Декабрь 1941 – январь 19422 года

Обоз

 

Обоз перевалил снежное поле, и лошади бойко побежали вниз. Чтобы в конце горы притормозить и не разогнаться в прыть, повозочные натянули вожжи. Лошади, храпя, стали садиться задними ногами на снег, головы у них вытянулись вперёд, они чуть не вылезли из своих хомутов. Обоз миновал крутую лощину. Лошади протопали по льду небольшого ручья. Обоз медленно вывалил на равнину. Впереди лежало снежное поле.

Не успели они отъехать от оврага на пару километров, как сзади послышались крики и нарастающий гул самолёта.

Бросив поводья на передок своего возка, где, укрытые брезентом лежали раненые, повозочный, перемахнув через придорожную, снежную канаву и размашисто махая руками, бросился бежать, как и другие в открытое поле. Он видел, как справа и слева, перегоняя друг друга, бежали его дружки, такие же, как он повозочные. Высоко вскидывая коленки, они пытались развить предельную скорость. По глубокому, нетронутому снегу далеко не уйдёшь.

Нужно же было обозу угодить в такой момент на открытое место. Где ни леса, ни кустика. Одна сплошная ширь и гладь. По обе стороны от дороги не на чем глаз зацепить.

Бегущие падали, головами рыли сугробы, вскакивали, барахтались, по снегу били руками, старались подальше от обоза удрать.

Повозочный уже слышал свист и рёв, идущего сзади, вдоль дороги, на бреющем полете, немецкого самолета. И это ещё больше подхлестнуло его. Откуда у человека силы берутся, такая прыть и быстрота, когда казалось нечем дышать, когда просто воздуха не хватает.

Только что, еле передвигая ноги, шли они по дороге рядом с санями, подёргивая вожжами. Думал совсем о другом, и вдруг, как с цепи сорвался.

В последнее время он стал что-то покашливать, когда закручивал из самосада «козью ножку». Самосад он обменял в деревне на сахар.

– Неуж-то здоровье потерял? – подумал он, лёжа на боку, заглубившись в мягком снегу, чтоб с самолета его не было видно.

А может кашель от курева? После этого самосада? – успокаивал он себя.

Самосад на самом деле был ядовитым и крепким. Он сплюнул желтую слюну на белый снег, посмотрел на плевок и покачал головой. Даже после выкуренной козьей ножки в горле продолжало некоторое время горчить и першить.

Самосад видно был когда-то подмочен, или сильно залежалый, решил он. Но, несмотря на явную порчу, выбросить весь кисет не хватало духу. Он отдал за него целых четыре пайки колотого сахара.

Тем временем, самолёт пролетел над дорогой. В след за ним грохнули взрывы и взметнулась снежная пыль. Какие-то темные куски пролетели в воздухе. Никто из повозочных не показывал головы. Лошадей на дороге не было видно.

– Цела ли моя? – подумал повозочный.

А то ведь придётся ему, как безлошадному возвращаться назад в полк. А там не долго, возьмут глядишь, и спишут на передовую. От этой страшной мысли, от своей ничтожности и беззащитности по всему телу побежали мурашки. Вот, где належишься в снегу.

Он быстро поднял голову, выглянул за кромку примятого снега наружу и посмотрел назад, влево, вправо, – кругом никого. Все ждали, что самолёт развернётся, зайдёт на бомбёжку в обратную сторону, и ни кто не показывался. Все лежали в глубоком снегу.

Повозочный быстро поднялся на ноги. Мысль, что его лошаденку убило, как кнутом подстегнула его. Выпрямив хребет, он сразу заторопился. Спотыкаясь и падая, он побежал к дороге, к телеге своей.

Именно сейчас, когда он не знал, что случилось с санями и его лошадёнкой, он бежал, и его терзали догадки и сомнения.

Перевалив через сугроб, он увидел перед собой пустую дорогу.

– Где же обоз? – подумал он и остановился.

Был обоз, стоял на дороге, а его, как языком с дороги слизнуло. Ни саней, ни лошадей, ни людей, ни убитых, ни раненых.

Повозочный подхватил полы шинели и побежал вдоль дороги вперёд. Через некоторое время впереди он увидел, что лошади, покинутые ездовыми, медленно и лениво идут друг за другом. Он прибавил шага и нагнал свою упряжку. Только после этого он увидел, что со стороны снежного поля показалась его братия |сбежавших от обоза|.

Лошади, почуяв приближение людей, остановились. Они повернули головы и стали косить глазами на своих хозяев и благодетелей. Умные глаз их всё сразу поняли.

– Ну, брат! У тебя и выдержка! – сказал старшина, возвращаясь последним.

Он тоже появился у лошадей. Но он не мог отдышаться. У него появилась одышка.

– Ты брат того! Как твоя фамилия? Ну да ладно! Переставь свою подводу на самый зад. Будешь замыкающим. При заходе самолёта сзади, заранее выстрелом дашь мне об этом знать.

Солдат, который ехал сзади, прозевал нужный момент. Весь обоз из-за него, из-за одного ротозея, попал под обстрел.

Ну, вот и получил повышение по службе, подумал повозочный. Теперь я правая рука старшины, теперь на стоянке я сяду за стол рядом с начальником полкового обоза.

Не улыбайтесь. Для повозочного страшней старшины, сейчас на этой земле, не было никого. Как в старое время, – его превосходительство! Захочет, враз из любого повозочного, стрелка солдата не моргнув глазам, сделает. Жил, был человек. Попал на передовую, и не стало его. Взглянет старшина сердито, сдвинет лохматые брови, прищурит глаз, крякнет, для острастки и пиши домой прощальное письмо.

Заранее никто из солдат не знает, что старшина задумал, что у него на уме. Важно одно, чтобы после его недовольного и косого взгляда, он не обрушился на тебя с площадной бранью.|Если после косого взгляда молчит, то считай удостоил тебя одобряющего взгляда.| Повозочный должен чувствовать настроение своего старшины. Как угадать, доволен он сейчас или вдруг заворчит?

Приглядись к нему, когда он сидя спит, укрывшись в санях тулупом. Его лицо и во сне впечатляет. На лице у него самодовольство и властолюбие. А теперь, когда он при всех тебя похвалил, считай себя приближённым, попал ему в милость. Но надолго ли это?

Долго он не держит около себя повозочных. Одна и та же личность ему быстро надоедает. Постоянно меняя около себя прислужливых, он держит остальных в смятении и наготове. Быть замыкающим в полковом обозе, это не только доверие, но и считай уважение.

Повозочный вспомнил. Когда в тылах полка упряжки выезжали на дорогу и стали занимать в обозе свои места, он пытался, тогда втиснутся со своими санями поближе к передней, где ехал сам старшина. Он хотел, так сказать, быть на виду. Но его бесцеремонно оттеснили другие.

– Куда лезешь деревня? Знай своё место!

А когда обоз загрузили ранеными, и они тронулись друг за другом гужом, он увидел, что его повозка идёт не последняя. И поэтому тогда он счел себя не из последних людей.

На счёт близости к старшине ему всегда не везло. Среди близких к старшине были люди юркие, они подле хозяина крутились волчком. А ему, как он не старался, почти всегда не везло. Видно от бога не было дано!

Он всегда, как букашка карабкался по песчаному косогору, стремился вверх к солнцу, к солнечному свету. Но у него не хватало смекалки далеко и свободно смотреть вперёд. Жил он просто – одним днём. День прошёл и слава богу! Всю жизнь он, как русский мужик, мечтал и ждал затаённой удачи. Может Манна с неба на него упадёт. И когда, что-то очень хотелось, ждал, тайно молился, а наяву всё получалось наоборот.

И сейчас, когда, немного ослабив вожжи, шёл он за обозом, в мыслях был он рядом со старшиной. Вот сидит он среди дружков лошадников, говорит о деле, теперь все слушают и не перебивают его. Вдруг сбегает с крыльца посыльный солдатик, шарит глазами по солдатским макушкам и сразу к нему.

– Ты чего сидишь? Тебя требует к себе начальство! – вчера от аппендицита умер кладовщик. Вызывают тебя. Думают на его место назначить. Старшина рекомендует. Принимай продуктовые склады.

Там среди бочек, ящиков и мешков с мороженым хлебом, среди муки, сала, сахара, папирос, табака, сливочного масла, сгущённого молока, яиц и солдатской махорки жизнь и работа сытнее и гораздо веселей. Хочешь, не хочешь, а плечом шинели заденешь мешок с белой мукой. Запах и пот от тебя пойдёт сытый и жирный. Будешь сыт и вшей у тебя не будет. Вши на голодном ползают.

В маршевой роте, когда их везли на фронт, вот когда почесал он и поскреб себе затылок. А теперь на фронте, он к ним привык. Теперь они везут в обозе раненых. Вот кому теперь доставалось от вшей.

Вши заползали под бинты, грызли живое мясо и раны. Раненые кричали, доходили до исступления. Если повязку ещё можно было шевельнуть, то присосавшаяся вша от раны отваливалась, она уползала в другое место. А под гипс не залезешь. Туда только прутик или засохшую травинку можно чуть-чуть подпихнуть. Под гипсом они роились, гнездились и начинали грызться между собой.

Дорога всё выше ползала к перевалу, прошла по хребту и скатилась в заснеженную даль. Здесь она шла мелколесьем и краем болот.

Лошади легко, трусцой сбежали под косогор, размашисто вскидывая по снежной дороге ногами. От них с дороги в стороны летели комья снега. Сбежав, они переваливаясь в раскачку, медленно переходили на шаг.

Обоз неторопливо въезжал в заснеженный лес. На деревьях и кустах висели тяжёлые шапки снега, пахло хвоей и лошадиным помётом. Огромные стволы елей медленно проплывали, мимо саней. В редком лесу всегда казалось странным, что дальние деревья обгоняли передние. Видя это, повозочный каждый раз думал, почему так происходит, и понять никак не мог.

Когда обоз полз, по лесной дороге, можно было пристроиться сзади в ногах у раненых. Привалиться в санях. Лошадь сама выбирала свой путь. Где нужно она замедляла, когда нужно она ускоряла свой шаг. Она, как собака на привязи брела за идущими впереди повозками по дороге.

Повозочный присел на край саней, закрыл глаза и провалился в забытьё, но слух и вожжи по привычке не ослаблял, хоть и сознание погасло. Он и во сне вытягивал губы трубочкой и, не открывая глаз, понукая свою кобылу, чмокал.

Лесная дорога была бесконечной. Никаких тебе перекрестков и развилок в сторону. Наезженная обозами зимняя колея тянется по знакомым местам, далеко уходя в тыл от линии фронта.

На ухабах сани вздрагивали. Молчаливые раненые стонали. Но и в эти отдельные моменты повозочный не открывал глаза и не вскидывал головы над дорогой.

Теперь, когда они от передовой отъехали километров двадцать, и здесь не было слышно снарядного гула и отдалённых разрывов, на душе становилось спокойно, без всяких тревог. Не было здесь суматохи и бестолковой суеты полкового тыла, да и войны здесь как будто не бывало совсем.

И казалось ему, что в санях у него вовсе не раненые, а наваленные как попало дрова. Вот проедет он овраг и за крутым поворотом, у ручья, покажется родная деревенька.

Не плохо бы было ему сейчас на недельку махнуть в родные места. Вон, ездил же кладовщик, возил посылку жене майора, а на обратном пути завернул домой на три дня.

Он слегка потянул за вожжи свою лошадёнку, открыл глаза, полоснул её поперёк прогнутой спины ременным кнутом и она послушно затрусив побежала по дороге. Над кем ещё он мог проявить свою власть и волю?

Лошадёнка насквозь знала и видела душу своего хозяина. Она, покачивая бедрами и пуская пар из ноздрей, через некоторое время сама перешла на размерный лошадиных шаг. Уступить ему малость, пробежать рысцой каких то полсотни метров, а потом опять идти лениво, не торопясь и качать головой.

Даже она, заезженная кляча чувствовала, что он выбился по службе чисто случайно, по явной ошибке вперёд. Умные глаза её не раз ставили его в тупик.

Перед тем как запрягать её, он выносил на себе из избы хомут и сбрую. Бросал всё в сани, с тем чтобы проверить не порвалось ли где, не потёрлось ли, не висит на волоске, и не оборвётся в пути.

Он не собирался выводить её из стойла к саням, пока не закончит осмотра. И когда он поворачивал голову в её сторону, закашлявшись затяжкой самосада, она уже стояла рядом сзади, тыкала его в плечо шершавей ноздрёй, обдавая его тёплым лошадиным дыханием. И если он при этом смотрел на неё в упор, глаза её говорили:

– Видишь, я здесь, рядом! Чего волноваться?

После, этого она опускала голову и легонько щипала его теплыми губами за пальцы. Он знал, что она чего-то просит. Он лез в карман, доставал оттуда завалявшуюся корку черного хлеба или картофелину, оставшуюся от еды и она мягко брала угощение губами. Иногда он даже баловал её, протягивая ей, замусоленный в кармане, небольшой кусочек колотого сахара.

Она понимала его доброту. Какая-то кроха из его кармана переходила и перепадала ей. Она всегда терпеливо ждала этого момента. Она очень понимала человеческую ласку и доброту, чувствовала своей лошадиной душой и платила ему своим терпением и привязанностью.

Сейчас, она сама не торопясь, поспевала за идущими впереди возками.

День уже был на исходе. Обоз вывалил на опушку леса. Дорога пошла между снежных равнин. Она, то тянулась прямой укатанной лентой, то снова начинала вилять по изрытой копытами снежной земле.

Все те, что остались в полку и эти идущие за обозом, были связаны одной крепкой верёвочкой, узами братства и принадлежности к тылу, и между собой. Их объединяла одна забота. Сохранить свои жизни и дожить до конца войны. И любые там понятия и моральные взгляды не имели, для них никакого значения.

Нельзя было допустить, чтобы раненый или больной стрелок после излечения мог подвинуть кого-то из этих и занять их место. Каждый вшивый и тощий тыловик был помечен особым запахом и знаком усердия. На каждое нужное место в тылу подбирали человека по особым признакам и приметам. Потому, как угодлив он был, потому как низко гнулся у него хребет, потому как он смотрел в глаза начальству и стоял перед ним.

Тыловика из далека сразу видать по походке. Он идёт и кривой лапой загребает под себя снег со стороны. Его можно сразу определить по шустрому и без слов понимающему взгляду. От тылового служаки всегда исходит надежный и сытый дух.

Для работы в тылах полка простые солдаты стрелки не годятся. Сюда отбирают людишек по вислым ушам, по оскалу рта и зубов, по собачьему нюху и по хищной утробе.

К тыловым службам полка солдат с передовой не подпускали. Они не так угодливы и послушны, не достаточно сообразительны, податливы и бессовестны. Они не владеют гибкостью и тонкостью ума, чтобы без всяких намеков и подсказок служить начальству верными псами.

Люди с чистой совестью и этой, как её, честностью, в услужение полковому начальству непригодны. Никто из тыловых крыс не должен оставлять своего места, ни последний повозочный, ни повар, ни даже портной и тем более Ёся, парикмахер полка. Майор, замполит, знал это прекрасно.

Отработанный и налаженный тыловой аппарат в трудный и переломный момент не даст даже осечки, в любом щекотливом и незаконном деле будет полный ажур.

Он прекрасно понимал, что все берут, а те, что помельче, как крысы тащат, а те третьи, как муравьи, подбирают по крохам. Он знал, что львиная доля солдатских ротных пайков остаётся в полковых тылах и до рта солдат стрелковых рот не доходит.

Даже саперы, которым по долгу службы, нужно бы было быть в стрелковых ротах и заниматься там проведением инженерных работ, сидели постоянно в тылах полка и занимались благоустройством блиндажей, бань, лошадиных стоил, для тыловых начальников и для их подчиненных.

Тылы полка стояли и ждали, когда стрелковые роты возьмут очередную деревню. Возьмут и с хода пойдут вперёд, преследуя немцев. Только тогда, вслед за ротами трогались и они. А на переднем крае, который проходил перед деревней, оставались лежать присыпанные снегом трупы убитых солдат.

Ёся портной и Прошка ездовой числилась по штату в похоронной команде. В штатных списках стрелковых рот состояли вестовые, сидящие впереди на ковровых саночках, денщики чистившие сапоги и раздувавшие самовары, и прочий нужный при штабе народ, кого куда послать, что принести.

А когда весной, с земли сходил снег, и трупы убитых во всём великолепии представали перед местными жителями, перед взором изумлённых женщин и детей, тыловики об этой своей святой обязанности, похоронить убитых солдат, забывали.

Может здесь, среди брошенных солдат, были их отцы и мужья, сыновья и родные? Да разве теперь узнаешь в обезображенных трупах своего родного и близкого человека. Редко у какого солдата лежала в кармане солдатская книжка или капсула с фамилией на бумажке.

Хмельной угар, натопленные избы, парные бани, взбитые подушки, пуховые перины, сытая жизнь, податливые хозяйки, всё это заслоняло человеческую сущность, мораль и войну. Всё, что было народной совестью, об этом молчали.

На убитого, отмеченного галочкой в ротных списках, в полку заполняли извещение по форме и посылали семье. Не очень то корпел писать, чтобы выяснить место гибели солдата. Название деревни писали то, где в данный момент стоял штаб полка. Офицеры штаба уточнениями истины себя не утруждали. Погиб солдат здесь или десять километров впереди, это было не важно.

Десятки, сотни, тысячи, миллионы ушли в землю. А кто, где лежит, разве это теперь имеет значение и волнует кого.

В стрелковой роте на передке, в мёрзлой земле ковыряются старики и мальчишки. Солдат в возрасте и силе давно уже нет. Старики и ребятишки долбили мёрзлую землю всю ночь. Усталые, они к утру валились и тут же в своих окопах засыпали. Рассвет не предвещал ничего хорошего. В желудке не бултыхалась, как обычно мучная подсоленная жидкость, солдатам даже во сне виделось, что им третий день не дают в роте харчи.

Перед фронтом полка после недели боев остались три недобитые стрелковые роты. Если просто арифметически подсчитать, то получиться, что на переднем крае нет и сотни живых солдат. Зато в тылах полка по подсчетам старшины находилась огромная армия, по крайней мере, около тысячи.

Немцы не увидели к утру свежие выбросы земли на переднем крае. Ещё не занялся рассвет, а в воздухе медленно закружились крупные снежинки. Через некоторое время дыхнуло сырым порывом ветра, и с неба неожиданно повалил густой и мокрый снег.

Тяжелые хлопья снега слепили глаза, холодили переносицу, щеки, подбородок и губы. Снег падал, таял, проникал за воротник и холодной струёй сбегал по спине, по хребту в солдатские штаны мокрой влагой. Мокрота между ног, скажу я вам, хуже чем рой надоедливых вшей на гашнике.

При мигающем свете осветительных ракет немцев, снег казалось, сплошной лавиной отрывался от земли и поднимался к небу. Но вот, он переставал лететь вверх, неожиданно замирал и сплошной стеной устремился снова вниз. Снежная лавина то застывала на месте, то снова срывалась и неслась навстречу земле.

На шапках и на плечах нарастала снежная липучая масса. Она обваливалась, обваливалась и падала вниз лепёшками.

Накануне изрытое снарядами поле в полосе обороны стрелковой роты, теперь под снегом выглядело совсем другим. Снег сгладил повсюду бугры и канавы, воронки и выбросы комьев земли. За короткое утро, черная изрытая полоса переднего края исчезла из поля видимости, как мираж в полуденной пустыне.

Немцы посмотрели и удивились.

– Где же русские? Куда девался Иван?

Деревня, где сидели немцы, тоже провалилась по самые окна. Она изменилась и стала какой-то чужой. Нейтральная полоса растворилась и исчезла на фоне белого поля. Ориентиры пропали. Стрельба замерла.

После каждого снегопада фронт затихал. Только потом, когда среди белого снега замелькают, зачастят серые солдатские шинели во весь рост, потихоньку начнётся стрельба.

Сначала небольшая перестрелка одиночными выстрелами из винтовок. Потом короткими очередями из пулемётов. Потом прилетит, шурша первый немецкий снаряд. После чего последуют налёты целой батареей. Кто-то первый выстрелил, и с этого началось.

А сейчас падал мокрый снег. Он предвещал долгую и надёжную тишину на переднем крае. Свежий мокрый снег не только прикрыл истерзанную землю, изменил её облик, он обновил души солдат, умыл их заскорузлые лица, влил в них живую струю человеческой силы и чего-то нового.

И солдаты, как дети, позабыв про войну, вдруг начали перебрасываться снежками. То, что молодые и старые, бросали друг в друга снежками, имело исключительно важное моральное значение.

После стольких тяжелых обстрелов, долгих ночей, дней и недель адского холода у солдат загорелась новая искра надежды на жизнь.

Не всё было выбито и уничтожено в солдатской душе. Не застыла она на ветру и на холоде, не превратилась в кусок ледышки с безразличием и апатией ко всему. Солдаты по детски радовались, когда снежок попадал и разлетался на голове у соперника.

Я случайно поднял голову и увидел, как в полосе обороны роты замелькали белые снежки. То там, то здесь взлетали они, как немецкие осветительные ракеты.

– Ну и дела! Пусть играют!

Не всё ещё умерло, осталось и живое в солдатской душе. Живёт внутри него огонёк, раз вдруг вспомнил далекое прошлое и вдарился в детство.

Во мне тоже задело что-то. Я скинул варежки, растопырил широко пальцы, загрёб побольше за один раз липкого снега, скомкал и сдавил его в круглый, плотный комок. Поваляв его в ладонях, прикидывая куда бросить, запустил его вдоль линии обороны роты. И в тоже мгновение получил сзади точный удар снежком по голове.

Если немцы видели эту странную на войне картину, то теперь им не сдобровать. Мы чувствовали на своей стороне силу и волю русского солдата.

Недолго каждый из них продержится в роте. Три десятка солдат и двух офицеров хватит максимум на неделю. Кто исчезнет, кого убьёт, кто схлопочет тяжелую рану.

Быстро растает весной, набухший снег, вместе с ним исчезнут и эти играющие в снежки человечки. Исчезнут навсегда, как этот ударивший по голове комок снега.

Прилетел ещё один. Ударил в плечо и разлетелся.

– Метко кидают! – подумал я.

 

 

1942 год

 

Глава 12. Вокруг Ржева

 

 

 

В этот раз нам поставили задачу подойти к деревне ночью, используя темноту. Пойти с солдатами в атаку ночью дело непростое. В темноте не видно кто где идёт, а кто уткнувшись в снегу лежит. Пойди их поищи! |в темноте. Попробуй их найди и подними.|

Я могу остаться с горсткой солдат перед деревней. Что за народ? Они лучше будут лежать под ураганным огнём, чем рывком побегут на деревню.

Вот солдатская психология. А может просто страх? Успех ночной атаки в быстроте. Бросок всей ротой на деревню. Главное добежать до первых домов. А там дело пойдёт. Но разве солдата убедишь словами?

В роту накануне дали новое пополнение. Все они немолодые. Знают чем занимаются солдаты на войне. Люди все разные. Что у них на уме? У меня сотни вопросов и ни одного ответа. Мне бы нужно было отработать с ними ночную атаку, расставить их по местам и погонять их много раз где-нибудь в тылу. Но разве мне разрешат снять роту с обороны, в которой мы лежим в поле на снегу.

Накануне был сильный снегопад. Но уже два дня стоит тихая погода. Во время снегопада немцы вели себя неспокойно, усилили свои посты, постоянно стреляли и беспрерывно светили передний край ракетами. Теперь, когда снег с неба падать перестал, когда под взлёт осветительной ракеты кругом можно было видеть большое пространство, немцы несколько успокоились и прекратили стрельбу.

Перед выходом ночью с опушки леса, я решил раздать солдатам чистые маскхалаты. Немцы привыкли видеть наших солдат на опушке леса в серых шинелях. До самого последнего момента я держал маскхалаты в ротной повозке и не разрешал старшине их выдавать. Пусть немцы привыкнут к серому цвету наших шинелей. Старшина удивлялся, почему я держу их в повозке и никому не даю.

Белые маскхалаты это неожиданность для немцев. Появление солдат в халатах застанет немцев врасплох. У них в памяти серые шинели, а перед ними появятся русские в совершенно новом виде. Немцы могут подумать, что к нам подошли свежие резервы.

Когда стихла пулемётная стрельба, до нас из деревни долетел негромкий говор немецких часовых. О чём они говорили с большого расстояния не разберёшь. |Поговорить они были любители. Часовые день и ночь болтали вроде как одно и тоже.| А вообще немцы были любители поговорить. Они рты закрывали только во время сна и еды.

Среди ночи солдаты одели маскхалаты, и рота стала медленно подвигаться вперёд. Я решил мелкими группами сосредоточиться в небольшой лощине. Солдат поочередно выводили туда. Из лощины можно будет рывком податься вперёд, добежать до огородов и ворваться в деревню.

Сначала всё шло хорошо. В лощину перебрались без звука. До деревни осталось рукой подать. Я вполголоса подаю команду: – Рота вперёд! А мои солдатики лежат, как глухие, завалились поглубже в снег, посматривают на меня.

Кричать и повышать голос нельзя. Немцы близко. Солдаты ждут, чтобы кто-нибудь первым поднялся. Я поднимаюсь, выхожу из лощины и оглядываюсь назад. Солдаты начинают шевелиться. Несколько человек поднимаются и идут за мной. До огородов осталось немного. Я иду и жду. Немец вот-вот обнаружит [нас] и полоснёт пулемётным огнём.

|полоснёт из пулемёта. Мурашки ползут по спине. Дыхание перехватило. Я продолжаю идти. И каждый свой шаг вперёд я считаю последним.

Умирать нет охоты. Почему я должен идти впереди всех своих солдат и показывать им пример, проверяя своим телом, на себе будет немец стрелять или нет. Почему я должен подставлять себя первым под пули? Почему они, мои солдаты должны прятаться за моей спиной? А потом скажут, что я в составе стрелковой роты в атаку ходил.

До деревни десять шагов. В висках тупыми ударами пульс отбивает последние секунды. Сейчас может всё кончится. И вот я исчезаю в тёмной дыре ворот. За моей спиной кто-то тяжело дышет, это небольшая группа моих солдат. как я и предполагал.

В сарае пусто. Внутри снежные сугробы. Сверху с дырявой крыши, из-под снега свисают пряди прелой соломы. Солдаты ручейком вливаются в открытые ворота сарая. Они несколько оживились, но стоят настороженно, проглотили страх и слюну, но безстрашия не обрели. Они рады, что без выстрела добрались до сарая и забрались вовнутрь. Стоят сбившись кучей и смотрят на меня. И опять всё с начала! Пока я не выйду из сарая, они не сделают шага вперёд, ни один с места не тронется. Как будто мне одному нужна эта «вшивая» деревня и война.

Сержанты жмутся в общую кучу. На фронте они такие тихие и робкие, не то что в тылу. В тылу они горластые, глотку дерут на солдат, покрикивают, гнут их в дугу. Куда девалась их прыть?

Что могу я один сделать с полсотней солдат? Старички мои знают, чего стоит жизнь. Я в роте самый молодой. Кричать и выкидывать их из сарая нельзя. Избы, где находятся немцы близко. Я рукой показываю кому куда бежать, а они стоят неподвижно и тупо смотрят на меня, жмуться друг к другу.

Но среди них есть и такие, которые посмелей. Человек пять не больше. Они выглядывают из ворот сарая, но сделать шаг навстречу смерти боятся. Что делать? Не вытаскивать из сарая по очереди каждого за рукав, не выпихивать их, не подталкивать их в спину коленкой под зад, не вышвыривать их наружу за шиворот. Они стоят и выходить из сарая боятся.

Потом конечно будут взахлёб рассказывать, как они рывком ворвались в деревню. Я делаю два шага к стоящей толпе, они отступают на два шага назад в глубь сарая.

– Ну и войско! Мать их, вашу за ногу! – вслух выпаливаю я.

Я подзываю знаком руки пятерых самых шустрых и показываю им на ближайшие два дома. Солдаты в знак согласия машут мне головой.

Я оглядываюсь на остальных, качаю головой и матерюсь вполголоса, грожу в их сторону кулаком и сам с пятерыми выхожу из сарая.

До ближайшей избы короткий бросок. Мы пригнувшись бежим по глубокому снегу, вскидывая вверх коленки. А солдатики мои. что остались в сарае, не особенно спешат, а посматривают, что будет с нами дальше.|

Мурашки ползут по спине. Дыхание спёрло. Я продолжаю идти. Каждый шаг считаю последним. Ещё шаг и смерть впереди.

Почему я должен идти впереди своих солдат и быть им примером, проверяя на себе будет немец стрелять или нет. Почему я должен подставлять себя под пули первым? Почему они прячутся за моей спиной? До деревни десяток шагов. В висках тупыми ударами пульс отбивает последние секунды. Сейчас могут грянуть выстрелы, и всё кончится. Я подхожу к сараю и исчезаю в темноте раскрытых ворот. Слышу за моей спиной кто-то дышит.

В сарае пусто. Внутри снежные сугробы. Сверху с дырявой крыши, из-под снега свисают пряди прелой соломы. Солдаты роты ручейком вливаются в открытые ворота сарая. Солдаты несколько оживились, но стоят настороженно и ловят ухом звуки. Они рады, что без выстрела забрались вовнутрь. Стоят сбившись кучей и смотрят на меня, что я буду делать дальше. Опять всё с начала! Пока я не выйду из сарая, они от сюда не сделают шага вперёд. Как будто мне одному нужна эта «вшивая» деревня.

Сержанты жмутся позади солдат. На фронте они тихие и робкие, не то что в тылу. В тылу они глотку дерут на солдат и гнут их в дугу. А тут, перед немцем, куда девалась их прыть.

А что я могу один сделать сейчас с целой ротой. Ну подождите, возьмём деревню, я вас погоняю, поторчитесь вы у меня в снегу.

Старички, те знают, что стоит солдатская жизнь. Я в роте самый молодой. Кричать и выпихивать их из сарая сейчас бесполезно. Избы, где находятся немцы от сарая близко. Я рукой показываю кому куда бежать, а они пятятся назад и тупо смотрят в землю.

Но есть среди них такие, которые пошустрей. Человек пять не больше. Они выглядывают из ворот сарая, но боятся сделать первый шаг. Что делать? Не вытаскивать каждого за рукав, поддавая коленкой под зад, не вышвыривать их за шиворот наружу. Они стоят и выходить из сарая боятся.

Потом взахлёб будут рассказывать, как они рывком ворвались в деревню. Я делаю два шага к стоящей толпе, они отступают на два шага в угол сарая.

– Ну вояки! Мать вашу так! – выпаливаю я в полголоса.

Я знаком руки подзываю к себе пятерых солдат и показываю им на ближайшие два дома.

– Я и вы возьмём эти два дома. Остальные пусть бегут дальше в деревню!

Пять солдат в знак согласия кивают мне головой. Я оглядываюсь на остальных, матерюсь себе под нос и грожу в их сторону кулаком, поворачиваюсь и с пятерыми быстро выхожу из сарая.

|Они не спешат, не торопятся вперёд, у них седьмой ржавый тормоз включён и дрожь по всему телу.

Мы обходим боковой стеной избу, немцы сразу обнаруживают нас. начинают орать и открывают стрельбу. Под огонь попадают те, кто топает позади.

Нас немцы не видят, потому что мы ушли вперёд, стоим за стеной. Теперь, когда немец открыл стрельбу, можно и мне орать и подавать во весь голос команды.

– Вперёд! – кричу я.

– К стенам! К избам! В огородах вас всех перебьют!

– Броском вперёд! Мы вас прикроем пулемётом!

– Дай огонька! Вдоль улицы короткими очередями! – говорю я солдату.

Он высовывается из-за угла, смотрит вдоль улицы, ложится на снег, ставит пулемёт и ведёт огонь короткими очередями.

Накануне наступления в роту прислали ручной пулемёт с двумя дисками патрон. Полковые при этом сказали, – Вот мы тебя усиливаем огневыми средствами, даём пулемёт! Деревня поэтому должна быть взята во что бы то не стало.

Автомат ППШ был только у моего ординарца. Вот собственно и все огневые средства.

Я хмыкнул под нос и сказал, – Пулемёт и автомат на целую роту по-моему это маловато и вы это подаёте как огневые средства? Тут батареи пушек мало! А вы хотите, чтобы я это сделал с одним пулемётом? Две роты солдат уже легли под Чухино. А результатов нет. На снегу под деревней лежат сотни трупов. И вы хотите, чтобы я с одним пулемётом взял деревню.

– Ни одним пулемётом! У тебя полсотни солдат!

– У меня полсотни солдат! Как полсотни патрон. Сразу выстрелил и их не стало.

Как всегда, в первый момент атаки затык, солдаты топчутся на месте. Ни мы, ни немцы не можем разобраться на чьей стороне перевес. Мне с солдатами нужно бежать вперёд, только этим, так сказать, манёвром, мы можем нагнать на немцев страха или вызвать панику.

Я задаю себе вопрос. Почему раньше стрелковые роты ночью не ходили в атаку. Почему их посылали на деревни только в светлое время, с утра. Ночью можно было незаметно сделать рывок, ворваться в деревню с меньшими потерями. Раньше наверно с НП батальонов и полков хотели посмотреть, как ходят цепью солдаты в атаку.

Стрелок солдат не разведчик! Одиночная подготовка солдата слаба! Он идёт вперёд, когда видит, что все идут. Страх велик. Ночью он может ткнуться и пролежать в стороне, или сзади бездействуя. Он идёт и смотрит по сторонам, и оглядывается. Есть ли кто впереди? На пули ещё не напоролся?

Я взглянул вдоль деревни. Немцы по всем признакам тронулись и побежали. Попробуй не сбеги, когда на тебя наседают русские Иваны.

Белые маскхалаты подобрались к двум избам. Я подаю команду и солдаты вываливают на улицу. Они растекаются по деревне, немцы увидели нас и заорали. Это и был тот самый момент, когда отчаянный вопль немцев вызывает панику. Наши, кто понимал, давно ждали этого момента. Теперь солдат может разогнуться и не сдерживать дыхания.|

Мы обходим боковой стеной первую избу, и немцы сразу обнаруживают нас, начинают галдеть и открывают стрельбу. Под огонь попадают солдаты, те кто выскочил из сарая последними.

Мы стоим за стеной, нас немцы не видят. Теперь когда немец открыл стрельбу, и я могу подать команды во весь голос криком. Я кричу:

– Давай быстрей к домам! Давай вперёд! В огородах вас всех перебьют. Броском вперёд! Я вас пулемётом прикрою!

– Дай огонька вдоль улицы! Бей короткими очередями! – говорю я солдату.

Он высовывается из-за угла, смотрит вдоль улицы, ставит пулемёт, ложится на снег и ведёт огонь короткими очередями.

Накануне наступления роты мне прислали ручной пулемёт. Полковые при этом сказали:

– Мы усиливаем тебя огневыми средствами! Деревня на этот раз во что бы то ни стало должна быть взята!

Я хмыкнул под нос и ответил:

– Один пулемёт на роту, и вы это выдаёте за огневые средства? Тут двух батарей пушек мало! Сколько стрелковых рот уже легло под Чухино? Под деревней лежат сотни трупов. А вы хотите, чтобы я с одним пулемётом пошёл и взял? Не жирно ли будет?

– Ни с одним пулемётом! У тебя полсотни солдат!

– Полсотни солдат, как полсотни патрон. Выстрелил, и их не стало!

Я подался к углу, посмотрел вдоль деревни, немцы по всем признакам тронулись с места. Белые халаты подобрались ещё к двум избам. Я подаю команду, и солдаты вываливают на улицу. Немцы увидели нас и заорали.

Это тот самый момент, когда отчаянный вопль сеет панику. Давно мы этого ждали.

Немецкие пулемёты умолкли. Слышна только трескотня из винтовок. Рота разбежалась и потекла между домов. Один прыткий ненец с перепуга налетел на нашего солдата, головой сбил его с ног и ошалело завертелся на месте. Когда немец оправился от удара, он оказался под дулом винтовки другого. Вытаращив глаза, немец не поднял даже руки вверх. Солдат взял его за рукав и потянул в сторону. Немец был без каски, с растрёпанными волосами.

Несмотря на винтовочную стрельбу, убитых немцев в деревне не оказалось. Солдат, стоявший около немца оглянулся, немец юркнул и куда-то исчез. Потом солдат рассказывал:

– Я думал, что никакого немца и не было! Мне это с перепугу показалось! Я первый раз на фронте! А когда к нему подошёл тот другой, сбитый с ног, то стало ясно, что немца всё-таки упустили.

Серая дымка на небе стала светлеть. Я не рассчитывал, что так легко и быстро всё кончиться. Я боялся больших потерь. Немцы, думал я, не отдадут просто так нам деревню. В роте было с десяток убитых и раненных. Стрельба прекратилась. Последние бегущие немцы скрылись в кустах.

По дороге из леса на обозной кляче, запряжённой в деревенские сани приехал ротный старшина. Солдаты разбрелись по домам в поисках пищи. Через некоторое время они появились на улице. У каждого за пазухой торчало кой-какое немецкое барахло.

Здесь в деревне, в избах на столах, на полу и на лавках немцы оставили хлеб, консервы и несколько бутылок шнапса. Буханки хлеба на горбушке с боку имели четырехзначные цифры – 8, 9, 0. Солдаты решили, что хлеб трехгодичной выпечки.

– «Ты смотри! Трехгодичный запас хлеба!».

Резался хлеб легко. На зуб был не черствый. Банки консервные были собраны со всей Европы. Тут же пачки сигарет и брошенные немецкие одеяла.

В одной избе, она была штабная, на столе стояла пишущая машинка, на полу валялись какие-то бумаги. На широкой лавке вдоль стены стояли два пластмассовых телефонных аппарата. К ним из окон тянулся целый ворох проводов. Здесь же нашли кучу стеариновых светильников, в виде круглой коробочки и торчащим по середине картонным фитилём. Чего только не было у немцев на войне? Всякую мелочь и барахло они с собой таскали. |У немцев на войне было всё, вплоть до самой последней мелочи. Вот какое количество всякого барахла таскали с собой немцы.|

На полу около стола валялся солдатский ранец. Крышка на ранце из жёсткого оленьего меха. Здесь же под лавкой стояли до блеска начищенные сапоги. Подъём у этих сапог, для нашей русской лапы был маловат. Многие прицеливались на них, но одевать не решились. На вбитом в стену гвозде висел автомат с запасными рожками, набитыми патронами. И наконец, самое интересное, на что все клюнули, на окне лежала целая кипа немецких журналов с цветными картинками.

Пока я ходил по деревне, устанавливал посты и определял участки обороны, для каждого взвода, в этой самой избе под дружный хохот солдат и ехидные замечания, шёл просмотр обнаженных немецких девиц в цветном изображении. На обложке одного из журналов крупным планом был представлен портрет человека с усиками и холкой на лбу.

Когда я вошёл в избу, посмотрел на фотографию и прочёл надпись, я сказал солдатам:

– Это и есть их Гитлер. Все сгрудились ещё раз посмотреть на него.

– Ну вот теперь мы знаем, какой есть их Гитлер.

Солдаты, толкаясь, с любопытством смотрели на немецкого Фюрера в военной форме.

– Смотрите братцы! – воскликнул кто-то.

– А он тоже руку держит под пуговицей, за пиджаком.

– Хорошо, что политрук роты пропадает где-то в тылах полка и уже месяц не кажет своего носа в роту, – подумал я, – Если бы он сейчас выхватил из рук солдата один из журнальчиков, то имел бы веские доказательства и прямые улики морального разложения командира роты. Мне бы контрреволюции не миновать.

Кому-то из солдат на страницах журнала попались обнаженные девицы. Солдаты бросили смотреть на Фюрера и сразу заржали. Размалеванные немки натягивающие чулки на тонкие изящные ножки. Они привлекли к себе всеобщее солдатское внимание.

От некоторых солдат уже попахивало спиртным. И они громче всех кричали и ржали.

– У этих не то! – сказал старшина, заглянув журнал.

– У этих, товарищ старшина, ни с заду, ни с переду!

– Видали братцы! У немцев бабы длинные и тощие!

– На самом деле, как лахудры!

– Сейчас бы сюда мою Дусю! Она их всех своим задом перекрыла!

– У неё во всей фигуре самое главное заднее место!

Я сидел и слушал, как солдаты потешались над немецкими девицами. Молодые солдаты стояли несколько позади и слушали. Сказать им было нечего. Это дело, как и войну нужно понять и прочувствовать на практике. Шуточное ли дело! Старики про то и про сё начистоту выкладывают. Тут ухо держи остро! Академию пройдёшь! Теорию жизни узнаешь!

Я понимал, что после колоссального напряжения и страха, солдаты расслабились. Теперь у каждого на душе и в глазах светилось сознание, что взяли деревню и остались в живых. Теперь каждый из солдат мог свободно вдохнуть, посмеяться до слёз, прихвастнуть и даже выругаться.

Солдаты стали на счёт баб, перебивая друг друга, сыпать разными словечками. И если бы не связной, прибежавший из взвода, разговорам не было бы конца.

Я подал команду провести смену на постах, дал указание старшине на счёт кормёжки и пошёл во взвод в сопровождении связного, куда меня срочно вызывали.

Когда я подошёл к избе, где располагался взвод, старший сержант доложил мне, что немец, которого они упустили, обнаружился в телятнике.

– Он нырнул в полуоткрытые ворота, забежал в хлев и прикрыл затворку за собой. Немец решил отсидеться, а потом незаметно выбраться и убежать. Солдаты услышали слабый шорох в хлеву решили, что немцы в панике оставили в хлеву свиную живность. Сунулись туда, а там действительно ценная живность сидела на навозной куче.

Я посмотрел на немца, он был без головного убора. Каску и пилотку он где-то потерял. Я велел ст. сержанту дать ему немецкое одеяло. Пусть «Фриц» укроется с головой, а то отморозит уши. Я предупредил ст. сержанта, чтобы славяне не болтались без дела по деревне.

– Часовые на постах! Свободная смена в избах!

Сказав связному солдату, что бы он конвоировал пленного, я направился в штабную избу. Сюда из батальона уже протянули связь, и связисты ковырялись с аппаратом.

Потом звонок из батальона. Мне, конечно, сделали втык, почему я раньше через связного не доложил о взятии деревни. Сделали это не грубо, как обычно, а несколько мягче, но с укором.

У меня на душе просветлело. Я не ждал от них такого обходительного обращения. В сорок первом это было не в моде. Я был доволен совсем другим, я с небольшими потерями занял деревню.

Несколько сотен солдат, полегло под деревней в снегу. Они наступали раньше нас и понесли большие потери. Справа от нас наступали роты полка. Они с большими потерями сумели ворваться в деревню Гостинево^[135]. Фронт обороны немцев под Старицей был прорван соседней дивизией. Вероятно поэтому, немцы нам здесь не оказали жёсткого сопротивления.