Политические процессы на постсоветском пространстве.

Сегодня уже совершенно очевидно (хотя этот факт еще недостаточно отре-флексирован), что

политическое развитие посткоммунистических стран может идти по множеству

разнонаправленных траекторий. Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить, скажем,

политические институты и политические процессы в Чехии и Туркменистане, Словении и

Таджикистане, Белоруссии и Эстонии и т.д.

В посткоммунистическом пространстве складывается чрезвычайно широкий спектр

политических режимов, структур распределения и воспроизводства власти, формируются разные

политические системы. В одних странах завершается консолидация либеральных демократий,

закрепляются демократические институты и практики, в других – такие институты и практики

сочетаются с недемократическими, авторитарными, в третьих – формальные демократические

процедуры используются в качестве фасада, за которым скрываются новые разновидности

автократического правления*1. Различия настолько велики и беспрецедентны, что перед

современным политологическим сообществом встает задача существенного концептуального

обновления сложившихся представлений о политических изменениях и политическом развитии с

учетом разновекторного характера посткоммунистических трансформаций.

Между тем еще совсем недавно, каких-нибудь пять-десять лет назад, в политической науке

доминировало линейное, векторное представление о магистральных тенденциях современного

политического развития. Последнюю четверть ушедшего XX в. было принято описывать как эпоху

глобальной демократизации, воспринимавшейся в качестве главного (и чуть ли не единственного)

направления мировой динамики. И действительно, те годы прошли под знаком распада казавшихся прежде совершенно несокрушимыми авторитарных и посттоталитарных режимов и постепенного становления демократических институтов и практик в целом ряде стран, объявивших себя "новыми демократиями" В тот период многие были убеждены, что концепт "третьей волны" глобальной демократизации [Huntington1991; Markoff 1994; Shin 1994 и др.] способен обеспечить пусть предварительную, но вместе с тем достаточно цельную теоретико-методологическую рамку для осмысления, а отчасти и прогнозирования этих процессов.

Согласно господствовавшей тогда точке зрения, "третья волна" демократизации началась в

середине 1970-х годов в Южной Европе (падение военных диктатур в Португалии, Испании и

Греции), затем распространилась на Латинскую Америку, достигла некоторых стран Юго-

Восточной Азии и, наконец, под влиянием все более очевидного коллапса коммунистических

режимов и попыток перестройки в СССР, захватила страны Центральной и Восточной Европы, а

потом и все постсоветское пространство. При этом почти ни у кого не возникало сомнений,

что, в отличие от первых двух "волн" (с 1828 по 1926 г. и с 1943 по 1964 г.), завершавшихся

частичным восстановлением политического пространства диктатур и автократий, "третья" имеет

все шансы избежать консервативного "отката" [Huntington 1991; Даймонд 1999]. Стали даже

появляться прогнозы относительно близящейся "четвертой волны", которая затронет

сохранившиеся автократические анклавы в Китае, мусульманском мире, в арабской и черной

Африке [Diamond 2000].

Мировое политическое развитие (понимаемое как векторное, линейное) трактовалось в

парадигме стадий демократизации, в соответствии с которой всем "переходным" странам неизбежно предстоит пройти через типологически единые фазы: эрозия и распад авторитаризма, режимная либерализация, институциональная демократизация, этап неконсолидированной демократии и, наконец, демократическая консолидация.

 

Пытаясь противостоять консервативным силам внутри системы, реформаторы-центристы

(опять же в Южной Европе, Латинской Америке и, отчасти, в СССР) часто обращались за

поддержкой к гражданскому обществу, оппозиционным движениям и, балансируя между

охранителями режима и его радикальными противниками, на протяжении определенного времени

проводили политику "дозированных" реформ. Но санкционированная ими легализация радикальной оппозиции в качестве нового легитимного участника политического процесса влекла за собой контрконсолидацию консерваторов и рано или поздно оборачивалась ростом политической напряженности и обострением конфликтов.

Итак, насколько правомерно рассматривать распад и трансформацию коммунистических

режимов в странах Центральной и Восточной Европы и в бывших советских республиках в качествезвеньев единого глобального процесса демократизации, частных проявлений (возможно, не очень успешных – особенно применительно к СССР) "третьей волны"? Быть может, специфика

посткоммулизма (по исходным условиям, задачам, политическим акторам и др.) столь велика, что

сравнение его с поставторитарными демократизациями в Южной Европе и Латинской Америке

лишено достаточных оснований?

Как показывает анализ, проведенный М.Макфолом, в случае посткоммунистических

трансформаций не работают по крайней мере две базовые посылки конвенциональной

транзитологической модели, а именно: (1) представление о том, что выходом из политического

тупика, возникающего вследствие примерного равновесия консервативных и реформаторских сил,

является пакт, создающий основы для успешной демократизации, и (2) идея навязывания

демократии "сверху" в результате компромисса элит. Для посткоммунистических стран более

характерным был вариант не пакта, а силового разрешения противоречия, причем тип возникающего режима в значительной мере определялся тем, откуда шел импульс политических преобразований.

Примерно об этом и говорят С.Левитски и Л.Уэй, когда предлагают "прекратить думать о таких случаях в терминах перехода к демократии и начать размышлять о специфических режимных типах, которыми они иявляются". М.Оттауэй квалифицирует данные режимные формы как "полуавторитаризм", подчеркивая, что "полуавторитарные режимы – это не неудавшиеся демократии или демократии в состоянии транзита, но тщательно выстроенные и поддерживаемые альтернативные системы".

Мировая политическая реальность (повторю еще раз!) демонстрирует весьма широкий спектр

поставторитарных траекторий развития, включая переходы от одних типов недемократических

режимов к другим, а также возникновение "гибридов" и "мутантов", никак не вписывающихся в

понятие демократии в его привычном значении. Именно поэтому в современном научном и

политическом дискурсе и появляются в таком количестве так наз. "демократии с

прилагательными" – "делегативная", "авторитарная", "имитационная", "электоральная",

"нелиберальная" и др.

Линейная логика "растянутого" демократического "перехода" уязвима и еще в одном важном

отношении. В соответствии с этой логикой, основная задача демократов заключается в том, чтобы

теми или иными способами, несмотря на все препятствия, "долавливать" демократические

преобразования, усиливать нажим на "переходный" режим со стороны гражданского общества и т.п.

Возвращаясь к вопросу о режимных "гибридах" и "демократиях с прилагательными", стоит

отметить, что проблема здесь, скорее всего, не в атрибутивных характеристиках и свойствах

("управляемая", "делегативная", "электоральная", "авторитарная"), а в самом предикате

"демократия". Действительно, если в подавляющем большинстве случаев мы имеем дело не с

"переходными", а с уже вполне состоявшимися, консолидированными (хотя и недостаточно

институционализированными) недемократическими (по крайней мере, в классическом понимании)

режимами, то и концептуализировать их нужно в иной – недемократической – понятийной рамке.

Отсюда следует, что в фокусе анализа должны быть не те или иные "прилагательные" к

"демократии", а сам предмет (предикат), который, строго говоря, вовсе не является демократией. Но раз так, то важнейшей задачей политической компаративистики становится типологиза-ция

современных недемократий, т.е. автократических режимов нового типа.

Некоторые шаги в этом направлении уже делаются. Одна из известных классификаций

современных политических режимов представлена американским "Домом свободы" (Freedom

House) – неправительственной организацией, занимающейся ранжированием стран мира по

критерию соблюдения политических прав и гражданских свобод. В докладе "Дома свободы" за 2002 г. посткоммунистические страны поделены на три группы: "консолидированные демократии"

(Польша, Словения, Литва, Эстония, Венгрия, Латвия, Словакия, Чехия, Болгария, Хорватия),

"переходные режимы" (Румыния, Югославия, Албания, Македония, Молдова, Грузия, Армения,

Босния, Украина, Россия, Киргизия, Азербайджан, Таджикистан, Казахстан) и "консолидированные автократии" (Узбекистан, Белоруссия, Туркменистан) [Karatnycky et al. 2002: 22]. Но хотяметодология "Дома свободы" предусматривает определенную количественную дифференциацию вкаждом режимном типе – оценка каждой страны дается в интервале от единицы ("максимумсвободы") до семи ("минимум свободы"), – она все же не позволяет выявить качественныехарактеристики различных разновидностей "переходных режимов". Более того, в ней непреодолена тенденция к расширительному и недифференцированному употреблению понятия"переходности", которое используется и по отношению к вполне консолидированным

недемократиям.

Очевидно, что недостатки всех имеющихся на сегодняшний день вариантов типологии

современных режимных изменений обусловлены, в первую очередь тем что в теоретико-

методологическом арсенале политической компаративистики пока отсутствует развернутая

система критериев, на которую такая типология могла бы опереться. Думается, что основу этой

системы критериев должны составить многомерные параметры, анализ и концептуализация оторых

позволили бы ответить на вопрос о причинах столь различных траекторий и результатов

посткоммунистических трансформаций. Особого внимания заслуживают

следующие измерения:

• характер докоммунистических и досоветских традиций (цивилизационных, культурных,

политических и др.), наличие или отсутствие демократического опыта;

• особенности внешней среды как фактора, поддерживающего или препятствующего

внутренним трансформациям;

• состояние социально-экономической, политической, культурной и др. сфер в исходных,

отправных, точках политических трансформаций;

• протекание процессов эрозии и распада авторитарных структур власти;

• принципы смены и репродукции политических и экономических элит;

• специфика новых политических институтов и путей их выстраивания;

• тактика политических акторов (с учетом их конкретных индивидуально-психологических

особенностей).

Естественно, приведенный список носит сугубо предварительный характер и может (и должен)

быть дополнен другими параметрами, способными влиять на направление, ход и результаты

трансформационных процессов в посткоммунистическом пространстве. Как бы то ни было, перед

политологами-компаративистами сегодня стоит необычайно сложная теоретикЬ-методологическая

задача. Эту задачу нам предстоит решать совместно с регионоведами, международниками,

социологами, экономистами, историками – словом, со всеми, кто занимается проблемами

посткоммунизма, постсоветского пространства и в целом современного политического развития.

Сейчас уже абсолютно ясно, что существует множество "выходов" из коммунизма, причем ведущих в разных направлениях – и к закреплению демократических институтов и практик, и к их

"гибридному" сочетанию с унаследованными от прошлого недемократическими структурами, и к

использованию их в качестве "дымовой завесы", прикрывающей формирование новых

разновидностей автократического правления. За каждой из этих траекторий стоят специфические

политические, социально-экономические, культурно-цивилизационные и иные обстоятельства, и

каждая из них заслуживает самого пристального и идеологически непредвзятого анализа.

 

Мельвиль А.Ю. О траекториях посткоммунистических трансформаций / А.Ю. Мельвиль // Полис. – 2004. –

№ 2. – С.64-75.