться, как бы это не произошло вновь.

За последние годы было проведено много экспериментов на молодых обезьянах, в которых они разлучались с матерью, обычно на время около недели. Каковы бы ни могли быть различия между реакцией обезьян и людей в такой ситуации, что непосредственно поражает, так это сходство реакции. У большинства видов исследованных обезьян очень заметно выражен протест при разлучении и депрессия в период разлуки, а после воссоединения прилипчивость к матери намного увеличивается. В течение последующих месяцев, хотя особи различны, разделенные детеныши обезьян склонны в среднем исследовать окружающую среду меньше и льнуть больше; и они остаются значительно более робкими, чем те маленькие обезьяны, которые не испытали разлуки. (Относительно обзора этих данных смотрите Хинде и Спенсер-Бус, 1971.)

Эти исследования обезьян представляют большую ценность в том, что:

(а) на основании спланированных экспериментов они обеспечивают нас ясными данными, которые остаются стабильными по многим переменным, в то время как из наблюдений в реальной жизни за людьми трудно вывести прочные заключения;

(б) они показывают, что даже когда все другие переменные остаются неизменными, период разлуки с матерью порождает протест и депрессию во время разлуки и намного возросшую сепарационную тревогу после окончания разлуки;

(в) они проясняют, что типы реакции на разлуку, которые встречаются у людей, могут у других видов быть опосредованы на примитивном и преимущественно пресимволическом уровне.

Это последнее открытие ставит под сомнение различные клинически выведенные теории, которые пытаются объяснить сепарационную тревогу, так как большинство из них принимает как само собой разумеющееся, что непреднамеренная разлука с фигурой матери сама по себе не может порождать тревогу или страх и что поэтому должна иметь место некоторая другая опасность, которую младенцы предвидят и которой страшатся. Выдвигались многочисленные и самые разные предположения, какой может быть эта иная опасность. Например, Фрейд (1926), который с самого начала считал сепарационную тревогу ключевой проблемой, высказал предположение, что для людей максимальная «опасная ситуация является осознаваемой, вспоминаемой, Ожидаемой ситуацией беспомощности». Мелани Кляйн выдвинула теории пробуждения инстинкта смерти и страха аннигиляции, а также теории, проистекающие от ее взглядов относительно депрессивной и персекуторной тревоги. Травма рождения является еще одним предположением. При чтении литературы становится совершенно ясно, что многие из наиболее усердно обсуждающихся проблем в психопатологии и психотерапии вращались и все еще вращаются вокруг того, как мы концептуализируем происхождение и природу сепарационной тревоги (Bowlby, 1960, 1961, 1973). Так как эти дискуссии продолжались столь длительное время и со столь малым прогрессом, возникает вопрос, не задавались ли неверные вопросы и/или же делались неверные первоначальные предположения. Поэтому давайте исследуем, какими были первоначальные предположения.

Почти любая теория по поводу того, что порождает страх и тревогу у людей, начинала с предположения, что страх возбуждается соответствующим образом лишь в ситуациях, которые воспринимаются как действительно болезненные или опасные. Считается, что такое восприятие проистекает либо от предшествующего переживания боли, либо от некоторого врожденного осознания действующих внутри опасных сил. То или другое из этих предположений можно найти в теории обучения, в традиционной психиатрии, как это иллюстрируется, например, в статье Льюиса (1967) и различных текстах психоанализа и его ответвлений.

Конечно, всякий, кто принимает предположение такого рода, очень быстро столкнется лицом к лицу с тем фактом, что люди часто проявляют страх во многих обычных ситуациях, которые не кажутся по своему существу болезненными или опасными. Сколь многие из нас, можно задать вопрос, получат удовольствие от вхождения по собственному желанию в абсолютно незнакомый дом ночью? Какое облегчение мы испытали бы, если бы рядом с нами был спутник, или хороший фонарь, или, предпочтительнее, и спутник и фонарь. Хотя именно в детстве ситуации такого рода наиболее легко и интенсивно пробуждают страх, глупо делать вид, что взрослые стоят выше таких вещей. Отношение к страхам такого рода как к «инфантильным», как это часто делалось, порождает много вопросов.

Поразительно, сколь мало эмпирических исследований было проведено относительно ситуаций, которые обычно возбуждают страх у людей, со времени систематической работы Джерсилда в начале тридцатых годов. Публикации, в которых об этом сообщается (например, Jersild, Holmes, 1935; Jersild, 1943) являются залежами полезной информации.

Джерсилд сообщает, что у детей между вторым и пятым годами жизни есть много вполне определенных ситуаций, которые обычно возбуждают страх. Например, записи 136 детей в течение трехнедельного периода показывают, что не менее 40% из них испытали страх, по крайней мере в одном случае, когда сталкивались с любой ситуацией из следующего: (а) шум и события, связанные с шумом, (б) высота, (в) незнакомые люди или знакомые люди в странном обличий, (г) незнакомые объекты и ситуации, (д) животные, (е) боль или лица, связанные с болью.

Также было множество свидетельств того, что дети проявляли меньший страх, когда они находились в сопровождении взрослого, чем когда они были одни. Для любого человека, знакомого с детьми, эти данные вряд ли являются революционными.

Однако нелегко согласовать их с предположениями, от которых начинается большая часть теоретизирования. Фрейд остро сознавал эту проблему и признавался в собственном замешательстве. Среди решений, которые он пытался найти, имела место известная попытка провести различие между реальной опасностью и неизвестной опасностью. Аргументация, выдвинутая им в работе «Торможения, симптомы, и тревога» (1926), может быть кратко выражена, используя его собственные слова: «Реальная опасность — это опасность, которая угрожает человеку от внешнего объекта». Поэтому всегда, когда тревога возникает «по поводу известной опасности», она может считаться «реальной тревогой»; в то.же время всегда, когда «тревога связана с неизвестной опасностью», ее следует считать «невротической тревогой». Так как, согласно точке зрения Фрейда, страхи одиночества, темноты или нахождения с незнакомыми людьми являются страхами по поводу неизвестных опасностей, их следует рассматривать как невротические {Freud. Standard Edition. Vol.20, pp.165-167). Кроме того, так как все дети испытывают подобные страхи, следует утверждать, что все дети страдают от невроза (pp. 147-148). Должно быть много людей, недовольных таким решением.

Те трудности, с которыми борется Фрейд, исчезают, когда применяется сравнительный подход к человеческому страху. Ибо становится очевидно, что человек никоим образом не является единственным видом, проявляющим страх в ситуациях, которые по своей сути болезненные или опасные (Hinde, 1970). В поведении животных очень многих видов проявляется страх в ответ на шум и другие внезапные изменения стимуляции, на темноту, а также на незнакомцев и незнакомые события. Воспринимаемая зрением отвесная скала и стимул, который быстро распространяется, пробуждают страх у животных многих видов.

Когда мы задаемся вопросом о том, как так получается, что ситуации такого рода столь легко возбуждают страх у животных многих видов, нетрудно заметить, что, хотя ни одна из них не является по своей сути опасной, каждая из них является в некоторой степени потенциально опасной. Иначе говоря, хотя ни одна из них не несет в себе высокий риск опасности, каждая из них несет в себе слегка возросший риск опасности, даже если такой риск возрастает, скажем, лишь с 1% до 5%.

Глядя в таком свете на каждую из этих возбуждающих страх ситуаций, видно, что естественным ключом к такому страху является возросший риск опасности. Поэтому реагирование со страхом на все такие ситуации ведет к уменьшению опасности. Высказывается положение, что так как такое поведение имеет ценность выживания, генетическая организация видов становится таковой, что каждая особь вида при рождении склонна развиваться таким образом, что она обычно начинает вести себя подобным типичным образом. Человек не является исключением.

Приведенное здесь различие, банальное для этологов, но представляющее собой источник большого смущения и растерянности среди психологов как экспериментальных, так и клинических,— это различие между причинной обусловленностью и биологической функцией — с одной стороны, это различие между тем, какие условия вызывают такое поведение, с другой стороны, какой вклад в выживание видов может вносить такое поведение. В этой теории незнакомость и все другие естественные ключи рассматриваются как играющие причинную роль в порождении поведения, в котором присутствует страх; в то время как функцией такого поведения является обеспечение защиты от опасности.

Возможно, различие между причиной и функцией поведения в некоторый период времени может быть прояснено ссылкой на сексуальное поведение, в котором такое различие столь явно очевидно, что обычно оно принимается за должное и по существу забывается. Будучи объяснено, данное различие звучит следующим образом: гормональное состояние организма и определенные характерные черты партнера совместно приводят к сексуальному интересу и играют причинную роль в вызывании сексуального поведения. Однако биологическая функция такого поведения — размножение — это другой вопрос. Так как причинная обусловленность и функция отличны друг от друга, возможно, посредством контрацепции, ставить преграду между поведением и той функцией, которой оно служит.

У животных всех видов поведение осуществляется без (предположительного) осознания животным его функции. То же самое справедливо для большинства людей большую часть времени. При рассмотрении в таком ракурсе нет ничего удивительного, что люди обычно реагируют со страхом в определенных ситуациях, несмотря на тот факт, что внешний наблюдатель может знать, что в таких ситуациях угроза жизни возрастает лишь крайне несущественно либо же вообще не возрастает. Человек реагирует вначале просто на ситуацию — внезапное изменение звука или чуть слышный звук, на незнакомое лицо или незнакомое происшествие, внезапное движение — а не на какую-то оценку риска. Трезвая оценка риска может последовать или нет.

Нежеланное разлучение ребенка с родителями или, коли на то пошло, взрослого с человеком, которому он доверяет, может рассматриваться просто как еще одна ситуация такого рода, хотя и довольно специфическая. Даже в цивилизованных обществах есть много обстоятельств, в которых риск опасности несколько больше, когда человек один, чем когда он со спутником. Это в особенности справедливо для детства. Например, опасность несчастных случаев дома очевидно больше, когда ребенок оставлен один, чем когда в доме находится мать или отец. То же самое справедливо относительно несчастных случаев на улице. В 1968 году в лондонском районе Southwark 46% всех дорожных происшествий произошло с детьми, не достигшими пятнадцатилетнего возраста, с наивысшей встречаемостью в возрастной группе от трех до девяти лет. Более 60% этих детей были совсем одни, а две трети оставшихся детей — в компании лишь еще одного ребенка. Для пожилых или больных людей жизнь в одиночку, как всем известно, полна опасностей. Даже для здоровых взрослых людей прогулка в горы или восхождение на гору в одиночку физически увеличивают риск для жизни. В той окружающей среде, в которой развивался человек, риск, сопутствующий одиночеству, вероятно, был намного большим. Поэтому размышление показывает, что так как нахождение в одиночестве увеличивает риск, имеется веская причина, почему человек должен был развить поведенческие системы, которые приводили его к избеганию одиночества. Таким образом, для человека реагирование со страхом на утрату партнера, которому он доверял, является ничуть не более загадочным, чем его реагирование со страхом на любой другой из естественных источников относительно потенциальной опасности — незнакомость, внезапное движение, внезапное изменение звука или чуть слышный звук. В каждом случае такая реакция имеет ценность выживания.

Очень специфической чертой реагирования со страхом как у людей, так и у других животных является та степень, в которой страх возрастает в ситуациях, характеризуемых наличием двух или более его естественных источников; например, при внезапном приближении незнакомца, лае незнакомой собаки, неизвестном шуме, слышимом в темноте. Комментируя двадцатиоднодневные наблюдения, проведенные родителями по поводу ситуаций, порождающих страх, Джерсилд и Холмс (1935) отмечают, что часто сообщалось о совместном присутствии двух или более следующих черт: шум, незнакомые люди и ситуации, темнота, внезапное и неожиданное движение и нахождение в одиночестве. В то время как ситуация, характеризуемая одной из этих черт, может вызывать лишь настороженность, более или менее интенсивный страх вполне может вызываться когда совместно присутствуют несколько таких черт.

Так как реакция на комбинацию факторов часто столь драматически более сильная или отличная от той реакции, которая может вызываться единичным фактором, удобно говорить о таких ситуациях как о «смешанных» — выбранный термин подражает химическому аналогу (Bowlby, 1973).

Находясь в согласии с другими данными относительно воздействия смешанных ситуаций, эксперименты как с детьми людей, так и с детенышами обезьян-резусов (Rowell, Hinde, 1963) показывают, какое громадное различие в интенсивности реакций страха вызывается присутствием или отсутствием партнера, которому доверяешь. Например, Джерсилд и Холмс (1935) обнаружили, что когда детей на третьем и четвертом году жизни просили в одиночку отправиться на поиски мяча, который залетел в темный проход, половина из них отказалась это делать, несмотря на ободрение со стороны экспериментатора. Однако в сопровождении экспериментатора почти все они были готовы это сделать. Различия сходного вида были видны во многих других слегка пугающих ситуациях, например, когда ребенка попросили приблизиться и потрепать приведенную на поводке большую собаку.

Эти находки столь сильно находятся в соответствии с общим опытом, что может казаться абсурдным подробное их рассмотрение. Однако очевидно, что когда психологи и психиатры начинают теоретизировать по поводу страха и тревоги, значимость таких феноменов серьезно недооценивается. Например, когда этим находкам уделяется должное внимание, перестает быть загадочным, что во всех очень знакомых ситуациях страх и тревога крайне существенно ослабляются вследствие простого присутствия партнера, которому доверяют. Эти находки также дают нам возможность понять, почему доступность родителей и их желание отзываться на потребности своего ребенка обеспечивает младенца, ребенка, подростка и молодого взрослого условиями, в которых он чувствует себя в безопасности, и опорой, отталкиваясь от которой, он ощущает уверенность для исследования. Они также проливают свет на то, как, начиная с подросткового возраста и далее, другие вызывающие доверие фигуры могут обеспечивать подобную связь.

Представленные нами сведения завершают полный круг аргументации и позволяют объяснить, как так получается, что сильная и постоянная поддержка от родителей в сочетании с ободрением и уважением автономии ребенка не только не подрывают уверенность ребенка в своих силах, но обеспечивают условия, которые могут наилучшим образом способствовать развитию такой уверенности. Это также помогает объяснить, почему, наоборот, переживание разлуки, или утраты, или угрозы разлуки или утраты, особенно когда они используются родителями в качестве мер для обеспечения хорошего поведения, могут подорвать как доверие ребенка к другим людям, так и по отношению к себе самому, и таким образом приводить к тому или иному отклонению от нормального развития — к отсутствию уверенности в своих силах, к хронической тревоге или депрессии, к отчужденному отказу связывать себя какими-либо обязательствами, или к вызывающей независимости, которая кажется фальшивой.

Мы может заключить, что прочная уверенность в своих силах обычно является продуктом медленного и беспрепятственного роста от младенчества до зрелости, во время которой, взаимодействуя с вызывающими доверие людьми и ободряя других людей, человек научается, как сочетать доверие к другим людям с уверенностью в собственных силах.

Примечания

1 Более поздние публикации д-ра Солтер Эйнсворт и ее коллег можно найти в обзорной статье Эйнсворт (1977) и в полной монографии Эйнсворт и др. (1978).

2 Смотрите возражения против такой фразеологии в примечании 1 к лекции 3. Более удачным способом выражения этого отрывка было бы следующее: «...что поведение привязанности наиболее легко пробуждается во время второго и третьего года жизни и продолжает сохраняться сколь угодно долго, хотя при здоровом развитии оно вызывается с меньшей готовностью...».

 

Лекция 7

Создание а разрушение эмоциональных связей*

 

Каждый год Королевский колледж психиатров организует лекцию 6 честь Генри Модели, который был благотворителем предшествующего колледжа. Королевской медико-психологической ассоциации (а также госпиталя Модели). Меня пригласили прочесть лекцию 1976 года на собрании колледжа, проводимом в Лондоне осенью этого года. Она была опубликована в намного расширенной форме и в двух частях следующей весной.