Глава 7. Переход в наступление

Я выбираю себе ординарца

 

– Возьмите молодого! Пожилого не удобно! – говорит мне старшина.

– Куда послать бегом, а у него ноги заплетаются.

– Возьмите молодого, есть шустрые ребята. Вот так где ранит, старик вас не вытащит бегом на себе.

– Смотря какой старик, и какой молодой? – заключаю я, – Может Захаркина взять?

– Захаркин не подойдёт! Он что-то мается с животом.

Я выбрал себе молодого солдата. Как это произошло, сейчас расскажу.

Иду вдоль траншеи, в ней сидит группа солдат. Они все из пополнения и держаться кучкой. Скребут лопатами по бокам траншеи, им велели очистить её ото льда и снега. Старики не работают. Они когда-то рыли эту траншею. Теперь работать очередь молодым. Старики сидят у бортов, покуривают, ждут когда молодые закончат работу.

– Пусть поработают пацаны. Это им в охотку, мускулы набьют и о войне кой-что узнают, – переговариваются между собой пожилые солдаты. Им теперь хорошо, есть на ком отвести свою душу.

– «Вот только лейтенант у нас молодой, был бы постарше, поддержал нашего брата!».

– «А то как на работу, так все становись!».

– Молодой, молодой! И покрикивать на нас стал. Кричит, – «Шевелись, старые клячи!».

Старики не работают, они сидят, разговаривают и курят.

– Кто у вас тут грамотный? – спрашиваю я у молодых солдат.

– Все товарищ лейтенант толковые ребята! А насчёт грамотёшки, вон Валька из Москвы. У него девять классов. А у нас всего по пять и шестой коридор.

– Валентин иди сюда, лейтенант зовёт!

– Откуда сам? – спрашиваю я его.

– У меня дома, что-нибудь случилось?

– Нет! У тебя дома всё в порядке. Я к тебе не с письмом. У меня к тебе другое дело, – Мне ординарец нужен. Пойдёшь ко мне ординарцем?

– Не знаю, справлюсь ли я?

– Справишься! Справишься! – отвечают за него дружки солдаты.

– Тебе должность помощника лейтенанта дают, а ты сомневаешься!

– Считай себя в роте пятым начальником.

– Я согласен, товарищ лейтенант, что теперь мне делать?

– Будут дела! Я скажу, когда и что тебе нужно будет сделать.

Так я подобрал себе ординарца. Молодой парнишка до войны жил с матерью, учился в школе, и со школьной скамьи прямо на фронт, в стрелковую роту.

Парень ничего, – скромный. На вид совсем не кормленный и страшно худой. Возможно, отсутствие сил сделало его немного вялым. Посиди неделю в холоде и на снегу, полежи в мёрзлой земле без костров, без землянок, без нар, без железных печек, тут и верзила откормленный сразу выпустит дух.

Я даю ему разные поручения, – Сбегай к Черняеву во взвод, вызови сюда младшего лейтенанта. Сходи к старшине, напомни ему на счёт патрон, пусть получит, в роте они не у всех в полном комплекте.

Задания, которые я даю, проверяю на следующий день обычно утром. Спрашиваю, – Ты к старшине вчера заходил, говорил на счёт патрон?

– Нет товарищ лейтенант, выскочило из головы, забегался.

– Ты вечером что делал, когда я ушёл?

– Спал товарищ лейтенант. За все эти дни отсыпался.

Я на него не кричу, не ругаюсь, но говорю серьезно, – Я на тебя надеялся, думал, что с патронами в роте порядок. А ты взял и забыл! Если ещё промашки с патронами будут, обещаю тебя отправить для несения службы в полковую похоронную команду. Там собрался весь цвет изысканного общества и выдающихся личностей. Все доходяги, евреи симулянты, немощные старики.

– Приедешь домой с фронта, а соседи спросят, – Где воевал?

– Ха, ха, ха! Скажут девчонки, когда узнают, что ты служил в похоронной команде.

– Ладно! На этот раз прощаю тебя!

За первую неделю ноября снег навалил ещё. На реке намёрз толстый слой прочного льда. Но кое-где на мели вода продолжала бежать говорливыми ручейками. Она разливалась по поверхности льда и скапливалась под снегом. Солдаты сидели в открытой траншее, мёрзли и коченели, проклинали свою судьбу.

Я проявил инициативу и разрешил им пробить в земле дыры и откопать земляные печурки. Нам на передовой огня разводить не разрешали. Теперь по ночам из-под бруствера траншеи подымались солдатские дымки. Приучишь солдат к огоньку и дыму, потом на мороз не выгонишь никого!

Полковые сидят в натопленных избах, им не понятно, что солдаты мёрзнут в снегу. Каждому своё! Одним деревни, бабы и пуховые подушки, а другим голые траншеи и льдышки под головой. Полковых бы на недельку сюда, чтоб зады пообморозили! Люди не могут, как бездомные псы, сидеть на ветру и жаться друг к другу. Вы слышали, как по ночам стая бездомных собак воет на морозе вблизи человеческого жилья? Собака скулит, как пьяная старуха.

Людям нужен отдых и человеческое тепло. Им и так солдатская жизнь не светит! Так рассуждал я, а в жизни получалось всё наоборот. Всем было наплевать, что потом будет с солдатами.

Какая-то тяжёлая апатия охватила некоторых из солдат. Одни сидели у своих печурок, обжигали ладони, смотрели на веселый огонь, пихали в печурки, поближе к огню застывшие руки и ноги. А другие лежали в нетопленых своих лазейках и исступленно глядели в мерзлый потолок.

Я шёл по траншее, что обыкновенно делал перед рассветом. Нужно было пройти, посмотреть, переброситься словами с солдатами, и по первому взгляду, по их неторопливому говору определить, как дела в роте, всё ли на месте и не случилось ли чего. Ночью я проверял оба взвода раза два, ложился спать и вставал перед рассветом. Рассвет самое тревожное и неприятное время. Перед рассветом на войне делаются все самые пакостные дела.

Траншея это извилистая, глубиной по пояс, а иногда и чуть глубже узкая канава. У траншеи в отличии от сточной канавы бока крутые и обрывистые и выброс земли с одной стороны. Старая траншея послевоенных времен, если где на неё наткнёшься, совсем не похожа на ту, чем она была во время войны. Пехотная траншея скорей похожа на яму, которую роют под водопровод, бока чуть наклонены и крутые |готовые любую минуту обвалиться|. Идёшь по ней и цепляешь боками, скребёшь мёрзлую землю то одним, то другим плечом. Под ногами где ровно, где снегу по колено, за ночь наметёт – через сугроб не пролезешь. |Глубокие следы солдатских ног остаются, когда утром первым идёшь.|

Солдаты одного отделения скребут и чистят свой участок траншеи, а в другом отделении им даже снег выкинуть лень. Пролез по глубокому снегу и думаю, может это ничейный участок траншеи. Вышел на очищенный от снега поворот, вижу солдат стоит на посту.

– Ну, как дела? – спрашиваю его, – Немец не «шуршит»?

– Нет товарищ лейтенант, всё тихо!

– Почему не расчистили за поворотом траншею? Неужель трудно снег убрать?

– Это участок соседнего отделения. Вот мой, где вы стоите чистый.

– У нас в деревне, товарищ лейтенант, сосед мой пьяница был, лодырь и бездельник. Тоже вот так к его калитке не пролезешь.

– Вот посмотрите, рядом свою берлогу отрыл их Черешков. Печки внутри нет, ноги торчат наружу, идёшь иногда, переступать приходится через них.

– Стыд и срамота!

Я обратил внимание, что солдат, с которым я говорил, стоял на подстилке из лапника. Снег по бокам траншей был обметён, и проход от снега был очищен.

Здесь на передовой были разные люди, они по разному о себе заботились, по разному в относились к службе. Здесь на передовой солдаты постигли все прелести и горести окопной жизни. Одни и здесь в окопах боролись за свою жизнь, а другие к ней были безразличны.

– У меня сейчас будет смена. Зайдите к нам в каморку, товарищ лейтенант. Посмотрите как мы живём. Посидите, покурите, погрейтесь. Мы всю ночь топили. У нас там сухо и тепло.

Солдат помолчал, а потом добавил, – Я вас табачком самосадом угощу. Вы такого ещё не пробовали.

– Ну что ж! – ответил я, – Иди буди своего напарника! Так и быть, зайду к тебе!

Солдату нельзя отказать, когда он доверительно приглашает. Нужно пойти, посидеть, покурить, может сказать, что хочет.

В подбрустверном укрытии у солдата было уютно и тепло. Земля на стенах просохла, ни сырости, ни плесни. Я сел на ворох лапника покрытый сверху куском палаточной ткани, вход наружу солдат старательно завесил. Внутри загорелся огарок свечи, в боковой печурке ещё тлели красные угли.

– Это я для вас зажёг! Мы сами без него управляемся. Только в особых случаях зажигаем, – и показал на огарок свечи.

Солдат протянул мне кисет, и я закурил. Табак был действительно хорош.

Я сидел, молчал и курил. Солдат с разговором не касался. Он понимал, что я о чём-то задумался и не хотел пустыми словами сбивать меня с мысли.

А я сидел, курил и думал о двух предметах: О солдатской жизни и о солдатской еде.

Кормили нас в дивизии исключительно «хлебосольно»! |Как принято в таких случая говорить официально!| Мучная подсоленная водица и мёрзлый, как камень, черный хлеб. Его когда рубишь, не берет даже сапёрная лопата, не будешь же его пилить двуручной пилой, – поломаешь все зубья! Суточная солдатская норма в траншею не доходила. Она как дым, как утренний туман таяла и исчезала на КП и в тылах полка. А полковые, нужно отдать им должное, знали толк в еде!

Одни здесь брали открыто, и ели, сколько принимала их душа. Им никто не перечил. Другие, помельче не лезли на глаза, они брали скромно, но ели сытно и жевали старательно. Но были и другие, почти рядовые, которые продукты получали со складов, отчитывались за них, варили их и ими комбинировали. Они в обиде на жизнь и на харчи также не были.

«Горячая пища солдату нужна!», – утверждали они и доливали в солдатский котёл побольше воды, – «Пусть солдаты просят добавки! Начальство велело! А то по дороге, мобыть, расплескаете! У нас в этом отказу нету!».

– Что-то она у тебя сегодня жидковата! – нерешительно скажет старшина.

– Не важно, что она с жижей! Это бульон! Важно, что она горячая и её много!

– Где ж много?

– В котле много!

– А тебе как положено полсотни черпаков на роту, получай и отходи!

Мысли бегут быстро, это когда рассказываешь кажется, что долго! С того самого дня, когда мы вошли в состав стрелкового полка, солдаты сразу почувствовали голод. Не раз вспомнишь свой московский 297-ой батальон. Вот где кормили досыта! Мы о еде там и не думали!

Солдаты ходили хмурыми, ворчали при раздаче пищи, но полковому начальству на это было наплевать. А что говорить? Ничего не изменишь! У солдат была теперь одна дорога к правде, через собственную смерть и через войну! Тоска о еде точила солдатскую душу. С командира роты тоже не спросишь. Солдаты видели, что на меня постоянно рычали. И уж, если ротный ничего не может сделать, что соваться в это дело солдатам.

Любой разговор по телефону со мной начинался по «матушке» |с матерщины, раздражения, недовольства| и крика. Орали и в глаза, когда вызывали к себе. Выговаривали по поводу всего, не выбирая выражений. Солдаты знали и видели, как меня постоянно ехидно высмеивали и старались поддеть. При малейшем с моей стороны возражении, мне тут же грозили.

К чему всё это делалось, я тогда не понимал. Я об этом как-то раз спросил комбата, но он упорно молчал, – Мне тоже каждый день делают втыки!

У них наверно стиль такой! – подумал я.

От сытых и довольных своей жизнью полковых начальников и до вшивых и мордастых тыловиков, все кормились за счёт солдат окопников, да ещё покрикивали и делали недовольный вид.

Там в глубоком тылу народ призывали, что нужно отдать всё для фронта. А здесь, на фронте, полковые считали защитниками Родины только себя.

– Зачем набивать желудки солдатам?

– Ранит в живот, сразу заражение крови пойдёт.

– Траншею загадят так, подлецы, что потом не продохнуть!

Солдату нужно иметь промытые мозги и пустой желудок! Русского солдата сколько не корми, он всё на начальство волком смотрит!

Меня как-то вызвали в штаб полка. Ожидая приёма, когда освободится начальство, а нас при этом обычно держали на ветру, я наткнулся на подвыпившего капитана. Не знаю, кем он был при штабе, но он посадил меня рядом с собой на бревно, дал папироску и сказал мне, – Вот послушай!

– Одни жили-были, живут и ночуют в избах, и считают себя фронтовиками.

– А вас посадили в сугробы и на вас нет смысла переводить сало и прочие съестные запасы. Другое дело основной состав полка.

– Ну лейтенант давай разберемся!

– Кто по-твоему держит фронт? А кто просто так торчит там в окопах?

– Кто в постоянных заботах? А кто всё делает из-под палки?

– Да, да! Кто отвечает за фронт?

– Линию Фронта держим мы, полковые. И нашими заботами вы сидите спокойно на передке в своей траншее.

– Не было бы нас, вы давно бы все разбежались! Верно я говорю?

– Что верно, то верно! – сказал я ему, думая, что ещё он скажет.

– Без полковников армии не существует!

– В полку фронтовики, – это отец наш родной, его заместители и штабные, как я. В полку мы не одни. Тут снабженцы и кладовщики, начфины, евреи парикмахеры, медики, повара, и сотня повозочных. При штабе портные, сапожники и шорники, сапёры, телефонисты и санитарочки в санроте, сам понимаешь! Все они фронтовики и защитники Родины. Это основной и постоянный состав полка, а вы, как это сказать? Временные людишки, переменный состав, всего на две, на три недели.

– Вас считай… Сегодня вы были, а завтра вас нет!

– А кто останется? Кто будет стоять против немцев?

– Ты знаешь, сколько вашего брата желторотых лейтенантов за это время успело отправиться на тот свет?

– Нас в полку сейчас больше, чем вас там сидящих в траншее.

– Мы штабные живучие, тем мы и сильны!

– Нас совершенно не интересует, какие у вас там потери. Чем больше, тем лучше, это значит, что полк воевал и мы поработали!

– Что я?

– Это я уже лишнего говорю!

– Иди, тебя зовут!

– Нет, это не тебя! Сиди и слушай дальше!

– Чего там скрывать! Кроме меня тебе никто не откроет глаза на то, что здесь происходит.

– Ты мне с первого раза приглянулся. Сразу видать, когда у человека открытое лицо.

– Вот слушай! Застелят вашими костьми нашу матушку землю и ни один человек после войны не узнает ни ваших фамилий, ни ваших могил.

– Видишь разница в чём? А мы будем живые и наши фамилии будут фигурировать в отчётах и наградных листах.

– Скажи лейтенант, за что ты воюешь? Только без трепотни! А то кого ни спрошу в полку, все патриотическими фразами прикрываются.

– Ладно, они тыловики, боятся место потерять. А ты ведь из траншеи.

– Я воюю за сытую жизнь. В молодости я жил в голоде и недостатке. Нас у матери было трое. Хочу, чтоб после войны жилось лучше и сытней.

– И ты думаешь дожить до конца войны?

– Думаю! Мы в училище с ребятами дали друг другу обещание до Берлина дойти.

– И ты веришь этому?

– Ну, а как же, конечно!

– Ну знаешь, ты всех перехлестнул!

– Иди! Вот теперь тебя зовут.

Хорошо, что немцы застряли в снегу, – думал я, шагая обратно в роту. Машины и танки у них увязли в сугробах. Мальчишки, перебежавшие фронт, рассказывали, немецкая техника встала намертво. Они её даже из снега не вытаскивают. Немецкая солдатня одета в летнюю форму. Вдарил мороз и немецкая пехота разбежалась по деревням и по избам. На улице мороз, а они на постах стоят в пилотках. Винтовки голыми руками не возьмёшь, прилипают к рукам и отдираются вместе с кожей.

У наших, считай, с осени заржавели стволы. А немцы вообще не стреляют. Наши стали ходить в открытую. Да что там в открытую! Считай, идут нахально, не пригибаясь, прямо напропалую!

7-го ноября праздник. К празднику нам выдали по сто граммов водки и по полбуханки немороженого хлеба. Это целое событие, мы отметили его от души. После праздника водку давать перестали, и наша жизнь пошла по старой колее.

13-го ноября меня вызвали в штаб полка по срочному делу. Там мне сказали, что я вместе с комбатом и командиром четвёртой роты Татариновым пойду в дивизию.

Я был удивлён. Спросил комбата, а он как обычно промолчал. Татаринов всю дорогу почему-то вздыхал и охал.

Мы шли не одни. С нами вместе в дивизию топали два солдата с автоматами и лейтенант командир комендантского взвода, как он сказал. Солдаты пыхтели, обливались потом от быстрой ходьбы и вскоре отстали. А дорога не близкая, считай километров пятнадцать. И снегу по колен, идти не легко. А мы хоть и голодные, но привыкшие к ходьбе и быстрые.

– Подождите я солдат подгоню! – сказал нам лейтенант из комендантского взвода и остановился на дороге.

– У меня нет времени ожидать вас здесь! – закричал он солдатам.

– Давай шевели ногами!

Солдаты молчком нагнали нас и мы снова пошли по снежной дороге. В дивизии нас встретили с улыбкой. Но ни одного знакомого лица. Лейтенант передал нас какому-то капитану, забрал солдат и пустился в обратный путь.

– Что это? – мелькнуло у меня в голове, – Конвой или охрана? Доставали нас, сдали и повернули домой!

Перед дверью в избу, капитан вышедший нам на встречу, вежливо попросил личное оружие, – пистолеты сдать ему.

– Что это? – подумал я.

– Для чего всё это? – спросил я его, удивленный.

– У нас порядок такой, дорогой мой лейтенант! Давайте пожалуйста ваш револьвертик!

Я расстегнул кобур, достал свой наган и положил его на ладонь капитану. Комбат и Татаринов сделали то же самое. После этого нас пропустили в избу.

Двое часовых в новых овчинных полушубках на перевес с автоматами охраняли крыльцо и дверь.

Мне велели присесть в передней, а комбата и Татаринова провели дальше. О чём с ними говорили, мне было неизвестно. Я хотел было закурить, но меня тут же одернули.

– У нас здесь не курят!

– Что за учреждение? И почему здесь нельзя курить?

– Здесь военный трибунал, а не учреждение! И вам, пока вы здесь сидите, курить не полагается!

– Как! – вылетело у меня от неожиданности.

Дверь во внутреннее помещёние открылась, и меня пригласили войти. Я, ничего не думая, спокойно сажусь на заднюю лавку у стены. Капитан подходит ко мне и обходительно просит пересесть на переднюю лавку.

– А мне сюда зачем? – спрашиваю я. Мне сзади смотреть удобней.

– Вы, лейтенант, уже не свидетель.

– Кто же я такой?

– Вы, как и они, подследственный и участник.

– Какой участник? В чём я участвовал и где?

– Давайте помолчим! До вас очередь дойдёт, суд во всем разберется.

Капитан легонько, подтолкнул меня вперёд и, положив руки мне на плечи, кивнул головой на свободное место |на передней лавке|. Я, не думая ничего, послушно опустился.

– Вы видите, что я с вами обращаюсь не как со взятым под стражу, а совсем наоборот! – шепчет он мне, усаживаясь сзади.

– А чему я собственно участник, – спрашиваю я его в свою очередь в полголоса.

– Не волнуйтесь лейтенант, не надо, не торопитесь. Держите себя достойно. Вы ведь офицер! Сейчас во всём разберутся и вынесут справедливое решение.

– Вы подтверждаете, что заблудились в лесу и всю ночь блуждали? – услышал я чей-то голос. Потом о чём-то говорили другие.

С мороза и с воздуха и от быстрой, долгой ходьбы я не мог сразу вникнуть в происходящее. Я почему-то разговор воспринимал урывками. Впереди, за накрытым красной материей столом сидели люди в военной форме. Перед ними лежали бумаги. Что это, собрание или праздничный президиум?

После долгого разговора с комбатом, судьи попросили его пересесть на боковую скамью, около которой стояли два вооруженных солдата.

Подошла очередь Татаринова. Он почему-то подкашливал и вытирал ладонью пот с лица.

– Вы прибыли в роту, в ту ночь, когда батальон заблудился в лесу?

– Да! – ответил он не подымая головы.

Сегодня 13-ое ноября определил я подсчётом. Шестой день с того дня, когда нам в траншее выдали водку. Кто-то подтолкнул меня сзади в плечо. Я быстро обернулся. Капитан показал мне пальцем в направлении красного стола. Я сразу понял, что теперь меня требуют к ответу.

После целого ряда вопросов, где я родился, кто я, и другие, меня спросили:

– Вы были на берегу Волги, когда батальон занимал там оборону?

– Да, был, – ответил я.

– Когда вы оставили линию обороны и отошли от берега Волги?

– Я берег Волги не оборонял. У меня приказа на оборону берега Волги не было. Мы лежали, на берегу и ждали, когда наш командир роты старший лейтенант Архипов вернётся о того берега. Я отошёл от берега Волги, когда началась бомбёжка. Сначала отошёл батальон, потом обнаружив, что мы остались одни, мы отошли за батальоном.

– Я думаю достаточно, – сказал кто-то из сидящий за столом.

– Больше вопросов нет, – сказал мне тот, что меня допрашивал.

После некоторой паузы, сидевшие за столом удалились на совещание. Они вернулись, нас попросили встать. И суд объявил своё решение.

Комбат получил восемь лет лишения свободы, а нам с Татариновым по статье 193-21 «Б» УК РСФСР условно дали по пять лет.

Когда нам по очереди дали последнее слово, то я задыхаясь от несправедливости сказал, что всех перечисленных деревень о которых здесь идёт речь, и которые полк оставил без боя, я в глаза никогда не видел и о них не слыхал.

– Покажите приказ, или пусть подтвердят отдавшие его люди, что и оставленные во время переправы через Волгу солдаты обязаны были оборонять одну на указанных здесь деревень. Я с солдатами на берегу остался случайно. Я приказа на оборону берега не имел.

– Мой командир роты Архипов с тремя взводами переправился на тот берег реки и приказал мне на следующем пароме следовать за ним. Саперы у нас на глазах взорвали паром и сбежали в тыл. Я остался на берегу без всякой связи и без знания обстановки. Где и куда пропала наша рота, никто не знает. Мне здесь ставят в вину сдачу целого района деревень^[75]: Избрижье, Заборье, Стружня, Галыхино, Тухминь и Степанково. Район на десятки километров для взвода в тридцать человек солдат, не слишком ли много? Его должна оборонять по крайней мере дивизия. Если здесь вершится правосудие, то почему мне в вину ставиться невозможное и такая несправедливость?

Меня тут же прервали и разъяснили, что я должен говорить только по существу и добавили:

– Виноват полк^[76]. В полку осталось три офицера. Эти трое – вы! В решении суда всё учтено!

– Если всё установлено, то вам хорошо известно, что немцы и техника переправлялись у пристани Избрижье. А я находился в то время от Избрижья в пятнадцати километрах, если идти по берегу вверх по течению реки. Где же тут логика?

– Ты, лейтенант, не кипятись! – услышал я голос капитана у себя за спиной.

– Чего ты лезешь на рожон? У тебя всё условно! Ты должен быть рад, что так легко отделался? Вернёшься в роту! Сейчас револьвер свой получишь! Вот у комбата дела обстоят гораздо хуже!

 

 

Слова капитана сбили меня с хода мысли и я, как бы заткнувшись, опустился на скамью.

Да, подумал я. Березин выгородил себя, отдав под суд трех младших офицеров. Самое главное было сделано. Нас судили потому, что мы остались в живых и судить больше было некого. В течение одной ночи Березин потерял полк, который вместе с Ипатовым попал в плен. Березин потерял десяток деревень и территорию пятнадцать на двадцать километров.

Действительно, какая разница, для лейтенанта, будет он через неделю валяться убитым с судимостью или без неё!

– Что-то будет дальше? – подумал я, выходя на крыльцо. Я осмотрелся кругом, белый снег слепил глаза. Я достал махорку, свернул папироску и закурил.

– Вот ваш револьвер, возьмите! – услышал я голос капитана.

– Можете идти к себе в роту!

Нужно взять себя в руки, – решил я. И тут же стал вспоминать, когда пришёл приказ из дивизии о назначении меня на должность командира роты. На берегу Волги я был командиром взвода. Ночью всё было по-прежнему. На Тьме я исполнял обязанности командира роты, но в должности утвержден ещё не был. Перед праздником за три дня, когда мне объявили, что мне положено иметь ординарца. Вот когда я получил эту должность официально. За десять дней до суда. Да, должность командира роты и пять лет судимости условно в придачу. Теперь после суда я должен проявить мужество и стойкость, не пасть духом и не поддаться апатии. Иначе, спрашивается, для чего меня осудили!

Я возвращался назад вместе с лейтенантом Татариновым. Мы шли молча и почти всю дорогу курили. Хорошо, что нынче ранняя зима, навалило много снега, перекрыло дороги. А то драпали бы мы до сих пор. У меня не было ни протеста, ни озлобления, даже возмущения к совершенной несправедливости. Я получил неожиданный удар и ещё не осознал, что произошло, что случилось.

Татаринов отвернул по тропинке в сторону, и мы разошлись по своим ротам. Когда, я спрыгнул в свою траншею, она мне показалась незнакомой и какой-то чужой. В траншее, как прежде, сидели солдаты, чего-то жевали и дымили махоркой. Им некогда было открыть рот, для разговоров между собой.

Я не стал рассказывать своим солдатам о случившемся. Суд придавил меня, придавил мою личность. Много дней я молчал и хмурился, часто вздыхал и не отвечал на вопросы. Телефонист меня звал к телефону, я подымался и уходил в другую сторону траншеи, садился где-нибудь в углу окопа и курил.

Вечером меня разбудил старшина. Он чутьём понял, что у меня большие неприятности. Старшина осторожно предложил выпить. Сегодня в роту по норме выдали водку. Он налил мне два раза, я с жадностью и отвращением проглотил содержимое кружки. Выданная водка отдавала сивухой и привкусом керосина. Я вернул старшине пустую кружку, сплюнул на снег и положил в рот кусок мороженого хлеба. Его сразу не съешь, его приходится долго сосать. Теплая жижа побежала вниз по пищеводу. Водка обожгла что-то внутри и замутилась в голове. Она помогла освободиться от гнусных и грустных мыслей. Я вздохнул и выругался с облегчением.

Солдаты тоже чувствовали неладное. Они смотрели на меня со стороны и при моём появлении тут же замолкали. Я на глазах у них за один день, как бы переродился.

Из приветливого и отзывчивого, я превратился в замкнутого и резкого. Если раньше я старался не замечать их неряшливость и недостатки, сглаживал углы и мелкие ситуации, то теперь все эти мелочи начали меня раздражать.

Делал я всё, как прежде честно и по справедливости, но перестал им прощать даже небольшие промахи.

– Отойдёт! – говорили между собой солдаты. Видно начальство им шибко недовольно. Потом, после, через некоторое время они узнали о суде, но своих мнений по этому делу между собой не высказывали. Это, как бы была запретная тема, для разговоров |и выноса своих суждений|.

Я уходил иногда куда-нибудь в дальний окоп, расслаблялся и внутренне нагонял на себя тоску.

– Милая моя Родина! Плачет твой сын! Горечью и болью душа обливается. Все мы идущие на смерть и в небытие хотим избавить свой народ от страданий и гнёта! Мы, простые солдаты своей земли, привыкшие к нищете и голоду, всё на себе терпеливо вынесем и преодолеем. А вы добрые матери, утрите слезы. Вы, ожидающие в тревоге своё безмерное горе. К вам обращают свои мысли и надежды дети, когда они идут умирать!

Смерть, это яркий и последний безумный миг, когда солдат подходит к своей черте и наступает пелена чёрного и вечного мрака!

 

Глава 6. В траншее на Тьме

 

 

Ноябрь 1941 года

 

Прошло несколько дней, на душе отлегло, и жизнь вошла в обычный окопный ритм. С вечера траншея оживала, в сумерках солдаты вылезали из своих нор, поднимались медленно на ноги, разгибали спины. Одни рысцой бежали в укромные места, другие, гремя котелками, спускались к реке за водой, третьи растопляли [принимались топить] свои печурки. Потом в траншее появлялся ротный старшина со своим помощником солдатом, у которого за спиной на широких постромках висел термос с баландой. Солдат снимал термос и ставил его на дно траншеи. |термос с солдатской мучной похлёбкой, а| Солдатская мучная похлебка билась о стенки термоса.

Старшина бросал мешок с гремящими, как булыжные камни буханками хлеба себе под ноги и не торопясь разливал по котелкам полутёплую похлёбку, бросал на руки солдату замёрзшую буханку хлеба на троих, сыпал в подставленные пригоршни щепотью махорку, раскладывал на кучки колотый сахар и кивал головой. Мол, бери любую, разумеется на пятерых.

Котелок баланды на двоих, буханка хлеба на троих, щепоть махорки на одного, а кучка сахара на пятерых, такая у него была принята раскладка.

Пока старшина занимался раскладкой и раздачей еды, два солдата из роты отправлялись к повозке, которая стояла где-то в кустах. Они приносили бидон с горячей водой. Пейте мол чай! Бидон, для сохранения тепла, был обмотан двумя солдатскими шинелями и был похож на человеческий обрубок без рук, без ног и без головы. И когда старшина молча кивал головой в сторону бидона, это могло быть истолковано как, – «Попей чайку, а то завтра останется вот так без рук, без ног!».

Во время раздачи пищи по траншее ни протиснуться, ни пройти. Солдаты с котелками снуют и толкаются боками. Потом, как-то сразу траншея вдруг пустеет.

После раздачи пищи я зову ординарца, и мы с ним обходим ячейки, посты и траншею. С тех пор, когда я выбрал себе в ординарцы молодого паренька, между нами установилось понимание и даже некоторая дружба. Он знал свои обязанности и старался всё сделать хорошо. У меня были свои дела, но мы были почти всегда вместе.

Ходить по переднему краю в одиночку было опасно. Брать с собой из роты случайного солдата не всегда удобно. Этот только что пришёл после смены с поста, тому через час выходить, у этого прожженные валенки и мокрые ноги, этот ещё не ел, а у того болит спина или ноет в груди.

– Ну ладно, – говорю я сержанту, – Дай мне одного из этих двух.

– У них, товарищ лейтенант, на почве солдатской кормёжки куриная слепота. Вот и выходит, чтобы ходить по передовой, нужно иметь постоянного человека. С ним в любую минуту можно подняться и куда хочешь пойти. Ординарец всегда был рядом, спал, ел, вместе со мною и курил, за исключением тех случаев, когда я посылал его с поручением или отпускал поболтать с солдатами.

К своим дружкам он охотно убегал. Посидит, поговорит, отведёт душу и быстро обратно. Прибежит, сядет и начинает рассказывать, как живут его дружки, о чём говорят и что думают о войне, о немцах.

У ординарца была одна серьезная забота, не упустить время, выспаться и быть готовым в любую минуту сопровождать меня. Бывали и у нас с ним свободные минуты, для разговоров и перекура. Привалившись на снег, мы курили, говорили о жизни, о немцах, о погоде, и о войне. Он говорил мне о своих дружках ребятах, как они относятся ко вшам, к окопам, и к голоду. Спрашивал меня о жизни и о немцах, он ещё их не видел ни в живом, ни в мертвом виде.

Однажды он прибежал от ребят особенно взволнованный, плюхнулся в снег, отдышался и говорит, – В одну из рот на передовую заслали переодетого в советскую форму немецкого шпиона. Он говорит по-русски как мы, не отличишь! У него, для пароля две немецкие опасные бритвы имеются. Солдаты толкуют, что в ротах будет обыск. Найдут бритву, в штаб полка, для опознания отправят.

Я вспомнил такой разговор в полку, он был недели две назад.

– Откуда они это узнали?

– Телефонисты передали. Они слышали такой разговор со штабом полка.

– А старики что говорят?

– А старики наоборот. Это говорят полковые специально распустили слух, они хотят у солдатиков раздобыть немецкие бритвы, для своего еврея Ёси парикмахера. Ёся сказал им чтоб «Золинген» достали. Одни говорят, что нужен «Золинген», а другие говорят, что «Зингер». Их не поймёшь!

– А что говорит старшина?

– Старшина говорит, зачем среди солдат ерунду распускать, когда даже самый дурак и несмышлёный понимает, что это полковая «утка».

Но в полку шутить и не собирались. На следующий день меня вызвали туда и потребовали, чтобы я сделал обыск своим солдатам.

– Выводите роту из траншеи к себе, делайте обыск, трясите мешки и солдатские карманы сами. Я этого делать не буду. Можете снимать меня с роты!

В полку были недовольны моим «настырным», как они сказали, ответом. Мне пригрозили. Я вернулся в роту назад. О бритвах больше не говорили.

На следующий день в субботу меня вызвали в батальон, там находились люди из полка. Мне была поставлена задача в воскресенье 23-го ноября перед рассветом провести разведку боем переднего края противника. Я должен с ротой переправиться через Тьму и, развернувшись цепью, пойти на деревню.

По данным полковой разведки в деревне находиться небольшой гарнизон. Для усиления роты, мне придаётся взвод миномётчиков младшего лейтенанта Ахрименко^[77].

– Ахрименко с ротой в атаку не пойдёт, он займёт свою позицию, когда рота возьмёт деревню.

– Сколько миномётных батарей во взводе? – спросил я Ахрименко, который находился тут же.

– Каких батарей? – переспросил он.

– Миномётных, каких ещё!

– У меня во взводе всего один миномёт.

– И десяток мин, – подсказал я.

– И это называется огневая поддержка артиллерии?

– Идите лейтенант готовьте свою роту! И лишнего старайтесь не говорить.

Вечером в роту ко мне пришёл Ахрименко, я вызвал Черняева и старшину Сенина, и мы вчетвером отправились на новый участок, там, где предполагалось провести наступление.

Мы вышли на берег Тьмы, перед нами высоко над обрывом была видна деревня Тимакова^[78], которую нам предстояло взять на рассвете |которую нам нужно было брать с рассветом|.

 

 

Рассматривая дома, сараи и крыши, я хотел по внешнему виду деревни определить, где у немцев проходит траншея, где стоят пулемёты, где находиться расчищенный участок зимней дороги и какие дома занимают сами немцы. Предварительных данных нам штаб не сообщил. У роты, которая стояла здесь и от полковых разведчиков я тоже ничего не узнал, чему был крайне удивлён, потому что в боевом приказе должны быть даны сведения о противнике.

– Как же так, – спросил я представителей батальона и полка, отдаёте боевой приказ на наступление, и о противнике ничего не знаете. Представитель полка мне ответил, – Комбат в батальоне человек новый! Нечего из себя строить шибко грамотного!

– Тебе приказали брать деревню, пойдёшь в атаку и вскроешь огневую систему! Во время атаки всё станет ясно!

– И обозначу её трупами, так что ль? – подсказал я ему.

На карте полкового представителя эта деревня была обозначена чёрной узкой полоской, расположенной вдоль дороги, идущей к лесу, и я даже названия её не успел до конца прочитать. Он сложил карту пополам, на ней был нанесён весь рубеж обороны. Я понял так, что я иду на немцев и мне не положено знать расположение стрелковых рот и огневую систему полка. Мало ли что, – я могу попасть в плен к немцам.

Мы стояли в кустах на берегу реки и смотрели на утопавшие в снегу бревенчатые избы. Ясно, что это были не фасады домов, а тыльная сторона сараев, хлевов и амбаров. Лицевая сторона домов с окнами и наличниками была повернута в сторону леса, за домами проходила дорога, по которой немцы сообщались с деревней.

Я беру у Ахрименко его старенький бинокль и навожу на деревню. Передо мной в окулярах заснеженные крыши домов, печные кирпичные трубы и низенькие сараи у самого обрыва.

– Сколько тебе дали мин на предварительную пристрелку деревни? – спрашиваю я его, не отрывая глаз от бинокля.

– Десяток мин на обстрел!

– Всего?

– У тебя на пристрелку уйдёт не меньше десятка!

– Вон крайний дом и крыша покрытая снегом!

– Ставь миномёт, пускай мину, а я посмотрю, где будет разрыв.

– Ты с десятка пристрелочных мин по этой крыше не попадёшь!

– По крыше я не попаду!

– А по немецкой траншее ты попадёшь!

– Ты ставь миномёт и начинай обстрел крайнего дома. Возьмём деревню, посмотрим, куда ударили твои мины!

– Ставь миномёт и начинай обстрел крайнего дома, это мой приказ, а ты как поддерживающее средство теперь подчинен мне!

Я смотрел в бинокль на открытую снежную равнину и на высокий обрыв, круто спускавшийся в конце её. Там над обрывом немцы, дома и постройки.

Левее нас, от нашего края берега к самой деревне поднималась лесистая гряда. Заснеженный лес поднимался на самый бугор и доходил до крайних домов почти вплотную. Вот где можно совершенно незаметно войти в деревню! И когда я с представителем полка вышел на рекогносцировку местности, мне указали, когда я заикнулся на счёт этой гряды, – Березин приказал деревню брать развернутой цепью по открытой низине!

– Ты поведёшь роту по открытой местности так, чтобы тебя с НП^[79] батальона было видать!

– Ротой в лес заходить запрещаем!

– Странно! – сказал я.

– Что тут странного? Дивизия приказала, – ты должен исполнять!

– Почему я должен пускать людей, как живые мишени под немецкие пули? Почему нужно солдат подставлять под явный расстрел? Когда по любому уставу я должен использовать скрытые подходы к противнику! – не успокаивался я.

– Не выполнишь приказ, пойдёшь под суд трибунала!

Представитель полка собрался |полковое начальство собралось| уходить, а я никак не мог успокоиться. Почему они приказали не заходить мне с ротой в лес? Ведь это дураку понятно, что лесом можно подойти к деревне буквально на пять шагов, а потом навалиться всей ротой. Что-то тут не так! Лес не заминирован! Чего они темнят?

«Тебе приказано вести разведку боем!», – вспомнил я слова представителя полка, – «Мы будем о ходе твоего продвижения докладывать в дивизию по телефону! Березин хочет лично знать каждый твой шаг!».

– Может они бояться, что зайдя в лес, я уведу роту к немцам? Вот идиоты!

Им не важно, сколько погибнет на открытом поле солдат! На то и война, чтоб солдат убивали! Главное, чтоб полковое командование видело, как встанет и пойдёт под пули солдатская цепь.

Говорят, какой-то Карамушко полк принял. Комбат у нас тоже был новый, всего |три-четыре дня| несколько дней. Поэтому полковые и занимались со мной. Теперь им нужно видеть, как будут убивать нашего брата! Они ещё ни разу не видели, как падают и умирают на поле боя солдаты.

– Ну и дела!

Ночью роту приказано было снять из траншеи и вывести на берег Тьмы. В кустах солдатам раздали водку и налили хлебово в котелки, до наступления оставалось ещё около часа.

После еды и питья чая, я рассредоточил солдат. Они легли в рыхлый снег у самого русла реки. Положив солдат, я пошёл вдоль берега, туда, где к реке подходила лесистая гряда. Здесь через речку остались стоять старые кладки. Узкий переход в два бревна с поручнем из жердей с одной стороны. Здесь спокойно гуськом можно перейти на другой берег незаметно для немцев, и пока темнота прикрывает нас, занять на том берегу исходное положение. Но одно дело рассуждать, а другое дело повести роту на кладки!

Я вернулся назад, ещё раз обошёл своих солдат, напомнил им сигнал начала атаки и стал ждать рассвета.

Когда перед рассветом комбат из своего укрытия пустил в нашу сторону красную ракету, рота поднялась и пошла во весь рост. Спустившись на лёд, многие попали в подснежную воду. Их быстро вытащили назад и велели перематывать портянки. Казалось, что атака заткнулась. Я подал команду первому взводу двигаться к мосткам, за ним потянулись остальные. Речка небольшая, а имела довольно сильное течение. Несколько человек влезли в снежную воду по пояс.

Мостки были несколько ниже уступа крутого снежного берега. Немцы не могли видеть нас. И вот мостки позади. Мы молча поднялись на край снежного поля и рассыпались цепью.

На какое-то мгновение солдаты замерли, ожидая встречных выстрелов. Но видя, что немец не стреляет, тронулись с места, и медленно пошли вперёд.

Мы оторвались от берега, вышли на середину низины, мне казалось, что именно в этот момент немец откроет огонь изо всех видов оружия. Цепь находилась внизу, как на ладони. Немец сидел наверху, превосходство у него было исключительное. Но кругом было тихо, ни звука, ни выстрела! Серые фигуры солдат, увязая в снегу, подвигались к обрыву. Может, нас хотят подпустить под обрыв и разделаться там, когда нам деваться будет некуда! Ударят сверху из пулемётов и все завязнут по пояс в снегу!

Когда рота подошла к обрыву и поднялась на бугор, когда дома, огороды, сараи оказались рядом, стало очевидным, что немец оставил деревню без выстрела и из деревни бежал. Разведки боем не получилось!

Деревня небольшая, всего десяток домов. Расположены они по одной стороне дороги и окнами повернуты к лесу. На правом конце деревни дорога под прямым углом поворачивает к лесу и бежит по снежному полю. В том месте, где дорога подходила к лесу, по-видимому остался немецкий заслон. Оттуда стали постреливать из винтовок в нашу сторону.

Солдаты сначала с осторожностью перебегали между домами, потом осмелели и стали ходить по деревне в открытую, немцы прекратили всякую стрельбу. Два взвода расположились вдоль деревни в одну линию, разделив, так сказать, деревню пополам между собой.

Ещё не рассвело, а в избах уже затопили печи, варили картошку в больших чёрных чугунах. Возьмёшь пару штук, спустись шкуру, а картошка отдает кислым запахом. Свет и огонь был виден через открытые двери и окна снаружи.

Я пошёл на свет и увидел в открытую дверь горящую русскую печь. Солдаты сушили около неё портянки и одежду. Некоторые толкались у горящей печки в подштанниках, другие сушили валенки и шлепали по полу босиком. Я вошёл в избу и огляделся.

– Вы хоть бы окна завесили и прикрыли дверь, – сказал я солдатам.

– А то у вас и дверь нараспашку!

– Чего тут бояться товарищ лейтенант? – услышал я в ответ.

Гляди, – подумал я, – как осмелели! И в тот же момент в открытую дверь влетел раскаленный до красна немецкий зажигательный снаряд и ударил в стену.

Немцы стреляли с опушки леса, с того самого места, куда уходила очищенная от снега дорога. Я оглянулся назад, взглянул в открытую дверь, и увидел второй зажигательный снаряд, летящий в нашем направлении.

– Ложись! – только успел я крикнуть на ходу и метнулся за угол печки. По свету в дверях и в окнах били прямой наводкой из тридцатисемимиллиметровой пушки.

Солдаты попадали на пол, расползлись на животах по углам. Я стоял за углом печки и ждал, что будет дальше. В это время ещё два розовых снаряда пролетели сквозь стены. Ствол немецкой пушки после каждого выстрела уводило вправо, снаряды пролетели дальше от печи. Они пролетели в полметрах от меня и, врезавшись в бревенчатую стену, ушли напролёт. Два красных снаряда случайно ни кого не задели.

Но все храбрецы теперь лежали брюхом на полу, прижав даже физиономии к грязным и мокрым доскам пола. Некоторые, которые были обуты и в штанах, не отрывая живота от пола, выползли на улицу через открытую дверь.

Картошка в чугуне булькала и кипела. Белая пена сползавшая к огню яростно шипела. А «стряпухи» голоштанные позабыв про чугун [с картошкой], припав к доскам пола, лежали прижавшись рыбкой. От портянок и мокрых ватников шёл вонючий пар.

Прошло несколько минут. Снаряды больше не летели. Я вышел из-за угла печки и велел залить в печке огонь.

– Идите сушиться в другую избу! Не забудьте о маскировке, теперь вы научены!

Я вышел на улицу и пошёл вдоль домов. Пока я собирался отдать распоряжение, чтобы к рассвету везде в избах погасили в печах огонь, откуда-то появились ведра, разыскали колодец и веревку. Из окон и дверей домов повалил едкий дым и пар.

Что там на скамье, на полу невозможно было сидеть! Солдаты намотали на ноги портянки, надели досушенные валенки, и на четвереньках, как маленькие дети, выползали наружу из задымленных изб.

Связисты в это время дотянули до деревни телефонный провод, подключили аппарат, и я доложил в батальон, что деревня полностью в наших руках.

– Позови мне командиров взводов! – сказал я ординарцу. Через некоторое время все трое пришли.

– В тех домах, где ваши солдаты варят картошку, окна и двери должны быть завешены или закрыты соломой. Печи топить разрешается только в ночное время. Днем дым из труб видно издалека.

– Стряпнёй и варкой должны заниматься не более двух человек от взвода. Остальным делать у печки нечего. Всех свободных от постов и смены приказываю поставить на рытьё траншеи.

– Взвод Черняева обороняет правую часть деревни по колодец включительно. Старшина Сенин занимает оборону влево, от колодца до леса. Миномётный взвод Ахрименко оборудует огневую в створе дороги на участке Черняева, ближе к обрыву. Раненых будете выносить к обрыву, дальше их подберут санитары санвзвода. Сигналы боевой тревоги подавать голосом. Моё место в расположении во взводе Сенина, немецкий окоп у второй избы. Связь между взводами и мною будете поддерживать связными.

Сведений о противнике мы не имеем. Знаем, что на стыке дороги и леса стоит тридцатисемимиллиметровая пушка.

Перед нами открытое снежное поле. По глубокому снегу через поле немцы на деревню не пойдут. Если они и сделают попытку подойти к деревне, то пойдут по дороге на участке обороны Черняева.

На участке Сенина, мне кажется, противника нет. Я просмотрел внимательно, опушка леса совершенно пустая. Но не будем самонадеянными, ко всему нужно быть готовым в любую минуту. От немцев можно всего ждать!

Ручной пулемёт Сенин поставит на свой правый фланг, с таким расчётом, чтобы в случае немецкой атаки поддержать огнём пулемёта взвод Черняева |если немец пойдет по дороге|. Быть готовым к стрельбе в любую минуту!

Объявляю дистанции огня, – У Сенина планки прицела установить на дистанцию четыреста метров. У Черняева – соответственно на триста. Объявите своим солдатам и лично у каждого проверьте установку прицельных планок на винтовках и пулемёте. Сектора обстрела вам указаны. Приказываю в течение трех дней за дорогой в поле отрыть окопы в полный профиль. Каждый окоп на двоих. Деревенские избы оборудовать будем после. Сначала окопы, а потом в стенах пробьём амбразуры и бойницы.

– Кому, что не ясно?

– Вопросов нет?

– Идите по местам и преступайте к работе!

– Я буду находиться во взводе у Сенина. Предупреждаю, окопы должны быть готовы через три дня!

Черняев ушёл, а я остался во взводе у Сенина. Я рассчитал так: Черняев офицер, будет находиться в одном взводе, я тоже офицер, буду присматривать за старшиной и его солдатами. Мы наметили линию окоп, послали за топорами и лопатами. Остаток дня прошёл без стрельбы и без особых хлопот.

Я залез на крышу с задней стороны избы и стал рассматривать позиции немцев расположенные на опушке леса. Я смотрел на опушку и думал, как лучше организовать свою систему обороны, но сколько ни думал, ни перебирал в голове, на ум ничего не пришло.

Опыта нет! – ответил я сам себе. Главное наверно, надо успеть окопаться! Встал солдат в оборону на один день, тут же заройся в землю!

Я вглядывался в опушку леса, хотел увидеть хоть малейшее движение немцев, но сколько ни смотрел, не заметил ни малейшего признака их присутствия.

– Сходи к Ахрименко и принеси мне бинокль, – сказал я ординарцу и он нырнул в прогалок между домов.

Часа два, не меньше, следил я в бинокль за опушкой леса, так ничего не увидел и не обнаружил там.

В училище нас учили, что при занятии населенных пунктов, мы должны в домах и постройках оборудовать стрелковые бойницы и в стенах прорезать амбразуры, для пулемётов. Но я, сидя на крыше, подумал, что немцы могут термитными снарядами поджечь дома, куда тогда деваться солдатам. Вот почему я решил начать рытьё окопов за дорогой, подальше от построек и домов.

Узнав о моём решении, солдаты Сенина высказали своё неудовольствие. Долбить мёрзлую землю никто не хотел. От удара топором от мёрзлой земли летели мелкие брызги и сыпались искры.

– Солдаты Черняева залезли в дома! – ворчали они.

– А нас выгнали в снег по колено!

– Солдаты Черняева будут сидеть в домах и тепле!

– А тут хоть окоченей на ветру!

Старшина Сенин тоже выразил своё неудовольствие.

– Ты что-то недоволен старшина? Или мне это показалось?

– Солдаты твои вроде озлоблены! – Тут рядом пустые дома. А вы нас выгнали на мороз и на ветер! – басил старшина мне в ответ.

– Ты, видно, пытаешься отговорить меня от рытья окопов?

– Когда окопы твои будут готовы, разрешу пробить бойницы в сараях и домах!

Старшина Сенин стоял [внизу] у крыльца и мялся, а я с биноклем лежал на крыше и сверху смотрел на него.

– Я видел, как тогда от трех снарядов, которыми немцы прошили навылет избу, твои умники ползали животами по грязному полу.

– Им тогда хоть из пистолета над ухом пали, они с перепуга не подняли бы голову.

– Ты вот что старшина! Хватит отлынивать! Выполняй боевой приказ и кончай разговоры!

Я посмотрел через гребень крыши, солдаты Сенина лениво и нехотя рубили мерзлую землю.

– Посмотрим! – подумал я и решил про себя, – эти пусть останутся в поле, а Черняев со своими в домах. Кому достанется от немцев?

Просмотрев ещё раз опушку леса, я спустился с крыши и пошёл во взвод к Черняеву посмотреть, что он там делает.

Амбразуры в бревенчатых стенах имели внушительный вид. В одной избе солдаты даже вскрыли полы, использовали погребные ямы, как укрытия от обстрела. Солдаты Черняева были довольны, поглядывая наружу из темноты амбразур.

Доказать никому ничего нельзя. Пока немец не стреляет, все умные, уверенные в себе и находчивые. Подошёл Черняев и как обычно помялся.

– Почему окопы не роют? – спросил я его.

– Закончим амбразуры и начнём рыть окопы, – ответил он и замолчал.

Я взглянул на него и спросил, – И когда ты к рытью окопов собираешься приступить?

– Думаю, что завтра к вечеру!

– Ты не выполнил мой приказ. Я кажется сказал тебе ясно и точно. Сначала окопы, а потом бойницы и амбразуры в домах. Ты делаешь всё наоборот. Мне не нравиться твоё самоволие и упрямство |Ты делаешь всё наоборот|, а опыта у тебя нет, солдаты твои не обстреляны.

– Завтра, так завтра! Завтра приду и проверю! – сказал я и позвал ординарца. Через некоторое время мы вернулись во взвод Сенина.

Солдаты долбили землю и искоса посматривали на меня. Не знаю, что меня собственно подхлестнуло, их молчаливый укор или упорство Черняева. Я подозвал старшину и сказал ему:

– Ты однажды с позиции самовольно увёл солдат и оставил меня в окопе с Захаркиным. Меня таскали и допрашивали, как дезертира. Может ты и в этот раз собираешься подвести меня под монастырь?

– Я приказал тебе за три дня отрыть за дорогой окопы. В срок не уложишься, возьмёшь пару гранат и пойдёшь подрывать немецкую пушку! В этом будет больше смысла, чем отдавать тебя под суд.

– Думаю, что дело до гранат не дойдёт! Окопы будут готовы!

– Мне надоело уговаривать тебя и твоих солдат. Вашим нытьём я сыт по горло! Кто из солдат закончит свою работу раньше, тот будет спать в натопленной избе! А те, кто тянет резину, останутся на всё время в окопах и в избу не попадут. Так и передай им моё твёрдое решение!

Морозная ночь прошла спокойно. Немцы не стреляли, и только стук топоров и лопат нарушал тишину. Слышались удары вразнобой, как будто с горы падали камни.

Снег поскрипывал под ногами. Я не спал и всю ночь ходил, смотрел как работают солдаты. Я не подгонял их и ничего им не говорил. Важно было, что они взялись за работу |и мои слова были бы теперь ни к чему|.

Солдаты ушлый народ. Только приляг засни, тут же найдётся один, начнёт рассуждать и собьёт всех с работы.

Утром, когда рассвело, я решил пойти и осмотреть в деревни задворки. Вдоль обрыва откуда мы наступали, была тыльная сторона деревни. Здесь стояли сараи, клетушки и амбары. Мы проскочили всё это мимо, когда наступали на деревню.

Нужно осмотреть наши ближайшие тылы, – решил я. Мало ли, что может случится.

Я прошёл между домами, подошёл к обрыву, посмотрел в сторону реки, где когда-то проходила линия нашей обороны. Вот так, наверное, стояли здесь и немцы, рассматривая наши позиции. Отсюда с высокого обрыва весь наш передний край, как на ладони лежит. Хорошо просматривается вся траншея, темная полоса кустов и бровка сосен по ту сторону реки. Подкати на край обрыва орудие, наводи по стволу и бей вдоль всей траншеи.

Я обернулся несколько назад и посмотрел на сарай, что был правее. Там проходил немецкий ход сообщения. Он шёл из-под стены сарая и, не доходя до края обрыва, заканчивался стрелковым окопом.

– Смотри, как хитро придумали, – сказал я ординарцу, показывая на пустой сарай и ход сообщения, который шёл из-под его стены. Ход сообщения был отрыт без отвала земли. Ходы сообщения обычно роют, выбрасывая землю на одну или две стороны. А здесь землю, по-видимому, выносили в мешках и ссыпали в сарай. И действительно, когда мы зашли за сарай, то увидели внутри через открытые ворота высокий бугор земли, занесенный снегом.

– А что-то там зеленеет на краю стрелкового окопа?

– Вроде убитый немец, товарищ лейтенант!

Мы выходим из-за угла сарая и видим перед собой убитого немца. Немец полулежит в окопе, откинувшись спиной на его гладкий край. Вот когда немца можно рассмотреть вблизи. Видно даже рельефный узор на пуговицах. На немце голубовато-зеленоватая шинель и френч с чёрным отложным воротником. На ногах кожаные кованые сапоги с короткими и широкими голенищами. Тело немца застыло, он полулежал в неестественной позе. Серые глаза у него были открыты и устремлены куда-то в пространство. В глазах ни страха, ни смертельной тоски, и даже достоинство, и желанный покой. Волосы у немца светлые, цвета прелой соломы, лицо чисто выбритое, сытое и спокойное, на щеках сохранился легкий румянец. Вот только губы припухли и посинели от ветра и холода. Тронь его рукой, встряхни, потяни за рукав, и он, вздохнет глубоко, тряхнет головой, сбросит о себя задумчивость и сонное оцепенение, заморгает глазами, залопочет по-своему, и поднимет руки вверх.

Немец широк в плечах, и ростом выше меня, прикинул я мысленно, сравнивая его и свою фигуру. В нем не меньше девяносто килограмм.

На голове у него пилотка, он отвернул её и натянул на уши. Голубовато-зеленая тонкого сукна шинель опоясана широким, из натуральной кожи, ремнём с бело-чёрной квадратной бляхой. В центре бляхи рельефный круг с фашистской свастикой и с надписью по кругу – «Гот мит унс!»^[80].

На поясном ремне «давленый» кожаный подсумок, он расстёгнут и в нём видны немецкие латунные патроны с точённой канавкой вместо шляпки.

У нас железные и шляпкой наружу, покрытые слоем цинка, а у них блестящие. Латунь не ржавеет.

Винтовка его валяется на дне окопа около ног. В последний момент руки ослабли и он её выронил. Мы оглядели его кругом. Входного отверстия от пули нигде не было видно. Никаких следов и пятен застывшей крови снаружи. Такое впечатление, что он пулю свою ртом проглотил.

– Посмотри в кармане! Документы какие есть при нём? – сказал я ординарцу.

Ординарец наклонился и неохотно засунул руку немцу за пазуху. В нагрудном кармане френча он нащупал их. Вынул из кармана целую пачку разных книжиц, бумаг и фотографий. Здесь была солдатская книжка, какие-то бумаги и квитанции и целая пачка семейных фотографий.

На одной фотографии изображен небольшой двухэтажный дом. По-видимому здесь до войны жил убитый немец. А на этой, – его «фрау» |с прилизанным прибором| и трехлетний сынок, у сынка приглаженный пробор волос на голове, рядом около «мутер» стоит худощавая дочка.

– Да! – сказал я вслух. Ординарец посмотрел на фотографию и почему-то глубоко вздохнул.

– Привали его на край окопа, так чтобы он опёрся локтем. Сделаем вид, будто он живой стоит. Положи винтовку перед ним. Кто из тыловых или полковых сюда пойдёт, наткнётся на немца, подумает что он целится в них. С перепугу наложат в штаны!

Пусть немец здесь, для хохмы торчит! Со страха доложат в дивизию, что деревню забрали немцы, а рота попала в плен. А то наши солдатики что-то приуныли! Хоть посмеяться будет над чем от души!

– Сколько прошёл этот «фриц» по нашей земле? Разве он думал, что здесь, в этом окопе найдёт свою смерть. Разве он знал, что вот так будет торчать до весны, как огородное пугало? Здесь его и сам «фюрер» никогда не найдёт! Дождётся немец солнышка, рухнет в окоп и сольётся с талой землёй. Куда он отсюда денется?

А окоп он рыл с любовью и немецкой аккуратностью, ни как наши, всё кругом подчищено и убрано под метлу. «Фрау унд киндер» ждут его домой. А он, как верный страж своего окопа, прилёг на ровный край и целится. Вот наложат наши батальонные или полковые, когда сунутся сюда!

Мы вернулись в деревню, прихватив с собой фотографии и документы убитого. Через некоторое время меня вызвали к телефону. Звонил комбат. Я доложил ему, что долблю окопы и прорезаю в стенах амбразуры.

– Вы не можете прислать нам пустых мешков? – спросил я его.

– Не плохо было бы положить мешки с песком или с землёй вокруг каждой бойницы.

– Ты что, не соображаешь?

– Обращаться за помощью |в батальон и в полк| не приучайся!

– Соображай сам и используй подручные средства!

На этом разговор с батальонным был закончен. Я пошёл к Ахрименко проверить его готовность. Мне нужно было убедиться, как он пристрелял дорогу и опушку леса.

– Дай команду своему расчёту, пусть пустят две мины по дороге по самому краю опушки леса! Хочу посмотреть, как точно умеют стрелять твои «орёлики».

Ахрименко подал команду, миномётный расчёт быстро занял свои места, и два резких хлопка последовали друг за другом. Ахрименко смотрел в бинокль, а я наблюдал невооруженным глазом. Дистанция небольшая, но взрывов нигде не было видно.

– По-моему, у вас дистанция велика! Мины рвутся далеко в лесу! На опушке взрывов не видно! – сказал я Ахрименке.

– Я просил ударить по дороге, а вы бьёте далеко в глубину!

– Разрывы можно не увидеть! – ответил мне Ахрименко.

– Заряд небольшой, мины осколочные!

– Дымовых, пристрелочных у нас нет!

– Знаешь, что Ахрименко! Я сегодня ходил по деревне, облазил все закоулки и задворки и воронок от твоих мин нигде не нашёл. А как помнится мне, ты выпустил перед нашим наступлением с того берега десяток по деревне! Может они у тебя не взрываются?

– Ну ладно! Для проверки ударь по дороге, дистанция двести метров!

– Это я могу, пожалуйста! – ответил он и решительно подошёл сам к миномёту.

На этот раз он сам сел за буссоль наводить миномёт. Долго возился с прицелом, потом протянул руку в сторону. Солдат подал ему мину. Ахрименко сунул её в ствол и отпрянул в сторону, зажав ладонями уши. Через некоторое время [пару секунд] на дороге брызнула мёрзлая земля и взметнулся снежный фонтан.

– Вот теперь вижу! – сказал я и посмотрел на солдат расчёта.

– Придется тебе самому наводить, если немцы пойдут.

– Пошли, – сказал я ординарцу.

Возвращаемся назад и по дороге заходим к Черняеву. Смотрю, в поле ни одного солдата. Окопы в снегу не роют.

– В чём дело? – спрашиваю я Черняева. Он молчит.

– Куда ты со своими солдатами денешься, если завтра на деревню налетит немецкая авиация?

– Я был под бомбёжкой! Могу тебе сказать! Вас в этих избах завалит сверху брёвнами и побьёт кирпичом от печек!

– На Селигере, у нас в укрепрайоне бетонные точки были, их для маскировки одевали сверху бревенчатыми срубами и крышами. Но там люди сидели в бетонных укрытиях, а у тебя над головой досчатый потолок и крыша из дранки.

– Твоим солдатам брёвнами головы разобьёт! Твои солдаты, между прочим, сидят за стенами, и от пуль не укрыты. А если пустить прямой наводкой снаряд? Он не только бревна и стены, он навылет кирпичную печь прошибёт!

– Что ты Черняев думаешь [делать], когда попадёшь в оборот?

– Солдаты Сенина завидуют тебе [твоим]. А чему завидовать? Я не вижу!

– Я приказал тебе отрыть окопы за дорогой в снегу. Ты мой приказ не выполнил и почему-то упорствуешь. Ты отвечаешь за своих солдат, а не они за тебя в ответе. Подведут они тебя под монастырь, попомни мои слова!

– Будем рыть! – прохрипел Черняев. Он видно ел снег, когда хотел пить. В деревне колодец. Лень послать солдата. А снегом не напьешься! – подумал я.

– Топоры возьмёшь у Сенина! Время не тяни! Сегодня с вечера выставишь солдат на работу!

Я позвал ординарца, он сидел на крыльце и болтал с солдатами. Я [выразительно] посмотрел на Черняева. Не знаю, он что-нибудь понял, или до него мой взгляд не дошёл.

Мы пошли вдоль деревни, на левый фланг |где сидели солдаты| к Сенину. С левой стороны дороги в одну линию, в снегу стоят темные приземистые избы. Они ушли по самые окна в снег. Повсюду около стен намело большие сугробы. Окна выбиты, двери раскрыты. Двери иногда под [напором] ветра скрипят на ржавых петлях. Деревня стоит по одну сторону дороги. С другой стороны открытое снежное поле и вдалеке, на его краю, темнеющий лес. Идём по дороге не торопясь. На нас надеты белые маскхалаты. Наверно нас видно на фоне тёмных бревенчатых стен – думаю я.

– Знаешь что! – говорю я ординарцу.

– Давай-ка снимем рубахи. А то мы с тобой целый день здесь мотаемся на виду у немцев. Подкараулят они нас! Стукнут из снайперской винтовки!

Я останавливаюсь, снимаю с себя рубаху маскхалата и отдаю её ординарцу.

– На положи к себе в мешок!

Ординарец тоже до половины раздевается.

Старшина Сенин издалека замечает нас. Он что-то говорит своим солдатам, и те зашевелились в окопах.

Да! Стоило один раз по делу прикрикнуть на старшину, и старая дружба сразу дала трещину. Но что сделаешь? Война во всё вносит свои поправки!

К вечеру потемнело. Подул резкий ветер. Снежная пыль зашуршала под ногами. Застонали пустые разбитые окна в избах. На ночь я решил пойти в избу лечь и отдохнуть. Считай уже третьи сутки на ногах, нужно лечь и выспаться как следует.

Окопы у Сенина почти готовы. Черняев забрал топоры и приступил к работе. Я предупредил старшину, и мы с ординарцем пошли в избу, отведенную комсоставу. Там сидели связисты, они круглосуточно посменно дежурили у телефона. На полу была набросана солома, мы легли и тут же заснули.

Утром, с рассветом в деревню прилетел первый снаряд. Немцы стреляли откуда-то из-за леса. За ночь все свежие выбросы земли перед окопами Сенина замело и запорошило чистым снегом, так что они растворились в белом пространстве.

Второй немецкий снаряд прошуршал и ударил под крышу соседнего дома, ещё один рванул за обрывом, перелетев дома. Потом зафыркали ещё два, они грохнули с недолётом на дороге. [Там,] На дороге перед взводом Черняева, поднялся столб снега и чёрного дыма. За двумя прилетело ещё несколько, они метнулись к домам Черняева, где были вырублены амбразуры.

Мы с ординарцем быстро поднялись на ноги и перебежали в окопы к солдатам Сенина. Солдаты в окопах как-то вдруг сгорбились, втянули шеи, навострили уши |и присели поглубже| и смотрели что будет.

– Пристреливают! Товарищ лейтенант!

Я обернулся на голос, и увидел в соседнем окопе старшину Сенина.

– Ты всех убрал из домов? – спросил я, – Пошли двух солдат, пусть ещё раз проверят! И вели всем немедленно в окопы! Телефонистам скажи, чтоб забрали свой телефон и бежали сюда!

– Учти! Через две минуты будет поздно! Немцы откроют беглый огонь.

Откуда у меня появилась такая уверенность? Я впервые видел, как рвутся снаряды.

– Ну, Черняев! – подумал я. Достанется сегодня тебе и твоим солдатам! Влепит он вам по амбразурам!

Когда после очередной пристрелочной пары немцы пустили залп беглым огнём, то с одной из изб сорвало крышу и щепа разлетелась, как куриные перья, кругом.

Вот когда всем солдатам стало ясно, что такое в снежном поле окоп. Немец разнесёт всю деревню, не оставит бревна на бревне, сотрёт всё с поверхности земли.

Немецким наблюдателям видны темные силуэты изб на снегу. Амбразуры пересчитали в стереотрубу. Они пристреляли улицу по самому краю домов.

И вот, после небольшой паузы, послышался отдаленный нарастающий гул летящих на нас снарядов. Затем мы услышали затихающий звук их полёта. Над деревней вскинулось пламя, последовали мощные удары, и деревню заволокло дымом. Стенки окопов дрогнули и зашатались. Удары снарядов отозвались у нас внутри. От домов полетели бревна и доски. Дома как бы на миг подпрыгнули от земли, повисли в воздухе, и с грохотом осели вниз. Взметнулись обрывки щепы, стропила крыш, обрывки, куски и кирпичи. Немцы били по домам тяжелыми фугасными снарядами. Бревенчатые коробки домов перекосились и стали рушиться.

Я вспомнил бомбёжку на Волге. Тогда нам взрывы показались силой сверх человеческого предела. То, что творилось сейчас, [та] бомбёжка была просто детской забавой. Возможно, что самое страшное быстро забывается, и человек каждый раз переживает всё заново |преодолевает и переживает всё иначе и по-другому|. Небольшой обстрел уже не вызывает в нас «мондроже».

Залпы немецких батарей следовали один за другим. Над деревней повисло чёрное облако дыма. Металась и дрожала земля. Уходил из-под ног мёрзлый окоп. Мы вместе с окопом подпрыгивали при очередном недалеком ударе.

В какой-то момент наступила короткая пауза. Я поднялся на ноги и осмотрелся кругом. Я хотел взглянуть туда, где сидели солдаты Черняева. Два дома, которые он занимал, горели. Яркое пламя охватило их крыши. Искры и черный дым ветром сносило в нашу сторону.

Если Черняев с солдатами сгорит в этих домах, то его и солдат объявят героями. Про самого Черняева пропечатают в дивизионной газете, – «Погиб на огненном рубеже!».

Около домов не видно ни одной живой души. Никто не мечется и не выбрасывается из окон и дверей.

Но вот опять полетели снаряды. При ударе фугасного снаряда в пылающий дом, в небо взлетают горящие обломки и сыпятся искры.

Солдаты старшины Сенина скорчились в своих окопах. Но не все пали ниц, есть [и] любопытные. Они выглядывают поверх окопов и посматривают на горящие дома. |Одни согнулись, воткнулись в мёрзлую землю окопа, ждут смерти и молят о жизни, о спасении своей души, другие только вздрагивают, но не пригибаются|, [поглядывая вокруг]. Теперь видно, кто из них к войне годится, кто будет воевать, а кто закончит войну, не увидев её своими глазами. Теперь солдаты поняли, что их тяжкий труд не пропал даром.

Но вот опять послышался гул и через десяток секунд над деревней загрохотали беспорядочные разрывы. Спины солдат согнулись. Каждый очередной удар гнёт их ниже и ниже на дно окопа.

Но, несмотря на неистовый огонь, грохот и рёв, все, кто уткнулись головой меж колен, уверены и знают, что немцам в окоп не попасть. Страх, конечно, у каждого есть. Но в белом снегу окопов не видно.

Теперь солдат почувствовал на собственной шкуре, что значит попасть под обстрел. Каждый новый залп устремляется к земле, каждый новый удар застилает всё дымом|, и заставляет подгибать колени. Но в сознании теплится надежда, что ты жив, и что с тобой ничего не случится.|

Но вот с гулом и рёвом успели освоиться ещё несколько солдат. Они чувствуют, что шуму много, а прямых попаданий не предвидится. Они вытянули шеи, стоят и выглядывают наружу. Что это? Лихость, храбрость, проба своих сил, или просто человеческое любопытство?

В начальный момент я тоже было уткнулся в окопе. Но тут же сообразил, куда падают и где рвутся снаряды. Я видел [понял], что окопы в стороне от обстрела|, но в этот момент нужно всё равно найти в себе силы, чтобы преодолеть грохот и страх|, что в первый момент нужно осмотреться кругом и осмыслить обстрел. Я поднялся на ноги и стал наблюдать за обстрелом. Любопытство и первый страх! Любопытство и [ли] страх! Что преодолеет? Я смотрел вдоль деревни и думал. Мне нужно знать, что делается теперь на поверхности земли. Мне нужно знать, как действовать в будущем. Что твориться у младшего лейтенанта Черняева? Тем более, что осколки не долетали до нас. При взрыве снаряда, осколки веером уходили вперёд.

Долго будет продолжаться эта огненная пляска? Кажется, что время остановилось совсем. |Минуты считаешь как дни, [они] кажутся вечностью!|

Но вот немецкие пушки неожиданно «поперхнулись», разрывы стали реже и через мгновение прекратились совсем. Я прислушался. Какая-то напряженная тишина навалилась и расплылась над окопами. И только сзади между домов потрескивал огонь, да слышалось шипение таявшего снега.

В такой момент жди, да гляди! Я смотрел на опушку леса, ожидая увидеть рассыпавшуюся по снежному полю немецкую цепь. Но на опушке леса никакого движения, в поле на снегу ни одной живой души. Но я подал на всякий случай своим солдатам команду – «К бою!».

Не встряхни сейчас своих солдат, многие так и будут торчать костлявыми задами кверху. Команда – «К бою!», это когда все солдаты встают, кладут перед собой «трехлинейки», передергивают затворы и глядят в сторону противника.

– Передай пулемётчикам, – сказал я старшине, – пусть ударят по опушки леса. Полсотни патрон, короткими очередями! Немцы должны знать, что мы сидим в деревне!

Я огляделся кругом и сказал сам себе: Немцам здесь делать нечего. Деревня сгорит. Все дома охвачены огнём, а им натопленные дома и избы нужны, иначе они не могут держать оборону! Им подстилка из соломы под задницу должна быть! Они в снегу и в мёрзлой земле топтаться долго не будут. Предположения мои сбылись. Немцы в атаку не пошли.

Но вот опять подул холодный порывистый ветер, подхватил красные языки пламени и замигал яркими искрами. Соседний обуглившийся бревенчатый сруб окутался белым облаком пара. Вот он вспыхнул ярким пламенем, и черные клубы дыма поднялись над ним. Дома горели подряд.

Через некоторое время в прогалке между горящими домами я увидел группу солдат, идущую в нашем направлении из тыла. Их было не больше тридцати.

Кто это? Новобранцы? Или новое пополнение из другой стрелковой роты? Идут вразброд. Новички обычно ходят кучнее. Я вылез из мёрзлого окопа и махнул ординарцу рукой, – Пойдём, мол, посмотрим!

Когда я приблизился к обрыву, то понял, что это солдаты Черняева. Да и он сам шёл сзади за своим храбрым войском.

Видно я прозевал, когда они начали драпать из своих домов. В первый момент артналёта дома, где они сидели, попали под огонь. Под ударами фугасных снарядов стали рушиться стены, потолки и крыши |взлетали кверху. Но огонь и дым появился в них только в конце обстрела.| С первым же ударом солдаты Черняева бросились наутёк под обрыв. Черняев оказался среди своих солдат. Он промолчал, как всегда. О том, чтобы вернуться назад, он не сказал ни слова. Под обрывом нашлись два паникёра, они заметались на месте и бросились бежать дальше к реке. Остальных уже невозможно было остановить. Взвод галопом помчался на переправу к кладкам. По мосткам они перебрались на другой берег и в кустах напоролись на комбата.

– Опять пятая рота! – сказал он Черняеву.

– Это твой взвод?

– Мой! – ответил Черняев.

– Где командир роты и все остальные?

– Не знаю!

– Ты пойдёшь под суд! – сказал ему комбат.

– Ладно пойду!

– Собери солдат и отправляйся назад!

– Есть назад!

Взвод Черняева без потерь вернулся назад. Где теперь располагать своих солдат, Черняев не знал.

– Ну, теперь ты убедился, для чего нужны солдату окопы? – сказал я ему.

– Комбат пугал трибуналом, говоришь?

– Грозился!

– В этой дивизии, Черняев, с лейтенантами не чикаются! Чуть что, – отдают под суд. Страху нагоняют! У них генерал свирепый. Говорят, кастрированный. Нет ни одной роты, чтобы не было судимых офицеров. Генерал знает кого судить. Воюют лейтенанты! Вот он на них и вешает судимости. А для лейтенанта окопника, что суд? Сегодня ты жив, а завтра тебя нет!

Теперь в окопах сидели солдаты Сенина, а Черняеву предстояло копать их в мёрзлой земле. Солдаты Сенина довольные стояли и махорочной жёлтой слюной поплевывали на снежный бруствер |, и дымили махоркой. Белый снег на краю окопа пожелтел от плевков.|

Теперь солдаты Сенина подшучивали над солдатами Черняева.

– Меня младший лейтенант за топором к вам прислал.

– Ты вот что, браток! Старшина появится с жратвой, ты давай неси мне свою порцию водки. Пущу даже на время посидеть в своём окопе. Может со смены когда придёшь и переночуешь! А топорик в мешке тяжело носить. Я его из Ржевского укрепрайона на себе ношу. Мзду за топорик платить надо!

– А не принесёшь, выдуешь сам сто грамм, валяться тебе с пулей в боку, считай, зря водку испортил!

Черняев с солдатами ожесточённо рубил мёрзлую землю. Торжествовал и старшина Сенин. Как ни как, он был наверху.

Когда совсем стемнело, я пошёл к Черняеву посмотреть на его работу. Мы сели с ним на целое необгоревшее бревно, которое принесли солдаты и поговорили как обычно. Черняев сказал два слова, я пару фраз, не зная, с чего начать.

Освещённый отблесками пожара, белый снег имел неестественный вид. Вспыхивал и угасал огонь. Снег во время вспышек менял свою окраску.

Пламя постепенно перекидывалось с одной избы на другую. Тушением пожара никто из солдат не занимался. Горит и горит!

У солдат свои дела! Странно было смотреть. Горят дома в деревне, а люди ходят спокойно. Проходят мимо, внимания не обращают! Нет никакой суеты, не слышно, как обычно: ни криков, ни суматохи, ни частых ударов в набат.

Помню, один небритый пожилой солдат со слезами на глазах высказал мне своё неудовольствие, – «Вот вы, товарищ лейтенант, обзываете нас бранными словами. А я хоть и солдат, но, между прочим, постарше вас годами и учитель».

– Ну и что из этого?

– Тебя за самовольное оставление позиций следует расстрелять!

– А Черняев по доброте своей всю вину взял на себя. Не сумел остановить вас, пристрелить паникера духа не хватило!

– Ты слышишь? – обратился я к своему ординарцу.

– Ему мои слова не нравятся!

– А слова не пули, дырок [в шкуре] не оставляют!

– Видишь, недоволен он чем. Безусый лейтенант на него ругается!

– Вы наверно думаете, что держать позиции и воевать должны лейтенанты, а вас, солдат, это не касается!

– Видишь, он недоволен чем!

– А теперь я хочу тебя спросить, почему ты во время обстрела не остался на месте?

– Ты видел, что появилась паника.

– Почему, сразу не пристрелил паникера?

– Может ты и есть один из них?

– Накануне нужно было окопы долбить, а вы уговорили Черняева остаться в избах.

– Может, это ты демагогию разводил?

– Я помню, как ухмылялись вы, когда солдаты Сенина рубили мёрзлую землю.

– Ты наверно будешь помалкивать, когда следователь будет выяснять, кто посеял панику. Ни один из вас не откроет рта.

– А то, что Черняева будут судить, это вас не касается. Это вам наплевать!

– Чего молчишь?

– Ты видно, образованный, а совести у тебя нет.

– Когда мне по телефону начальство даёт указания, оно через каждые два слова по делу, вставляет эти самые слова.

– А вы, видите ли, не привыкши к такому обращению!

– И в заключение я вас всех предупреждаю, покинете окоп хоть на минуту – пойдёте, под расстрел на месте!

– Я Черняеву дам указание, кому нужно по нужде, пусть в немецкую сторону, в снежное поле идёт и там сидит, прохлаждается. Харчи будете получать тоже с той стороны.

– Пулемётчикам я приказал, кто хоть шаг из окопа сделает в сторону тыла, стрелять всех без разбора. Из окопа назад вы пройдёте только через мой труп. Больные и раненые будут являться лично ко мне!

– Даю вам два дня на отрытиё окопов! Вы хоть землю зубами грызите, а окопы должны быть к сроку готовы!

– Ну что, Черняев! Убедился, где нужно держать в обороне своих солдат!

– Запомни и заруби себе на носу! В любой обстановке, встал на один день, копай окоп! Только окоп от смерти спасёт твоего солдата!

Через неделю мл. лейтенанта Черняева вызвали в дивизию. Он вернулся в роту молчаливым и угрюмым, получив условно пять лет.

Его судили за то, что он покинул свои позиции, остался жив и не имел во взводе потерь. Теперь пятая рота имела полное «соцветие».

Я конечно тоже был виноват, что не заставил Черняева зарыться в мёрзлую землю. Не спустил на него собак, как это я сделал с Сениным. Черняев не выполнил мой приказ. Об этом в дивизии ничего не знали. До этого в трибунале разговор не дошёл.

Березин показными судами решил на ротных и взводных нагнать побольше страха. Какой смысл судить командира полка. Во-первых, он всегда вывернется. А во-вторых, |у него кроме штыков воевать нечем| он с солдатами в атаку не ходит и в чистом виде является передаточной инстанцией.

Получил распоряжение или приказ сверху, передал через батальон в роту, ротный и должен его выполнять. Командир батальона в атаку с ротами тоже не пойдёт. |Комбат тоже не бегает с солдатами под пулями.| Есть чин пониже. Он и погоняет ротного издалека по телефону.

Березин приказ штаба армии выполнил. Он в штаб армии доложил, что на рассвете взял деревню Тинково^[81]. Всё просто!| Снимать ротного с должности нет никакого смысла. Ротные офицеры живыми на дороге не валяются! |Дороги мостят их трупами.|

Немец больше не стрелял. Деревня ещё горела. Нужно отметить выдержку Ахрименко. Во время обстрела он на участке остался со своим расчётом один, несмотря на то, что пехота сбежала. О нём даже напечатали в боевом листке.

К 30 ноября солдатские окопы и отдельные ячейки были соединены общим ходом сообщения. Мы прошли серьёзные испытания огнём и научились долбить мёрзлую землю лопатами. Нельзя бесконечно испытывать судьбу, полагаясь только на совесть солдата. Нельзя попрекать человека за старые обиды и грехи |, держать его в страхе|. Запреты и строгости были отменены, старые проступки и обиды были забыты.

Жизнь офицера роты на войне, это последняя инстанция, куда сыпятся приказы и распоряжения. В руках батальона и полка солдат нет. Для них существует только «Ванька ротный». А у ротного, что ни солдат, то свой склад ума и характерец. Каждому солдату своё давай! У командира роты, – солдат вот где сидит, и я пальцем щёлкал по горлу!

Теперь я вспомнил, как перед наступлением на эту деревню, по распоряжению полка нас несколько раз перегоняли с места на место и каждый раз заставляли рыть новую траншею^[82]. Тогда я возмущался, а зря! Видно мало раз мы проделали эту работу, раз Черняев по моему приказу отказался долбить мёрзлую землю. Получилась досадная осечка.

А солдата нужно приучить, ко всему на войне. Нагнулся к земле, припал на колени от пули, рой себе ячейку, где бы ты не стоял.