Ленин В. И. Поли. Собр. Соч. , т. 20, С. 102.

Внешняя необусловлешюсть, необязательность обращает на нее внимание.

Помимо этого, характеристика этики Платона Каратаева как «восточной мудрости» может иметь в «Чистом понедельнике» и полемический подтекст. Бунин и в эмиграции находится целиком во власти споров начала века. Демократическая критика противопоставляла «социальной пассивности» толстовской проповеди социальную действенность и общественную активность. Судьбой героини, как и репликами возлюбленного, Бунин демонстративно отстраняется от подобной позиции и прямо оспаривает ее, — оспаривает, надо полагать, в первую очередь Горького.

Итак, «она» исповедует «восточную мудрость» непротивления. Однако не созерцательность и социальная пассивность характеризует ее в первую очередь, а именно двойственность — натуры, происхождения, духовного склада, пристрастий.

«Подстроен» под героиню и герой рассказа. Он менее крупная фигура, он вообще целиком зависит от «нее». Излучаемый им свет есть свет отраженный. Самостоятельной линии герой в рассказе не имеет. Он лишь упрощает ту двойственность, на которой прочно базируется внутренний мир героини. Сицилианец пензенского происхождения, он, получив от возлюбленной распоряжение явиться к ней на следующий день к десяти часам вечера, бодро отвечает: «Ол райт!» — и в этом английском возгласе мы явственно чувствуем сниженные и упрощенные до интеллигентского просторечия все те же европейские пристрастия героини.

Сочетание восточного и западного начал и свойств натуры образует в облике героини причудливое слияние противоположных жизненных привычек и особенностей характера. Какая-то тайна скрывается в глубинах ее психики и ее пристрастиях, необычных, сотканных из несовместимых, казалось бы, черт.

Все в этом рассказе имеет два смысла: один — прямой, художественно-непосредственный, вытекающий из развития фабулы, другой — скрытый, символический, запрятанный в подтекст, хотя постоянно нами ощущаемый.

И в этом плане, на фоне странных и непонятных для героя противоречий, из которых соткан духовный облик

героини, получает свое значение настойчиво подчеркиваемое и, как мы увидим, для общего замысла Бунина в высшей степени важное ее внимание ко всему, что связано с древней Русью.

Правда, сама эта древняя Русь, упоминание которой в «Чистом понедельнике» оказывается столь же частым, как и упоминание Персии, Индии и всего восточного, подается Буниным в настолько идеализированном и стилизованном виде, что возникает вопрос: а не введена ли она в рассказ не столько в· соответствии с логикой действия, сколько в соответствии с логикой замысла? По существу, это никакая не древняя Русь в собственном смысле слова, а некий общий и условный символ, обозначение того высокого и светлого патриархального идеала, к которому устремлена героиня, внешне ведущая вполне праздный образ жизни.

С первых же страниц рассказа мы явственно ощущаем напряженный процесс поисков некоего идеала, протекающий в ее душе, прикрытый, однако, налетом беззаботности и праздного времяпрепровождения. Герой, от лица которого ведется рассказ, не перестает удивляться: и тому, Что его возлюбленная посещает кладбища, в частности раскольничьи; и тому, что она прекрасно разбирается в йтрибутах раскольничьей обрядовости; и ее пристрастию к религии. Более всего его поразило, что в ночь на понедельник — тот самый «чистый понедельник», в который она приняла твердое решение уйти в монастырь, — она внезапно оставила его у себя... Безвольный и несамолюбивый, он покоряется, хотя чувствует, что тут назревает какая-то драма.

В рассказе героиня цитирует древнерусские летописи, тут же комментируя их, рассказывает о похоронах раскольничьего архиепископа, о своих посещениях кремлевских соборов. И все эти детали несут на себе вполне Определенную смысловую нагрузку.

Из них особенной значительностью выделяется одна —■ рассказ героини об испытании «блудом», которое послал бог жене муромского князя Павла. «Был в русской земле город, названием Муром, в нем же самодержствовал благоверный князь, именем Павел. И вселил к жене его диа- вол летучего змея на блуд. И сей змей являлся ей в естестве человеческом, зело прекрасном...» Однако выдержала женщина посланное ей испытание, не поддалась соблазну и была вознаграждена за свою стойкость: «Когда же пришло время ее благородной кончины, умолили

бога сей князь и княгиня преставиться им в един день. И сговорились быть погребенными в едином гробу. И велели вытесать в едином камне два гробных ложа. И облеклись, такожде единовременно, в монашеское одеяние. ..»

Какая-то скрытая многозначительность чудится в этом пересказе, несмотря на всю условность введения его в текст повествования, посвященного предреволюционной России. Незаурядной сдерживаемой силой веет от слов героини, пересказывающей известный сюжет. Тем более что двумя страницами ранее речь шла о совершенно аналогичном искушении, перед лицом которого, как оказывается, находится сама героиня, также властно отводящая его в сторону. «Приезжая в сумерки, — рассказывает герой, — я иногда заставал ее на диване только в одном шелковом архалуке, отороченном соболем... сидел возле нее в полутьме, не зажигая огня, и целовал ее руки, ноги, изумительное в своей гладкости тело... И она ничему не противилась, но все молча. Я поминутно искал ее жаркие губы — она давала их, дыша уже порывисто, но все молчала. Когда же чувствовала, что я больше не в силах владеть собой, отстраняла меня, садилась и, не повышая голоса, просила зажечь свет, потом уходила в спальню. Я зажигал, садился на вертящийся табуретик возле пианино и постепенно приходил в себя.. .·»

Очевидна связь между этими двумя моментами — древнерусским повествованием и тем, что происходит в рассказе. Древняя Русь и Россия новая, страна летописей, раскольников, богатырей Пересвета и Осляби и страна XX столетия, находящаяся в преддверии мировой войны, с ее моральной раскованностью и откровенностью нравов, со всей пестротой и беззаботной суетой жизни — театральными капустниками, модернистской литературой, модными лекциями и романами, Леонидом Андреевым и Шаляпиным, ресторанами, блинами с шампанским и трактирами, в которых висят иконы с изображением богородицы с тремя руками, — как бы сливаются, образуя единую цепь превращений и видоизменений. И хотя, по мысли Бунина, культура страны и нравственный облик человека находятся в начале XX века в состоянии измельчания и упадка, известная повторяемость аналогичных ситуаций в истории России отмечается им достаточно прямолинейно. Кто-то неведомый как бы искушает ее постоянно, и постоянно она должна находить в себе все новые силы противостоять искушению.

• Оказавшись между двух огней — Западом и Востоком, в точке пересечения противостоящих исторических тенденций и культурных укладов, Россия сохранила вместе с тем в глубине своей истории специфические черты национальной жизни, непередаваемая прелесть которой для Бунина сосредоточена в летописях, с одной стороны, и в религиозной обрядовости —с другой. Стихийная страстность, хаотичность (Восток) и классическая ясность, гармония (Запад) синтезируются в патриархальной глубине национально-русского самосознания, согласно Бунину, в некий сложный моральный комплекс, в котором главенствующая роль отводится сдержанности, многозначительности — не явной, нс бросающейся в глаза, а скрытой, затаенной, хотя по-своему глубоко и основательно осмысленной.

Это была новая для Бунина концепция России, к которой пришел он уже в эмигрантский период жизни и которая противостояла в его сознании революции.

Под таким углом зрения мы и воспринимаем безымянную героиню «Чистого понедельника» — стихийно-страстную, но и многозначительно-сдержанную, неторопливо, но напряженно проходящую сквозь суету жизни, в которой она упорно отыскивает свое предназначение, исподволь укрепляясь в мысли о смирении и монастыре. Она появляется на страницах рассказа уже с этой мыслью, уже с готовым и твердым, но пока еще запрятанным решением. Оно-то и делает — сразу же! — образ героини не по-бытовому значительным, возвышающимся над любовной драмой, лежащей в основе сюжета. Не столько сама героиня интересует в этом рассказе Бунина, сколько то, что она носит в душе, — мысль о монастыре, о пострижении, об отказе от мирских благ и соблазнов, о «слиянии» с допетровской Русью. Именно поэтому Бунин и строит рассказ так, что он превращается, по существу, в постепенное раскрытие этого ее решения, в процессе которого мы отчасти знакомимся и с мотивами, приведшими «шамаханскую царицу» к столь неожиданному для сборника «Темные аллеи» символическому финалу.

Известно, что для Бунина художественное творчество никогда не было средством общественной борьбы, каким оно было, скажем, для Горького. До какой бы резкости он ни доходил в своих оценках общественного состояния России, как бы ни был разоблачителен пафос его произведений, субъективно он всегда оставался (или, во вся

.333

ком случае, стремился остаться) в стороне от открытой борьбы.

Такая позиция при определенной и сильной критической направленности бунинского творчества 1910-х годов грозила стать почвой драматического конфликта с эпохой, с временем; этот конфликт и проявил себя во всей силе после 1917 года и отъезда Бунина в эмиграцию. Но и ранее позиция Бунина приводила своей противоречивостью в недоумение многих его современников.

Следует, однако, учитывать, что в сознании Бунина существовало представление о двух никак не перекрещивающихся сферах деятельности, условно говоря — общественной и творческой. Это была целая концепция, создававшаяся на основе очень непростого отношения Бунина к процессам, происходящим в жизни на рубеже XIX и XX веков. Ведь даже в годы революции, встретив ее с враждебностью, Бунин не позволял себе (за редкими исключениями) открыто выявлять свои политические симпатии и антипатии в художественных произведениях. Всеми силами он пытался изолировать их от бушующих вокруг него страстей.

Однако в силу изменившихся исторических условий и обстоятельств эмигрантской жизни оставаться на прежних, политически нейтральных литературных позициях уже было для Бунина невозможно. Но нельзя было и изменять себе, то есть прямо допустить политику в литературу. И он прибегает к помощи средства, которое и становится в условиях эмигрантского существования для него «спасительным». Бунин изменяет акценты творчества, пытаясь максимально привести его в соответствие с новым взглядом на Россию, не изменяя при этом внешней художественной нейтральности. Взгляд этот формируется под знаком отрицательного и неприязненного отношения к революции. Теперь это была для Бунина уже «старая» Россия, страна, по-прежнему остававшаяся его родиной, но ушедшая в свое историческое прошлое. И если раньше он воспринимал ее — в главных аспектах ее общественного развития — критически, то теперь такое отношение либо нейтрализуется, либо Бунин открыто становится на почву идеализации.

Создается система сложных подтекстовых, иносказательных, потенциальных смыслов, которая и выражает нынешнюю позицию писателя. Никогда раньше у Бунина скрытый смысл не играл такой большой роли, никогда

раньше он не прибегал так прямо к помощи иносказания. Именно поэтому очень часто у позднего Бунина деталь становится символом, а художественная ситуация приобретает черты не типического, а символического обобщения. Опыт и открытия Чехова используются и переосмысляются Буниным сквозь призму традиций русской поэзии начала века. Объективно, самим направлением художественного развития Бунин приведен был к необходимости опереться на эти традиции, хотя личное его отношение и к поэзии начала века и к ее творцам продолжает оставаться глубоко неприязненным. Иносказание и символическое обобщение оказываются в позднем творчестве Бунина настолько важными и весомыми, что в некоторых случаях образуется своеобразный шифр, без знания которого произведение останется непонятным. Оно ничего не утратит в своей художественной значительности, но его содержательная сторона не будет нами освоена, потому что окажется в стороне его неявный, скрытый, символический, расширительный смысл.

К числу таких зашифрованных произведений относится и рассказ «Чистый понедельник». Это высокий образец иносказания, который может быть воспринят и с непосредственно художественной стороны как воплощение несложного любовного сюжета, и со стороны своего скрытого, очень широкого смысла. Элемент художественности в эмигрантских рассказах и повестях Бунина по своему «удельному весу» действительно высок и значителен. Поэтому-то его творчество эмигрантского периода оказалось дорого и доступно нам; общественная позиция писателя задрапирована здесь, запрятана в подтекст, она лишилась своей остроты и злободневности, зато особую роль начали играть художественное мастерство и стилистическая отточенность.

При этом, естественно, подтекст и умение вскрывать его иносказательный смысл приобретают для нас особое значение. Ведь именно подтекст становится, по существу, единственным средством выражения позиции писателя. Д. С. Лихачев в книге «Поэтика древнерусской литературы» замечает, что «для Бунина-эмигранта все, что происходило когда-то в России, ее быт, ее люди, — не просто прошлое, но и история».¹ Очень верное и точное замечание; другое дело, что выявить этот исторический подтекст