Создание и разрушение эмоциональных связей

Боулби Джон

Создание и разрушение эмоциональных связей

Б 72 Создание и разрушение эмоциональных связей / Пер. с англ. В.В. Старовойтова —2-е изд. — М.: Академический Проект, 2004.— 232 с. — (Руководство, практического психолога).

ISBN 5-8291-0376-1

Основной предмет размышлений Боулби — почему разлука с матерью в младенчестве и раннем детском возрасте переживается ребенком как острое горе и почему последствия разлуки сказываются на психическом и телесном благополучии в течение всей последующей жизни? Автор последовательно убеждает читателя в том, что понятия и подходы, разработанные в области исследования поведения животных, многое проясняют и могут стать основой для практических действий детских и клинических психологов.

УДК 159.9 ББК 88

©Bowlby J., 1979 © Старовойтов В.В., перевод, 2004

© Академический Проект, 1SBN 5-8291-0376-l оригинал-макет, оформление, 2004

 

Моим коллегам по исследованию

Mary Salter Ainsworth Anhtony Ambrose Mary Boston Dorothy Heard Christoph Heinicke Coli Murray Parkes James Robertson Dina Rosenbluth Rudolph Scbuffer Use Westheimer

 

 

Содержание

 

Содержание. 2

К читателю.. 3

Лекция 1. 3

Психоанализ и уход за ребенком.*. 3

Амбивалентность и ее регулирование. 4

Условия, которые порождают трудности. 6

Эмоциональные проблемы родителей. 10

Экстрапсихический конфликт и интрапсихический конфликт. 12

Постскриптум.. 13

Примечания. 13

Лекция 2. 14

Этологический подход к исследованию развития ребенка*. 14

Применение этологических концепций к исследованию развития ребенка. 19

Постскриптум.. 21

Примечания. 21

Лекция 3. 22

Печаль детства и ее значение для психиатрии*. 22

Отделение от матери и печаль детства. 23

Побуждения к возвращению и упрекам утраченного лица: их роль в психопатологии. 25

Две традиции в психоаналитическом теоретизировании. 28

Заключение. 31

Примечания. 31

Лекция 4. 32

Влияние на поведение разрыва эмоциональной связи*. 32

Распространенность привязанности. 32

Разрушение эмоциональных связей и психиатрическое заболевание. 34

Краткосрочные воздействия разрушенных связей. 36

Примечания. 38

Лекция 5. 38

Разлука и утрата внутри семьи*. 38

Печаль и траур во взрослой жизни. 39

Фаза оцепенения. 39

Фаза острой тоски и поиска утраченной фигуры.. 40

Печаль и траур в детстве. 42

Условия, которые содействуют или препятствуют здоровому трауру. 44

Примечания. 48

Лекция 6. 48

Уверенность в себе и некоторые условия, которые ей содействуют*. 48

Понятие безопасной основы.. 48

Исследования уверенных в себе мужчин и юношей. 49

Развитие в период младенчества. 51

Пункты различия с текущими теоретическими формулировками. 53

Проблема сепарационной тревоги. 54

Примечания. 57

Лекция 7. 58

Создание а разрушение эмоциональных связей*. 58

Этиология и психопатология в свете теории привязанности. 58

Некоторые принципы психотерапии. 65

Примечания. 72

Литература. 73

 

К читателю

Время от времени в течение последних двадцати лет меня приглашали выступить перед коллегами или перед более широкой аудиторией по некоему формальному поводу. Эти приглашения предоставили мне возможность критически пересмотреть научные открытия этих лет и очертить контуры текущего мышления.

В данном томе были отобраны некоторые из этих лекций, а также отдельные выступления на симпозиумах для повторной публикации в надежде, что они смогут послужить введением к идеям, которые систематически и доказательно излагаются мною в недавно завершенном трехтомнике «Привязанность и утрата». Так как каждая лекция или выступление (тут они единообразно упоминаются как лекции) адресовались особой аудитории по особому случаю, мне показалось, что будет лучше вновь опубликовать их в той первоначальной форме, в какой они были представлены, чем пытаться подвергнуть их какому-либо значительному пересмотру. Каждая лекция поэтому опубликована в форме, близкой к той, в которой она была опубликована первоначально, с вводным параграфом, описывающим данный случай и аудиторию. Я воспользовался возможностью поправить грамматику и стандартизировать терминологию и ссылки; были добавлены также немногие пояснительные сноски, где они представлялись необходимыми. Всегда, когда утверждение требовало модификации или дополнения в свете более поздних данных или исследований, я добавлял комментарий и давал дальнейшие ссылки (часто к главам одного из томов трехтомника «Привязанность и утрата») в аннотации в конце лекции. Из третьей лекции был опущен отдельный раздел по причинам, объясненным в тексте.

Мой интерес к воздействию на развитие ребенка различных форм переживаний в семье начался в 1929 году, когда я в течение шести месяцев работал в учреждении, которое в настоящее время называлось бы школой для плохо приспособленных детей. Десятилетие спустя, после завершения своего психиатрического и психоаналитического обучения, проработав три года в лондонской детской воспитательной клинике, я представил несколько своих наблюдений в работе, озаглавленной «Влияние раннего окружения на развитие невроза и невротического характера» (1940). Я также собирал материал для монографии «Сорок четыре несовершеннолетних вора» (1944, 1946). Было несколько причин, по которым я после войны выбрал в качестве своей особой области исследования удаление ребенка из семьи и помещение его в детский дом или больницу, а не исследование более широкой области взаимодействия родителей с ребенком. Во-первых, я считал, что такое событие, как разлучение ребенка с семьей, может оказывать серьезные неблагоприятные воздействия на развитие его личности. Во-вторых, здесь не могло быть споров на тему о том, случилось данное событие в жизни ребенка или нет, что в этом отношении сильно контрастировало с трудностью получения обоснованной информации о том, как родитель относится к своему ребенку. В-третьих, данная область исследований казалась сферой, в которой могут быть возможны предупредительные меры.

Хотя как в этом томе я постоянно пытался применять научный метод, я всегда остро осознавал, что, как и в других областях медицины, когда психиатр предпринимает лечение больного или попытку предупреждения его болезни, он всегда должен выходить за пределы того, что приемлемо в научном плане. Различия между критериями, необходимыми в исследовании, и теми критериями, которые приемлемы в терапии и в предупреждении болезни, не всегда понимаются, и в результате получается большая путаница. В недавно прочитанной мною лекции «Психоанализ как искусство и наука» (1979), я пытался прояснить свою позицию.

В своих лекциях я выражаю глубокое чувство благодарности ко многим своим коллегам, которые проработали со мной долгие годы и которым посвящен данный том. Я им всем глубоко признателен. Я также глубоко благодарен своей секретарше Дороти Саузерн, которая с самого начала работала над каждой из этих лекций, в их многочисленных набросках и версиях, и трудилась над ними с поражающим усердием и с неослабевающим энтузиазмом.

 

Лекция 1

Психоанализ и уход за ребенком.*

В апреле и мае 1956 года, как часть празднования столетней годовщины со дня рождения Фрейда, члены Британского психоаналитического общества прочитали пять публичных лекций 6 Лондоне на тему «Психоанализ и современное мышление». Меня пригласили прочесть лекцию на тему «Психоанализ и уход за ребенком». Эти лекции были опубликованы два года спустя.

 

Возможно, никакая другая область современного мышления не испытывает столь явного воздействия на нее трудов Фрейда, чем область, касающаяся ухода за ребенком. Хотя всегда имелись люди, которые знали, что ребенок — был отцом человеку, началом взрослого человека, и что материнская любовь дает нечто незаменимое растущему младенцу, до Фрейда эти старые истины никогда не были предметом научного исследования; поэтому они легко отметались как необоснованные сентиментальности. Фрейд не только настаивал на том очевидном факте, что корни нашей эмоциональной жизни лежат в младенчестве и раннем детстве, но также пытался систематическим образом исследовать связь между событиями в первые годы жизни и структурой и функционированием личности впоследствии.

Хотя, как известно, формулировки Фрейда встретили сильную оппозицию — вплоть до 1950 года видные психиатры говорили нам, что нет такого свидетельства что то, что

 

* Первоначально опубликована в Sutherland, J.D. (Ed.) (1958) Psycboanalysis and Contemporary Thought, London: Hogarth Press. Перепечатывается по разрешению Hogarth Press.

 

происходит в первые годы жизни, имеет отношение к психическому здоровью — сейчас многие из его базисных утверждений принимаются как нечто само собой разумеющееся. Не только популярные журналы, подобно «Picture Post»*, говорят читающей публике, что «несчастный ребенок становится несчастным невротичным взрослым» и что важное значение имеет «поведение тех людей, среди которых растет ребенок,... а в самые ранние годы жизни поведение матери в особенности»; но эти взгляды повторяются также в публикациях Уайтхолла. Министерство внутренних дел (1955) при описании работы своего Департамента по проблемам детства отмечает, что «прошлые переживания ребенка играют жизненно важную роль в его развитии и продолжают иметь для него важное значение...», и дает рекомендацию, что «целью ухода за ребенком должно быть, насколько это возможно, обеспечение того, чтобы за каждым ребенком регулярно ухаживало одно и то же лицо». Наконец, имеется отчет, подготовленный специальным комитетом, назначенным министром образования, который всеобемлюще рассматривает проблемы плохо приспособленного ребенка (Министерство образования, 1955). Он основывает свои бескомпромиссные рекомендации на таких утверждениях, как «Современные исследования говорят о том, что наиболее значимыми воздействиями для ребенка являются те, которые он испытывает до того, как начинает ходить в школу, и что к этому времени у него уже сформированы определенные отношения со значимыми лицами, которые могут решающим образом влиять на все последующее развитие ребенка», и что «Будет ли ребенок счастлив и уравновешен в этот период (более позднее детство) или несчастлив и не в ладах с обществом или со своими

* [Еженедельное издание с очень большим тиражом, впоследствии прекратившее существование.]

 

уроками, в значительной степени это зависит от одной вещи — адекватности раннего ухода за ним». Отмечая столетие со дня рождения основателя психоанализа, умеетно отметить подобные идеи как революцию в современном мышлении.

В настоящее время по крайней мере в отношении наиболее важных вопросов заботы о ребенке наблюдается достаточно большое согласие среди психоаналитиков и тех людей, кто прислушивается к их мнению. Например, все согласны относительно жизненной важности стабильного и постоянного взаимоотношения с любящей матерью (или заменителем матери) на всем протяжении младенчества и детства и относительно потребности ждать от ребенка определенной степени созревания, прежде чем решаться на такие вмешательства, как отнятие его от груди и приучение к горшку — и в действительности это касается всех других шагов в «воспитании» ребенка. Однако по другим вопросам есть существенные расхождения во взглядах, но в свете относительной новизны научного изучения этих проблем и их сложности было бы удивительно, если бы это обстояло не так. Такие разногласия в вопросах об уходе за ребенком часто вызывают у родителей замешательство и смущение, в особенности среди тех из них, кто «горячо стремится к определенности в нашей жизни». Насколько легче было бы для всех нас, если бы мы знали все или по крайней мере чуть больше ответов, касающихся проблемы, как воспитывать наших детей. Но данная проблема далека от разрешения в настоящее время, и я никоим образом не хочу вызывать у вас впечатление, что она решена. Однако я считаю, что работы Фрейда обеспечили нас некоторым прочным знанием и, кроме того, что, возможно, еще важнее, показали нам плодотворный путь рассмотрения проблем, ухода за ребенком и дальнейшего их понимания.

 

Постскриптум

Большинство тем, которые я начал обсуждать на этой лекции, снова обсуждается в последующих лекциях в этом сборнике. Для ознакомления с более поздними исследованиями о развитии взаимоотношений мать—младенец смотрите работу Стерна (1977).

 

Примечания

1. Здесь и в последующих параграфах я использую традиционную терминологию, говоря о «либидинальных требованиях» или «либидинальных потребностях». В настоящее время я говорил бы вместо этого о желании любви и привязанности у ребенка или, возможно, о «стремлении к безопасной привязанности» у ребенка.

2. Имеются несколько различных состояний психики, которые могут приводить мать к постоянным опасениям, как бы не умер ее ребенок. Бессознательное желание убить своего ребенка — лишь одно из них. Среди других следует упомянуть предшествующую утрату ребенка, утрату сиблинга в детстве и насильственное поведение отца ребенка. Смотрите обсуждение фобий в главах 18 и 19 трехтомника «Привязанность и утрата», том 2.

3. Я полагаю, что искажающее воздействие фантазий ребенка было сильно преувеличено в традиционном психоаналитическом теоретизировании. Чем больше деталей мы узнаем о событиях в жизни ребенка и о том, что ему говорилось что он нечаянно услышал и что. он наблюдал, но, предположительно, не знал, тем более ясным образом смогут его представления о мире и о том, что может произойти в будущем, рассматриваться как абсолютно разумные толкования. Данные для такой точки зрения представлены в последующих главах второго тома и на всем протяжении третьего тома работы «Привязанность и утрата».

 

Лекция 2

Этологический подход к исследованию развития ребенка*

 

На своей ежегодной конференции весной 1957 года Британское психологическое общество организовало симпозиум на тему «Вклад современных теорий в понимание развития ребенка». Меня попросили поговорить о том научном вкладе, который ожидается от разбития этологии, в то время как другие участники выступили с докладами по ассоциативной теории обучения, по психоанализу и об основателях теоретических систем, Пиаже и Фрейде. Все четыре доклада были впоследствии опубликованы в том же году.

Центральной проблемой как для клинической, так и для социальной психологии является природа и развитие взаимоотношений ребенка с другими людьми. В своем подходе к этой проблеме психологи склонны придерживаться одного из двух подходов: если они ориентированы академически и экспериментально, то склонны выступать в защиту той или другой формы теории обучения; если они клинически ориентированы, то следуют той или другой форме психоанализа. Оба подхода привели к ценным достижениям. Однако попытки установить связь между той и другой точками зрения были немногочисленными и не очень успешными, в то время как среди их приверженцев было широко распространено взаимное недоверие и критика.

* Первоначально опубликована в «British Journal of Medical Psychology» (1957).

 

Психоаналитики с самого начала воспринимали социальные отношения человека как опосредованные инстинктами, которые проистекают от биологических корней и побуждают индивида к действию. Многое в психоаналитической теории было связано с этими инстинктами, с их серийным и постепенным возникновением в онтогенезе, их постепенной и не всегда успешной организацией в более сложные совокупности, с конфликтами, возникающими, когда два или более инстинкта активны и несовместимы, с порождаемой ими тревогой и виной, с активизацией механизмов психических защит при столкновении с ними. Поглощенные изучением этих примитивных человеческих страстей, которые вследствие незрелых защитных способов, пригодных для их обуздания, склонны, как нам известно, увлекать нас, к нашему собственному разрушению, к совершению тех действий, о которых мы впоследствии сожалеем, психоаналитики часто были нетерпимыми к подходу теоретиков обучения. В их теоретизировании, казалось им, оставалось столь мало места для человеческих чувств или для мотивации действий, проистекающих из бессознательных и иррациональный глубин. Для клинициста теоретик обучения всегда казался пытающимся впихнуть галлон буйной человеческой природы в крошечный горшок строгой теории.

Теоретики обучения, наоборот, критикуют психоаналитиков. По их представлениям, определения инстинкта крайне неудовлетворительны и склонны дегенерировать к аллегорическим. Хотя клинические материалы обычно объемисты, но в них мало записей| систематического наблюдения. Экспериментальный метод психоанализа отличает подобное отсутствие систематических наблюдений. И что самое плохое, психоаналитические гипотезы часто сформулированы таким образом, что недоступны опытной проверке -дефект, фатальный для научного прогресса. Теории обучения, как справедливо утверждается, определяет свои термины, формулирует свои гипотезы операционально и продолжает проверять их пригодность в ходе должным образом спланированных экспериментов.

Как человек, который одновременно стремится быть клиницистом и ученым, я был остро восприимчив к этому конфликту. Как клиницист я нашел подход Фрейда более полезным; он не только привлек внимание к психологическим процессам прямой клинической значимости, но его идеи, связанные с динамическим бессознательным, оказались практически полезным способом упорядочивания данных. Однако как ученого меня смущал ненадежный статус многих наших наблюдений, неясность многих наших гипотез и, самое главное, отсутствие какой-либо традиции, которая требует проверки научных гипотез. Этими дефектами мы обязаны, по-моему, тем полемикам, слишком часто горячим и бесплодным, которые характеризовали психоаналитическую историю. Как, спрашивал я многих своих коллег, мы можем подвергнуть психоанализ большей научной дисциплине, не жертвуя его уникальными вкладами?

Именно в таком расположении духа несколько лет тому назад я случайно столкнулся с работой этологов. Я был сразу же очень взволнован этим. Вот группа биологов, изучающая поведение диких животных, которая не только использует такие понятия, как инстинкт, конфликт и защитный механизм, крайне напоминающие понятия, используемые в нашей повседневной клинической работе, но и выполнила очень детальные описания поведения и разработала экспериментальную технику для испытательной проверки своих научных гипотез. Сегодня я нахожусь под столь же сильным впечатлением от этой работы, как и тогда. Этология, по-моему, изучает относящиеся к ней феномены научным образом. В той мере, в какой она исследует развитие социального поведения и в особенности развитие семейных взаимоотношений у более низших видов живых существ, я полагаю, что она изучает поведение, аналогичное и, возможно, иногда даже гомологичное многому из того, что интересует нас в клиническом отношении; в той мере, в какой она использует полевое описание, гипотезы с операционно определенными понятиями и эксперимент, она применяет строго научный метод. Конечно, лишь после того как этология пройдет суровое испытание исследовательских проверок, мы узнаем, окажется ли она столь же плодотворным подходом в отношении изучения людей, каким она оказалась в отношении более низших видов живых существ. Достаточно сказать, что этот подход кажется мне наиболее привлекательным, так как я полагаю, что он сможет обеспечить нас рядом новых понятий и данных, которые необходимы, если эти данные и открытия дополняются другими подходами, в особенности подходами психоанализа, теории обучения и Пиаже, каждый из которых следует применять и интегрировать с другими.

В кратком обзоре основных характерных черт этологического подхода давайте начнем с работы Дарвина (1859), не только потому, что он был этологом, прежде чем это слово было придумано, но также потому, что главным интересом этологии является эволюция поведения диких животных вследствие процесса естественного отбора.

В работе «Происхождение видов», которая была написана Дарвином ровно сто лет тому назад, инстинкту посвящена одна глава, в которой он отмечает, что каждый вид наделен своим собственным особым репертуаром поведенческих паттернов таким же образом, как он наделен собственными особенностями анатомической структуры. Подчеркивая, что «инстинкты столь же важны, как и телесная структура, для благополучия каждого из видов», Дарвин выдвигает гипотезу, что «все самые сложные и удивительные инстинкты» возникли в процессе естественного отбора, сохраняющего постоянно накапливающиеся вариации, которые биологически полезны. Он иллюстрирует свой тезис ссылкой на характерные черты поведения различных видов насекомых, таких, как муравьи и пчелы, и птиц, таких, как кукушка.

Со времени Дарвина зоологи занимались описанием и каталогизацией тех образцов поведения, которые характерны для особых видов живых существ и в такой же степени являются признаками видов, хотя они в некоторой степени изменяемы и модифицируемы, как красная грудка малиновки или полосы тигра. Мы не можем спутать поведение кукушки по подкладыванию яиц с поведением гусыни, мочеиспускание лошади и собаки, ухаживание поганок и домашней птицы. В каждом случае проявляемое поведение характеризует особые виды и поэтому является видо-специфическим, если использовать удобный, хотя и громоздкий термин. Так как эти образцы поведения развиваются характерным образом почти у всех представителей видов и даже у тех из них, кто выращивался в одиночестве, очевидно, они являются невыученными и унаследованными. С другой стороны, находятся особи, которым не удается развить эти образцы поведения или у которых они приняли особые формы, и мы можем поэтому заключить, что окружающая среда также оказывает влияние на их развитие. Это напоминает нам, что у живых организмов ни структура, ни функция не могут развиваться кроме как в окружающей среде и что сколь бы могущественной ни была наследственность, точная форма каждого организма будет зависеть от природы окружающей его среды.

Видо-специфические образцы поведения, которые нас здесь интересуют, часто изумительно сложны. Рассмотрим действия длиннохвостой синицы, строящей свое чудесное, покрытое лишайником, куполообразное гнездо. Это включает в себя выбор места для строительства гнезда, собирание вначале мха, а затем паучьей пряжи для сформирования площадки и постепенно, посредством боковых движений во время сидения на платформе, сплетение мха в куполообразную форму. Купол равномерно растет по мере того, как птица плетет гнездо вокруг самой себя до тех пор, пока как результат ее непрерывного процесса оно не приобретет куполообразную форму. Тем временем снаружи добавлялся лишайник и оставлялось открытым входное отверстие. Наконец, укрепляются боковые стены у входа и низ гнезда устилается множеством мягких перьев. В этом удивительном строительстве насчитывается четырнадцать отличающихся типов движений и комбинаций движений, некоторые из которых общи другим видам, другие — специфичны для данного вида и каждое адаптировано к той особой среде, где пара. строит гнездо, и все так организовано во времени и пространстве, что в результате получается связная структура, больше не встречающаяся нигде в природе, которая служит жизненно важной функции выживания популяции длиннохвостых синиц (Tinbergen; цит. по Thorpe, 1956).

Другие образцы поведения намного проще. Когда мы трясем гнездо черного дрозда, из него выглядывает много уродливых маленьких голов, каждая с гигантским раскрытым ртом; когда мы помещаем на стол птенца в возрасте двадцати четырех часов с разбросанными по нему зернами, он вскоре аккуратно склюет каждое зернышко. Но даже эти более простые образцы поведения далеко не просты. Реакция раскрытия рта у птенцов черного дрозда пробуждается и определяется визуальным сигналом, а также раскачиванием гнезда, птенец черного дрозда так организован во времени и пространстве, что каждое зерно аккуратно склевывается. Ясно, что такие образцы поведения не могут быть простыми рефлексами. Во-первых, их организация более сложна и направляется поведением на молярном уровне; во-вторых, представляется, что, будучи активированы, они часто обладают собственным мотивационным импульсом, который прекращается лишь в особых обстоятельствах.

Этологи изучают эти видо-специфические образцы поведения; данный термин происходит от греческого слова «этос», которое означает «природу вещи»*. Со времен Дарвина главная цель этого исследования оставалась таксономической, а именно, распределение видов в связи с их близкородственными отношениями, действующими и вышедшими из употребления. Было обнаружено, что, несмотря на потенциальную вариабельность, относительная стабильность этих образцов поведения у различных видов рыб и птиц такова, что они могут использоваться для целей классификации со степенью достоверности, не меньшей, чем достоверность анатомических структур. Посещение исследовательской станции Конрада Лоренца в Германии быстро заставляет понять неизменный интерес Лоренца к пересмотру таксономической классификации уток и гусей в связи с их образцами поведения. Сходным образом, главный интерес Нико Тинбергена заключается в составлении полного описательного реестра в отношении многих видов чаек. Я подчеркиваю это, чтобы вы поняли ту степень, до которой эти образцы поведения специфичны для определенных видов, унаследуются и в столь же большой мере характерны для данного организма, как и его кости.

Я понимаю, что некоторые из вас могут испытывать легкое нетерпение. Да, могут мне сказать, все это очень интересно и может быть справедливо для рыб и птиц, но уверены ли мы, что это справедливо также для млекопитающих, не говоря уже о человеке? Не является ли поведение млекопитающих отличным в своей вариабельности и частично обусловленным обучением? Уверены ли мы, что млекопитающие унаследовали свои поведенческие образцы поведения?

* Относительно обсуждения терминов смотрите Тинбергена (1955).

 

Этолог ответит: да, конечно, поведение млекопитающих более вариабельно, и обучение играет у них огромную роль, но тем не менее каждый вид показывает поведение, характерное для него — например, относительно передвижения, питания, ухаживания и спаривания, заботы о молодняке — и представляется крайне маловероятным, что всем этим образцам поведения целиком научаются. Кроме того, как показал Бич для крыс, а Коллиас и Блаувельт — для коз, продуктивно исследовать их поведение теми же самыми методами и концептуализировать сведения тем же самым образом, который оказался столь полезным в случае более низших позвоночных. Что касается поведенческих паттернов, нет каких-либо признаков резкого разрыва между рыбами, птицами и млекопитающими, кроме как анатомических. Напротив, несмотря на приобретение важных новых черт, имеются все признаки эволюционного континуума. Образцы поведения строительства, по-видимому, остаются важными для содействия базисным биологическим процессам у млекопитающих, как это происходит и у других видов; и в той мере, в какой человек имеет сходные анатомические и физиологические компоненты этих биологических процессов с другими млекопитающими, было бы странно, если бы он не обладал по крайней мере некоторыми из сходных с ними поведенческих компонентов.

Для таксономических целей может быть достаточно точного описания поведенческих паттернов. Для науки о поведении, однако, мы должны знать намного больше. В особенности нам требуется как можно больше знать о природе тех условий для организма, как внутренних, так и внешних, которые определяют данный образец поведения.

Для нашего познания соответствующих условий, внешних для организма, этологи внесли большой вклад. Хейнрот был одним из первых, указавшим на то, что видо-специфические модели поведения часто активируются посредством восприятия довольно простых зрительных или слуховых сигналов, к которым они врожденно чувствительны.

Хорошо известными примерами этого, проанализированными посредством экспериментов с использованием манекенов различных цветов и форм, являются примеры призыва к спариванию со стороны самца колюшки, который пробуждался восприятием макета, напоминавшего беременную самку, реакции пристального глазения детеныша серебристой чайки, пробуждавшейся видом красного пятна, сходного с пятном на клюве взрослой чайки, и позыва к нападению со стороны самца малиновки, который пробуждался видом на его территории пучка красных перьев, сходных с перьями на груди самца-соперника. Все эти три случая ответных реакций, по-видимому, пробуждались восприятием довольно простого сигнала, известного как «знаковый стимул».

Очень много этологических работ было посвящено распознанию знаковых стимулов, которые пробуждаются различными видо-специфическими образцами поведения у рыб и птиц. В той мере, в какой многие из этих поведенческих паттернов содействуют социальному поведению — ухаживанию, спариванию, кормлению детенышей родителями и следованию детенышей за родителями — было пролито много света на природу социального взаимодействия. У многих видов было показано, что поведение, содействующее спариванию и родительству, контролируется восприятием знаковых стимулов, представленных другими особями того же вида, таких, как размах хвоста, или цвет клюва, или пение, или крик, существенные характерные черты которого являются проявлениями вполне простого сигнала. Такие знаковые стимулы известны как «социальные высвободители».

Является или нет необходимый внешний стимул у млекопитающих столь же простым, как у рыб и птиц, недавно обсуждал Бич, американский психолог, чья работа о поведении самцов крыс во время спаривания и о спасении от гибели детенышей крысами-самками основана на методах и концепциях, сходных с европейской школой этологии с ее зоологическими корнями. После многих экспериментов Бич и Джейнс (1956) пришли к заключениям, которые, на первый взгляд, относят крыс в другую категорию — к малиновкам; оба образца поведения, заключают они, основаны на стимульном паттерне, который является мультисенсорным по своей природе. Тем не менее, они остаются осторожными, и в личной беседе Бич указал на возможность, выдвинутую Тинбергеном, «что если мы фрагментируем тотальный материнский ответ взрослой женщины во взаимодействии с младенцем на индивидуальные секции или сегменты, вполне может оказаться, что каждый элемент в последовательном паттерне в действительности контролировался простым чувствительным сигналом». Кроме того, в той же беседе он отмечал, что «поведение очень молодых млекопитающих может управляться посредством более простого сенсорного контроля, чем то поведение, которое имеет место во взрослом возрасте», и что более чем вероятно, что определенные взаимодействия пробуждаются чем-то, напоминающим знаковый стимул, Взгляды такого рода, исходящие от исследователя столь высокого ранга, как Бич, ничего не говорят в поддержку того, что этологический подход неприменим к млекопитающим.

Эксперимент также может использоваться для того, чтобы пролить свет на условия, внутренние для организма, которые необходимы для активации поведенческого паттерна. Они включают в себя созревание тела и центральной нервной системы, как в случае полета у подрастающих птиц, и эндокринный баланс, как в случае сексуального поведения большей части, если не всех, позвоночных. Они также включают в себя, был или нет данный образец поведения активирован недавно, так как хорошо известно, что многие инстинктивные действия вызываются менее легко после их недавнего проявления, чем после периода бездействия. После совокупления немногие животные возбуждаются столь же легко, как и до него. Это и сравнимые изменения модели поведения явно обусловлены изменением в состоянии самого организма, и во многих случаях эксперименты показывают, что такое изменение лежит внутри центральной нервной системы. Для объяснения этих изменений Лоренц (1950) постулировал ряды резервуаров, каждый из которых наполнен «реакцией специфической энергии», подходящей для данного образца поведения. Считалось, что каждый такой резервуар контролируется клапаном (врожденный пусковой механизм или ВПМ), который может быть открыт при восприятии подходящего знакового стимула, так что реакция специфической энергии может разряжаться в осуществлении специфического поведения. При исчерпании энергии данное поведение прекращается. Впоследствии он предположил, что при закрытом клапане энергия вновь аккумулируется и по прошествии некоторого времени данный процесс готов к повторению. Эта психогидравлическая модель инстинкта со своим резервуаром и аккумуляцией «энергии» имеет явное сходство с теорией инстинкта, выдвинутой Фрейдом, и можно допустить, что как Фрейд, так и Лоренц пришли к постулированию сходных моделей в результате попытки объяснить сходное поведение.

Как бы там ни было, эта психогидравлическая модель в настоящее время дискредитирована. Она более не поддерживается ни Лоренцом, ни Тинбергеном, и со своей стороны, я надеюсь, что настанет время, когда от нее откажется также и психоанализ. Ибо она не только механически непродуманна, но и не способна правильно интерпретировать данные. Многие эксперименты в последние годы продемонстрировали, что поведенческие паттерны прекращаются не потому, что у них иссякла некая гипотетическая энергия, но потому, что они были «приглушены» или «выключены». Различные психологические процессы могут приводить к этому результату. Одним таким механизмом, долгосрочно влияющим на поведение, является приобретение привычки. Действие другого механизма с краткосрочным влиянием иллюстрируется экспериментами, использующими собак с воспаленным пищеводом. На них было продемонстрировано, что акты принятия пищи и питья прекращаются проприоцептивными и/или интероцептивными стимулами, которые возникают во рту, в пищеводе и в желудке и которые у неповрежденного животного являются результатом осуществления самих действий; другими словами, имеется механизм для негативной обратной связи. Такое прекращение действия не обусловлено усталостью или удовлетворением потребности в пище и питье; вместо этого само действие порождает стимулы обратной связи, которые его прекращают. (Для обсуждения смотрите работы Дейч (1953) и Хинде (1954).)

В равной мере интересны наблюдения этологов, что, будучи активируемо экстероцептивными стимулами, поведение может также прекращаться ими. Мойнихэн (1953), например, продемонстрировал, что влечение к высиживанию птенцов у черноголовой чайки ослабляется лишь тогда, когда она сидит в гнезде с должным образом расположенными в нем яйцами. До тех пор пока продолжается эта ситуация, птица сидит спокойно. Если сдвинуть яйца или нарушить порядок их расположения, чайка становится беспокойной и стремится к совершению действий по строительству гнезда. Это беспокойство продолжается до тех пор, пока она снова не станет испытывать стимулы, проистекающие от правильно организованной полной кладки яиц. Сходным образом Хинде (1954) наблюдал, что ранней весной простое присутствие самки зяблика приводит к снижению ухаживающего поведения самца, такого, как пение и поиск. Когда она присутствует, он спокоен, когда она отсутствует, он становится активным. В этом случае, где социально соответствующий образец повеления подавляется знаковыми стимулами, проистекающими от другого члена того же самого вида, мы, вероятно, можем говорить о «социальном подавителе» как термине, параллельном «социальному высвободителю».

Представляется вероятным, что концепции социального высвободителя и социального подавителя окажутся ценными в исследовании невербального социального взаимодействия у людей, и в особенности взаимодействия, которое эмоционально окрашено; я вновь вер