По направлению к общечеловеческим интересам

Феминизм и экология

Ответы на эти вопросы начали появляться еще когда Новые Левые и контркультура были очень даже живы и начали сосредотачиваться вокруг двух в основе своей новых целей: экологии и феминизма.

Консервативные движения, даже движения в защиту окружающей среды с целью исправить специфические загрязняющие злоупотребления, имеют длинную историю в англоговорящих странах, особенно в Соединенных Штатах и центральной Европе, где мистификация природы относится еще к позднему средневековью. Возникновение капитализма и повреждений, нанесенных им природному миру, придали этим движениям новое чувство безотлагательности. Признание, что особые болезни, вроде туберкулеза ‒ известной "Белой Чумы" девятнадцатого века ‒ имеют свои основные истоки в бедности и рабочих условиях, стало основным выводом многих социально сознательных врачей, таких как Рудольф Виркоу, немецкий либерал, глубоко озабоченный плохими санитарными условиями жизни бедняков Берлина. Похожие движения возникли в Англии и распространились по большей части Западного мира. Связь между окружающей средой и здоровьем таким образом виделись как проблема первостепенной важности для благополучия на протяжении века.

По большей части эта связь рассматривалась в очень практических терминах. Потребность в чистоте, хорошей еде, живительных воздушных источниках, здоровых условиях работы имела дело с весьма узкими условиями, не бросавшими вызова социальном;" порядку. Инвайронментализм был движением реформ. Он не поднимал широких проблем, помимо гуманного отношения к бедным и рабочему классу. Его сторонники полагали, что со временем и с постепенными реформами серьезного конфликта между ориентацией строго на окружающую среду и капиталистической системой не будет.

Другое движение инвайронменталистов, в основе своей американское (хотя весьма широко распространенное в Англии и Германии), возникло из мистической страсти к дикости. Состав примкнувших к этому движению, слишком смешанный, чтобы его здесь распутывать. Американские защитники рек и лесов, такие как Джон Мур увидели в дикости духовно возрождающуюся форму общинной нечеловеческой жизни, той, которая, предположитепьно, пробуждает глубоко сидящие человеческие желания и инстинкты. Это мнение во времени относится даже дольше, чем идиллические стремления Руссо к одинокому образу жизни в естественном окружении. Как сентиментальность, оно всегда было отмечено изрядной долей двусмысленности. Дикость, или то, что от нее сегодня осталось, может дать чувство свободы, усиленное чувство плодовитости природы, любовь к нечеловеческим формам жизни, и более богатую эстетическую перспективу и восхищение естественным порядком.

Но она также имеет и менее невинную сторону. Она может привести к отрицанию человеческой природы, интровертному отречений от социального общения, ненужному противопоставлению дикости и цивилизация. Руссо склонялся в отношении этой точки зрения в XVII в. по смешанным причинам, которых нет необходимости касаться в данной дискуссии. То, что Вольтер называл Русоо "врагом человечества", не совсем преувеличение. Энтузиаст дикости, уходивший в уединение горных районов и избегающий человеческого общества, создал букет образов неисчислимых мизантропов на протяжении лет. Для людей племени такие индивидуальные уходы или "поиск видений" ‒ были путями возвращения в их общины с большой мудростью; для мизантропа ‒ восстание против своего собственного вида на самом деле, отказ от естественной эволюции воплощенной в человеке.

Это натравливание, "первой природы" на социальную "второю природу" отражает неспособность понимать, что иррациональное и антиэкологическое в капиталистическом обществе могло бы быть рациональным и экологическим в свободном обществе. Общество просто клеймится продажным. Человечество, независимо от своих внутренних конфликтов между угнетателем и угнетаемым, смешивается в единое целое, как один "вид", оказывающий и пагубное влияние на первобытный, предположительно "невинный" и "этичный" естественный мир.

Такие мнения с легкостью продуцируют биологизм, который не видит способа существования человечества и общества в природе или, более точно, в естественной эволюции. Тот факт, что люди тоже продукт естественной эволюции, и общество выросло из этого эволюционного процесса, включило в свою эволюцию природный мир, измененный для социальной жизни, обычно занимает подчиненное положение в очень статичном образе природы. Этот упрощенный тип представления видит природу простым куском пейзажа, типа того, с чем мы встречаемся на открытках. Это мнение больше эстетическое, чем экологическое. Энтузиаст дикой природы обычно либо гость, либо отдыхающий в мире, и в основе своей чужой для его или ее собственной социальной окружающей среды. Такие энтузиасты диких мест переносят свое социальное окружение внутрь себя самих, знают они об этом или нет, это верно также как то, что рюкзаки у них за плечами зачастую являются продуктом в высшей степени индустриализированного мира.

Необходимость подняться выше этих традиционных течений в инвайронментализме возникла в начале 1960-х, когда в 1964 году анархистскими авторами была сделана попытка переработать идеи свободы с проэкологической позиции. Не отрицая потребность остановить деградацию окружающей среды из-за загрязнения, обезлесивания, сооружения ядерных реакторов и тому подобного, реформистские подходы, сфокусированные на отдельных проблемах были оставлены ими во имя революционного подхода, основывающегося на необходимости тотально перестроить общество в экологическом направлении.

Что характерно в этом новом подходе, корни которого можно найти трудах Кропоткина, это определение отношений, которые оно создало между иерархией доминированием человека над природой. Выражаясь просто: сама идея подавления природы берет начало от подавления человека человеком. Как я уже замечал в этой книге раньше, эта интерпретация полностью перевернула традиционное либеральное и марксистское мнение, что доминирование людей над людьми происходит от исторической необходимости доминирования над природой, используя человеческий труд, преодолеть, "кусачий", неподатливый природный мир, чьи "секреты" должны быть раскрыты и принести пользу созданию процветающего общества.

Ни одна идеология, фактически, не сделала больше, чтобы оправдать иерархию и доминирование со времен Аристотеля, чем миф, что доминирование над природы предполагало доминирование "человека над человеком". Либерализм, марксизм и более ранние идеологии нерасторжимо связали подавление природы со свободой человека. Ирония в том, что доминирование людей над людьми, подъем иерархии, классов и государства, рассматривались как "предпосылки" для их устранения в будущем.

Идеи, выдвинутые анархистами, умышленно назывались социальной экологией, чтобы подчеркнуть, что большинство экологических проблем коренятся в социальных проблемах ‒ проблемах, относящихся к самому началу патрицентрической культуры. Подъем капитализма, основным законом жизни которого была конкуренция, накопление капитала и неограниченный рост, сделали эти проблемы ‒ экологические и социальные ‒ особо острыми, причем настолько, что это не имело прецедентов ни в одной более ранней эпохе человеческого развития. Капиталистическое общество, занятое переведением органического мира во все более безжизненное, неорганическое собрание товаров, было преднамечено для упрощения биосферы, чтобы посредством этого стричь против шерсти естественную эволюцию с ее движением по направлению к дифференциации и разнообразию.

Чтобы перевернуть это течение, капитализм должен быть заменен экологическим обществом, базирующимся на неиерархических отношениях, децентрализованных общинах, экотехнологиях, вроде солнечной энергии, органического сельского хозяйства и индустрии, соразмерных человеку ‒ короче, демократическими формами типа "лицом к лицу" поселения экономически и структурно связанного с экосистемой, в которой и оно локализовано. Эти идеи выдвигались в таких статьях, как "Экология и революционная мысль" (1964) и "По направлению к свободной технологии" (1965), за годы до того, как был объявлен "День Земли " и в повседневную речь стало входить непонятное слово "экология".

Что стоит подчеркнуть, так это то, что данная литература поначалу привязывала экологические проблемы к иерархии, а не просто к экономическим классам; что была сделана серьезная попытка выйти за рамки единичных проблем окружающей среды в направлении к глубоко засевшим экологическим неполадкам монументального характера; что отношение природы к обществу, формально рассматриваемое как изначально ему антагонистическое, раскрывалось как часть продолжительного исторического континуума, на которой общество отодвинулось от природы в результате сложного и кумулятивного эволюционного процесса.

Возможно, требовалось слишком много от все более Маоистских Новых Левых и все более коммерческой контркультуры, и те, и другие обладали слишком большой склонностью к действию и все более глубоким недоверием к теоретическим идеям, чтобы включить в себя социальную экологию как целое. Польза таких слов, как "иерархия", термин, редко используемый в риторике Новых Левых, был широко распространен в радикальных дискуссиях конца 60-х и оказался весьма соответствующим новому движению ‒ а именно, феминизму. Категория иерархии: с ее определением женщины, как жертвы "цивилизации", ориентированной на мужчин, независимо от ее "классового положения" и экономического статуса, оказалась особенно подходящей для ранних феминистских анализов. Социальная экология все больше перерабатывалась ранними радикальными феминнстскими авторами в критику иерархических форм, а непросто классовых форм.

В широком смысле, социальная экология и ранний феминизм прямо бросили вызов марксисткой ориентации на экономические основания в социальном анализе. Они воспроизводили антиавторитарную перспективу Новых Левых с более четким и более выраженным выделением иерархического доминирования. Приниженная позиция женщин как рода и статусной группы делалась очень явной на фоне ее кажущегося "равенства" в мире, управляемом правосудием неравенства равных. В то время, когда Новые Левые перестраивались в марксистские секты, а контркультура трансформировалась в новую форму розничной продажи бутиков, социальная экология и феминизм распространяли идеал свободы выходящий за рамки всех, созданных недавно границ. Иерархия как таковая ‒ будь она в форме способов мышления, основных человеческих отношений, социальных отношений и взаимодействия общества с природой, могла быть высвобождена из классового анализа, который скрывал ее в экономической интерпретации общества. Историю теперь можно исследовать в терминах общих интересов, таких как свобода, солидарность и эмпатия какого-либо рода; на самом деле, потребность быть действующей частью природного баланса.

Эти интересы уже не были специфическими для особого класса рода, расы или национальности. Это были универсальные интересы, разделяемые всем человечеством в целом. Не то, чтобы экономические проблемы и классовые конфликты можно было игнорировать, но ограничиваться ими оставляло громадный остаток искаженных чувств и отношений, с которыми следовало бороться и которые следовало исправлять в более широком социальном горизонте.

В терминах, которые были более выразительными, чем любые другие, сформулированные в 60-х или раньше, революционный проект мог теперь быть четко определен как уничтожение иерархии, регармонизация отношений человека с природой путем регармонизации отношений человека с человеком, достижение экологического общества, структурированного на экологически проверенных, технологиях и демократических общинах типа "лицом к лицу". Феминизм сделал возможным осветить значение иерархии в очень экзистенциальной форме. Срисованный из литературы и языка социальной экологии, он изображал иерархию конкретной, видимой и мучительно реальной в статусе женщины во всех классах, занятиях, социальных институтах и семейных отношениях. Он показывал унизительные условия, в которых все люди страдали, особенно женщины, он разоблачил неуловимые формы иерархии, существовавшие в детской, спальне, кузне, на игровой площадке и в школе ‒ а не только на рабочем месте и вообще в общественной сфере.

Следовательно, социальная экология и феминизм логически переплетаются друг с другом и дополняют друг друга в процессе демистификации. Они разоблачили демонического инкуба, извращавшего любое продвижение "цивилизации" ядом иерархии и доминирования.

Арена, даже большая, чем предложенная ранними Новыми Левыми и контркупьтурой, была создана в середине 60-х; предлагавшая разработки, образовательную деятельность и серьезную организацию, чтобы дойти до всех людей, а не только части популяции.

Этот проект мог быть подкреплен проблемами, стригущими против шерсти все традиционные классовые линии и статусные группы: искажение обширных естественных циклов, возрастающее загрязнение планеты, массовая урбанизация и увеличение вызываемых окружающей средой заболеваний. Стало появляться все больше людей, чувствующих себя глубоко вовлеченными в проблемы окружающей среды. Вопросы роста, выгоды, будущего планеты предполагали на своем собственном пути всеохватывающий, социально планетарный характер; это больше не были одиночные проблемы или классовые проблемы, но человеческие и экологические проблемы. То, что различные элиты и привилегированные классы еще преследовали свои собственные буржуазные интересы, могло осветить пределы, в которых капитализм сам по себе становился особым интересом, существование которого больше не могло быть оправдано. Это вполне могло показать, что капитализм не представляет универсальную историческую сипу, и еще меньше ‒ универсальные человеческие интересы.

Конец 60-х и начало 70-х образовали период, наполненный экстраординарными альтернативами. Революционный проект ушел в себя. Идеалы свободы, чьи нити были оборваны марксизмом, были вновь собраны и проведены по анархическим и утопическим линиям, чтобы охватить универсальные человеческие интересы ‒ интересы общества как целого, а не национального государства, буржуазии или пролетариата как специфического социального феномена.

Могло ли быть достаточно Новых Левых и контркультуры спасено от процесса разложения, последовавшего в 1968, чтобы воспользоваться расширенным революционным проектом, открытые социальной экологией и феминизмом? Могли ли радикальные мнения и энергии радикалов быть мобилизованы в масштабах и с интеллектуальностью, равных обширному революционному проекту, предложенному этими двумя направлениями?

Неопределенные требования демократии участия, социальной справедливости, разоружения и тому подобного, должны были быть связаны в последовательную перспективу или программу. Они требовали направления, которое могло быть дано только более глубоким теоретическим пониманием, соответствующей программой и более четкими организационными формами, чем могли создать Новые Левые 60-х. Воззвание Руди Дучке, обращенное к немецкой СДО (SDS), за "Длинный марш через институты", оказавшийся немного больше, чем призывом приспособления к существующим институтам, не заботясь о создании новых, привело к потере тысяч в их недрах. Они вошли ‒ и никогда не вышли.

Отсюда ‒ Туда

Дверь, через которую Новые Левые могли открыть дорогу будущего, используя опыт тридцатых, шестидесятых годов, и также последующих десятилетий, все еще ходит туда-сюда на своих петлях. Она не открыта полностью, но и не закрыта. Ее движение на петлях зависит частично от тяжелой реальности сегодняшней социальной жизни, а именно от состояния экономики (подвержена ли она депрессии или находится на подъеме), политического климата существующего в различных частям мира, событий, происходящих в странах Третьего мира, а также Первого и Второго, совокупности радикальных тенденций на родине и за границей и от всеохватывающих изменений окружающей среды, которые будут угрожать человечеству в предстоящие годы.

С точки зрения экологии человечество существует в условиях серьезных климатических изменений все повышающегося уровня загрязнения, а также новых болезней, возникающих в связи с изменениями окружающей среды. Ужасные человеческие трагедии в виде голода, острого недостатка пищевых продуктов, недостаточного питания уносят ежегодно миллионы жизней. Несчетному количества видов животного и растительного мира угрожает исчезновение в результате исчезновения лесов, вызванного лесозаготовками и кислотными дождями. Глобальные изменения губительно воздействующие на окружающую среду, которые в один прекрасный момент могут сделать ее непригодной для существования сложных живых организмов, имеют почти геологическую распространенность, они могут происходить со скоростью, которая окажет катастрофическое воздействие на многие виды "растений и животных.

Кое-кто мог надеяться, что эти планетарные изменения приведут экологическое движение на передний план социальной мысли и вызовут новые взгляды на понимание идеалов свободы. Однако этого не произошло. Экологическое движение разделилось на несколько спорных тенденций, которые зачастую противоречат друг другу. Многое люди являются просто прагматичными инвайронменталистами. Их усилия сосредоточены на односторонних реформах, таких как установление контроля над токсичными водами, противодействие строительству ядерных реакторов, противодействие росту городского населения и т. п. Эти виды борьбы необходимы конечно. К ним нельзя относиться с высокомерием просто потому, что они ограничены и единичны. Они замедлят быстрый бег таким катастрофам как Чернобыль или Лав Канал. Но они не могут заменить собой необходимость добраться до корней происходящих изменений окружающей среды. Действительно, поскольку они ограничены только реформами, они часто создают опасную иллюзию того, что существующий социальный порядок способен исправлять свои собственные недостатки. Изменения природных свойств окружающей среды должны всегда рассматриваться как явления, присущие капитализму, как продукт внутренних законов его жизни, как система неограниченной экспансии наращивания и концентрации капитала. Игнорирование антиэкологической сути существующего социального порядка ‒ в корпоративной форме на Западе, или в бюрократической форме на Востоке, снижает внимание общества к глубине кризиса, а также к необходимости постоянных усилий, направленных на его преодоление.

Инвайронментализм, определяемый как движение за постепенные реформы, легко поддается искушению руководить общественными делами, т. е. участвовать в выборной парламентской и партийно-ориентированной деятельности. Для него не требуется больших изменений в сознании, чтобы превратить лобби в партию или пикетчиков в членов парламента. Между человеком, который сознает, что он неспособен достичь успеха, обращаясь к властям, и другим человеком, который чувствует свою значимость во властных действиях, существует дьявольский и аморальный симбиоз. Они оба разделяют одинаковый менталитет, который заключается в том, что изменение может быть достигнуто только через использование власти, особенно власти, которой обладает самокоррумпированный профессиональный корпус законодателей, бюрократов и лидеров вооруженных сил, называемых Государством. Обращение к такой власти неизменно делает ее более легитимной и усиливает Государство, так как оно в этом случае лишает власти людей. Власть не допускает вакуум в общественной жизни. Какой бы степени власти не достигало Государство. оно всегда делает это за счет ослабления властных прав людей. И наоборот, каких бы властных прав не достигали люди, они всегда достигают их за счет власти Государства. Повышение легитимности власти Государства означает понижение легитимности власти людей.

Экологические движения, которые принимают участие в парламентской деятельности, не только делают власть Государства более легитимной, но они принимают на себя обязательства действовать в рамках Государства, по существу они становятся плоть от плоти этого Государства. Они должны "играть по правилам", что означает, что они должны формулировать свои приоритеты в соответствии с предопределенными правилами, которые они не в состоянии контролировать. Это не только влечет за собой появление определенной жесткой системы взаимоотношений, которая возникает при участии в Государственных властных структурам, это становится постоянным процессом дегенерации, постоянные отступления от идеалов, практики и партийных структур. Каждое требование о более "эффективном" использовании парламентской власти усиливает необходимость дальнейшего отступления от ранее принятых принципов и норм поведения.

Если Государство является королевством "дьявола", как назвал его Бакунин, искусство государственного управления является по существу королевством меньших или больших дьяволов, а не королевством этических категорий правильного и неправильного.

Само понятие этичности коренным образом исходит из классического, проверенного временем изучения добра и зла к более опасному современному изучению компромиссов между меньшим и большим злом ‒ словом, то, что я везде называю "этикой дьявола". Этот пересмотр определения этики привел к ужасным последствиям в ходе новейшей истории, Фашизм пришел к власти в Германии, когда социал-демократы жили в условиях выбора только между либералами и центристами, позднее между центристами и консерваторами, и наконец, между консерваторами и нацистами ‒ устойчивое перемещение, в условиях которого консерватор-Президент Маршал фон Гиндербург в конце концов назначил лидера нацистов Адольфа Гитлера канцлером Рейха. Тот факт, что германский рабочий класс с его сильными партиями и профсоюзами, насчитывающими громадное количество членов, допустил такое назначение без всякого сопротивления, стал легко забытым и незначительным событием истории. Этот моральный сдвиг ‒ имеет место не только на уровне Государства, но и на уровне Германских общественных движений, в соответствии с преступной диалектикой политической дегенерации и морального разложения.

Экологические движения, взаимодействуя с властью, не усилили эффективность воздействия на улучшение экологии. Они обменяли целые леса на символические запасы деревьев. Громадные, нетронутые человеком территории, были отданы под национальные парки. Значительные площади прибрежных влажных земель были обменены на незначительное количество акров чистых пляжей. Поскольку инвайронменталисты вступили в национальные парламенты как Зеленые, они в общем привлекли к себе общественное внимание за счет своих парламентских депутатов и очень малого достигли в приостановлении экологической катастрофы.

Коалиция Гесса между немецкими Зелеными и правительством социал-демократов в середине 80-х закончилась бесславно. "Реалистическое крыло" немецкой партии Зеленых не только запятнало лучшие принципы компромиссами, оно сделало партию более бюрократической, манипулятивной и "профессиональной" ‒ короче, очень похоже на то, что они сами когда-то обличали.

Реформизм и парламентаризм, по крайней мере, осязаемы, что вызывает реальные вопросы политической теории и чувство социального направлении. Самая последняя тенденция в движении в защиту окружающей среды, между тем, едва заметна и туманна. В общих чертах она проявляется в попытках превратить экологию в религию путем замещения естественного мира богами, богинями, лешими и тому подобными ‒ все это обслуживается корпусами весьма чувствительных в финансовом отношении гуру из Индии, их доморощенных соперников, набором ведьм и претендующих на свою исключительность "wiccar анархистами".

Следует подчеркнуть американские корни этой тенденции. Соединенные Штаты, в настоящее время наименее читающая, слабо информированная и, наименее культурная страна западного мира. Контркультура 60-х порвала связь не только с прошлым, но и со знаниями прошлого включая его историю, литературу, искусство и музыку. Молодежь, высокомерно отказывавшаяся "доверять кому-либо старше тридцати", используя популярный лозунг дня, порвала все связи с лучшими традициями прошлого. В эпоху непережеванной пищи открытие, сделанное этим направлением, было забито ужасной мешаниной из непережеванных идей. Противоречивые фантазии превращались наркотиками и рок-музыкой в убогую грязь атеистических религий, естественных супернатурализмов, собственнической политики и даже либеральных реакционеров. Если это соединение совершенно противоположных терминов кажется иррациональным, читатель должен вспомнить, что данная смесь была "сделана в Америке", где верят, что все возможно, и абсурд считается вполне нормальным результатом.

Что экология, исключительно естественная наука и перспектива общественного развития, может кишеть сверхъестественным мусором, могло бы быть объяснимым, если бы этот нонсенс был строго ограничен границами США. Что удивительно, так это его распространение. подобно всемирному загрязнению, по Европе, особенно Англии, Германии и Скандинавии. Со временем он, почти наверняка, захватит также и Средиземноморские страны.

Как форма "культурного феминизма", это расширение квази-геологической экологии на отношение полов уже распространяется в растущих размерах на англо- и немецкоговорящие страны. Надежда, что экология обогатит феминизм, приняла эксцентричную форму теистического "зкофеминизма", структурированного вокруг уникальной "кормящей" роли женщины в биосфере. Оставляя в стороне это грубо антропоморфную тягу человеческого поведения к природе в целом, теистические "экофеминисты" просто перевернули патрицентрическую культурную модель и роль мужчин приписали женщинам. С их точки зрения, женщины имеют привилегии от природы, так же как получили привилегии в истории, а в результате, мужской шовинизм был просто заменен женским шовинизмом.

Таким образом, "мирные" богини были заменены мужскими богами ‒ воинами, как будто замена одного божества на другое не распространение религии и суеверия на человеческие дела ‒ называется ли это "имманентным", "трансцендентным", "языческим" или "Иудо-Христианским". Мужские, основанные на военных победах мифы были, заменены мифами женскими, основанными на вскармливании, как будто мифы не фантастичны и произвольны ‒ будь они "натуралистическими", или "сверхъестественными", "основанными на земле" или "основанными на рае". Мир, как сложная биосфера должен вызывать удивление, восхищение и поощрять эстетику, а также заботиться о чувственности. Он оказался вновь переосмысленным и был представлен как женская земля, занятая лешими, ведьмами, богинями, услаждаемый ритуалами и мистифицируемый выдуманными мифами -ансамбль, возникший на приливной волне книг и артефактов.

Политическая деятельность и социальные обязательства в этой генетической земле стремятся перейти от деятельности к спокойствию и от социальной организации к собственническим соперничающим группам. Надо только покрыть личные проблемы паутиной проблем пола ‒ будь это неудавшаяся любовь или неудача в бизнесе ‒ и они легко будут определяется как "политическая" или форма полового угнетения. Определение, что "личное есть политическое", очевидно, тянется до пустого места, где политические проблемы даны на терапевтическом жаргоне, так что "манера" представления идей считается более важной, чем их содержание. Форма все чаще замещает содержание, красноречие все чаще называют "манипулятивным", в результате чего убийственная посредственность формы и содержания, становиться главной в политических трактатах. Моральное оскорбление, прозвучавшее однажды в гремящих словах еврейских пророков подносят как доказательство "агрессивности", "догматизма", "разделенности" и "мужского поведения". Что важно сегодня ‒ это не то, что говорится,

но как говорится ‒ даже если утверждения обидны, наивны, и пусты. "Забота" легко может регрессировать в наивность, "интерес" в детскость, которая может сделать политику скорее инфантильной, чем феминистской.

Вышесказанное, однако, не отрицает феминистского утверждения, что женщина была изгнана из большей части мужской истории, истории, которая никогда не предохраняла мужчин от эксплуатации, пыток и убийства друг друга. Но видеть в женщине единственную жертву иерархии, а ее угнетение представлять источником всей иерархии, как заявляют некоторые феминистки, значит, упрощать развитие иерархии. Истоки феномена исчерпывают наше понимание феномена не больше, чем истоки космоса исчерпывают понимание его развития из компактной недифференцированной массы в удивительные сочетания форм. Мужские иерархии ‒ это в высшей степени сложные образования, они воплощают тонкие взаимодействия между мужчинами как отцами, братьями, сыновьями, рабочими и этническими типами, включая их культурный статус и индивидуальные склонности. Заботливый отец, часто состоящий в более теплых взаимоотношениях с дочерью по сравнению с соперничающей с ней матерью, должен нам напомнить, что иерархия достаточно запутана уже на семейном уровне, чтобы позволить нам расслабиться, когда мы говорим о ней на социальном уровне.

Антропология не дает доказательств статусу женщины как исторически первой жертвы иерархии. Старейшие женщины, фактически. занимали высокий статус наравне со старейшими мужчинами в ранних иерархических геронтократиях. Женщины никогда не были единственными или самыми угнетаемыми жертвами патриархата. Сыновья патриархов часто сталкивались с невыносимыми требованиями и встречались с куда большей грубостью со стороны своих отцов, чем их сестры или матери. На самом деде, власть патриархов зачастую совершенно открыто разделялась их старейшими женами, доказательство -руководящее положение Сары в еврейском священном Писании.

Наконец, неясно, что женщины не формируют иерархий в своей среде или что отмена мужского доминирования устранит иерархию как таковую? Иерархия охватывает широкие области социальной жизни, такие как бюрократии, этические группы, национальности, классы, не говоря о домашней жизни во всех ее аспектах. Она пронизывает человеческое бессознательное в направлениях, зачастую нe имеющих прямого или косвенного отношения к женщинам. Она включает в себя отношение к природному миру, который без всякой связи с идеями об "инстинктивном" стремлении женщин быть "хранительницами" жизни, отрицает роль женщины в создании соразмерной человеку культуры и ее apтефактов, таких как глиняная посуда, шерстяная одежда и сельское хозяйство. В любом случае, многие жрицы, ведьмы и шаманки казалось, стояли ‒ и еще стоят ‒ в определенно иерархических отношениях с женщинам прислужницами и "прихожанками".

Антирационалистические, теистические, даже антисветские импульсы, появившиеся в экологическом н феминистском движениях, поднимают весьма фундаментальную проблему нашего времени. Они являются доказательством зловещей тенденции анти-Просвещения, охватившей большую часть современного западного общества.

В Америке и Европе оспариваются почти все высокие идеалы Просвещения: его цели рационального общества, его вера в прогресс, его высокие надежды на образование, его требования использования человеком технологии и науки, его обращение к разуму и его этическая вера в то, что человек в силах, достичь материально и культурно жизне-способного мира. Темные атавизмы не только заместили эти цели в некоторых тенденциях экологического и феминистского движений; они проникли вовне, в большой мир в форме нигилизма Юппи, называемого постмодернизмом, в мистификации дикости как "истинной реальности", в социологии, сплавленной с расизмом и в грубом неомальтузианстве, равнодушном к человеческим страданиям.

Просвещение XVIII в., конечно, имело серьезные ограничения ‒ ограничения, о которых многие его передовые ораторы были полностью осведомлены. Но Просвещение оставило обществу на века последовавшие за ним героические идеалы и ценности. Оно перенесло человеческий разум с небес на землю, из области сверхъестественного к естественному. Оно взлелеяло светскую точку зрения "раскрытых глаз" в темном мистическом мире, загнившем в феодализме, религии и королевском деспотизме. Оно бросило вызов политическому неравенству, верховной власти аристократии, клерикальной иерархии ‒ вызов, который положил основу многим антииерархическим чувствам последующих, поколений.

Сверх того, Просвещение постаралось сформулировать основной интерес человечества, поднявшись выше узости феодализма, и установить идеи общности всех людей, которая могла освободить человечество в целом от родового, племенного и националистического разделения.

Индустриальный капитализм злоупотребил этими идеалами посредством коммерционализации и механизации мира, но он вовсе не отрицает эти идеалы. На самом деле, Просвещение произвело разведку областей разума, науки и технологии, что без сомнения повлияло на их сегодняшние формы. Разум для мыслителей вроде Гегеля означал диалектику развития познания, процесс, лучше всего выраженный органическим ростом, а не просто дедуктивными выводами, которые мы обнаруживаем в геометрии и других отраслях математики. Наука, в понимании Лейбница, зиждется на изучении качественных измерений феномена, а не просто на картезианских моделях машиноподобного математического мира. Технология изучалась Дидро в первую очередь с ремесленной точки зрения, с большим интересом к мастерству, также как и к массовой продукции. Фурье, настоящий наследник этой традиции Просвещения, придал технологии сильно экологический уклон и подчеркнул ключевую важность природных процессов в удовлетворении материальных потребностей.

Тo, что капитализм исказил эти цели, свел разум к грубому индустриальному рационализму, сфокусированному на производительности, а не на интеллекте; то, что он использовал науку, чтобы количественно выразить мир и раздвоить мышление и существование; то, что он использовал технологию для эксплуатации природы ‒ все это имеет свое основание в обществе я в идеологиях, стремящихся к превосходству над человечеством, также как и над природным миром.

Стремление опорочить разум, науку и технологию в наши дни ‒ это. вероятно, доступная пониманию реакция на буржуазные искажения целей Просвещения. В этом также отражается бессилие, которое индивид, ощущает в эру полностью централизованной и сконцентрированной в корпоративных и государственных руках власти, безличия, созданного урбанизацией, массовой продукцией и массовым потреблением и хрупком состояние человеческого эго, осажденного непостижимыми и неконтролируемыми социальными силами. Но эти течения, стали фундаментально реакционными, когда они заменили идею общности человечества, выдвинутую эпохой Просвещения родовой ограниченностью, гуманизм ‒ племенной общностью, а экологическое общество ‒ "возвращением к природе".

Они стали атавистическими, когда обвинили в экологических катастрофах техника, а не корпоративные и государственные институты, использовавшие ее. И они отступили в мифическую темень родо-племенного прошлого, вновь вызвав страх перед "чужим" ‒ будь это мужчина, иммигрант или член другой этнической группы ‒ как перед угрозой цельности группы "своих".

То, что группы людей могут быть уникально идентичными в смысле культуры ‒ утверждение, справедливое лишь пока оно исходит от культуры, а не от биологии ‒ не дискутируется, особенно, если мы осознаем, что их основная цель ‒ все человечество в свободном обществе, а не отдельная его часть. Основные экологические мотивы дополнительности, взаимности и неиерархических отношений совершенно обесценены обращением к расистскому, половому или национальному разделению. Если Просвещение и оставило нам какое-нибудь общее наследство, которое мы должны ценить выше всех остальных, так это вера, что человечество в свободном обществе должно рассматриваться как союз, "единое целое", купающееся в лучах разума и сопереживания.

Мы призваны сейчас настаивать на этом как никогда в истории, потому что иррациональность, безумный рост, централизованная власть, экологические сдвиги и мистические призывы к успокоению угрожают поглотить достигнутое людьми в прошлом. Мы призваны не только сдерживать эту грязь, но сбросить ее обратно в демонические глубины истории, из которых она возникла.

Я попытался показать, что западная история не была едином линией продвижения с одной ступенью и на другую и с одной "предпосылки" к другой, в безмятежном подъеме ко все большему контролю над "слепой", "скупой" и непривлекательной "первой природой". Просто для контраста: доисторические времена допускали альтернативы, пока не возникли патриархальные военизированные общества ‒ эти альтернативы кажутся более благотворным путем социального развития, чем тот, которому следовала наша собственная история.

Возможные альтернативы были открыты в "годы городов", прежде чем национальное государство уничтожило счастливые возможности, предоставленные урбанистическими конфедерациями с их соразмерными человеку общинами, ремесленными технологиями и балансом между городом и деревней. Еще только 2 века назад, в "годы демократических революций", западный мир со своим смешанным докапиталистическим обществом и экономикой, казалось, взвешивал ; анархические варианты социальной организации.

На протяжении все расширяющихся идеалов свободы, базирующихся на равенстве неравных, параллельно шло античное "требование справедливости" со своим неравенством равных. До того момента, пока унаследованный обычай не был поглощен моралью и также стал частью рациональной этики, а свобода не стала уходить все далее от пристальных взглядов назад и желания "золотого века" к горячей надежде на созданную людьми утопию.

Идеалы свободы стали скорее светскими, чем небесными, скорее "работой на каждый день", чем даром природы или привилегированного класса. Научные и технологические достижения поставили материальную обеспеченность и свободное время, необходимое для демократии участия, на повестку дня радикально нового революционного проекта. В результате антиномичного или только кажущегося противоречивым сосуществования этих достижений особенно в смешанной экономике, существовавшей в Европе между XIV и XVIII веками, был возможен различный выбор между городом и нацией, общим благом и государством, ремесленной продукцией и массовым производством.

Анархизм который полностью вошел в силу в "годы революций", подчеркивал важность выбора; марксизм подчеркивал неумолимость социальных законов. Анархизм остался чувствительным к спонтанности социального развития, спонтанности, разумеется, сообщенной сознательностью и потребностью в структурированном обществе. Марксизм глубоко засел в "эмбрионистической" теории общества, базирующейся на "предпосылках" и "предварительных условиях". Трагично то, что марксизм фактически заставил замолчать все революционные голоса более чем на век и зажал саму историю в ледяных тисках замечательно буржуазной теории развития, основанной на доминировании над природой и централизации власти.

Мы уже отмечали, что капитализму еще нужно будет полностью определиться. Не существует "последней ступени", настолько мы можем видеть, а возникло нечто большее, чем такая "ступенька", которая приветствовалась как несомненный факт революционерами во время Первой и Второй Мировых войн, Если капитализм и имеет некоторые ограничения, они не внутренние, основанные на хронических кризисах, и не зависят от пролетариата преследующего свои интересы. Пролетарский социализм, или Старые Левые имели своим основанием эти мифы и теперь лежат в развалинах. Успех революционного проекта теперь должен держаться на возникновении общечеловеческого интереса, который пересекает интересы класса, национальности, этноса и рода. Новые Левые, питаемые ослепляющим продвижением технологии эры, последовавшей за II Мировой войной и удовлетворением большей части тривиальных желаний беспрецедентным уровнем производительности, вышли из экономических тисков марксизма и вернули 60-е, на время, в этический и чувственный радикализм домарксистской эры.

Если общий интерес может быть сегодня переформулирован как новая арена свободы, он должен основываться на самых очевидных ограничениях, с которыми сталкивается капитализм: экологических ограничениях роста, поставленных миром природы. И если этот общий интерес может быть воплощен в требовании отсутствия иерархии, это требование, поднятое женщинами, ‒ независимого равенства неравных ‒ то он и есть открытый идеал свободы. Вопрос, с которым мы сейчас сталкиваемся ‒ смогут ли экологическое и феминистское движение выполнить свои обязательства в ответ на вызов, брошенный историей. То есть, могут ли они стать широким социальным движением ‒ либертарными Новыми Левыми, которые будут выступать за общечеловеческий интерес ‒ или они раздробятся в соответствии с рядом разобщенных интересов, собранных вокруг реформистского парламентаризма, мистицизма и теизма в различных формах, а также родового шовинизма.

В конце концов, существовала ли перспектива достижения свободного. экологического общества или нет ‒ это не значит, что его нельзя достичь сегодня, пока человечество еще может свободно отказывать буржуазным определениям изобилия именно потому, что изобилие доступно всем. Мы больше не живем в том мире, где дарение ценится больше, чем накопительство, а моральные ограничения сдерживают прирост. Капитализм исказил ценности мира, существовавшего до него, в том отношении, что только перспектива изобилия может устранить неразумное потребление и ощущение дефицита, которое присутствует у всех непривилегированных людей. Никакой общечеловеческий интерес не может возникнуть, когда "иметь" составляет постоянный упрек материальному отрицанию "не иметь", и когда праздные насмехаются самим своим существованием над проведением времени в труде, что вынуждены делать рабочие классы. Демократия участия никогда не будет достигнута целым обществом, пока общественная жизнь доступна только тем, у кого есть для участия свободное время.

На протяжении того времени, что человечество могло делать решительный выбор касательно социального направления, которому оно должно следовать, его выборы были самыми худшими. Результат был тот, что человечество меньше соответствовало своему названию, чем человек. Крайне редко оно осуществляло то, что могло бы осуществить, с его возможностью мыслить, чувствовать, этическими решениями и рациональным социальным устройством.

Идеалы свободы существуют в современном обществе и могут быть описаны последовательно и четко. Мы столкнулись с необходимостью не просто улучшить общество или поднять его на новый уровень, но переделать его. Экологический кризис, перед лицом которого мы оказались и социальные конфликты, сделавшие наш век самым кровавым в истории, могут быть разрешены только если мы признаем, что наши проблемы есть результат цивилизации доминирования, а не только плохо структурированного комплекса социальных связей.

Наша современная цивилизация подобна двуликому Янусу и полна загадок. Мы не можем просто разоблачить ее как ориентированную на мужчину, эксплуататорскую и доминирующую не признавая, что она освобождает нас, по крайней мере частично, от узости. племенных связей, власти суеверий, которая, в конечном счете, и делала нас уязвимыми для доминирования. В то же время мы не можем только благодарить ее за растущую универсальность, масштабы автономии индивида и рациональную светскость не сознавая, что все эти завоевания достигнуты ценой порабощения людей, массовой деградацией. классовым управлением и созданием Государства. Только диалектика может совместить критику с социальной конструктивностью, которая. может выбрать лучший материал из нашего мира для того чтобы на его основе построить новый мир.

Я подчеркнул, что наша самая первая потребность ‒ создание общечеловеческого интереса, который позволит объединить человечество. Как минимум, данный интерес должен концентрироваться вокруг создания гармоничного баланса с природой. Наша выживаемость как вида, зависит от наших будущих отношений с природным миром. Эта проблема не может быть решена за счет внедрения новых технологий, которые вытеснят природные процессы, при этом делая общество более технократическим, более централизованным и, в конечном счете, полностью тоталитарным. Для технологии замена натуральных циклов, которые обеспечивают превращения атмосферного углекислого газа в кислород, замена почвы гидропоникой ‒ все это, если это вообще возможно, потребует высоко дисциплинированной системы социального управления, которая абсолютно несовместима с демократическим и политическим участием людей.

Таким образом наша глобальная реальность ставит вопросы о будущем человечества в таких масштабах как никогда ранее. "Экологическая технократия", если ее так можно назвать, призывает нас к такой степени социальной координации, которая может привести к самому централизованному деспотизму в истории. Даже если согласится с этим, остается неясно как такая экологическая технократия может быть достигнута на научной основе, или можно ли создать такие технологические заменители природных процессов, в которых не будет опасности катастрофических ошибок.

Чтобы жизненные процессы на планете не управлялись тоталитарной системой, современное общество должно следовать базовым экологическим предписаниям. Я доказывал в этой книге, что гармонизация природы не может быть достигнута без гармонизации отношений между людьми. Это означает, что понятие того, что есть человечество должно быть уточнено. Если мы остаемся конфликтующими классовыми существами, разными полами, этническими существами, национальностями, то очевидно, что никакой вид гармонии между людьми невозможен. Как члены классовых, годовых, этнических групп и наций мы сужаем понимание того, что есть человек, используя частные интересы которые ставят нас друг против друга.

Хотя экология выдвигает идею разнообразия, речь идет об единстве разнообразия. Экологическое разнообразия, кроме того, основывается не на конфликте, а на дифференциации, на целостности. которая укрепляется разнообразием ее компонентов.

Социально, эта точка зрения выражена в греческом идеале совершенной, многосторонней личности, которая есть продукт совершенного, многостороннего общества. Классовые, половые, этнические и национальные интересы устрашающе однообразны в своей редукции широкого взгляда на мир к узкому, больших интересов к меньшим, дополнительности к конфликту. Проповедовать примирение в то время, когда классовые, половые, этнические и национальные интересы очень реальны и объективно лежат в основании многих конфликтов было бы абсурдно. Наша двуликая цивилизация происходит из дальнего прошлого, когда различия в возрасте, поле, и родовой принадлежности превращались иерархии доминирования, иерархии в классы, классы в государственные структуры. Необходимо обратиться к основе возникновения иерархий и революционным образом изменить ее. Земля не может дольше быть присвоенной, она должна быть общей. Ее дары, включая произведенные трудом и технологией не могут больше быть экспроприированными немногими; они должны быть доступны для удовлетворения потребностей всех. Власть, не меньше чем материальные вещи, должна быть свободна от контроля элит; она должна быть распределена в форме участия. До тех пор пока не будут решены эти базовые проблемы, не может быть развития общего интереса, который должен сформулировать политику разрешения проблемы растущего экологического кризиса и неспособности современного общества выйти из него.

Я утверждаю, что общий интерес такого рода не может быть достигнут частными средствами, которыми пользовались прошлые революционные движения. Современный экологический кризис потенциально способен мобилизовать общественную поддержку, гораздо более трансклассовую и широкую чем любая другая проблема, с которой человечество сталкивалось в прошлом. С течением времени, этот кризис становится все более острым и всеохватывающим, чем сегодня. Его мистификация религиозными идеологами и наемниками корпораций представляет собой угрозу для баланса биосферы в ближайшем будущем.

Мы не можем игнорировать недавнюю историю революционного проекта и его достижений. Прошлые революции были борьбой зa справедливость, ‒ а не за свободу. Идеалы свободы равенства и братства выдвинутые Великой Французской революцией базируются на нечестных определения этих терминов. Я не буду затрагивать то, что частные интересы буржуазии интерпретировали свободу как свободу торговли; равенство как право нанимать рабочую силу; братство как подчинение нарождающегося пролетариата капиталистам.

Более глубоко в этом классическом республиканским лозунге скрыт тот факт, что свобода значит немногим больше, чем право эго преследовать собственные интересы, равенство есть принцип справедливости, братство, в буквальном смысле означает ориентированное на мужчину общество "братьев", в котором, однако, одни мужчины эксплуатируют других.

Со своей лицевой стороны лозунги революции никогда не поднимались до сферы свободы. На каком бы уровне мы не исследовали революцию это всегда был проект достижения неравенства равных, а не достижения равенства неравных. Трагически прерванная Испанская революция 1936-37 годов пыталась выйти за пределы этого проекта, но она была изолирована. Ее наиболее революционный элемент ‒ анархисты ‒ никогда не имели необходимой поддержки во всей стране, чтобы реализовать свои глубоко освободительные цели.

Капитализм изменился за десятилетия, последовавшие за эрой пролетарского социализма. Ущерб, нанесенный им природе и обществу стал, возможно, наиболее разрушительным чем когда-либо со времен Индустриальной Революции. Современный революционный проект, инициированный Новыми Левыми шестидесятых, с его призывом к демократии участия, вышел далеко за уровень классических революций и их частные целей. Идея "Народа", иллюзорная концепция, вдохновлявшая демократические движения, появившиеся в восемнадцатом веке, когда общество только начало распадаться на четко дифференцированные классы, имеет сейчас новое значение устойчивого распада традиционных классов и с появление новых трансклассовых проблем таких, как экология, феминизм, чувство гражданской ответственности местных сообществ. Такие движения как Зеленые в Германии, и возможно в других странах, или разнообразные движения гражданских инициатив в больших и малых городах направлены на решение более крупных человеческих проблем, нежели увеличение заработной платы и классовые конфликты в производственной сфере. С ростом экологического, феминистского и гражданского движений открываются новые возможности для генерализации идеалов свободы, придания им общечеловеческого и действительно народного масштаба.

Однако, говорить о "Народе" неопределенно, без анализа отношения обычного гражданина к целям популистского типа, опасно, так как может оказаться, что вы оперируете неопределенной абстракцией, которая характеризовала марксизм в течение столетия.

Помимо необходимости обобществить землю, распределить ее продукты в соответствии с потребностями и развить общий человеческий интерес, который выходит за рамки частных интересов прошлого, революционный проект должен исходить и фундаментальной либертарной предпосылки: каждый нормальный человек компетентен управлять делами общества и, более определенно, сообщества, членом, которого он является.

Эта предпосылка бросает радикальный вызов якобинским абстракциям "Народа" и марксистским абстракциям, подобным "пролетариату" требуя, чтобы общество было действительно "онароднено" реальными, живыми людьми, которые свободны контролировать свою собственную жизнь и жизнь общества. Она бросает вызов парламентаризму как суррогату аутентичной демократии с классическим наблюдением Руссо: "Суверенитет, по той же причине, которая делает его неотчуждаемым, не может быть предоставлен. Он лежит в общей воле, а она не допускает представительства: такая же она или другая, здесь не существует возможности для посредничества. Депутаты от народа, следовательно, не могут быть его представителями, они только его распорядители, и не могут производить решительных действии. Каждый закон, который народ не ратифицировал персонально теряет законную силу и в действительности не есть закон. Английский народ считает себя. свободным; но он глубоко заблуждается: он свободен только когда выбирает членов парламента. Как только они избраны, он снова становится рабом. " (21)

Какую бы интерпретацию мы не давали "общей воле" Руссо и другим его понятиям, основное значение его утверждения в формулировке непреходящего идеала человеческой свободы. Он предполагает, что серьезная демократия и реальное самоуправление невозможны, пока люди не соберутся лицом к лицу в открытых ассамблеях для того чтобы определять политику общества. Не может быть демократически узаконенной политики пока она не обсуждается и не решается народом прямо, а не через представителей или посредством любых других суpрогатов. Администрирование может осуществляться советами, комиссиями или коллективами, назначенными или даже избранными, индивидами, которые будут исполнять народный наказ под пристальным общественным наблюдением и при полной отчетности перед определяющими политику ассамблеями. Это различие между политикой и администрированием ‒ которое Маркс не смог сделать в своих работах о Парижской Коммуне 1871 года, является ключевым. Народные ассамблеи ‒ мозг общества, администраторы ‒ его руки. Первые всегда могут отозвать последних и прекратить их деятельность, в зависимости от потребности, неудовлетворения и т. п. Последние могут только реализовать то, что решают первые и находятся в полной зависимости от их воли.

Это ключевое различие делает существование народной ассамблеи глубоко функциональным в демократических процедурах, а не только структурным. В принципе, ассамблеи могут функционировать в любых демократических и городских условиях ‒ на уровне квартала, сообщества, города. Они только должны координироваться соответствующими конфедеративными силами, чтобы стать формами самоуправления. В условиях современной инфраструктуры, не может быть настолько чрезвычайной ситуации, чтобы ассамблеи не смогли быстро принять важное политическое решение большинством голосов и поручить его осуществление соответствующему совету, независимо от размера сообщества или сложности проблем. Эксперты всегда смогут предложить свои решения проблем, с которым может столкнуться сообщество, возможно решения будут даже конкурирующими, что усилит дискуссию.

Не может быть население таким большим, а ассамблеи такими многочисленными, чтобы их нельзя было бы координировать сохраняя

их интеграцию как открытых, "лицом к лицу" органов, формирующих политику. Делегаты в городские и региональные органы могут рассматриваться как живые наказы местных ассамблей. Более того, мы должны отказаться от идеи, что консенсус всегда может быть достигнут в больших группах. Меньшинство не имеет права отменить решения большинства ‒ будь это в ассамблее или между ними.

Если бы можно было "общую волю" Руссо трансформировать в "обобщенную волю", то есть, если бы предположить, что есть рациональные люди, у которых нет иных интересов кроме интересов сообщества в целом, и они будут делать совместно рациональные решения по поводу прозрачно ясных проблем ‒ тогда бы консенсус мог бы быть достигнут. (Примечание Д. Ж. Георгиса)

Но желательна ли сама по себе данная цель. Это скрытая тирания, основанная на неосознанном обычае, возникшем во времена когда общественное мнение было таким же принудительным как и прямое насилие (последнее, по крайне мере, было открытым). Тирания консенсуса, как и знаменитая "тирания бесструктурности", унижает свободное общество. Она заставляет подавить индивидуальность во имя сообщества и отказаться от собственного мнения во имя солидарности.

Ни сообщество, ни солидарность не могут быть усилены если индивидуальное развитие пресекается общественным неодобрением, и его или ее "отклоняющиеся" идеи "нормализуются" давлением общественного мнения.

В основе развития самоуправления, ассамблей "лицом к лицу" лежит ряд этических и даже образовательных проблем, связанных с формированием компетентного индивида. Ассамблея достигла своих самых утонченных форм во время развития афинского полиса, который в противоположность современной критике эллинского города как патриархального, древние рассматривали его как огромную "толпократию" ‒ власть черни. Он сохранил эту репутацию и в наше время. Радикалы, которые с высоты двух тысячелетий обвиняют его в тирании, угнетавшей женщин, рабов и проживающих в нем чужестранцев делают это не без доли иронии. В древнем мире рабства и деспотизма Афины были лучом света. Отрицание западной цивилизации как "мужской" и призыв вернуться к традициям жизни племени ‒ глубоко атавистично. В полисе двуликая Западная цивилизация (я бы сказал, что Восток не внес особых усовершенствований) являет свое лучшее лицо с точки зрения истории свободы.

Все это ставит вопрос о том, что составляло этический базис ассамблей и их проверенных временем стандартов компетентности. Первое, это идеал солидарности или дружбы, идеал дававший плоть и кровь лояльности сообществе, сближая его членов.

Живое и глубокое чувство единства существовало среди многих жителей афинского полиса, в средневековых гильдиях и в бесконечной сети небольших сообществ в городах докапиталистического мира. Греческие симпозиумы, в которых группы друзей обедали, пили вино и беседовали, были схожи с бурной жизнью кафе в кварталах французских, испанских и итальянских городов. Городское сообщество community означает небольшую коммуну. Контркультура шестидесятых обратила это понятия в коммунальные формы жизни. Идеал "Коммуны коммун" был выдвинут парижскими коммунарами в 1791 году. Народные общества сформированные вокруг парижских секций 1793 года создали способ организации, который сделал революцию интимным проявлением гражданскою родства.

Другой важный этический идеал ‒ широта кругозора. Греки не доверяли специалистам, несмотря на хорошее отношение к ним Платона, потому что чрезмерная специализация деформирует личность. Знать немного обо всем и не слишком много о чем-то одном было признаком широко образованного человека, который мог дать разумное объяснение проблеме и имел хорошую основу для своих суждений. Этот упор на любительство, который не помешал грекам положить основу западной философии, науке, математике и театру, остался идеалом на века после того как полис растворился в истории. Широкий кругозор предполагает самодостаточность. "Сам себе хозяин" означало не только то, что человек компетентен, но и что он независим. Предполагалось, что человек, который мог решать много различных задач способен понять широкий спектр проблем. Если он был материально независим, как, скажем, крестьянин, собственник земли, на которой он работает, то он может рассуждать независимо, свободно от влияния других. Греки верили в частную собственность не потому что они были стяжателями, напротив, дарение высоко уважалось в греческом обществе. Но солидный кусок земли который мог обеспечить необходимые жизненные потребности крестьянина и его семьи делал его свободным от манипулирования земельными аристократами и торговцами.

Отдавать свое свободное время служению городу было еще одним идеалом, который часто приводил к агностическим попыткам завоевать общественное признание, черта греческого характера, которая вызвала множество упреков, но часто была просто не понята. Рвение, с которым греки служили своим сообществам, часто идеализировалось как форма гражданского служения вплоть до наших дней. Гражданское признание часто требует большого самопожертвования, и усердие, демонстрируемое греческим вождями происходит из их стремления к социальному бессмертию. Разрушить греческий город означало уничтожить память и бессмертие его героев и разрушить идентификацию его жителей.

Так как гражданское рвение грозило разрушить хрупкий баланс классового общества, которое легко могло взорваться восстанием, греки сформулировали идеал "предела" ‒ "золотого сечения", который означает "ничего сверх меры". Этот идеал глубоко вошел в западную этику. Он cyщecтвoвaл в европейских городах Средних веков и Возрождения. В итальянских городах-государствах позднего Средневековья существовали правила гражданского поведения, ограничивающие чрезмерный пыл и беспокойство несмотря на появление олигархий и единоличного пpaвлeния.

Как отметил М. И. Финлей ‒ афинский полис (и я бы добавил многие последующие за ним демократические города) основывались на гражданском этикете, державшем под контролем излишние амбиции. Средневековые итальянские города создали механизмы контроля, не позволяющие одним интересам слишком сильно превосходить другие, такой баланс много раньше был установлен в греческом полисе. Умеренность, благородство, учтивость и забота о гражданских делах были психологическим атрибутами, на основе которых многие докапиталистические города, структурированные вокруг ассамблеи, построили институты системы контроля, обеспечивающего гармонию. Власть часто была распределена таким образом, что не позволяла какому-либо из институтов стать чрезмерно влиятельным.

Все вместе эти гражданские принципы были персонифицированы в новом типе индивида ‒ гражданине. Гражданин не был членом племени или родовой группы, хотя родовые связи сохранялись в докапиталистическом городе и играли главную роль в политических конфликтах. Но быть гражданином в традиционном смыли значило быть более, чем родственником. Гражданин должен быть верен полису или городу, пока национальное государство не превратило понятие гражданства в пародию на его первоначально значение.

Гражданина создавала система воспитания, процесс строительства характера, который греки называли paidаia, что нельзя перевести как "образование". Человек должен был научиться гражданской ответственности, научиться обосновывать собственную точку зрения и внимательно выслушивать чужую, защищать испытанные принципы, основанные на высоких этических стандартах. Кроме того гражданин должен был научиться военному искусству, работать вместе с товарищами в подразделениях милиции, во многим случаях, научиться командовать во время военных столкновений.

Гражданин докапиталистического демократического города не был "избирателем" парламентских представителей или просто "налогоплательщиком", если использовать современных гражданский жаргон. Он был знающим, граждански активным и самоуправляющимся существом, который соблюдает внутреннюю дисциплину и сделал благосостояние сообщества своим главным интересом.

Это созвездие этических предписаний сформировало единое целое, без которых гражданская демократия и народные ассамблеи не были бы возможны. Знаменитое утверждение Руссо, что граждане делают город, а не только дома, до сих пор не прозвучало должным образом. Без граждан в классическом смысле этого слова, города не более чем группы строений, которые имеют тенденцию к дегенерации в олигархии или поглощаются национальными государствами.

Либертарный муниципализм

Из нижеследующего должно стать очевидным, что люди нашли свой истинный дом в городе ‒ причем в городе весьма особого рода. Двуликий характер западной цивилизации требует чтобы мы тщательно отсеяли такие черты города как: легитимизация частной собственности, классов, патрицентризма, ‒ и государства от его великих достижений как территории становления универсальной человечности. В наши дни, когда антигородские предубеждения показывают город в уродливом социальном свете, необходимо подчеркнуть главную заслугу города ‒ создания общего дома для людей различной этнической принадлежности, рода деятельности и статуса. "Цивилизация" ‒ понятие, происходящее из латинского обозначения города, было не просто "slaughter bench" (место для бойни), используя драматическое выражения Гегеля. Она была буквально двулика (как это смог прекрасно показать именно Гегель), повернута и к будущему всеобщей человечности, и к варварству, которое оправдывалось во имя прогресса и культуры.

Демократия участия и народные ассамблеи происходят из племенных и деревенских коммун. Но до появления города они не были осознанными формами ассоциации. Очевидно, что они существовали в. шумерские времена в городах, появившихся в Месопотамии. Но именно греческий полис и в средневековый город сделали эту демократию и ассамблеи способом жизни, а не просто техникой управления обществом, показали, что они должны конструироваться на основе этики и рациональности, отвечать определенным идеалам справедливости и хорошей жизни, а не просто быть институтами, освященными обычаями. Города сделали решительный шаг вперед в общественной жизни и дали нам "Республику" Платона и "Политику" Аристотеля, книги, которые несмотря на все свои ограничения веками сохраняли свое влияние на творческое воображение Запада.

Эта саморефлексирующая природа города превратилась в уникальные и созидательные человеческие институты. Для Аристотеля город, точнее полис, бывший высоко самосознающей этической сущностью, должен был отвечать определенным структурным стандартам, чтобы выполнять свои этические функции. Он должен был быть достаточно большим, дпя того чтобы горожане могли удовлетворить большинство своих материальных потребностей, но не слишком большим чтобы не потерять возможности близкого общения горожан друг с другом и открытого принятия решений, обсуждения лицом. Структура и этика, функция и идеал свободы были неотделимы друг от друга. Несмотря на все свои ошибки Аристотель, как и многие другие афиняне, пытался заставить форму служить содержанию. Он сопротивлялся любому их противопоставлению даже в дискуссиях о городском планировании.

Этот подход стал краеугольным камнем западной демократической традиции. Он существовал в умах таких фигур, как братья Гракхи в древнем Риме, Кола ди Ренци в средневековом Риме, и Этьен Марсель в Париже четырнадцатого века, людей которые вели за собой народные массы в драматических восстаниях за городскую конфедерацию и установление гражданской демократии. Он проявлялся в испанских городах, восставших против централизованного государства в шестнадцатом веке и в Парижской Коммуне. Он существует сейчас в городских собраниях Новой Англии, многие из которых до сих пор отстаивают свои локалистские права.

Город открыл новые пути социального менеджмента, которые вовлекали в него не только государственные институты ‒ государственное управление, но и частную сферу, включающую в себя дом, рабочее место, школу, религиозные институты и группы друзей.

Город создал политику (термин, происходящий из греческого слова "polis'), ‒ уникальный мир, в котором горожане-граждане собираются вместе, чтобы обсудить свои проблемы как сообщества и руководить своими делами в стиле "лицом к лицу".

Должен ли город управляться одной ассамблеей или он должен быть разделен на несколько, объединенных в конфедерацию ассамблей, зависит от его размера, отсюда Аристотелевское предписание определять размер города таким образом, чтобы с городских стен можно было слышать крик о помощи. Хотя ассамблеи могут функционировать как сеть на уровне квартала, района или небольшого города, они могут отвечать традиционным идеалам гражданской демократии и в большом городе, если он децентрализован.

Анархическое видение децентрализованных сообществ, объединенных в свободную конфедерацию или сеть для координации жизни сообществ региона, отражает традиционные идеалы демократии участия в современном радикальном контексте.

Сегодня, в социальной ситуации, бросающей мрачную тень на будущее современного мира, мы теряем идею города, гражданства и политики как сферы муниципального самоуправления. Города стягиваются ремнем, нескончаемого процесса "урбанизации". Бетон и высотные дома соразмерное человеку поселение, названное когда-то городом, и расползаются на загородную территорию.

Граждане становятся анонимными избирателями своих представителей. Их основные функции ‒ платить налоги, работать для поддержки современного общества, воспроизводить и воздерживаться от политической жизни, которая есть сфера действий государства и его чиновников. Наш короткий анализ выявил ключевое различие между "ситификацией" (citification) и "урбанизацией", гражданами и избирателями, политикой и государственным управлением.

Город, как соразмерный человеку, самоуправляемый муниципалитет свободно и конфедеративно ассоциированный с другим соразмерным человеку и самоуправляемым муниципалитетом зажат огромными урбанистическими тисками. Гражданин, как активный участник политики редуцирован до пассивного налогоплательщика, простого пользователя общественных служб, организованных бюрократическими агентствами. Политика деградирует до государственного управления, искусства, практикуемого циничными, профессиональными манипуляторами властью.

Весь ансамбль в целом управляется как бизнес, который считается успешным, если получает фискальную "прибыль" и обеспечивает функционирование городских служб, а его провал связывают с фискальным "дефицитом" и неэффективным функционированием.

Этическое содержание городское жизни, демократические идеалы и гражданская ответственности стираются и их место занимает предпринимательское мышление, сконцентрированное на прибыли, расходах. росте и занятости.

В то же время власть бюрократизируется, централизуется и концентрируется в руках нескольких человек. Власть, которая должна принадлежать народу, лишена своего содержания Государством и полумонопольными экономическими образованиями ‒ демократия, далекая от демократии участия, становится чисто формальной. Появление Новых Левых было выражением глубокой потребности восстановить власть народа, гражданство, положить конец превращению политики в государственное управление.

Эти проблемы до сих пор сохраняются на политической повестке дня. Рост движений гражданских инициатив в Германии, муниципальных движений в США, попыток оживить гражданские идеалы во многих европейских странах, включая Францию, в которой заново открываются слова типа децентрализация, свидетельствуют о стремлении людей улучшить свою социальную жизнь. Во многих местах государство, интенсивно сокращая общественные службы, оставило вакуум, который города должны заполнить, просто для того чтобы сохранить свою функциональность. Транспорт, жилищное строительство и материальные потребности удовлетворяются на местном уровне сейчас больше, чем в прошлом. Горожане вынуждены защищать себя сами, учиться искусству совместной работы и кооперации.

Возникает как идеологический, так и практический, разрыв между государством, которое становится все более бюрократическим, анонимным и отдаленным, и муниципалитетом, представляющим собой отдельную от личной жизни сферу деятельности, с которой индивид может взаимодействовать прямо, без посредников. Нам не нужно обращаться к национальному государству для того, чтобы найти подходящую школу для наших детей, работу, культуру и место для жизни. Нравиться это или нет, город до сих пор является наиболее непосредственной средой, с которой мы вынуждены взаимодействовать, помимо семьи и друзей, для того чтобы удовлетворить свои потребности как социальных существ.

Потенциально, ощущение утери полномочий, которое стало всеобщей болезнью нашего времени может стать источником двоевластия в больших национальных государствах западного мира. Сознательные движения ищут пути перехода от государственного и централистского "здесь" к граждански децентрализованному и конфедералистскому "там", движения могут выдвигать требования коммунальной конфедерации как альтернативу современной централизации власти. Хотя мы пытаемся, по-моему мнению напрасно, оживить мифы пролетарских революций, слабо вооруженной конфронтации и ядерной военной мощи современного государства, мы должны искать наши контр-институты, которые смогут противостоять власти национальных государств.

Коммуны, кооперативы и различные профессиональные коллективы могли бы быть прекрасными школами для обучения людей как руководить самоуправляемыми предприятиями. Но в основном это маргинальные проекты, часто существующие очень короткое время и скорее могущие служить образцами, нежели действующими институтами. Кооператив не сможет заменить гигантский супермаркет, конкурируя с ним, не может "народный банк" Прудона заменить основные финансовые институты, сколько бы сторонников он ни имел.

У Прудона, который рассматривал муниципалитет как важную арену общественной деятельности, мы должны научиться другому. Я без колебаний использую здесь слово политика, в его греческом значении как управление сообществом или полисом посредством народных ассамблей, а не в смысле государственного управления или парламентской активности. Каждое общество сохраняет следы прошлого ‒ ранних, часто более либертарных институтов, которые стали частью современных. Например Американская Республика до сих пор имеет такие элементы демократии, как городские собрания, которые Токвилль описал в своей книге " Демократии в Америке". В итальянских городах до сих пор существуют соседские сообщества, которые могут стать основой новых отношений.

Французские города все еще сохраняют основные соразмерные человеку черты, которые могут быть организованы в новые политические общности. Подобные явления можно наблюдать в городских сообществах во всем мире ‒ сообществах, солидарность которых открывает дорогу новой политике, основанной на либертарном муниципализме, который мог бы стать альтернативой и противовесом национальному государству.

Позвольте мне подчеркнуть, что мы говорим о движении, а не об изолированных случаях, когда люди в своем сообществе контролируют свой муниципалитет и реструктурируют его на основе районных ассамблей. Данный подход предполагает, что движение будет охватывать один муниципалитет за другим и установит систему конфедеральных связей между ними, которая и сформирует власть на региональном уровне. Для того чтобы понять, как далеко мы сможем продвинуться, используя этот либертарный муниципапистский подход необходимо детально знать сохранившиеся в регионе традиции, его гражданские ресурсы, и его проблемы. Опираясь на собственный опыт по организации местного контроля в США, могу сказать, что не было ни одного требования, которое бы не вызвало сопротивления со стороны государственной власти. Национальное государство знает много больше, чем его оппоненты в радикальных движениях о том, насколько дестабилизирующее влияние может оказать местный контроль на его власть.

Родословная идеи либертарного муниципализма начинается с Американской и Французской революций, Парижской Коммуны, в которой конфедерализм был творчеством народных масс. Нет причины сомневаться в том, что либертарный муниципализм может быть восстановлен сегодня, когда движения сквотеров, организации городских сообществ, соседские группы возникают и исчезают, чтобы появиться опять, как хронически повторяющийся импульс, который национальное государство не в силах устранить.

Децентрализация и экология

Социальная экология добавляет чрезвычайно важный параметр движению либертарного муниинпализма и проблемам, с которыми оно сталкивается. Изменение масштабов сообществ в соответствии с несущей способностью природной среды региона, в котором они расположены и создание нового баланса между городом и селом ‒ все эти традиционные требования великих утопистов и анархистов последнего века ‒ сегодня стали экологическими императивами. Теперь это не престо кажущиеся утопическими идеи девятнадцатого века, мечты одиноких мыслителей, они стали жизненной необходимостью, если конечно, мы хотим сохранять себя как вид и жить в гармонии со сложным продным миром, которому сейчас угрожает разрушение. Экология поставила нас перед серьезным выбором: принять кажущиеся "yтопическими" решения, основанные на децентрализации и новом балансе с природой и гармонизации социальных связей, или мы столкнемся с весьма реальным распадом материальной и естественной базы человеческой жизни на планете.

Я не могу предложить ничего лучшего чем наблюдение игнорирования американским и европейским экологическими движениями длительной истории этих идеалов. Анархизм постоянна разворовывается "неомарксистами". Такие идеи как рабочий контроль и децентрализация, не говоря о всеобщей забастовке ‒ идея, которую Маркс и Энгельс отвергали ‒ сейчас обычны среда самозванных "марксистских" движений. То же относится к идеям Фурье, Оуена и в особенности Кропоткина, не говоря уже об идеях анархистов начала шестидесятых. И ни слова благодарности не было сказано малознающими бездельниками, которые в тени академической науки повторно использовали много экоанархистских идей от имени "глубокой экологии" и "экофеминизма ". Видимо ничего нельзя считать существующим в американской и европейской мысли до тех пор пока оно не будет должным образом зарегистрировано в академическом журнале как "статья " профессора или аспиранта.

Урбанизация угрожает не только городу, но и сельской местности. Знаменитое противоречие между городом и деревней, которое сыграло значительную роль в истории социальной мысли, сейчас потеряло свое значение. Это противоречие исчезло под натиском бетона расползающегося по сельским землям и исторически уникальным земледельческим сообществам. Гомогенизация культур средствами массовой информации, урбанистическими жизненными стилями. и потребительским менталитетом угрожает разрушить не только уникальные стили жизни различных регионов, она приводит к полной деградации природных ландшафтов. То что еще не успел уничтожить агробизнес со своими пестицидами, химическими удобрениями и тяжелыми машинами разрушают климатические изменения и кислотные дожди, приводящее к обезлесиванию и опустыниванию. Урбанизация планеты это упрощение сложных экосистем, истощение создававшейся веками почвы, сведение дикой природы к хрупким "заповедникам", и прямо или косвенно, глубокое изменение региональных климатических зон к худшему.

Технология, унаследованная нами от ранних индустриальных революций, бездумное использование автомобильного транспорта, концентрация городских удобств рядом с водоемами, использование ископаемого и ядерного горючего и экономическая система, закон жизни которой есть рост ‒ все это за несколько десятилетий привело к такой степени экономической деградации, которую человечество не могло произвести за все свое существование. У каждого водоема есть отвратительная сточная труба. "Мертвые моря" занимают сотни миль водной поверхности. Глубокие и возможно смертельные раны можно найти в любой части земной поверхности. Хорошо известно, то что произошло с нашей атмосферой, обнаружены дыры в озоновом слое, защищающем нашу планету, погибают дождевые леса и леса зоны умеренного климата.

Не только стремление жить полной человеческой жизнью и воплотить наши либертарные идеи, но и проблема нашего выживания на планете требует от нас переоценки понятий урбанизма и связей города с их экологической основой. Это также диктует необходимость переоценки наших технологий и благ, которые они производят, переоценки всего нашего взгляда на природу.

Нам нужны малые города не только чтобы реализовать идеалы свободы, но для того, чтобы удовлетворить элементарную жизненную потребность жить в равновесии с природой. Огромные города, точнее расползающиеся пояса урбанизации не только создают культурную однородность, анонимность индивида и централизованную власть, они накладывают непереносимое бремя на местные водные ресурсы, воздух, которым мы дышим и на всю природу тех зон, которые они занимают. Загрязнение, шум и стресс, которые производит современная городская жизнь становится все более непереносимыми, как физически, так и психически. Города, веками объединявшие людей разного происхождения, созданные для солидарности, сегодня атомизируют своих жителей. Теперь город это место, в котором легче скрыться от людей, чем найти человеческую близость. Страх начал вытеснять социальность, грубость мешает солидарности, скопление людей в переполненных домах, транспорте, супермаркетах разрушает чувство индивидуальности и приводит к безразличию к условиям человеческой жизни.

Децентрализация больших городов в соразмерные человеку сообщества не романтическая мистификация любителя природы и не далекий анархический идеал. Она становится необходимостью для создания проэкологического общества. Что сейчас важно в этом как бы "утопическом" требовании ‒ выбор между быстрой деградацией окружающей среды и обществом, которое будет жить в балансе с природой на устойчивой основе.

То же самое относится и к переоценке технологического базиса современного общества. Производство не должно более рассматриваться как источник прибыли и реализации чьих либо интересов. Блага, необходимые людям для поддержания своих жизней и для удовлетворения своих культурных и физических потребностей еще более освящены нежели мистические фетиши, используемые разными религиозными и суеверными культами. Хлеб более "свят", чем благословение священника, подседневная одежда "священнее" клерикальных одеяний, жилье более духовно значимо, чем церкви и храмы, хорошая жизнь земли более свята, чем жизнь в раю. Жизненные средства следует понимать буквально: средства, без которых жизнь невозможна. Отобрать их у людей ‒ более чем "кража" (как называл собственность Прудон), это есть человекоубийство.

Никто не имеет право собственности на то, от чего зависят жизни других людей ‒ неважно, морально социально или экологически. Никто не имеет право разрабатывать и использовать частное технологическое оборудование, которое наносит вред здоровью человека и планеты.

Эти экологические связи с обществом позволяют создать социальную экологию, которая подчеркивает тесную взаимосвязь экологических и социальных проблем. Технология ‒ та, которую общество использует, чтобы поддержать жизнь человека и планеты и та, которая уничтожает их обоих ‒ одна из основных точек соприкосновения между социальными и экологическими ценностями. Во время прогрессирующей экологической деградации мы более не можем сохранять технику, наносящею вред планете и людям, ‒ трудно представить, что ущерб причиненный одному из них не затронет другого.

Главная трагедия нашего времени заключается в том, что мы не смотрим больше на технику с этической точки зрения. Греки считали, что производство веши высокого качества и художественной ценности есть моральное требование, создающее особую связь между мастером тем. что он производит. Для многих племен, сделать какую-либо вещь означало актуализировать скрытые потенции материала, дать мрамору, бронзе, камню и другим материалам "голос", выразить формой их скрытые возможности.

Капитализм полностью уничтожил этот подход. Он разорвал связи между производителем и потребителем, устранив всякую этическую ответственность первого перед вторым, и отодвинув в сторону все прочие моральные и этические проблемы. Если и существовали какие-либо моральные параметры капиталистического производства, так это то, что собственный интерес в нем направляется "невидимой рукой" ‒ игрой рыночных сил ‒ и поэтому производство для прибыли и личный выигрыш в конечном счете служат "общему благу".

Но сегодня исчезла даже эта жалкая апология. Бесконечная алчность, еще один пример этики зла, заменила общественное добро в любом его значении. Корпорацию могут превозносить только за то, что она менее алчна, чем другие, а не потому что она эффективно функционирует. Хотя так легко обвинить технику, в том, что на самом деле является результатом буржуазного интереса, техника вне морали может действительно стать демонической в условиях капитализма. Так растущее число ядерных реакторов грозит превратить всю планету в атомную бомбу, если произойдет достаточное число аварий, подобных. чернобыльской ‒ сегодня это уже не подвергается сомнению любым информированным человеком.

Растущие экологические нарушения делают проблематичными и обычные технические операции. Агробизнес, одно время бывший маргинальным по отношению к семейной ферме, в последние десятилетие стал настолько распространен, что его пестициды и химические удобрения превратились в глобальную проблему. Дымящиеся грубы и неразумное использование автомобилей изменили весь экологический: баланс природы, в частности атмосферу земли. Если рассмотреть современную технологию в целом станет очевидной необходимость ее совершенствования. Не только чисто экологические, но и человеческие интересы требуют переориентации на экологические технологии. Мы должны сделать наши технологические отношения с природой скорее креативными, чем деструктивными.

Позвольте мне еще раз подчеркнуть, чтo такие изменения невозможны до тех пор пока мы не сделаем то же самое с нашими отношениями друг с другом и не сформулируем общечеловеческий интерес, который мог бы перевесить частные интереса иерархий, классов, попов, этнического происхождение и государства. Предпосылка гармонизации" отношений с природой носит социальный характер ‒ это гармонизация отношений между людьми. Для этого необходимо избавиться от иерархии во всех ее формах ‒ психологических, культурных у социальных, а также от классов, частной собственности и государства.

Переход "отсюда ‒ туда" не может быть внезапным взрывом перемен без продолжительного периода предварительной интеллектуальной и этической подготовки. Нужно обучить и воспитать мир, насколько это возможно, чтобы сами люди меняли свою жизнь, а не самопровозглашенные элиты, которые затем превратятся в олигархии. Разум, этика, способ восприятия жизни и индивидуальность должны быть изменены воспитательными средствами, рациональными дискуссиями, экспериментами, демонстрацией повторяющихся ошибок, из которых мы должны извлекать уроки, если человечество хочет достичь. самосознания, необходимого для осуществления самоуправления.

Радикальные движения более не должны бездумно действовать ради действий. Никогда ранее мы так остро не нуждались в теории как сейчас, когда политическая безграмотность достигла ужасающих размеров и действие как таковое стало фетишем. Нам также очень нужна. организация, а не нигилистический хаос эгоистов, для которых любая структура есть "элита" и "централизм". Спокойная и ответственная каждодневная работа по созданию движения ценится выше театра. примадонн, которые всегда готовы "умереть" на баррикадах, но считают себя слишком высокоинтеллектуальными для выполнения скучных задач по распространению идей и созданию организации. Движение "отсюда ‒ туда" это процесс, а не драматический жест. Он всегда будет связан с неопределенностью, провалами, отступлениями, пока не будет найдено его направление. Нет никакой уверенности, что перемены могут произойти на протяжении жизни одного человека. Современные революционеры могут вдохновляться примерами великих идеалистов времен русских и французских революций прошлого века, которые имели очень мало надежды дожить до великих перемен, но они вложили в них свои жизни и убеждения.

Революционное призвание это не только стремление изменить мир, но и спасение своей идентичности и индивидуальности от коррумпированного общества, которое разрушает личность приманкой дешевых наград и статуса в тотально бессмысленном мире.

Должна быть создана новая политика, которая остерегается ловушек парламентаризма и стремления к придуманному СМИ "форуму". Движения, подобные Немецким зеленым уже полны телезвезд, которые компрометируют единство, этическую позицию и стремительность движения своих наиболее героических дней. Новые программы, как и новая политика, должны структурироваться вокруг непосредственной среды жизни человека ‒ его или ее жилищных условий, проблем местного сообщества, транспорта, экономических условий, проблем загрязнения и занятости. Власть должна постепенно переходить к районам и муниципалитетам в форме центров сообществ, кооперативам, центрам занятости и, в конечном счете, народным ассамблеям.

Успех не может быть измерен поддержкой, котирую получают подобные движения. Только относительно малое количество людей будут вначале работать с такими движениями и только некоторые согласятся участвовать в районных ассамблеях и муниципальных конфедерациях ‒ исключая, возможно, те случаи, когда возникают очень важные проблемы, привлекающие всеобщее внимание. Старые идеи и методы, укорененные в каждодневной жизни, отмирают очень медленно, а новые очень медленно растут. Гражданские инициативные группы могут возникнуть очень стремительно, в тех случаях, когда горожане сталкиваются, например, со строительством атомной станции или обнаруживают захоронение токсичных отходов в непосредственной близости от своих домов. Экологически ориентированные муниципалистские движения не должны строить иллюзий по поводу продолжительности такого рода активности. Эти группы могут исчезнуть так же быстро, как они появились. Никто не может быть уверенным в том, ‒ что он создает традицию, которая сохранится на долгие годы или даст людям образование, которое не будет потеряно сообществом.

В то же время, члены такого движения должны представлять, каким должно стать общество. Они должна ставить очень дальние цели, чтобы другие смогли продвинуться достаточно далеко в своей деятельности. Ядро движения должно искать исторические решения точно так же как и заниматься практическими. Существующее общество задает правила игры, по которым вынуждены играть даже наиболее радикальные революционеры. Если этот важнейший факт неосознан, компромисс станет правилом, которое приведет к этике выбора меньшего зла, а оно, возможно, повлечет за собой наибольшее зло. Радикальное движение не может утратить четкое представление своей конечной цели без того, чтобы постепенно не потерять свою идентичность.

Представление о конечной цепи должна быть достаточно ясным, с тем чтобы никогда не быть искаженным. Смутность социалистических и марксистских представлений о конечном результате нанесло непоправимый вред этим движениям, так как привело к искажению их целей "прагматической" политикой, компромиссами, в конечном счете к сдаче своих позиций. Движение должно сделать свои идеалы наглядными, так что бы они присутствовали в воображении новых политиков, а не только в их программах. Такие попытки были сделаны с заметным успехом в прошлом такими группами, как Народная Архитектура, которая взяла на себе труд перепланировать целые районы в Беркли, в Калифорнии и показать как они могли бы стать более коммунальными, более годными для жилья и эстетически привлекательными.

Экологическое общество

Сегодня в нашем распоряжении прекрасный репертуар новых идей, планов, технологических решений и необходимых нам данных для того, чтобы построить графическое изображение экологического сообщества и демократии участия. Поскольку эти материалы могут продемонстрировать каким образом мы сможем построить устойчивые сообщества на основе возобновляемых ресурсов, их нельзя рассматривать только как новую систему конструирования сбалансированных связей между обществом и данной природной средой.

Они имеют еще и этические значение, которое может игнорироваться только экотехнократическим мышлением, развивающимся в направлении так называемых соответствующих технологий, термин слишком неопределенный, чтобы использовать его в более общем экологическом контексте. Аргументы за переход от агробизнеса к экологическим формам производства продуктов питания обычно таковы: органическое земледелие может удовлетворить наши потребности в химически безопасной пище, предоставить нам необходимое количество питательных веществ и улучшить почву. Но органическое фермерство означает много больше. Оно связано не только с потреблением, но и с производством пищи. Оно вводит нас в пищевую цепь, которая начинается в почве, цепь, в которой мы являемся одним из компонентов и играем трансформирующую роль. Оно приближает нас к миру природы в целом, от которого мы были отчужденны. Мы производим почти всю нашу пищу и используем собственные тела, для того чтобы сажать, ухаживать и собирать урожай. Мы вовлечены в экологический "балет", который совершенствует нас больше чем бег по асфальтовым дорогам. Как одно из занятий, которыми индивид может заниматься в течении дня (согласно совету Фурье), органическое земледелие обогатит разнообразие нашей повседневной жизни, обострит нашу природную чувствительность к росту и увяданию, и включит нас в природные ритмы. Таким образом органическое земледелие, может рассматриваться в экологическом обществе как нечто большее, чем решение проблем питания. Оно может стать частью нашего бытия как социальных, культурных и биологических существ.

То же самое справедливо и по отношению к аквакультуре, в частности к мониторингу самоустойчивых систем, созданных впервые институтом Социальной Экологии Вермонта, где отходы растительноядных рыб использовались для выращивания водных растении для этих же рыб и таким образом был создан закрытый, самоподдерживающийся экологический цикл, обеспечивающей человеческие сообщества протеином. Использование солнечной энергии, достигшее высокой степени сложности и эффективности может рассматриваться как экологическое, не только потому что оно основано на возобновимых источниках энергии, но и потому, что они приносит солнце в нашу каждодневную жизнь весьма наглядным путем. То же самое можно сказать об использовании энергии ветра, содержании домашнего скота в сообществе, смешанном земледелии, технологии компоста, превращающей городские отходы в питательные вещества для почвы, то есть обо всем экологическом ансамбле, в котором каждый компонент взаимодействует с другими, для того чтобы создать модифицированную человеком экосистему, которая удовлетворяет человеческие потребности и в то же время обогащает природную экосистему в целом.

Эти идеи были выдвинуты авторам несколько десятилетий назад в ессе "К. либертарным технологиям" и перетекли в экологическое движение. Признанные или нет, они стали частью нашего современного мирвоззрения скорее в технократической нежели в экологической и этической форме. )

Экологическое общество, структурированное вокруг кондфедеральной Коммуны коммун, каждая из которых организована в согласии с экосистемой и биорегионом, в котором она расположена, смогло бы использовать этот ансамбль технологий очень искусным способом. Оно могло бы начать использовать местные ресурсы, заброшенные по причине их нерентабельности для техники массового производства.

В каких формах будет существовать собственность и контроль над ней в таком обществе? Исторически, современный радикализм считает необходимым национализацию земли и рабочий контроль над использованием ресурсов. Национализированная экономика, как считают анархисты, предполагает существование государства. Одного этого факта достаточно, чтобы отказаться от данной идеи. Что еще беспокоит, так это тот факт, что национализированная экономика представляет собой прекрасную почву для возникновения паразитических бюрократий, которые завели так называемые социалистические страны Востока в экономическую тюрьму. Больше нет сомнений в том, что она является источником стейтизма и даже тоталитаризма. Ее собственные служители оставили ее для того чтобы перейти к относительно "свободному" рынку.

Рабочий контроль, который синдикалисты долгое время противопоставляли национализированной экономике, имеет серьезные ограничения. Коллективное предприятие далеко не всегда коммунистическое, может быть за исключением Испании, в которой профсоюзы, находящиеся под влиянием анархистов, такие как CNT, могли удержать в своих руках любое предприятие, которое начинало превращаться в коллективно капиталистическое. Не одно контролируемое рабочими предприятие на деле функционировало как капиталистическое, конкурируя за ресурсы, потребителей, привилегии Соединенных Штатов и Скандинавии предприятия, находящиеся в общей собственности или контролируемые рабочими кооперативами слишком часто превращались в олигархические корпорации.

Отличает многие из этих предприятий то, что они делают частный интерес более или менее полезным. Но они по своему характеру не отличаются от капиталистических и также подвержены влиянию рынка, на котором вынуждены функционировать. Частные интересы разрушают их высокие этические цели, в основном во имя "эффективности", необходимости "роста", если они хотят выжить, всепоглощающего желания получить большие доходы.

Либертарный муниципализм предлагает холистический подход к экологически ориентированной экономике. Политика и конкретные решения, касающиеся сельского хозяйства и промышленного производства будут приниматься горожанами на своих ассамблеях ‒ как гражданами, а не как просто рабочими, фермерами к специалистами, которые в любом случае, будут менять род своей деятельности, независимо от их профессиональной квалификации. Как горожане они будут работать в таких ассамблеях на своем высшем уровне ‒ человеческом уровне, ‒ а не как загнанные в социальные гетто существа. Они смогут выразить свои общие человеческие интересы, а не просто частные интересы, связанные с их статусом.

Вместо национализации и коллективизации земли, фабрик, мастерских и распределительных центров экологическая община сможет муниципализировать свою экономику и объединится с другими муниципалитетами в интеграции своих ресурсов в региональную конфедеральную систему. Земля, фабрики и мастерские будут контролироваться народными ассамблеями свободных сообществ, а не национальным государством или рабочими-производителями, в который очень быстро развивается собственнический интерес. Каждый будет функционировать как гражданин, а не как самозаинтересованное эго, человек класса или обособленный "коллектив". Классический идеал рационального гражданина, вовлеченного в дискурсивные, лицом-к-лицу отношения с другими членами своего сообщества, мог бы получить экономический фундамент и охватить все аспекты общественной жизни. Такой индивид свободен от частного интереса в сообществе, в котором каждый вносит своей вклад в меру своих способностей и берет из общего фонда все, что ему или ей нужно, мог бы придать гражданству беспрецедентную материальную прочность, которая выходит далеко за рамки частной собственности.

Не такая уж фантастика предполагать, что экологическое общество будет состоять из среднего размера муниципалитета, каждая коммуна из небольших хозяйственных коммун или частных жилищ, которые встроены в естественные экосистемы. Жить в коммуне или индивидуально решат будущие поколения, индивид за индивидом.

Коммунальная близость может быть сознательно поощряться. Муниципалитеты должны располагаться на прогулочной дистанции от своих соседей. Транспортные средства ‒ железные дороги, мотоциклы, автомобили и пр. ‒ будут в коллективной собственности, не должно быть отдельных водителей, наполняющих шоссе своими пустыми машинами.

Человек будет менять виды деятельности ‒ работа в городе и в деревне, смена каждодневных занятий. Идеал высокого разнообразия рабочего дня, предложенный Фурье будет существовать в форме разделения рабочего дна на занятия земледелием, ремеслом, чтением, производством различных устройств. Земля будет использована экологически, так леса будут выращиваться в наиболее подходящих для этого зонах, смешанное земледелие в наиболее урожайных. Сады и живые изгороди послужат нишами для диких, животных, потребность в пестицидах отпадет в результате системы биологического контроля и баланса. Будут сохранены природные участки и для диких животных. Будет поощряться физическое развитие тела, как часть диверсифицированного рабочего процесса. . Будет использована солнечная и ветровая энергия, а отходы будут обираться, превращаться в компост и повторно использоваться. В производстве продукции главным станет качество, а не количество: дома, мебель, посуда, одежда будут делаться на годы, возможно на поколения. Сам муниципалитет будет спланирован и построен таким образом, чтобы максимально сохранить природный ландшафт, негородские стили жизни и баланс с природой.

Промышленные производства, основанные на маленьких, многоцелевых машинах, последних инновациях в соразмерной человеку технологии, производство качественных благ, минимальном использовании энергии, будут расположены внутри региона так, чтобы обслужить максимально возможное число поселений без безумного дублирования производства одних и тех же вещей, как это происходит в рыночной экономике.

Основным будет развитие трудосберегающей техники ‒ будь это компьютеры или автоматика, ‒ которая освободит человека от ненужных инструментов и даст ему свободное время для его развития как человека и гражданина. Ориентация экологического движения, ‒ особенно в Соединенных Штатах на интенсивные в плане затрат труда технологии, предположительно для "сохранения" энергии путем истощения рабочего класса, есть скандальная аффектация среднего класса. Салат их академиков, студентов, специалистов и прочих, высказывающих подобные идеи ‒ это люди, никогда не знавшие изматывающего, однообразного труда на фабрике или автомобильном конвейере. Их собственные интенсивная деятельность связана с их "хобби" ‒ бегом, спортом, походами в национальные парки и леса.

Несколько недель жарким летом на сталелитейной фабрике быстро освободят их от идей трудозатратных технологий и промышленности. Между "здесь", которое тотально иррационально, заполнено отходами, стянуто гигантскими промышленными и городскими поясами, основано на химическом сельском хозяйстве, централизованной и бюрократической впасти, военном производстве, загрязнении и безумной работе, с одной стороны и экологическом обществе, которое я попытался описать, с другой, лежит неопределенная зона сложнейших переходов, связанная с развитием нового восприятия, так же как и новой политики. Нет ничего, что могло бы заменить роль сознания и помочь истории произвести этот переход. Нельзя призвать deux ex machlna, чтобы сделать прыжок "отсюда-туда". Люди не могут контролировать то, что они не делают своими руками. Это может быть у них так же быстро отнято, как было даровано.

Наконец, каждый революционный проект основывается на том, что люди смогут развить новое сознание, если они воспримут идеи которые смогут удовлетворить их потребности и если объективная реальность ‒ будь это история или природа, или обе сразу ‒ поставит их перед необходимостью социальных перемен. Без этих объективных условий, которые благоприятствуют новому сознанию и дают средства выразить его публично не может быть существенных перемен или даже маленьких шажков, необходимых для достижения революционных целей. Каждый революционный проект помимо всего прочего является образовательным. Он должен отталкиваться от реального мира, в котором живут люди и происходящих в нем изменений.

Образовательный процесс, который не опирается на этот реальный мир, его традиции и повседневную жизнью, может выполнить лишь часть задачи. Каждый человек имеет собственные и либертарные мечты, но большинство людей запутаны пропагандой средств массовой информации и созданными ею образами.

"Американская Мечта", например, такая модная сегодня, имеет анархистские составляющие, равно как и буржуазные и у нее много равных форм. Одна из нитей этого полотна, тянется в прошлое, к революционным пуританам, которые пересекли Атлантику, для того чтобы построить квазикоммунистический "Новый Иерусалим". Несмотря на все свои ошибки, они создали в своей основе эгалитарные сообщества, которые управляли сами своей жизнью в городских собраниях, бывших формой прямой демократии. Другая "Американская Мечта" сформирована в культуре ковбоев Юго-Запада, в которой домашний очаг Новой Англии был вытеснен одиноким лагерным костром. Ее героями были свирепые индивидуалисты, всегда держащие руку на пистолете, воспетые в так называемых спагетти-вестернах Серхио Леоне, таких как фильм "Хороший, плохой и уродливый". Затем появилась "Американская Мечта" бедного эмигранта, миф о том, что американские улицы покрыты золотом, короче, мечта о безграничных материальных возможностях и мысль о том, что "все возможно" в Соединенных Штатах.

Я привел в пример эти квази-утопические представления, каждое из которых уникально национальное, чтобы показать, что так или иначе революционный проект должен искать способы переработать их в современные идеалы свободы. Анархизм это не продукт труда гения, который провел свою жизнь в лондонском Музее. Либо это общественный продукт, усложненный и утонченный способными теоретиками, но происходящий из глубочайших, благородных и свободолюбивых стремлений людей, либо ничто. Так было в случае с испанским анархизмом между 1880 и концом 1930-х годов или итальянским и русским анархизмом до Муссолини и Сталина, когда труды Бакунина, Кропоткина и Малатесты дали теоретическое выражение стремлениям угнетенного народа. Где бы ни укоренялся анархизм, это происходит потому что он становиться голосом свободы томящихся людей и говорит на их языке об их самых дорогих идеалах, надеждах, используя особые идиомы их наречия. Эта глубоко народная черта, укорененность анархизма в общественной жизни людей и их сообществ, делает анархические идеи глубоко экологическими. Именно это превратило теоретиков анархизма в инициаторов радикальных экологических идей в наши дни.

К свободной природе

Анархизм и социальная экология, то есть экоанархизм, должен иметь в виду то, что обычные люди могут рассуждать на уровне, не отличающимся от уровня наиболее блестящих представителей человечества. Экоанархизм исходит из предпосылки высокой разумности человечества. Оно занимает уникальное место в эволюции, которое вовсе не означает, что люди обязательно должны "доминировать" над природой. Человечество уникально по сравнению с другими формами жизни благодаря своей способности к концептуальному мышлению, вербальной коммуникации, структурированной вокруг грозных боевых порядков концепций, власти изменять природный мир, которая может быть как деструктивной так и созидательной.

Можем ли мы свести эту уникальную силу к простой случайности в эволюции жизни и природы в целом? Нет способа опровергнуть знаменитую жалобу Бертрана Рассела на то, что человеческое сознание не бoлee, чем случайный продукт непредсказуемых обстоятельств, короткая вспышка света в черном, лишенном смысла и жизни космосе, которая возникла из ничего в неизбежно исчезнет, не оставив следа. Возможно, ‒ но каждый философский подход, подымающий вопрос о "смысле" человечества исходит из недоказуемых предпосылок. В прошлом веке физики сделали предположение, что движение есть "свойство" материи и воздвигли сложнейшие построения на базе этого недоказуемого понятия. Способность предположений прояснять реальность есть лучшее "доказательство", необходимое физике для обоснования предпосылки как таковой.

Современная экология, в особенности социальная экология, также нуждается в предположениях, если она хочет стать последовательной концепцией, которая стремиться объяснить место человека в естественном мире. Сейчас возникло множество экологических теорий, которые отрицают уникальность человечества. Эта точка зрения называется "биоцентризмом" и предполагает, что человеческие существа в природном мире имеют не большую и не меньшую ценность, чем, скажем, улитки (отсюда миф о биоцентристской демократии). В естественном порядке вещей эти двое ‒ человек и улитка ‒ просто различны. Их "различие" достаточно очевидный факт, но оно ничего не говорит о том, как они различаются и каково значение этих различий для природного мира.

Таким образом перед нами встает очень важный вопрос. Каково место человечества в природе? Почти интуитивно оглядываясь на эволюцию вселенной, мы можем увидеть ‒ как ни одно другое животное не может ‒ общую тенденцию активной, турбулентной субстанции развиваться от простого к сложному, от относительно гомогенному к относительно гетерогенному, от простого к разнообразному и дифференцированному. Наиболее поразительное свойство субстанции ‒ термин, который, как я думаю, позволяет отделить динамическую и созидательную составляющую от кажущейся "мертвой", статичной "материи" ‒ есть процесс развития. Под развитием я понимаю не просто изменение времени и места, скорее я обращаюсь к раскрытию латентных потенциальностей явления, актуализации возможности и превращению неразвитой формы в полноту бытия. Внутри субстанции ее самый первый уровень ‒ зерно, зародыш, который разворачивается в различные стадии развития, на каждом из которых целое есть потенциальность по отношению к следующему, более дифференцированному целому; стадии движения по направлению к большей субъективности и гибкости. Я говорю не о предопределенной телеологии или детерминированном конце, который завершает неумолимое развитие. То, что я пытаюсь выразить, это скорее внутреннее стремление или тенденция к большей дифференцированности, сложности, субъективности (которая появления человеческих существ не интеллектуальна), и физической гибкости.

Это базовые предположения. Но в определенный момент тенденция неорганического развития по направлению к большей сложности достигает видимого порога, на котором возникает жизнь. Разделяющая две сферы линия состоит из феномена так называемого метаболизма, обмена веществ, в котором протеины, сформированные из аминокислот, получают качество активного самоподдержания и, благодаря этому, некоторую, пока неопределенного смысла самоидентификацию. Скалы и разрушающая их вода пассивны. Вода просто вымывает и растворяет минералы в скалах.

В отличие от них, простая амеба интенсивно активна. Она занята поддержанием динамического равновесия между созидательными и разрушительными процессами, которые определяют ее существование. Она не пассивна в ее связях со средой: она есть зарождающаяся самость, идентифицируемое сущее, которое постоянно занято поддержанием своей идентификации. Она демонстрирует смысл саморуководства, зародыш того, что станет целеполаганием, волей, и намерением является как наличие цели, воли, когда мы обратимся к исследованию более сложных, обладающих большей субъективностью жизненных форм последних периодов эволюции.

Дальнейшая дифференциация одноклеточных организмов сходных с амебой в многоклеточные, такие как губки, и в конечном счете высокоорганизованные млекопитающие создает высокую специализацию органов и их систем. Важный момент в этом процессе ‒ появление нервных сетей, автономных нервных систем, многослойного мозга и наконец самоосознающих существ.

Эта тенденция развития природы, берущая начало на уровне взаимодействия атомов и превращения их в сложные молекулы, аминокислоты и протеины достаточно очевидна. Жизнь приобретает большую гибкость с появлением теплокровных животных, обладающих большой адаптируемостью к различным климатическим условиям. Виды взаимодействуют друг с другом и со средой своего обитания, создавая при этом все более диверсифицированные экосистемы, многие из которых открывают новые пути эволюционному развитию и большей субъективности, которая влечет за собой возможность производить элементарный выбор новых путей эволюционного развития. Жизнь, на этих уровнях сложности, начинает играть все более активную роль в своей собственной эволюции. Она не простой объект "естественного отбора"; она участвует в собственной эволюции, поэтому нам следует изменять дарвиновскую терминологию и говорить об "эволюции участия".

Если мы посмотрим на эволюционное развертывание этого кумулятивного процесса, в котором жизненные формы абсорбируют более ранние формы в своем последующем развитии, будь это нервные сети, пронизывающие кожу, нервные ганглии, формирующие наш спинной мозг, мозги рептилий и т. п., то обнаружим что демонстрируемая природой тенденция движения к самонаправляющей, саморуководящей эволюции; все более сознательное развитие, в котором выбор, хотя и смутный, раскрывает возможности свободы в биологической эволюции ‒ есть нечто большее, чем просто гипотеза. Говорить о природе только как о "царстве необходимости" означает не заметить ее плодовитость, тенденцию к разнообразию, развитие субъективности, самоидентификации, рудиментарному выбору, сознательным намерениям, короче, царству потенциальной свободы, в котором жизнь появляется как основа для становления индивидуальности и подлинного саморуководства. Именно люди полностью актуализировали эту грань развития, по крайней мере в рамках социальной жизни и приложения рассудка к ведению человеческих дел. Человечество становится потенциальным голосом природы, достигшей самосознания и самосозидания.

Таким образом, мы можем говорить о дочеловеческой природе как о "первой природе" в смысле, что индивидуальность, сознательность и основа для свободы в ней смутны и рудиментарны и не могут рассматриваться как полностью самонаправпяющиеся. Мы можем обнаружить достаточно много приближений к самосознательности, например в мире приматов. Но до появления человечества эта потенциальность не превращается во "вторую природу", которая сама движется к своей полной реализации: продукт революции, которые достигает полноты в возникновении ума, экстраординарных способностей коммуникации, сознательной ассоциации и способности сознательно улучшать себя и природный мир. Отрицать все эти экстраординарные человеческие свойства, которые сами себя проявляют в повседневной жизни, топить их в категориях, подобных "биоцентрической демократии", которая делает равными улитку и человека в смысла их "внутренней ценности" (чтобы эти слова не значили) ‒ просто легкомысленно.

Более того ‒ и это очень важно ‒ в "биоцентрическом" подходе растворяется наиболее xapактерная особенность человеческого рода: его способность заниматься целенаправленной деятельностью. Он отказывает человеку во власти менять мир и самого себя.

Обезоруженная евангелием пассивности, "биоцентрическая" модель мышления весьма адаптивна и некритична. Можно найти подобные идеи и в Даосизме и в западной философии "сущего" ‒ oт статичных взглядов парменидов до Мартина Хайдеггера, позиция которого, по-моему, коррелирует с идеями национал-социализма, движения, к которому он сам принадлежал более чем 10 лет.

Великие правила, разработанные прежними радикалами, со времен Роберта Оуэна, Чарльза Фурье, Михаила Бакунина и Карла Маркса и до наших дней придают ключевое значению человечеству как активному агенту. Эти правила составляют ядро революционного проекта и идеалов свободы. Появились многие школы экологии, проповедующие пассивные связи между человечеством и природой, жалкое подчинения. человека "законам природы", "контролирующим численность населения". Это может принести экологии более плохую репутацию, чем экономике. Если экономику называют "мрачной" наукой, то экология в своей наиболее реакционной форме рискуем получить название "жестокой науки".

Человечество, как я отметил, до сих пор означает меньше, чем человек. В своем современном виде ‒ конкурирующего, разделенного и бесчувственного общества ‒ оно должно пройти долгий путь, для того чтобы реализовать заложенную в нем потенциальность разума, заботы и сочувствия. Но данная потенциальность выражает себя в бесчисленных способах, которые не имеют эквивалента у других форм жизни и их актуализация зависит от базовых социальных изменений, которые необходимо произвести. Наиболее серьезное преступление некоторых экологистов, пытающихся объяснить эти социальные императивы проистекает из легкости, с которой они отбрасывают социальные условия человеческой жизни из своих концепций. Отношение к человеку только как к "виду" приведет всех людей к соучастию с элитами, классами и Государством, не только в разрушении природы обществом роста, но и в разрушении самих себя.

С точки зрения того, чем может стать человечество, у нас есть основание говорить об отношении человека с человеком и человека с природой, что позволит перейти от нетронутой "первой природы", из которой выросла социальная "вторая природа" и откроет дорогу радикально новой "свободной природе", в которой освобожденное человечество станет голосом, выражением естественной эволюции, достигшей самосознания, заботящейся, сочувствующей боли, страдающей. Природа, благодаря рациональному вмешательству человека, получит стремление и силу создавать более сложные жизненные формы и способность к самодифференциации. Здесь мы сталкиваемся с проблемой экологической этики. Вмешательство человека в мир природы есть не только болезненное отклонение в процессе эволюции. Человек может быть отделен от природы и собственной животной составляющей не более чем лемминг от своей собственной шкуры. Человека делает продуктом естественной эволюции не только его физические характеристики примата, но и степень актуализации стремления эволюции к самосознанию и свободе. Именно здесь мы найдем основание для объективной этики, представленной в терминах философии потенциальности и актуальности, а не механических причинно-следственных связях или причинном агностицизме Юма его современных последователей позитивистов.

Реальность всегда формативна. Это не просто "здесь" или "сейчас", существующие не далее того, что мы можем воспринимать нашими глазами и носами. Взятая как образующая, реальность всегда есть процесс актуализации потенциальностей. Она не менее "реальна" или "объективна" в том смысле, чем она могла бы быть, так же как то, что она есть в любой данный момент.

Человечество, исходя из этого диалектического понимания причинности, есть нечто большее, нежели то. чем оно является сейчас, оно еще и то, чем оно могло бы быть ‒ или возможно станет завтра либо через поколение. Поэтому, когда мы сталкиваемся с тенденцией или потенциальностью, например потенциальностью свободы и самосознания, это означает, что свобода и самосознание не менее реальны (или, используя гегелевский термин ‒ "актуальны") в обществе, чем когда они существуют как потенциальности в природе.

Человека делает продуктом природы также не только голос, который он дает природе, но и тот факт, что он вмешивается в природу именно как продукт естественной эволюции; он был создан веками органического развития для того чтобы делать именно это.

Извращение не в том, что люди вмешиваются в природу и улучшают ее, но в том, "что они вмешиваются и разрушают природу, поскольку социальное развитие человека было извращено. Неразумно реагировать на извращенное человеческое развитие, требуя от людей "минимизировать" их вмешательство в природу или даже прекратить его, как это делают многие экологисты сегодня. Это так же наивно, как поведение ребенка, пинающего стул, за который он запнулся.

Социальная экология предлагает не только освободить общество от иерархии, но и обратиться к этике, которая рассматривает человека в природе как продолжение эволюции ‒ социальной и естественной ‒ полностью самоосознающего и свободного насколько возможно в способности делать эволюцию рациональной, насколько возможно, в удовлетворении потребностей человека и других форм жизни. Я стек" на позиции "естественной инженерии". Природный мир, как я не раз подчеркивал в своих ранних работах, слишком сложен, чтобы его можно было "контролировать" человеческой изобретательностью наукой или технологией. Мои собственные анархистские склонности стимулировали в моем сознании любовь к спонтанности, будь это поведение человека или естественное развитие.

Воображение играет большую роль, чем рациональность, интуиция, эстетика чувство прекрасного также принадлежит к духу человека как и интеллект. Естественная эволюция как и социальная не может отказаться от своей собственной спонтанности и плодовитости.

Но мы не можем отрицать присутствие рациональности в нашей жизни и того, что она является продуктом не только природного, но и человеческого развития. Мы стоим на перекрестке противоположных путей; либо мы капитулируем перед иррационализмом, который мистифицирует социальную эволюцию при помощи мифов, богов и грубого партикуляризма во имя пола или тайных элит и делает социальную эволюцию бесцельной, ведущей к мрачному концу и для человечества и для других форм жизни, либо мы вернемся к активизму, который сегодня игнорируется и введем мир в сферу свободы и рациональности. Это предполагает новую форму рациональности, новую технологию и новую науку, новое восприятие и самость и, сверх всего этого ‒ истинно либертарное общество.

Примечания

1. Я сослался на вирусы отнюдь не легкомысленно. "Безупречное право" патогенных вирусов существовать серьезно дискутируется в книге Давида Эхренфельда "Высокомерие гуманизма' (David Ehrenfeld, "The Arrogance of Humanism", New York: Oxford University Press, 1978, 208-210).

2. Для исчерпывающего ознакомления с идеями движения "глубоких экологистов" см. Bill Devall and George Sessions, "Deep Ecology" (Salt Lake City: Peregrine Smith Books, 1985). В этой книге вы найдете большинство выражений, используемых "гпубокими экологистами", таких как "биоцентрическое равенство", например.

3. Ibid., 225

4. Robert Briffault, "The Evolution of the Human Species" in The Making of Man, V. F. Calverton, ed. (New York: Modern Library, 1931, 765-766

5. David Ehrenfeld, op. cit., 207

6. Dorothy Lee, Freedom and Culture (Englewood Cliffs, NJ: Prentice Hall, Inc., 1959), 42

7. Paul Radin. The World of Primitive Man (New York: Grova Press, 1960), 11

8. Я исследовал этот важный аспект магии, которым часто пренебрегают в моей книге "Экология свободы" (The Ecology of Freedom, Palo Alto: Cheshire Bookas, 1982). Однако я сомневаюсь, что эта неподавляющая форма магии имеет какой-либо смысл в наши дни. Я показал ее только как пример того, как неиерархические сообщества видели природный мир, а не как технику которую нужно использовать современными мистиками и теистами. Древние охотники конечно были не правы. Игра не обязательно подвергала их копьям и стрелам более, чем они были "заставлены" магией принуждения становиться пищей в палеолитической диете. Попытаться реставрировать эти ритуалы сегодня (никто достаточно не знает в каких формах они проходили) было бы наивно в лучшем случае и цинично в худшем. Ритуал, если он будет иметь какое- то место в свободном обществе должен усиливать уважение к жизни к человеческое сотрудничество ‒ а не опускаться в атавизм, абсурдный и бессмысленный для современного ума.

9. Janet Biehl, "What is Social Ecofeminism?" in Green Perspectives, No. 11.

10. Paul Radin, op. cit. . 212, 215.

11. Замена термина "капитализм" словами "индустриальное общество" может сильно дезориентировать. "Индустриальный капитализм предшествовал Промышленной революции. На знаменитом венецианском арсенале, огромное количество рабочих работало традиционными инструментами, а на первых английских фабриках рабочую силу структурировали простые машины и техника. Эти фабрики просто интенсифицировали процесс труда, а не вводили блестящие технические инновации. Инновации пришли позже. Говорить об "индустриальном обществе" без четкой ссылки на новые социальные отношения, введенные капитализмом, а именно заработную плату и труд и бесправный пролетариат, означает наделять технологию мистической властью и приписывать ей и степень автономии, которых она реально не имеет. Это также создает крайне дезориентирующее представление о том, что общество может жить с рыночной экономикой, которая может быть "зеленой", "экологической" или "моральной", даже в условиях зарплаты, обмена, конкуренции и т. п. Это ошибочное употребление понятий обвиняет технологию ‒ большая часть которой может быть очень полезно социально и экологически ‒ в том, в чем в реальности повинно вполне определенная совокупность социальных отношений, а именно капиталистических отношений. Конечно можно достичь большого "влияния" на незнающих людей, используя подобные выражение, но цена этому ‒ создание у них ошибочны х представлений.

12. Ernst Bloch, Man on His Own (New York: Herder and Herder, 1970), 128.

13. H. and H. A. Frankfort, The Emancipation of Thought From Myth, in Before Philosophy, H. aid H. A. Frankfort, et. al. (Baltimore: Penguin Books, 1951). 242- 243, The passages from Egyptian chronocles appear in the pages above.

14. Peter Kropotkin, Mutual Aid (Montreal: Black Rose Books, 1989), 195.

15. Marie Louise Berneri, Journey Through Utopia (London: Routlege and Kegan Paul, n. d. ), 54.

16. Ronald Fraser, Blood of Spain (New York: Pantheom Books, 1979), 66

17. For a fairly complete discussion of this mixwed precapitalist economy, see my book. The Rise of Urbanization and Decline of Citizenship (San Francisco: Sierra Club Books, 1987).

18. Karl Marx, The eighteenth Brumaire of Louis Napoleon, Collected Works, Vol. 11 (New York: International Publishera, 1979), 103.

19. Karl Marx, Grundrisse (New York: random House, 1973), 103-110, 20. Ibid.

20. Jean Jacques Rousseau, The Social Contract (New York: Modem Library. 1950), 94