Тошка. Цистерна. Определение позиции. Алексей антонов. Братья мазуры. Две страницы журнала. Борис маслов. Сергей попов. Звездная минута сергея попова

ТОШКА

С одной стороны, Тошка давно мечтал о самостоятельной работе ипоэтому не пошел, а на крыльях полетел занимать место водителя насомовской машине; с другой - одиночества он не выносил и отчаянноскучал. В прошлый раз, когда батя осудил Сомова на отдых, Тошка сманил вкабину Петю и всю дорогу его развлекал, а сегодня повар затеял печьпирог и составить компанию отказался. - Все равно ведь сгорит твой пирог! - возмущался Тошка. - А я сидиодин, как ночной сторож, из-за этой кучи золы! Оскорбленный Петя выставил Тошку из камбуза. Вскоре, однако, у Давидана маслопроводе полетел дюрит, а еще через час поезд остановил Алексей:делать бате, Валере и Сомову уколы. Кому неприятности, комуудовольствие: пользуясь вынужденными паузами, Тошка отвел душу, почесалязык. И за обедом, само собой. Но больше до утра поезд неостанавливался, - шестьдесят два километра отмахали! - и часов пятьподряд Тошка молчал, как рыба. Сущее наказание для человека, которому ипять минут посидеть с закрытым ртом было мучительно трудно. - Хоть бы муха какая залетела в кабину! - жаловался Тошка за ужином.-Такую байку вспомнил - чистый мед, а кому ее расскажешь? - Ну, гони свою байку на десерт, - промычал Игнат с набитым ртом. - На десерт у меня есть кое-что получше. - Петя расплылся в улыбке исмахнул полотенце с пышного, начиненного клубничным джемом пирога.- Кушайте на здоровье! И, зардевшись от похвал, стал разрезать пирог на доли... - Получше... - ревниво фыркнул Тошка, хватая, однако, изрядный кусоки впиваясь в него зубами. - Духовная пища, дорогой товарищ Задирако, дляинтеллигентного мужика важнее жратвы. Мыслить надо, дорогой товарищповар, мозг питать, а не брюхо! Уяснив по лицам друзей, что Тошка скорее всего шутит, Петя на этотраз не обиделся. - Будет тебе, зубоскал, рассказывай свою байку! - Старшину Семенчука из третьего батальона помните? - спросил братьеви Валеру Тошка. - Здоровый, мордатый такой сверхсрочник, "смир-р-на!" сполминуты рычал. - Еще бы не помнить! - Игнат ухмыльнулся. - Давида изловил всамоволке, когда он серенаду пел одной смазливой блондиночке. Сколько нагубе отсидел? Пять суток? - Пять суток строгого, - подтвердил Давид. - Так чего натворил мойдруг Семенчук? - Приходит его жена к генералу, - обрадованный всеобщим вниманием,заторопился Тошка, - и говорит: "Товарищ генерал, то да се, сына женим,с деньгами туго. Может, простите Семепчуку тот танк?" - "Какой такойтанк?" - "А мужнин, что подбили в Германии". У генерала - глаза шарами,ничего понять не может, требует ясно и четко доложить. Супруга идоложила, что больше двадцати лет из мужниной зарплаты каждый месяцвычитают пятнадцать рублей за тот подбитый танк. А сейчас вот то да се,с деньгами туго, сына женим... "Семенчука ко мне, такого-сякого!" -приказал генерал. Семенчук является, командует самому себе:"Смир-р-рна!" -ест глазами начальство и малость желтеет при виде дорогойи любимой подруги жизни. "Значит, за танк платишь?" - "Так точно, плачу,товарищ генерал!" Генерал пообещал подруге жизни разобраться и, когдаона вышла, тихо так и ласково спросил: "Значит, платишь?.. А ну,исповедуйся, шельмец!" Старшина в голос завыл: "Това-а-рищ генерал!Виноват! Супруга моя - женщина очень строгая насчет наличных, а вечером,как со службы домой иду, не могу без кружки пива. Вот и пришлосьсочинять про тот самый танк, что за Одером, если помните, подбили...Виноват, товарищ генерал!" А через месяц увидела генерала в клубегражданка Семенчук - и с поклоном: "Спасибо вам, теперь всего по пятьрублей вычитают, за одну башню платить осталось!" Тошкина байка имела успех. - Думал заставить тебя поплясать, но так уж и быть, даю бесплатно. -Маслов протянул Тошке радиограмму. - Валяй, сам читай, - беспечно махнул рукой Тошка. И Борис Маслов, смакуя, с выражением прочитал: - "Жмуркину Антону Ивановичу живы здоровы чего и тебе желаем тебяповесили на Доску почета как героя Антарктиды Пеструха отелилась купилителевизор председателя сняли прислали нового к твоему приезду растимкабанчика уже пять пуд Нюрка не дождалась выскочила замуж не жалейдругих навалом целуем крепко семья Жмуркиных". Хотя на камбузе становилось все холоднее, недоеденный пирог, а ещебольше радиограмма продлили застолье. От Тошки затребовали объяснений, ион поведал о своем неудавшемся романе с Нюркой. - Я ей говорю: чего кота за хвост тянуть, давай любить друг друга, -а она: шиш тебе, сначала в загс! - Да ты что, говорю, не знаешь, какиебезобразия в загсе происходят? Глазом моргнуть не успеешь, как тебепечать в документ шлепнут! Печать тебе нужна, говорю, или будущий поко-ритель сурового шестого континента? - Нет, - головой мотает, - сначалапечать, а потом покоритель, и вообще я не уверена, что ты меня любишь. Ятуда, сюда, рассыпаюсь мелким бесом, распалился, хоть спички об менязажигай, а она вдруг: ах! - и бегом. Оборачиваюсь - стоит за спиной дедее Митрофан, по прозвищу Облигация, и волком смотрит.Подслушивал, старый хрыч! А Облигацией его прозвали потому, что летпятнадцать  назад получил он по займу облигации и спьяну наклеил их надверь, а одна сторублевка возьми да и выиграй пять тысяч. Тогда дедвыломал дверь и потащил ее в сберкассу, а там отпилили кусок соблигацией и послали на проверку. Значит, оборачиваюсь, а дед:ишь ты, сучий сын, шамкает, внучку испортить желаешь? - И так клюкой похребту дернул, что я с воем домой приполз. А наутро Нюркина подругадоложила, что дед запер Нюрку в хате и побожился сторожить до моегоотъезда в экспедицию.  Я так и сяк, ужом вертелся, умасливал деда - непускает: пошел, говорит, вон, поганец, не то ноги повыдергаю. - А мнечерез три дня уезжать... - Ну и что? - нетерпеливо спросил Ленька. - Уехал, - вздохнул Тошка. - Спасибо, матерь кормящая, побаловал, - ласково сказал Пете Игнат ивстал. - Спать, братишки, спать. И походники разошлись "по спальням". За исключением неодобрительно относившегося к зубоскалу Сомова Тошкулюбили. Все, даже Ленька, который был ненамного старше Тошки, видели внем совсем еще юного подростка, только-только вышедшего из пацанов,потому что, хотя по документам ему был двадцать один год, выглядел Тошкаот силы на восемнадцать: необычный для походника рост - метр шестьдесятсантиметров, смехотворный вес - чуть больше трех с половиной пудов ибезбородое, с нежным цыплячьим пушком лицо. А у походников, людей вовсене сентиментальных, хранится под спудом скрытая и неизрасходованнаянежность: в радиограммах ее не выплеснешь, бородатые физиономии друзейвызывают чувства иного порядка, и получается, что нежность эту детьнекуда. Поэтому полярники так любят собак, которых можно ласкать, неопасаясь, что тебя сочтут. прекраснодушным и мягкотелым хлюпиком, ипингвиньих детенышей-пушков любят, и птенцов серебристых буревестниковна островных скалах у Мирного - в общем, любят все живое, что неотвергает ласку и нуждается в защите. Может, поэтому и любили Тошкупоходники, что был он с виду таким худеньким и маленьким птенчиком,весело и бездумно чирикающим. Для одних по возрасту сынок, для других -младший братишка, всегда готовый помочь, услужить, а при случаебеззлобно посмеяться над кем угодно, кроме, конечно, бати. А между тем птенчик этот, несмотря на свою трогательно юную в глазахпоходников внешность, давным-давно вылетел из гнезда и ни в чьей защитене нуждался. Ласку, любовь принимал и платил за них сторицей, а на ногахсвоих стоял крепко, возмещая недостаток жизненного и профессиональногоопыта неиссякаемой работоспособностью. - И откуда в тебе силы берутся? - удивлялся Петя, когда Тошка безпередышки сменил на траках три пальца, вычерпал из цистерны на две бочкисоляра и тут же отправился "колоть кабанчиков" на воду для камбуза. -Худенький такой, щуплый, а работаешь, как вечный двигатель из учебникапо физике. - Сказать правду? - Тошка оглянулся, поманил Петю пальцем и вдругзаколебался. - Не растреплешь? - Никому! - торжественно пообещал Петя. - Смотри мне! - пригрозил Тошка, снова оглянулся и шепнул в Петиноухо: - Я робот! - Че-во? - недоверчиво протянул Петя. - Врешь ты все... - Да, браток, робот, - расстроенно, выпятив нижнюю губу, повторилТошка. - Про это один Валера знает. Ночью подзаряжает меня отаккумулятора и смазывает суставы сгущенной. У нас как раз кончилась. Неподкинешь? Петя оторопело протянул Тошке банку, и тот ушел, приложив напоследокпалец к губам. Если бы в Тощкину тайну был посвящен не Валера, а кто-нибудь другой,Петя сдержал бы данное им обещание. С неделю он томился, а потом невыдержал и под страшным секретом поделился с Валерой своими сомнениями.Тактичный Валера сделал вид, что его бьет кашель, вытер слезы и далпонять, что Тошка пошутил. Возмущенный Петя целый день подчеркнуто необращал на Тошку внимания и простил только тогда, когда лжеробот впорядке извинения вымыл пол на камбузе. Подобные шуточки скрашивали Тошкину жизнь, но было бы опрометчивымутверждать, что они составляли ее смысл. Тошка страстно любил посмешитьи себя и людей, но острым от природы умом понимал, что если веселогонрава достаточно, чтобы обрести симпатию походников, то завоевать ихуважение можно только делом. Иной раз, когда обсуждались важные вопросы,его так и подмывало включиться на равных, внести толковое предложение,но великая сила инерции! - каждое Тошкино слово вызывало улыбку, потомучто всем было ясно, что ничего серьезного он не скажет. Не находилиюмора в его словах - искали в жестах, не находили в жестах - видели вмимике, в общей, что ли, Тошкиной конфигурации. Сегодня Тошка не выспался и чувствовал себя непривычно плохо. Послеужина, пока из балка не выдуло тепло, трепался с Ленькой, рассказывалвсякие небылицы про Нюрку и других девчат, а когда закрылся в мешке,устыдился своей болтовни: Нюрку он любил, по возвращении собирался наней жениться и ее измену воспринял болезненно. Лучше бы не читал Бористу радиограмму. Хорошо еще, что взял себя в руки, отшутился... Вспомнилпопулярную песенку: "Если к другому уходит невеста, то неизвестно, комуповезло", попробовал убедить себя, что повезло именно ему, но не очень вэтом преуспел. Поспал всего часа два, со звоном будильника поднялсятрудно, еле разжег капельницу. В тамбур по нужде вышел - головакружилась, руки-ноги не слушались, даже испугался, не заболел ли. Послезавтрака несколько часов грел соляр и масло, заправил тягач, а когдазабрался в кабину - двигатель завести сил не осталось. Заводил - зубамискрипел, только в дороге понемножку и отошел. Незаметно, значит,накапливалась усталость, вытекали силы, как песочек из больничных часов.Вот тебе и робот, вечный двигатель! Впервые Тошка порадовался, что не надо никого развлекать веселойболтовней, а можно просто вести тягач по колее и о жизни подумать, чтоли, помечтать о самом тайном своем и заветном. А думал Тошка о том, что, хотя удачно складывается его судьба, нет унего полного счастья. И причина этому одна: всю жизнь, сколько он себяпомнил, никто и никогда не относился к нему серьезно! Никто не догадалсязаглянуть ему в душу, понять, что бравада его напускная. Даже ВалераНикитин, самый чуткий и человечный, "сейф" для чужих секретов ипереживаний, Валера, с которым уже две тысячи километров сижено в однойкабине, и тот не давал себе труда спросить: "О чем ты, парень, думаешь,что у тебя на душе?" Посмотрит ласково, погладит взглядом по шерстке инавострит правое ухо: давай, братишка, вытаскивай из закромов свежуюбайку, развлекай. Сам виноват - всю жизнь хохмил и скоморошничал, приучал людей к тому,что Тошка - паяц, теперь попробуй переубеди. За двадцать лет никтосовета не спросил, раскрывал рот - отмахивались: погоди, мол, не дошуток. А ведь было что сказать, и не раз! До армии работал трактористом, колхоз большой, земля хорошая, апредседатель никчемный, с воробьиным умишком; только и делал, что орална всех без толку и перед начальством каблуками щелкал. Висело над селом давнее проклятие - бездорожье. До шоссе всего трикилометра, а сколько машин здесь свое здоровье оставило! В осеннююраспутицу ребят в школу на тракторе возили, в болотных сапогах непролезть - черт ноги переломает на этих трех километрах. А в округекамня моренного полно - ледники на память людям оставили, так и проситсяв дело. "Дорстрой" и слышать ни о чем не хотел: нет у него в плане этойдороги и не предвидится. Тошка и придумал: недельки на две арендовать у"Дорстроя" камнедробилку и грейдер, кликнуть добровольцев из молодежи исвоими силами протянуть до шоссе дорогу. Подготовился, попросил насобрании слово - председатель уперся и не дал: нечего, говорит, циркустраивать. Разозлился Тошка, написал в районную газету письмо. Приехалкорреспондент, но председатель ему такого про Жмуркина-младшегонаговорил, что гость повозмущался, взял интервью о трудовых успехах иукатил обратно. Что бы Тошка ни предложил, председатель на дыбы: не то что серьезнопоговорить, видеть бузотера не мог. Были к тому свой причины. Началось все с того, что как-топредседатель, у которого заболел шофер, приказал имевшему водительскиеправа Тошке сдать трактор и принять машину - не попросил вежливо ипо-человечески, а именно приказал! Тошка стал отказываться, председательнажимал. Тогда на глазах у всего колхоза Тошка подвел к правлениюснаряженную седлом корову. Председатель Жмуркину - строгий выговор надоске объявлений, а Жмуркин на том выговоре изобразил рядом с подписьювсадника, гарцующего на козле. "За подрыв авторитета" бузотера сняли страктористов и опрометчиво бросили на свинарник - опрометчиво потому,что здесь Тошка узнал покрытую мраком тайну: среди безликого поголовьявтихаря воспитывался и наливался соками личный поросенок председателя.Скоро в свинарник началось паломничество: все хотели увидеть загон, вкотором одиноко похрюкивал увенчанный венком из ромашек кабанчик. Назагоне висел фанерный щит с надписью: "Я  не какая-нибудь свинья, аперсональная!" Праздник был у председателя, когда Тошку призвали в армию. А молодежьна селе сразу поскучнела: но нашлось подходящей замены неистощимому навеселые выходки заводиле. Так что, если подбить бабки, грустно размышлял Тошка, ничего путногов колхозе он не сделал. Сотрясал воздух веселым звоном, и только. И в армии продирался сквозь несерьезное к себе отношение, словносквозь джунгли. Сначала все шло хорошо: как и хотел, попал в танковыевойска, даже уговаривать не пришлось, тракторист все-таки. А службапошла кувырком. Один раз увидели, что после отбоя вокруг Тошки балаган -наряд вне очереди, второй раз - трое суток гауптвахты. Начальствонедоумевало, солдат вроде примерный, по службе кругом благодарности, ана занятиях, чуть отвернешься, - острит в центре хохочущей толпы. Решили перевести Жмуркина в ансамбль песни и пляски при Домеофицеров, пусть развлекает народ в отведенное для этого время. "Мимика утебя, талант, - соловьем разливался худрук ансамбля. - Юмор будешь чи-тать!" Тошка взвыл: не умею, мол, по заказу шутить, - а поздно: бумагаподписана. Пришлось зубрить монологи и разучивать сценки, корчить рожиперед залом и разъезжать по смотрам самодеятельности. К удивлению Тошки,принимали его с каждым разом все лучше, смеялись и аплодировали, дажепремию на конкурсе получил - именные часы. Под влиянием такого успехасмутная мысль зародилась: а не махнуть ли после демобилизации втеатральную студию, на артиста учиться? И кто знает, как сложилась бы Тошкина судьба, если бы не приездпочетных гостей, бывших танкистов части - Никитина и братьев Мазуров.Как когда-то Гаврилов, они тоже выступили в клубе и рассказали отрансантарктических санно-гусеничных походах, а на главный, вскружившиймногие головы вопрос: как туда попасть, прямо ответили, что обещать необещаем, но у лучшего из лучших, которого командир части рекомендует,есть шанс. А потом началась художественная самодеятельность, и Тошка с трескомпровалился. Ничего у него не получалось, не мог он паясничать в этот вечер!Бубнил заученные шутки, играл мускулами лица, подражая своему любимомуЮрию Никулину, но зал, всегда доброжелательно к Тошке настроенный, несмеялся: впервые Тошка не нашел с ним контакта. Произошло это потому,что выступление полярников как обухом по голове Тошку ударило: времязолотое теряю! Вот оно, дело, ради которого стоит жить! И - рапорт на стол: прошу обратно в часть. Худрук винтом крутился,молочные реки и кисельные берега сулил, льстил, слова Нерона вспоминал:"Какой великий артист погибает!" - а Тошка ни в какую: прошу обратно вчасть! Худрук, когда узнал причину, обидно посмеялся: куда тебе, от горшкадва вершка, в Антарктиду, первым же ветром унесет с Южного полюса наСеверный. К такому разговору Тошка был готов. Не говоря ни слова, взялдвухпудовую гирю и семь раз выжал правой рукой, потом левой - пять раз. - Черт с тобой, иди! - зло, но с уважением сказал худрук. И Тошка вернулся в часть - наверстывать упущенное. За год два раза вкино побывал, от увольнительных в город отказывался, а двигатель,ходовую часть танка и тяжелого артиллерийского тягача изучил не хужелюбого сверхсрочника. И добился своего: о лучшем механике-водителекомандир написал письмо Гаврилову. Не поленился батя, приехал; сначалазаулыбался при виде юркого малыша, которого ему сватают, а присмотрелся,понял, что перед ним одержимый, и благословил. И тот день стал самым счастливым в жизни Тошки. Никогда, ни одному человеку на свете не признался бы он в том, что сдетства мечтал о подвиге! Сначала это были такие наивные мечты, что ивспоминать неловко, потом книжные - вроде полета к Туманности Андромеды.И лишь в самые последние годы стал мечтать о том, что достижимо длячеловека его характера, сил и способностей. Войны, слава богу, нет, и недостанется ему Звезда Героя, и космонавтом ему не быть, а вот в огонь иводу пошел бы и бандиту поперек дороги встал бы. Очень Тошке нужен был хотя бы такой, рядовой подвиг, чтобы земляки,однополчане, друзья удивились и сказали: "Думали, ветерок у него в башкегуляет, а ведь стоящий он человек оказался, Антон Жмуркин!" Но пожары, наводнения, бандиты проходили стороной, не давали Тошкеотличиться. А что и где он мог еще сделать? Колхозу хотел помочь - далиот ворот поворот; восстанавливать Ташкент после землетрясенияпопросился - председатель в райком комсомола лично позвонил, помогтоварищам избежать такой "ошибки". Актерскую известность получить?Хватило ума сообразить, что самодеятельные его потуги бесконечно далекиот искусства таких мастеров, как Эраст Гарин, Аркадий Райкин, ЮрийНикулин. Потому так и ухватился за возможность попасть в Антарктиду, пройтисанно-гусеничным путем по ее ледяному куполу. И попал, хотя толькосолдат поймет, каких усилий и жертв ему это стоило, какой аскетическойжизнью жил Тошка второй год службы. Ну и что же? На Доску почета в колхозе повесили - знатный земляк,походник Антарктиды! А он, этот знатный земляк, и здесь клоун. Как был,так и остался "своим в доску, рубахой-парнем" - у всех на подхвате. ВМирный прибыли, транспортный отряд дневал и ночевал на припае, сопасностью для жизни суда разгружал, а Тошка что в это время делал? Трираза в день посуду на камбузе мыл на сто двадцать персон. Некому большебыло мыть посуду, только Жмуркин сгодился на такое ответственное дело!Спасибо еще, взял батя на Восток, не было счастья, да несчастье помогло:аппендикс у Мишки Седова вырезали, освободилась штатная должность. А токрасиво бы отзимовал, ярко и доходчиво рассказал бы на колхозномсобрании, как "знатный земляк" героически мыл тарелки и драил кастрюлина камбузе обсерватории Мирный. Ну, взял батя с собой, а что толку? Тоже на подхвате. "Потерпи, Тоша,повзрослей на один поход, сынок". Повзрослеешь тут!.. Через зону трещин,заструги шли - близко к рычагам Валера не подпустил: рано, мол,присматривайся, дело серьезное. Как на обсуждении вставишь слово - цыц,мальчишка, взрослые люди говорят. "Маленькая собачка до старости щенок"- это о нем Сомов сказал. Не выдержал тогда, ответил: "Щенок - он всегдасобакой станет, а мерину конем не бывать!" Не простил обиды Сомов... Воттебе и попал в поход - чуть ли не пассажиром... Ленька и вполовину тактягач не знает, а почет и уважение - батю от смерти спас! У Сомова непоймешь, в чем душа держится, а герой - чуть сам не отдал концы, новытащил Леньку из поземки. Петя, уж совсем вроде ангелочек без крыльев,- воем исходил, а встал на помороженные ноги, чтоб накормить людей... Тошка вспомнил вдруг рассказ старшего брата, как тот попал на фронтвесной сорок пятого и, сопливый мальчишка, переживал, что война вскорезакончилась, а он подвига не успел совершить, вспомнил потому, чтопоймал себя на такой же детской мысли: обидно, поход на последнюючетверть переваливает, а он, Тошка, так ничем себя и не проявил. Тяжело вздохнул: все думают, что нет на свете человека веселее исчастливее Жмуркина, а он просто неудачник. Ростом маленький, характеромнесолидный, любовью обойденный. Никто не посмотрит на него такимиглазами, как смотрят на батю, никто не скажет - выручи, Антон Иваныч,сходи еще в один поход, на тебя вся надежда. Будет Тошка, не будет Тошки- один черт. Никому он не нужен... С этими горькими мыслями и тянулся за идущим впереди тягачом Валерынеудачник Тошка, глупый пацан, которого походники, как подарок судьбы,приняли, младший братишка, от одной улыбки которого оттаивали озябшиедуши, беззаветный трудяга, готовый полезть хоть в двигатель, хоть кчерту на рога - свой в доску, рубаха-парень, надежнейший из надежных. Кое в чем, конечно, ты сам виноват, но виноваты перед тобой и батя, иВалера, и другие старшие товарищи. Кто-то из них мог бы, должен был быне только байкам твоим посмеяться, но и на разговор вызвать, понять, чемты дышишь, и, разобравшись, сказать: "Ну какой тебе еще нужен подвиг,если ты целый месяц идешь в семьдесят градусов мороза по куполу,мерзнешь, как не мерзла ни одна собака, вкалываешь не за страх, а засовесть и все-таки жив и пока здоров? Если об ордене размечтался, тозря: батя и тот ни одного в Антарктиде не получил. Зато все полярникибудут знать, что за человек Антон Жмуркин. Мало тебе, что ли? Если мало,значит, верно, что ветерок в твоей башке гуляет и надо тебе повзрослетьеще на один поход. Хотя и в этом ты еще хлебнешь - до Мирного восемьсоткилометров, лихие будут эти километры, поверь битому волчаре, Тошка..." "Харьковчанка" остановилась, притормозили и следовавшие за неймашины. Тошка взглянул на часы - батюшки, обед! За раздумьями икак-никак самостоятельной работой забыл, что позавтракал плохо, и сейчасвдруг почувствовал такой голод, что съел бы, кажется, зажаренныйколенчатый вал. Даже подшлемник не натянул - бегом по морозу на камбуз. - Рано, - буркнул суетившийся у плиты Петя, - поди поработай, нагуляйаппетит... робот! - Бойся собаку сытую, а человека голодного! - прорычал Тошка. - Дайхоть бутербродик умирающему! Сердобольный Петя уступил, и Тошка, жадно прожевав кусок копченойколбасы, сразу повеселел. Будто и не чувствовал себя разбитым, будто недумал о горькой своей судьбе. Девичьи слезы, юношеские печали...

ЦИСТЕРНА

Не верили, не ждали от этой цистерны ничего хорошего, а все-таки тлелуголек надежды: чем черт не шутит, когда бог спит? Дыхание затаили,смотрели, как Ленька отвинчивает крышку горловины, и увидели сноваоблепленный густой массой черпак... Ладно, хоть и на киселе, а дошли ведь сюда - до станции Восток-1,половина пути позади. То есть станции никакой здесь нет, символ один, ногреет сам факт: не безликая точка в снежной пустыне, а географическоеназвание, отмеченное на любой антарктической карте. Радиограммы домойотправили, и родные точно будут знать, где сутки назад находились ихполярные бродяги. Удалось и кое-чем разжиться: на брошенных внезапамятные времена полузасыпанных снегом санях валялось несколькоразбитых ящиков и с десяток досок. Пригодятся в хозяйстве, пойдут вогонь - соляр и масло разогревать. Больше на станции делать было нечего,   осталось лишь цистернуподцепить к Ленькиному тягачу, следом за хозсанями. Дело минутное:примотали стальное водило к саням, разошлись по машинам и двинулисьвперед - уже не по колее, а развернутым строем - снег в этом районеЦентральной Антарктиды спрессован крепко, и необходимость в колееотпала. Проехали метров сто - нет в строю Савостикова! Высунулся Игнат из"Харьковчанки", присмотрелся - не двигается Ленька. Может, цистернаотцепилась? Выругался Игнат и разворотом на сто восемьдесят градусов далпоезду команду возвращаться. Вернулись и увидели такую странную картину: ревет Ленькин тягач,содрогается весь от напряжения - и ни с места, лишь гусеницыпрокручиваются. Что за чертовщина, тягач-то в порядке, пустяк для негодвадцать пять тонн груза. Взял Игнат Леньку на буксир, одновременнорванули - та же история! Стоп, разобраться надо, опасное это дело - вхолостую гусеницыкрутить. Осмотрели сани, на которых лежала цистерна, потом взяли топорыи лопаты, начали вскрывать спрессованный чуть ли не до льда снег,докопались до полоза и обнаружили, что его стальная поверхность покрытаснизу каменно-твердыми буграми. Не сразу сообразили, что к чему, апоняли - руки у людей опустились. Когда около двух месяцев назад пришли из Мирного на Восток-1, уСомова, который тащил тогда эту проклятую цистерну, лопнул маслопровод.По инерции тягач прошел еще несколько метров и остановился, но те самыеметры и оказались роковыми. Сани наехали на горячее масло, оно прикипелок полозьям и поставило цистерну на мертвый якорь. Впрягись в нее пятьтягачей, и то не сорвали бы с места, а если бы даже и сорвали, то безскольжения тащить за собой такой груз все равно невозможно. Не хотел Алексей выпускать Гаврилова из тепла, а пришлось - подчестное слово, что разговаривать на морозе не будет. Два подшлемникабатя надел, пуховый вкладыш из спального мешка на плечи накинул и вышел- решать, что делать. Знаком остановил Леньку и Тошку, которые,подкопавшись, пытались зубилами сколоть масляные комки, осмотрел полоз,подумал и жестом указал на "Харьковчанку" - пошли, мол, проводить совет. - Без этой цистерны до Пионерской не дойдем, - улегшись опять вмешок, сказал Гаврилов. - Кто что думает? - Перечерпать из нее соляр в одну из наших, - с ходу предложил Игнат.И тут же замотал головой: - На двое суток делов... - Отпадает, - сказал Гаврилов. - А почему бы все-таки не сколоть масло зубилами? - осмелился Тошка.- Попробуем! - Бессмысленная трата сил, - возразил Давид. - Может, сколоть кое-чтои удастся, но скольжения все равно не будет. - Я тут подсчитал, - Маслов подсел к бате с листком в руке, - чтоесли полностью заправим баки из этой цистерны и бросим ее здесь, доПионерской доползем. На пределе, но доползем. - А пургу недели на две не подсчитал? - пробурчал Сомов. - С твоимподсчетом застрянем в полсотне километров от Пионерской и откинем безтоплива копыта. - Точно, откинем, - подтвердил Гаврилов. - Ну? - Я за предложение Бориса, только с одной поправкой! - включилсяЛенька. -Заправимся до отказа, но бросим здесь, кроме цистерны, икакой-нибудь тягач. Тогда па остальные машины солярки хватит. Ну, как? - Правильно! - поддержал Маслов. - Верняк! - Я против, - решительно возразил Валера. - Дорога большая, всякоеможет случиться. Нельзя бросать машину, пока она на ходу. Не спортивно! - Спорить не стану. - Ленька огорченно развел руками. - Остается, сынки, одно... Как думаешь, Василий? - П думать нечего, - отозвался Сомов. - Паяльные лампы. - Вот это да! - радостно поразился Тошка. - Выдать Кулибину в наградуокурок! - Значит, решено, - гася оживление, вызванное напоминанием о куреве,подытожил Гаврилов. - Бери, Игнат, лампы и разбивай людей на бригады.Работать так: как масло разогреется , счищай, не теряя ни секунды, не тоснова окаменеет. Под очищенную поверхность сначала подставляй чурку илишь потом подкапывайся под следующий участок полоза, иначе сани сцистерной осядут - не вытащим. За дело, сынки! Неприветливо встретила и совсем уж плохо проводила походников станцияВосток-1. Пять часов длились проводы, и были это, наверное, самыетрудные часы за весь поход. На куполе всегда не хватает воздуха, а тут его словно вдвое разбавилии втрое высушили, ни влажности, ни кислорода в нем не осталось: да долюкаждого пришлось слишком много резких движений, на куполе вообщепротивопоказанных. Чтоб подобраться к полозьям снизу, рубили в снегуглубокие траншеи - на это и уходили главные силы, а затем растапливаликомки авиационными паяльными лампами. Задыхались от копоти, обжигалисьраскаленным маслом, сменялись каждые десять минут и шли в "Харьковчанку"- отдыхать и лечить ожоги. Дымились пропитанные соляром каэшки, отврати-тельно пахло паленым. Давид прожег подшлемник и опалил бороду до кожи, уМаслова обгорели усы и веки. От дыма и копоти помороженные лица людейсовсем почернели, черной была слюна и даже слезы из глаз казалисьчерными. Доработался до обморока Валера, потом снова хлынула из носа кровь уСомова, и их обоих Алексей до работы больше не допускал. Остальных тожешатало, но они пока еще держались. Игнат заметил, что ловчее других управлялся с лампой Тошка. Траншеистали рубить узкие - на Тошку - и на этом сэкономили по меньшей меречас. Лампой теперь орудовал он один: раскалял масло и тут же счищал еговетошью. Пока другие готовили новую траншею, он успевал и дело своесделать и отлежаться минут десять в "Харьковчанке", где за ним былорганизован особый уход. Алексей смазывал лицо и руки Тошки защитноймазью, давал микстуру, чтобы тот откашлялся, и поил горячим чаем. АТошка, который стал главной фигурой, с комичной важностью принималзаботы, даже пошучивал, но под конец, когда почти вся работа быласделана, до того дошел, что из-под полоза его за ноги вытаскивали. Закончили, сдернули цистерну с места, убедились в том, что скользятсани нормально, и легли спать. В первый раз не разделись до белья и печьне загасили, но в этом не было необходимости, потому что в"Харьковчанке" у капельницы все семь часов продежурил батя, а в жиломбалке - Алексеи. Они же и подняли людей, не пошелохнувшихся от звонкабудильника, силой пришлось поднимать - жестокая нужда. Позавтракали, напились крепкого кофе и кое-как разогнали кровь пожилам. Сомову надоело отдыхать, и он отправился на свой тягач, а Тошкаподменил Валеру, которого Алексей уложил болеть. Часа за четыре разогре-ли топливо и масло, запустили двигатели и, не оглянувшись, покинулистанцию Восток-1. Поезд пошел под горку. Начиная от Комсомольской, купол с каждымкилометром чуть-чуть, незаметно для глаза понижался и столь же незаметноповышались атмосферное давление и температура воздуха, насыщенность егокислородом. На бумаге можно было бы легко доказать, что эти факторы должны былиулучшить самочувствие походников, поскольку организм человека  чуткореагирует на изменения окружающей его среды. Но в таком теоретическибезупречном выводе имелся бы логический просчет, ибо оказалось бынеучтенным одно обстоятельство: люди не успевали восстанавливать своисилы. Разреши Гаврилов десять-одиннадцать часов сна в сутки - этого,пожалуй, хватило бы по такой работе в самый раз. Не позволялаарифметика. Приплюсуйте четыре-пять часов на подготовку тягачей да ещенесколько часов на неизбежные ремонты, на завтрак, обед и ужин - скольковремени останется на перегон? Пшик останется! А метели, когда из машиныноса не высунешь? А непредвиденные аварии, другие беды, которых незапланируешь? И получится, что если спать по десять-одиннадцать часов,то поход от Востока до Мирного затянется на четыре месяца. Вернее, могбы затянуться - ни топлива, ни продуктов питания, ни баллонов с газомдля камбуза на эти месяцы не хватит. Поэтому спали семь, а с сегодняшнего дня будут спать шесть часов всутки. И это многовато, но ничего не поделаешь, меньше никак нельзя. Нои больше - ни на минуту, потому что через месяц поезд должен быть вМирном. Не будь пожара и взрыва, уничтоживших балок на Ленькином тягаче, вМирный можно было бы прийти и через полтора-два месяца. А раз уж этопроизошло, то крайний срок возвращения - месяц. Только Гаврилов, Антонов и Задирако знали, что хлеба, мяса и соли упоходников осталось на тридцать дней. И еще несколько человек в поезде знали то, чего не должны были знатьдругие. Алексей, Игнат и Валера знали, что у Гаврилова развилась остраясердечная недостаточность и ему необходим полный покой. А как его, этотпокой, обеспечишь? Коллега из Мирного проговорился Маслову, что на Большой землераспространились слухи о неизбежной гибели поезда, и Макаров лично подсвою ответственность редактирует и переписывает отчаянные радиограммыпоходникам от родных и близких. Гаврилов взял с Маслова клятву, что тотбудет держать язык на привязи. И никому, даже бате, щадя его сердце, Игнат и Валера не рассказали оновой угрозе, нависшей над поездом. Установленный на Валерином тягачекран-стрела, единственный механизм, способный поднять коробку передачили другой тяжелый груз, в любой момент может выйти из строя: в шестернеобнаружилась неожиданная трещина. Лопнула каленая сталь, не выдержалаадских холодов. А запасной шестерни не было! Знавшим все это приходилось молчать. Все-таки пошла вторая половинапути, морозы ослабли до шестидесяти четырех  градусов, и у людейпоявилась надежда, что поход закончится благополучно. Не так страшнатрещина в металле, как трещина в этой самой надежде. Бывает в жизни, когда незнание спасительно. Слово не только лечит,оно и убивает.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ ПОЗИЦИИ

Тихо было в "Харьковчанке". Экипаж ушел завтракать, Гавриловпохрапывал, разметавшись на полке в одном белье. Чтобы не мешать бате,Валера отодвинулся к самому краю и молча смотрел, как Алексейпересчитывает ампулы в аптечке. Под утро у Валеры началось удушье, и он проснулся в холодном поту.Голова раскалывалась от боли, грудь сжимало, горло саднило, будто понему прошлись рашпилем. За весь поход не было так плохо. Откашлялся,наглотался таблеток и теперь лежал, обложенный горчичниками. Хроническийбронхит, определил Алексей, а может, затронуты и верхушки легких. Все,отработался, из "Харьковчанки" больше не выйдешь до самого Мирного... Спорить Валера не стал. Пока есть кому его заменить, нужнопопробовать отлежаться в тепле. А насчет "больше не выйдешь" - это ещепосмотрим. Бате работать нельзя, Никитину работать нельзя, а Сомовуможно? Не сегодня завтра и Васю рядом уложишь. А что Тошка светится, каквосковой, и Давида без ветра шатает, не видишь? Видишь, дорогой друг.Всякое может случиться; не будем загадывать, кому суждено довести поезд. Валера с острой жалостью подумал о том, что и у самого Алексея одиннос на лице остался. Эх, Леша, Леша, напрасно запаял ты свою душу вконсервную банку!.. - Было что от Лели? - все-таки решил спросить. - Нет. Как, прогрело? - Жжет, но терпеть можно. - Тогда терпи. Зря спросил! Не так надо было начинать, отвыкли друг от друга. - Я по тебе соскучился, - сказал Валера. - И я тоже. - С Востока за сорок дней не поговорили. - За сорок два, -уточнил Алексей. - А мыслей у тебя много накопилось? - Если пошуровать, две-три найдется. - Тогда ты Эйнштейн по сравнению со мной. У меня одна: как быпоскорее добраться до центра цивилизации - обсерватории Мирный. - Боишься не довезти? - Тебя довезу. - Не обо мне речь. - Ночью батю снова прихватило. - Поня-ятно... - Как и вчера. Давление двести двадцать па сто десять. - Леша! - Я не волшебник, учился только на волшебника, - усмехнулся Алексей.- У меня нет кислорода, пет кардиографа, нет отдельной противошоковойпалаты, ничего пет! Если бы не полторы сотни ампул в аптечке, я был бывам полезен не больше, чем чучело пингвина. - Не самоуничижайся, ты многое делаешь. - Тысячную долю того, что хотел бы. - Ты очень изменился. - Всех нас хоть на парад энтузиастов... - Я не о внешности. Тоска у тебя в глазах... - Не надо, прошу тебя... - Как хочешь. - Не обижайся. Давай лучше помечтаем. - Давай, - согласился Валера. - Твои мечты на лице у тебя написаны, а мои - можешь угадать? - Чтоб на причале тебя встретила... - С тобой помечтаешь... Нет у тебя взлета фантазии! - перебилАлексей. - Знаешь, о чем я мечтаю? Ни разу в жизни никого не ударил, атеперь - хочешь верь, хочешь не верь - кровь вскипает от дикого желания:увидеть Синицына и избить его до потери сознания... Самого себяпугаюсь... Что, смешно? - Нет, не смешно. Хотя, честно говоря, не монтируется твой образ скартиной мордобоя. - Не веришь, что я способен па такое? - Один писатель развивал оригинальную гипотезу, что человеческаякультура, образование, мораль - тонкая пленка на первобытном мозгутроглодита. В стрессовом состоянии пленка прорывается, и рафинированныйинтеллигент с рычанием хватается за дубину. - Ну?.. - Я подобные гипотезы отвергаю. Мир и без того сходит с ума, незачемтеоретически вооружать и оправдывать жестокость и насилие. Не знаю, кактам рафинированный интеллигент, а мыслящий человек обязан подавлять всебе троглодита. Так что,- Валера улыбнулся,- отбрось в сторону дубину иоставь Синицына в покое. - Но я его ненавижу! - взорвался Алексей. - А вы будто спелись!Поразительно! Когда обнаружилась история с топливом, ребята были готовыСиницына растерзать; через неделю они говорили, что набьют емуфизиономию, а завтра, черт возьми, они его простят! - Что ж, меня бы это не удивило. Негодяем Федора, пожалуй, неназовешь, он просто равнодушный человек. - Когда наконец мы поймем, что равнодушие опаснее подлости?! Хотя быпотому, что оно труднее распознается. Такие, как Синицын, страшнееоткровенных негодяев. Судить его надо! - Крик души очень уставшего человека. - Врача, друг ты мой, врача! Я, не забывай, давал клятву Гиппократа ис юмором относиться к ней не могу. Неужели думаешь, что я прощу емубатины приступы и твои обмороки, Васю и Петю, всех вас? - Гиппократу? - Синицыну черт бы тебя побрал! За несерьезность будешь лежать сгорчичниками на десять минут дольше... Уж не оправдываешь ли ты его? - Нет, Леша, не оправдываю. Руки я ему не подам. Но судить...Равнодушие - явление более распространенное, чем ты думаешь. Возьмилюбой номер газеты и найдешь там статью, заметку, фельетон о равнодушныхлюдях. Их много, Леша, всех не пересудишь. - Примиренческая какая-то у тебя философия. - Погоди давать оценки. Согласись, что нравственно человек еще весьмадалек от совершенства. Расщепить атомное ядро куда легче, чем разорватьцепочку: инстинкт самосохранения - эгоизм - равнодушие. Эти звеньяпаялись тысячами веков, не такие мыслители, как мы с тобой, ломали копьяв спорах, что есть человеческая натура и как ее переделать. Равнодушие -производное от эгоизма, оно омерзительно, но - увы - живуче.Нравственность не автомобиль, ее за десятилетия не усовершенствуешь. - Погоди, не виляй. Как ты определишь равнодушного? - Ну, хотя бы так... Юлиан Тувим шутил: "Эгоист - это человек,который себя любит больше, чем меня". Если перефразировать, то можносказать: "Равнодушный - это человек, который так любит себя, что емуначхать на меня". - И ты позволишь Синицыну ходить с небитой мордой? - Расквашенный нос, друг мой, еще никого не делал более чутким иотзывчивым. - Снова остришь? Это позиция холодного наблюдателя! - Почему холодного? Анатоль Франс сказал: "Дайте людям в судьи ирониюи сострадание". Вот что мне по душе! - Непротивление злу насилием? - Я рядовой инженер-механик, а не специалист по моральному облику,друг мой. А ты врач. Поставь на ноги батю, вылечи ребятам помороженныелица и руки, а также сними с меня горчичники и выгони из "Харьковчанки"как симулянта. Каждый должен возделывать свой сад. - Услышал бы тебя батя... - Думаешь, не слышал?.. Сколько раз спорили... - Ну и, признайся, песочил тебя за такие взгляды? - Было дело... Середины для него не существует - либо белое, либочерное. Как он меня только не обзывал! и хлюпиком, и амебой, и гнилыминтеллигентом, но я не обижался, потому что...- Валера улыбнулся, - свойразнос он заканчивал так: "Не хрусти позвонками, сынок, шею вывихнешь.Кого люблю, того бью..." Батя мне - второй отец... - Ладно... Сейчас начнешь кричать, что я использую недозволенныеаргументы и насилую твою психику... Так вот, рядом лежит родной тебечеловек, ставший жертвой равнодушия. А ты... - Выходи его, Леша! - Твое ходатайство решает дело. Дурак ты, Валерка! - Пусть дурак, пусть кретин... Я его знаю лучше, вы - только поработе... Он удивительный, все у него безгранично - и честность, имужество, и ненависть, и любовь... Не видел я таких людей, Леша! - Тише, разбудишь, дай горчичники сниму. Ну, легче откашливается? - А, к черту... - Лезь обратно в мешок... гнилая интеллигенция. Значит, не пойдешь сомной Синицына бить? Валера потемнел. - Если с батей что случится - пойду и убью.

АЛЕКСЕЙ АНТОНОВ

Алексея походники не узнавали, доктор стал молчалив, неулыбчив, дажеугрюм. За все шесть педель ни разу не взял в руки любимую гитару, акогда его просили об этом, отнекивался, ссылался на помороженные пальцы.Спрашивали Бориса, не получал ли доктор каких плохих известий, -оказалось, не получал. Осторожно допытывались у Валеры, но тот ничего несказал и лишь посоветовал ребятам не лезть Алексею в душу. Будь Антонов новичком, его поведение можно было бы легко объяснить:не выдержал док, кишка оказалась тонка. Но за ним числился уже одинпоход, безупречно проведенная зимовка. Полярники - народ требовательный: им мало того, что доктор умеетвырвать зуб или легким ударом ладони вправить вывих, им еще нужно вэтого доктора поверить как в человека. Особенно походникам: и потому,что дело у них поопаснее, чем у других, и потому, что в массе своей ониобыкновенные работяги - в том смысле, что профессии механика-водителяотдаются целиком, раз и навсегда, считают ее для себя самой подходящей ини на какую другую не променяют. И человек, зарабатывающий себе на хлебне физическим, а умственным трудом, уживается среди походников далеко невсегда, к нему будут долго присматриваться, чтобы, понять, что он собойпредставляет. Если этот человек нарочито огрубляет свою речь, лезет вон из кожи,чтобы показаться "своим в доску",- отношение к нему будет ироническое. Аесли останется самим собой и ничем не выкажет своего превосходства (инойраз иллюзорного, потому что диплом не заменяет ума, и недаром в народешутят, что лучше среднее соображение, чем высшее образование), тогда егопризнают своим - будут от души уважать. В Мирном походники жили вместе - в одном доме, и когда Алексейприходил к Валере поговорить, ребята присаживались рядом, включались вразговор. Что же касается бати, то, мало знакомый с научнойтерминологией, он тем не менее легко вскрывал суть любого спора наабстрактную тему и простыми, но несокрушимо логичными аргументами клална лопатки и Валеру и Алексея. Очень любили походники эти вечера, не раз вспоминали о них и жалели,что доктор притих и ушел в себя. Как-то в один из тех вечеров разговор зашел о роли случая в жизничеловека - тема неисчерпаемая и богатая примерами. Алексей доказывал,что судьба индивида зачастую зависит от слепого случая. Валера возражал,и тогда Алексей предложил каждому рассказать, как он стал полярником. Иоказалось, что многие походники попали в Антарктиду вроде как бы но волеслучая! Гаврилов молча лежал на своей койке, а когда до него дошла очередь,сказал: - Послушал бы кто со стороны этот треп, решил бы, что всех вас, какптичек, занесло сюда ветром. Ты, Леша, рассказывал в прошлый раз пронеудачи с пересадкой сердца, что организм отторгает чужеродную ткань.Так вот, сынки: в Антарктиду, конечно, можно попасть и случайно. Нослучайного человека Антарктида не примет. Отторгнет! В последнее время Алексей не раз вспоминал ту вечернюю беседу.Склонность к самоанализу побуждала его к размышлениям, иной размучительным. Сознавая, что па его настроение решающим образом влияетмолчание Лели, он в то же время искал и находил и другие причины: малаяпрофессиональная отдача, в какой-то мере даже деквалификация, безмернотяжелые условия и прочее. Но если так, то не случайный ли он человек, неотторгает ли его Антарктида? Если разобраться, ворошил прошлое Алексей, сюда его привела короткаяи даже анекдотическая цепочка случайностей. Началось с того, что и в мединститут,  о котором мечтал со школьнойскамьи, он попал, можно считать, случайно. На вступительном экзамене политературе дерзко, по-мальчишески написал, что, живи Анна Каренина в на-ше время, она не бросилась бы сдуру под колеса, а обратилась бы за помо-щью и поддержкой в профсоюзную организацию. Грамматических ошибок всочинении не было, и экзаменатор в порыве либерализма поставил авторутройку, но из-за этой тройки до проходного балла Алексей чуть-чуть недотянул. Решил податься в Технологический - ходили слухи, что тамнедобор. Пошел в приемную комиссию забирать документы и буквально поймалв свои объятия поскользнувшегося на апельсиновой корке толстяка спортфелем. - Безобразие! - буркнул толстяк. - Это насчет того, что я помешал вам загреметь вниз по лестнице? - Я имел в виду мерзавца, бросившего корку. - Кстати, вы снова наступили - на другую. - Юноша! Вас послало ко мне провидение! Спасибо. - Благодарите Анну Каренину, - проворчал Алексей и направился былодальше, но толстяк его остановил: - А почему, собственно, я должен ее благодарить? - Долго рассказывать, - с некоторой досадой ответил Алексей. -Простите, я спешу. - Забирать документы? - И, улыбнувшись отразившемуся на лице Алексеяизумлению, добавил: - Не удивляйтесь, я заведую кафедрой психологии.Излагайте. Вот и получилось, что благодаря никчемной апельсиновой корке Алексейвсе-таки попал в медицинский институт. С блеском его окончил и получиллестное для выпускника приглашение в клинику экспериментальной хирургии.За четыре года работы набрался кое-какого опыта, самостоятельно проделалряд интересных операций и стал уже задумываться над диссертацией, как вцепочке случайностей появилось второе звено. В отдельной палате, над которой шефствовал доктор Антонов, лежал вожидании пустяковой операции известный актер, красавец и любимецпублики. Руководство клиники во всем ему потакало и даровало множествопривилегий, главной из которых был свободный доступ посетителей, точнее,посетительниц, засыпавших цветами ложе скорби своего кумира. Другиебольные роптали, и Алексей понемногу возненавидел своего пациента,Фанфана-Тюльпана на сцене и беспримерного труса в жизни, умирающего отстраха при мысли об операции. Однако что мог поделать рядовой доктор,если сам главный врач ежедневно навещал больного и самолично заглядывалв скрытое от глаз широкой публики место, подлежащее хирургическомувмешательству! Но однажды терпение Алексея лопнуло. В святое время обхода докторзастал в палате весьма эффектную особу, которая сочувственно внималавозвышенным мыслям актера: "О Шекспир! О святое искусство!" - У меня дама, - с королевским величием заявил актер.- Зайдите позже. - Пардон, - сдерживая бешенство, с улыбкой проговорил Алексей. - Ятолько хотел напомнить, чтобы вы не забыли сегодня вечером и завтраутром сделать очистительную клизму с ромашкой! И, с огромным удовлетворением взглянув на отвисшую челюсть пациента,вышел из палаты. Вслед за ним пулей выскочила особа. Она прислонилась кстене и, всхлипывая, смеялась до слез. - Хотите валерьянки? - предложил Алексей. - Какой у него был идиотский вид! - обессилев, пролепетала особа. - А ведь и в самом деле идиотский! - расхохотался Алексей. - "ОШекспир!.." - "О святое искусство!" - изнемогала она. - Боже, какая я дуреха! Так Алексей познакомился с Лелей. Актер учинил грандиозный скандал, и главный врач потребовал, чтобыдоктор Антонов немедленно извинился перед своим пациентом. - Ни за что па свете! - отрезал Антонов и, сузив глаза, добавил: -Впрочем, извинений не потребуется. Я ухожу по собственному желанию. - Голубчик, - неожиданно смягчился главный врач, ну зачем так?.. Японимаю, что вы... Но, честно говоря, признайтесь, что немножкочересчур, а? Алексеи пожал плечами и вышел. Когда он через несколько минут принесзаявление, главный врач в смущении расхаживал по кабинету. - Погодите, спрячьте свое заявление, у меня есть одна идея... Вымолоды, сильны... Лет двадцать с лишним назад, в ваши годы, я бы даже незадумывался... Понимаете? - Пока нет, - терпеливо ответил Алексеи. - Да, я же еще не сказал... Мне вчера звонили полярники, им срочнонужен хирург в антарктическую экспедицию. Я обещал порекомендовать имчеловека. - С удовольствием! - вырвалось у Алексея. - Ну, тогда решено. - И главный врач снял телефонную трубку. Через три месяца, простившись па причале с родителями и Лелей,врач-хирург антарктической экспедиции Антонов стоял па палубе "Оби" исмотрел на угасающие вдали огни Ленинграда. Разговаривать ни с кем не хотелось, а деться некуда, во всех каютахшла отвальная, и Алексей всю ночь просидел в музыкальном салоне, глядя вокно на осеннюю Балтику и думая о своих сложных взаимоотношениях сЛелей. Они встретились в первый же день их знакомства и поужинали вресторане на Невском. Почему она пришла навестить этого актера, Леля необъяснила; впрочем, и в дальнейшем она не отчитывалась в своихпоступках. Наутро, уловив взгляд Алексея, она сказала: - Вижу в твоих глазах вопрос. Спрашивай. - Нет, что ты, - смутился Алексей. - Я у тебя какая? Алексей, краснея, начал бормотать, что-то невнятное. Лелярассмеялась: - Можешь по отвечать, по и меня ни о чем не спрашивай. - Мне кажется, мы должны знать друг о друге все. - Зачем? - Я люблю тебя. - Слишком быстро, милый. Ты мне правишься, но не больше. В свои двадцать семь лет Алексей отнюдь не был монахом. Обзаводитьсясемьей он пока не собирался. Родители, ревниво относившиеся кединственному чаду, заранее настроились против будущей невестки и,руководствуясь старой житейской истиной: "Сын не дочь, в подоле непринесет", - были даже довольны, что сын не спешит жениться. Но связь с Лелей осложнилась одним обстоятельством: Алексей впервыеполюбил. Леля была на два года моложе его, но уже успела пережить неудачноезамужество и имела трехлетнюю дочь Зою - Зайку, очаровательное белокуроеи темноглазое существо. Воспитывалась Зайка у живших по соседствудедушки и бабушки, которые души в пей не чаяли и полностью освободилимаму от родительских хлопот. Леля забегала к дочке, баловала еечасок-другой и не без облегчения уходила "в личную жизнь". Работала Леля в газете и была на хорошем счету, так как добываламатериал там, где пасовали самые опытные репортеры: ей ничего не стоиловзять интервью у самого высокого начальства или даже у тренерафутбольной команды за полчаса до начала игры - подвиг, который могутоценить только журналисты. Все, в том числе и сама Леля, понимали, чтодело не в особом ее журналистском таланте, а в эффектной внешности, нокрасота, как пошутил один ее коллега, у человечества котируется наравнес талантом, а оплачивается еще выше. Держалась Леля независимо. Стройная, спортивного склада молодаяженщина, всегда аккуратно и модно одетая, она приковывала к себе мужскоевнимание. Коллеги пытались за ней ухаживать, но с течением временибросали это бесперспективное занятие, потому что каждого очередногопоклонника она выставляла на всеобщее посмешище. Одни поклонники сделаливывод, что "эта разводка - типичная рыба", другие предпочитали молчать,побаиваясь ее предерзкого языка. И Леля, оставленная в покое сослуживцами, жила в свое удовольствие.Чтобы не давать повода для сплетен, вращалась в далеком от журналистикикругу; дорожа своей свободой, избегала серьезных связей. ПоэтомуАлексей, без памяти влюбившийся в нее, вскоре попал в немилость. С другой стороны, она не хотела его терять: Алексей, цельный и чистыйчеловек, принадлежал, по ее мнению, к людям, в которых не было и тенипошлости. Осознав, что взаимностью, он не пользуется, Алексей продолжал любитьЛелю с достоинством, не унижаясь: ничем не обнаруживал ревности, ненастаивал на свиданиях. Зато нашел способ заставить саму Лелю искатьвстреч: уходил гулять с Зайкой, которая обожала "дядю Лешу", и Леле,чтобы увидеть дочку, приходилось бегать по скверу и разыскивать их.Найдя, она сурово отчитывала Алексея, а тот говорил: "Зайка, с кем тыхочешь гулять, с мамой или с дядей Лешей?" Зайка, конечно, кричала, чтос дядей Лешей, потому что он рассказывает интересные сказки, а маматолько целует. Леля могла лишь догадываться, чего стоила Алексею его веселость икорректность, и понимала, что на полдороге он не остановится. Онапривыкла к своему образу жизни, превыше всего ценила независимость и нежелала с ней расставаться даже ради очень хорошего человека, каким,безусловно, был Алексей. Выходить замуж, погружаться в домашние заботыей решительно не хотелось. Поэтому, исподволь готовясь к неизбежномуобъяснению, она искала такие слова, чтобы не ответить ни "да", ни "нет",чуточку обнадежить Алексея, отправить его на год зимовать, а там виднобудет. И когда тот разговор состоялся, Леля, сделав для виду паузу,сказала, что, быть может, примет предложение, если Алексей не пойдет вэкспедицию. Он долго молчал, а Леля, похолодев, ждала: а вдругсогласится? И облегченно вздохнула, услышав: - Ты в самом деле думаешь, что я такой подонок? - Извини меня. Он кивнул, и об этом неприятном эпизоде они больше не вспоминали. В первые дни на "Оби" Алексей буквально не находил себе места, покане познакомился с Валерой и не подружился с ним. К тому же Леля вскореприслала теплую радиограмму, из которой явствовало, что Зайка по немускучает и ей, Леле, он тоже не безразличен. Эти несколько строк Алексейвыучил наизусть, и хотя они Лелю ни к чему не обязывали, ему ужеказалось, что она будет его ждать. К этому времени относится и знакомство Алексея с походникамиГаврилова. Впоследствии Валера ему рассказывал, что приняли его спервого раза и единодушно - редкий у походников случай, обычно они долго"выдерживали" нового человека, прежде чем допустить его в свою среду.Даже Сомов, из которого слово было трудно вытянуть, и тот сказал: "Бериего в поход, батя, не промахнешься. Не знаю, какой он врач, а выдюжит,точно говорю". Поначалу Гаврилов отнесся к Алексею с прохладцей и недоверием -красив, сукин сын, девки небось на шею вешаются, ну его ко всем чертям;но затем самокритично признал, что застарелая его неприязнь к красивыммужчинам в данном случае оснований под собой не имеет. Алексейпонравился ему открытой улыбкой - плохие люди так не улыбаются,искренностью, юмором и совершенным неприятием цинизма - сам батя никомуне спускал сальных анекдотов и скользких шуточек. Понравился ему Алексейи тем, как он сразу себя поставил: решительно отказал Попову, когда тотпопытался выклянчить бутылку спирта, резко осадил Мишку Седова, которомузахотелось узнать кое-какие подробности из личной жизни доктора, ивообще держался самостоятельно. Взял Гаврилов Алексея в поход и не пожалел об этом. Всю дорогу докторне давал ребятам скучать. Сначала сагитировал братьев Мазуров и подобщий смех бегал с ними босиком по снегу - "в целях профилактикипростудных заболеваний", а когда к "тройке психов" присоединился ещепяток энтузиастов, затеял и вовсе не слыханное дело: баню. Из всех благ, которых лишены походники, чаще всего они вспоминалисвою замечательную парную в Мирном. Донельзя грязные, заросшие, взаскорузлом от соленого пота белье, они мечтали о бане весь путь доВостока, и затем снова месяц с лишним - до Мирного. Когда становилосьневтерпеж, надевали свежее белье, а иногда обливались по пояс теплойводой. Алексей же устроил баню настоящую: принес в тамбур нескольковедер горячей воды, донага разделся в балке, намылился, выпрыгнул козломна сорокаградусный мороз и дико заорал: "Лей!" В  считанные секунды,чтобы мыло не успело прикипеть к телу доктора, Петя опрокинул на негоодно за другим два ведра воды, и Алексей стремглав бросился в балок -вытираться. Следующим мылся Петя, и здесь уже зрители не сплоховали: невалялись в изнеможении на снегу, как в первый раз, а фотографировали иснимали на кинопленку длинного и тощего, как жердь, голого повара.Несколько дней посмеивались, но все менее жизнерадостно, потому что кудабольше поводов смеяться было у Алексея и Пети. В конце концов батя не выдержал, остановил поезд на дневку, и подокторскому методу выкупался весь личный состав. Снятый на пленку фильмо походе по возвращении домой смонтировали и прокрутили у бати на даче.Когда пошли кадры с баней, жены возмущенно отворачивались, но всехохотали до упаду. Тогда, в первом походе, вечерами собирались в салоне "Харьковчанки":беседовали, пили. чай с вареньем и слушали, как Алексей поет под гитаруромансы на стихи Пушкина и Блока, Есенина и Пастернака. "Я вижу берегочарованный", "Свеча горела на столе, свеча горела" Алексей сам положилна музыку и радовался тому, что стихи таких "сложных" поэтов, как Блок иПастернак, так хорошо воспринимаются ребятами. Вечера эти сталитрадиционными, затягивались допоздна, и Гаврилов обычно затрачивалнемало усилий, разгоняя сынков "по спальням". А когда по той или инойпричине - из-за тяжелого ремонта, больших перегонов и прочего - собира-ться не удавалось, походники откровенно сожалели об этом. Потом была долгая зимовка в Мирном, серые для врача будни - почтиникакой практики, одни профилактические осмотры; томительное ожиданиекорабля и еще более томительное полуторамесячное возвращение домой.Прорвался сквозь ревущую, бушующую толпу на причал, расцеловалродителей, друзей, чуть не вдвое выросшую Зайку и, ошеломленный, пожалпротянутую Лелей руку. Больше года мечтал об этой встрече, зачитал до дыр десяток синихлисточков, выискивая скрытый смысл, намек в профессионально гладкихрубленых строчках, каждую ночь видел Лелю во сне и получил высокуюнаграду - рукопожатие. Понял, что этим жестом Леля определила их будущиеотношения, но понять - не значит примириться. Решил объясниться впоследний раз и получил ожидаемый отказ. Истерзанная мужская гордость призвала его поставить на своей любвикрест. Стал прощаться - навсегда. В Лелиных глазах мелькнуло откровенноесожаление, но удерживать Алексея она не удерживала, и он ушел. Суткамиработал, подменял всех коллег, даже просил их об этом одолжении. Выжигалработой свою неудачную любовь, не давал себе ни дня отдыха. Только Зайкубыло жалко, ей ведь не понять, почему дядя Леша больше не приходит,почему врет в телефонную трубку, что очень некогда. По Зайке скучал,привык видеть в ней родную дочь, однако и эту святую любовь к ребенкуприходилось в себе убивать. Прошло больше года, и вдруг поздно вечером - звонок от Лелиного отца:извини, мол, Алексей, догадываюсь, как и что, не слепой и не глухой, ноу внучки температура под сорок, а Леля на юге. Не раздумывая, сел в"Москвич", рванул, как сумасшедший, по опустевшим улицам к знакомомудетскому доктору, вытащил его, сонного, из постели и чуть не в пижамепривез к больной Зайке. Оказалось, скарлатина, ничего страшного, если недопустить осложнений. Взял на неделю отпуск, с утра до ночи просиживал уЗайкиной кроватки, только спать домой уезжал. Лелю просил не беспокоить, пусть отдыхает; хотел, но еще большебоялся ее увидеть. Леля появилась неожиданно, о болезни дочери ей сообщила прилетевшаяиз Ленинграда знакомая. Вбежала, слегка растерялась, увидев Алексея, новиду не показала. Вечером, когда Алексей собирался уходить, спросила как ни в чем небывало: - Занят сегодня? - Не очень. - Зайдем ко мне? Хочешь? - Гонорар? - Глупый ты, Алеша... По-прежнему все или ничего? - Осенью ухожу в экспедицию, - невпопад пробормотал Алексей. - Это обязательно? - Да. - Хорошо, все расскажешь у меня. Бросает человек курить, изнывает, терпит месяцами, а потомсмалодушничает, затянется разок - и все насмарку... Не устоял, побежал,как дворняжка, которую поманили костью! И снова завертелась карусель, иснова все стало как было. В одну из последних встреч Алексей сказал: - Мне уже под тридцать, да и ты ненамного моложе. Наверное, пораопределяться в жизни. Ответь прямо: я у тебя один или... - Мы договорились об этом друг друга не спрашивать. - Тогда другой вопрос, полегче: ты видишь перспективу в нашихотношениях? - Еще не знаю. - Что ж... Понимаешь, Леля, за время, что мы с тобой не виделись, ямногое передумал... Мне было трудно без тебя и Заики и будет трудно, носейчас я уйду и больше не вернусь. На этот раз твердо, Леля, не вернусь!Поэтому все-таки ответь. Леля закурила. - Я подумаю. - Через неделю я буду далеко. - Обещаю: если выйду замуж, только за тебя. - Для меня этого мало. - А для меня - слишком много. Оставшееся до ухода в море время они не расставались, и Алексейпростился с Лелей, почти уверенный в том, что прощается с будущей женой.Он убедил себя, что нельзя требовать от нее слишком многого, ейнеобходимо время, чтобы снова решиться на столь ответственный, однаждыуже неудачно сделанный ею шаг. Ведь не враг она, в конце концов, самойсебе и своей дочери, красота и молодость проходят быстро, оглянуться неуспеет - а вокруг пустота. И вот уже полтора месяца от Лели нет радиограммы. На его четыре - ниодной ответной! Когда Борис выходил на связь с Мирным, Алексей думать ни о чем немог: замирал в ожидании, что вот-вот радист обернется, подмигнет иначнет вылавливать из эфира Лелины точки-тире. Но за последнее времяБорис кое-что понял и уже не подмигивал, потому что радиограммы докторушли сплошь от родителей, друзей, сослуживцев - и только. За час до подъема Алексей встал по звонку, растопил печку и поставилна спиртовку стерилизатор. Присел у капельницы, смотрел на раскаленныйтаганок, на падающие и мгновенно вспыхивающие капли и думал, поглаживаягустую черную бороду. И в который раз пришел к выводу, что всему виной его податливая,никчемная воля. Будь он настоящим мужчиной, не допустил бы двух этихошибок - с Лелей и батей. Не имеет права мужчина становиться игрушкой в руках женщины! Если оналюбовь свою дарит, как гривенник нищему, - отвергал ее, не бери! Ладно,Леля - его личное дело, сам принимал милостыню - самому теперь ирасплачиваться. Но Гаврилов... Зачем выпустил его из Мирного? Ведь знал,точно знал, и кардиограммы подтверждали, что никак нельзя было бате идтив поход. Нажал батя, заставил написать: "Здоров"... Ну, закрыли бы нагод станцию Восток - мир бы перевернулся? И вот результат: не жизнь, а сплошные вопросительные знаки. Из-занего самого, ставшего тряпкой мужчины и врача, поступившегося своейпрофессиональной совестью. А еще о клятве Гиппократа посмел Валеркеговорить, пустозвон! Так и сидел Алексей, будоражимый этими невеселыми мыслями. Нужнолгать бате, изворачиваться, но удержать его в постели. В постели, накоторой его, тяжелобольного человека, подбрасывает и швыряет, какгорошину в погремушке! Нужно изворачиваться и объяснять ребятам, почемуПетя стал подавать им жалкие крохи гуляша вместо блюда с горойбифштексов. Ограничивать в еде изможденных, доработавшихся до чертиковлюдей!.. Сорок банок молока осталось - только для бати, Валеры и Сомова,не забыть сказать Пете; двенадцать банок компота и белый хлеб - для нихже, кур семь штук - бате на бульон... И вновь, как бывало, мысли сбились в сторону, а рука сама собойполезла в карман кожаной куртки и вытащила сложенный вдвое листок -последнюю радиограмму: "Зайка скачет ее  маму как волка ноги кормят обе вспоминают полярногобродягу Леля". Холодом повеяло на Алексея от этих строк... - Не нравишься ты мне, - неожиданно послышался голос Гаврилова. - Сам себе не нравлюсь,- хмуро ответил Алексей, пряча листок. - Поспиеще минут двадцать, батя, ерунда все это. - Ствол закупоришь - пушку разорвет, сынок. А человек не железный.Зря в себе держишь. - Стыдно мне, батя! - вырвалось у Алексея. - Все вкалывают до стоседьмого пота, уродуются, а я руки, здоровье свое берегу... - А вот это и вправду ерунда. Руки испортишь - ногами нас лечитьбудешь? Топливо разогреть и палец в трак вколотить мы и без тебя сумеем.Вот ежели поредеет отряд, некому будет сесть за рычаги - тогда настанеттвой черед. - Тяжело ребятам в глаза смотреть... - Верю. Был у меня такой случай. Ввязалась бригада в неравный бой, амой батальон комбриг в резерве оставил. Я своими глазами видел, какдрузья горели, а пришлось отсиживаться, ждать приказа. Тоже было стыдно,но стерпел, понимал, что так нужно. И ты стерпи. Считай, что в резерве:потребуется - ударишь! - Хотел бы возразить, да не найду как... - И не ищи. И в сторону от разговора не уходи, потому чтобездействие твое - мнимое. Любят тебя ребята и печалятся, что ты скис.Интересовался, знаю, что Леля не пишет. И утешать не стану: плохо, чтоне пишет. Но одно скажу: каждый мужик должен хоть раз в жизни сердцемпонять, какая это злая штука - любовь. Кто не пережил этого раза -многое потерял, не познаешь горечи - не оценишь сладости. Если тыженщину не завоевал с боем, а она сама, как осеннее яблоко, в руки твоиупала, - знай, что одной своей стороной жизнь от тебя отвернулась. - Батя, - сказал Алексей,- раз пошла такая философия... Как считаешь,не сам ли я виноват? - Начинаешь правильно. - Ты говоришь - с боем... А если я сбежал с поля этого самого боя?Первую экспедицию простила, хотя и не сразу. Вторую, наверное, непростит. Женщина вообще не склонна искать оправданий для покидающего еемужчины - вне зависимости от мотивов, которыми он руководствуется, Онавидит одно: ее оставили, ей предпочли что-то другое. Верная жена поймет,невеста потерпит, но женщина, которую еще нужно завоевать, почувствуетсебя оскорбленной. Не на войну ведь ушел и не кусок хлеба насущногодобывать!.. Есть логика? - Продолжай. - На сей раз - она это знала - из клиники меня отпустили с трудом.Сочувственно отнеслись, так сказать, к моей благородной миссии, но исожаление выразили: кандидатская диссертация на выходе, научныеперспективы, а идешь, мол, на фельдшерскую работу. А раз так, подумаетона, есть ли смысл делать на него ставку? Я молода и красива, никем иничем не связана, многие мужчины пойдут на все ради меня - непреувеличиваю, батя, пойдут! А он бросает любимую женщину и многообещаю-щую работу из-за прихоти... Есть логика? - Сам-то как считаешь? - Запутался, батя. - Ладно, давай распутываться... В юбке ходит твоя логика! За женщинуты рассудил здорово. Нет, не за женщину - за дрянную, расчетливую бабу!Грош цена и бабе такой и логике ее. Не обижайся, сынок, мозги у тебянабекрень: о главном не подумал. Достойна ли тебя она? Вот главное. Еслиона такая, как ты изобразил ее  в своих рассуждениях, значит, недостойна! Значит, не любит, и никуда от этого не спрячешься. Не в Крымты уехал на пляжах поджариваться и не па фельдшерскую работу пошел, ажизни товарищам сберечь. И раз мы еще дышим - сберег, сукин ты сын!Любишь ее - люби, сердцу не прикажешь. Но не оправдывай! Знает она, неможет не знать, что у нас было за семьдесят, и, зная это, трех строчектебе не написать?! Да где же твоя мужицкая гордость? Гаврилов перевел дух. - Вот что, сынок... Потерпи, недолго осталось. Ну, две недели потерпи,родной. И вот тебе мой совет. Не пиши ей больше ничего, узнай толькочерез кого-нибудь, здорова ли. Но если жива-здорова и молчит, забудь,выкинь из сердца прочь! Не такие раны рубцуются... - Тошно мне, батя... - Не видел бы, не лез бы в душу... Страдай, но иногда хоть вслухстрадай. Не держи в себе, сынок. Не мне, старому пню, - Валеревыплеснись. - Устать мне надо, батя, телу тяжело - душе легче... - Хорошо. Заменишь Васю, пусть еще передохнет. Только в ремонты нелезь, береги руки. Обещаешь? - Спасибо тебе, батя. - Ладно. Время, поднимай ребят.

ПУРГА

Случилось то, чего Гаврилов боялся больше всего: на поезд налетелапурга. В этом районе континента метели бывают часто и сопровождаются ониобычно резким температурным скачком. Так тепло на обратном пути еще небыло - пятьдесят один градус ниже нуля. Прячась от ветра за стальныебока машин, люди дышали увлажненным и, казалось, подогретым воздухом. - Ручьи бегут, батя! - жизнерадостно докладывал Тошка.- Птички поют! А Ленька, отцепив от стенки салона давно заброшенную гитару,перебирал ее струны и проникновенно гудел: "И оттаивает планета, иоттаивает душа..." "Эх, вы, телята, - хмуро думал Гаврилов, глядя исподлобья на юныхсвоих водителей, - чем питать их будете, свои оттаявшие души? Задуетнедельки на две - на такую диету сядете, что во сне пообедаете и песнямипоужинаете". Поезд стоял. Впустую - без движения вперед расходовались скудныезапасы еды, на один лишь обогрев уходила солярка. Но не только этим навредила пурга. На Пионерской зимует еще однацистерна, а набить животы можно и чаем с сухарями. Солярка - что. Солнце уходило! В марте о штурмане Попове походники не вспоминали. Ну, дал батясвободу выбора, и Серега выбрал самолет. Все правильно, по закону. Былбы приказ всем до единого возвращаться санно-гусеничным путем - другоедело, хочешь не хочешь - полезай в тягач. А раз приказа не было, тоСерега воспользовался своим законным правом выжить и спокойно улетел вМирный, спокойно потому, что Гаврилов и Маслов знали штурманское дело имогли вести поезд сами. Так что служебных претензий К Попову никто непредъявлял. На пути от Востока до Комсомольской штурман вообще был не нужен: всепятьсот километров тянулась отчетливо видимая колея, и поезд шел по нейбез риска заблудиться. Колея различалась, хотя и слабее, еще километровсто за Комсомольской. К тому же здесь  частенько встречалисьгурии - сложенные в пирамиды пустые бочки из-под масла и горючего.Заправляясь на стоянках, походники разных экспедиций сооружали эти гуриии наносили их на карты в качестве ориентиров. А дальше, до самого Мирного, колея отсутствовала, так как здесь, накаменно-твердой поверхности спрессованного снега, многотонные тягачиоставляли лишь чуть заметный след, заносимый первой же пургой. И этообстоятельство сразу же делало штурмана главной фигурой похода. "Изсолдата в генералы!" - шутили водители. Знай Гаврилов, что вместо обычного - месяца с небольшим обратнаядорога растянется вдвое, ни за что не расстался бы с Поповым.Замечательный он штурман - Сергей Попов, не станцию, иголку разыскал быв Антарктиде! У него и обучались Гаврилов и Маслов основам штурманскогоремесла - на всякий случай: в походе у каждого специалиста должен бытьдублер. Отпустил Гаврилов Попова, уверенный, что обойдется без него.Отпустил, не подумав о том, что все прежние походы совершались вполярный день, когда чуть не круглые сутки светило солнце, и не было уштурмана нужды спрашивать курс у звездного неба. В голову не приходилобате, что во второй половине апреля поезд еще не подойдет к Пионерской. Звезды, самые точные на свете ориентиры, ничего не говорили ученикамштурмана Попова, не понимавшим великого смысла небесной механики. Вот и получилось, что, когда исчезла колея, свое местоположение впространстве походники могли определять только по солнцу. Оно пока ещене окончательно покинуло континент, но с каждым днем укорачивало визиты,честно и благородно предупреждая людей о том, что им нужно поторопиться,ибо через считанные недели на Антарктиду опустится полярная ночь. И каждый день прятавшей солнце пурги воровал у походников шансы наблагополучное возвращение домой. Пурга бушевала четыре дня. С наветренной стороны тягачи занесло покрыши кабин, снегом забило силовые отделения, засыпало сани. Но людиотоспались и отдохнули, и это было хорошо. И холода стали выносимыми длячеловека: пятьдесят с небольшим - щедрый подарок природы. Когда пурга наконец затихла, всю ночь авралили, очищали от снегаредукторы подогревателей, вытяжные трубы, сани - не столько тяжелая,сколько нудная и хлопотливая работа, ненавидимая всеми водителями. Много бед натворила эта пурга. Первая и главная беда - четыре безвозвратно потерянных дня, закоторые Гаврилов планировал оставить позади Пионерскую я пройти частьзоны застругов. Но он хорошо помнил, как в одном из походов пурга целыхшестнадцать дней держала поезд на приколе, и потому был даже доволен,что отделался так дешево. Другая беда заключалась в том, что пришлось примерно на пятую частьурезать и без того далекую от нормы закладку в котел мяса и масла, иосновной едой походников стала гречневая каша, сдобренная лишь запахомговяжьей тушенки. А в походе, как известно, людям следует есть особенномного жиров и мяса, чтобы сохранить работоспособность и возместитьорганизму повышенный расход мускульной энергии. Третью беду можно было бы и не называть бедой, ибо если люди смеютсянад своей неудачей, она не очень страшна. В пургу дежурные по несколькураз в сутки забирались на крышу жилого балка - прочистить от снегавытяжную трубу: не очень приятное занятие, когда ветер пробирает докостей. Одновременно они должны были отбивать от стенок трубы золу,чтобы ее выбросило наружу с теплым воздухом, по, как выяснилось, неделали этого, надеясь один на другого. И под самый конец пурги, когдаПетя настежь распахнул дверь тамбура, всю накопившуюся золу сильнымсквозняком выбило из трубы в балок. Помещение, личные вещи, постелимгновенно покрылись слоем сажи, и обитатели балка, перемазанные, какчерти, стремглав ринулись на свежий воздух. Пошутили, посмеялись, апотом принялись приводить себя и балок в порядок. И еще одну большую беду принесла с собой пурга, но о ней походникиузнали через сутки. - Ах ты, сукин сын, - бормотал Гаврилов, натягивая на плечи шлеиштанов. - Ах ты, дохлятина паршивая... Стал натягивать унты, удивляясь тому, что дрожат пальцы и бешеностучит сердце. Уловил укоризненный взгляд Валеры, перевел дух изасмеялся. - Вспомнил, как из госпиталя бегал, - пояснил вопросительновзглянувшему Валере. - У нас на всю палату был один комплектобмундирования, под матрацами прятали. Тот, чья очередь подходила,вечером спускался вниз по пожарной лестнице, прямо из окна. Сейчас,гляди, брюхо опало, можно вдвоем в штаны влезть, а тогда каптеры вечноругались: что ни надену - лопается по швам. - Ты мне, батя, зубы не заговаривай, - неодобрительно сказал Валера.-Доктор разрешил вставать? - Дождешься от них, дармоедов, - проворчал Гаврилов, застегиваямолнию каэшки.- Перестраховщики они все, слушай их больше. "Куриныйбульончик с сухариками!" - передразнил он кого-то. - Тогда и я встаю. - Валера начал вылезать из мешка. - Лежать! - прикрикнул Гаврилов. - Не по чину смел, сержант. Как сначальством разговариваешь? - Виноват, товарищ гвардии капитан. - То-то. Кроме шуток, сынок, пойду, поколдую с Борькой. Кончилисьнаши шутки. В одном повезло: ушла пурга, выглянуло солнце. Водители расчищали отснега машины, Петя и Алексей хозяйничали на камбузе, а Борис застыл надтеодолитом. Пока батя болел, радист поднаторел в штурманском деле и вобщем-то справлялся, но легшая на его плечи ответственность оченьугнетала его, он до смерти боялся ошибиться; уж слишком велика была быцена такой ошибки. Ведь бывали случаи, когда из-за неопытности штурманапоезда многие часы, а то и дни блуждали по куполу в поисках станции -роскошь, которую походники никак не могли позволить себе теперь. И Борисне скрывал радости, когда появился батя. Стали священнодействовать у треноги вдвоем. Засекли точно время поГринвичу, вычислили угол между горизонтальной прямой и солнцем и потаблице астрономического ежегодника определили точку, в которойнаходился поезд. Точка эта, однако, являлась приближенной, и дважды,пока солнце не скрылось, ее уточняли. Затем наметили курс. В правом нижнем углу приборной доски"Харьковчанки" за стеклянным кружком светился самолетик. Это и былуказатель курса, конец ниточки, по которой поезд тянулся к Мирному.Задан курс - и водитель "Харьковчанки" вместе со штурманом должныподдерживать его, не думая больше ни о чем до остановки. А на остановкеследует вновь уточнить курс, так как в пути машину трясет, сбивает снаправления, и отклонение даже на один градус за перегон уводит поезд всторону на несколько километров. По проложенному курсу пошли вперед - днем, впервые за последниеполтора месяца: стало теплее, и уже не было необходимости запускатьмоторы в дневное время, когда температура на несколько градусов выше, идвигаться поэтому ночью. Шли без отдыха шестнадцать часов и ранним утромдобрались до Пионерской. Гаврилов не покидал штурманского кресла и вывел поезд на редкостьточно: Игнат чуть не врезался в "раскулаченный" тягач, намертво вросшийв сугроб неподалеку от входа в домик. И сама по себе удача была приятна,и времени выиграли целые сутки: караулить солнце не надо - координатыПионерской имеются на всех картах. Подошли к домику и, быстро расчистив вход, стали ждать добрых вестейот Бориса. Тот уже бывал в этом жилье, заброшенном людьми много летназад, и знал, что и где там находится. Обвязавшись капроновым шнуром,он метра два прополз вниз на животе, расчистил снег у внутренней двери ипроник на камбуз. Включил фонарик, осмотрелся. На полке лежал десятокмороженых гусей - драгоценная находка. Кроме них, Борис побросал в мешоктри пачки окаменевших макарон, банку витаминов в драже и осторожно сунулв карман брошенный в углу окурок "Казбека". Убедившись, что большеразжиться нечем, подергал за шнур, и осторожно, чтобы не вызвать обвала,полез обратно. Спали сидя, но дождались упавшей с неба гусятины - на радостяхГаврилов разрешил зажарить две тушки. Размяли, высушили табак из окурка,затянулись по разу и легли отдыхать на четыре часа. Пришли на Пионерскую пять машин, а покинули станцию четыре. Когда Ленька, разогрев двигатель, нажал на стартер, послышалсяскрежет рвущейся стали. Не по ушам - по сердцу царапнул этот скрежет.Прежний Ленька снова газанул бы - авось пронесет, но за одного битогодвух небитых дают, не тот стал Савостиков. Выскочил из кабины, замахалруками, созвал товарищей. Быстро нашли то, что искали. Гаврилов сказал два слова Игнату, тотвзял фонарик и полез под тягач. Посветил себе, пошуровал рукой,выкарабкался обратно. - Ну? - спросил Гаврилов. Игнат выругался. - Что случилось? - излишне засуетился Ленька, и глаза его быливиноватыми, как у нашкодившей собаки. Гаврилов поднялся в кабину, нажал на стартер, прислушался. - Все! В утиль! - Игнат опустил низ подшлемника, сплюнул и сновавыругался. - Ты, Жмуркин, не запускайся пока. - Почему? - удивился Тошка. - А потому! - грубо ответил Игнат.- Венец - делу конец, правда,Савостиков? - Ты не намекай! - повысил голос Ленька. - Не намекай! Понял? - Оставь, Игнат,- вмешался Давид. - А чего он намекает? - не унимался Ленька. - Чего прилип? - А то, что где ты, там и прокол! - Цыц, щенячье племя! - рыкнул на них Гаврилов, спускаясь. - Тошка незапустился? - Не успел, батя, - сунулся к нему Тошка. - Твое счастье, что не успел! - Разговариваешь, батя, - с упреком сказал Алексей. - Обещал ведь. - Поболел, хватит! - Гаврилов потряс кулаками. У, гад ползучий! Костюмнебось гладит, сволочь, регалии цепляет, чтоб с фасоном на причалсойти!.. - Не заводись, батя, - тихо проговорил Алексей. Пошли в тепло. - Сам иди!..- заорал Гаврилов.- Игнат, говорил Синицыну проотверстия? - Говорил, батя, вместе с Валерой, не сомневайся. - А что толку, что говорил? Проверил? - Не проверил, батя... - Почему не проверил?.. Молчишь?..- Гаврилов отдышался.-Ладно, молчи,утешать тебя не стану. Чего глазеете, время теряете? За дело! Вася,осмотри с Тошкой "неотложку". Сани, Давид, цепляй к себе. Игнат машинураскулачь, аккумуляторы не забудь, соляр, масло слей. Брезентом укройхорошенько, в сентябре вер немея, отремонтируем либо возьмем на буксир.Все ясно? И побрел в "Харьковчанку". А с Ленькиным тягачом случилась такая история. В пургу от снегасиловое отделение уберечь невозможно: как его ни закрывай, черезневидимую глазом щелочку набьет целый сугроб. И потому в днище тягача,откуда метелкой снег не выгребешь, походники прожигают отверстие длястока воды. Если же этого отверстия нет, то снег, растаяв от теплаработающего двигателя, на остановках превращается в лед и прихватываетвенец маховика, как бетон. И тогда стоит водителю нажать на стартер, какс венца летят зубья. Так получилось у Леньки. Когда Гаврилов с Игнатом перегнали по припаю в Мирный новые тягачи,Синицын должен был приказать сварщику выжечь отверстия. Не приказал - ивот тягач превратился в никому не нужную рухлядь. Чтобы сменить венец,нужно разобрать и снять двигатель, отсоединить коробку перемены передачот планетарного механизма поворота и так далее - словом, разобрать ивновь собрать чуть ли не полмашины. За сутки и то не справишься с такой работой. Проканителился Тошка, не успел завести Балерину "неотложку", не тоушли бы с Пионерской на трех машинах. Вырубили траншею, Давид залез под днище и газовой горелкой выжеготверстие для стока воды. Поклонились Пионерской, последней станции на пути в Мирный, идвинулись вперед - в проклятую богом и людьми зону застругов.

БРАТЬЯ МАЗУРЫ

"Ну, держись, милая!" -подумал про себя Игнат, и "Харьковчанка" слязгом и грохотом рухнула вниз с метровой высоты. - Влево уходишь! - прикрикнул Гаврилов, поудобнее устраиваясь вштурманском кресле. - Держи по курсу... Триста семьдесят километров осталось, из них двести пятьдесят -дорога без дороги. Заструги! Чудо природы, красота несказанная - в кинобы ими любоваться. Ученые говорят - аэродинамика, закономерное явление:стоковые ветры с Южного полюса постоянно дуют здесь в одном направлениии, как скульптор резцом, вытачивают заструги, острыми концами своиминацеленные на Мирный. Толстые моржовые туши застругов достигают шести-семи метров длины и полутораметровой высоты. И никуда от них не денешься,стороной не обойдешь: весь купол в застругах, как в противотанковыхнадолбах. Хочешь не хочешь, а вползай на них, обламывай острую переднюючасть и греми вниз. Тягач падает так, что душа из тела вытряхивается, а потом санисемитонные догоняют и поддают еще разок. Зубы лязгают, голова от шеиотрывается, не удержишь ее - бац подбородком о собственные колени, итакие искры из глаз сыплются, что никаких бенгальских огней но надо. Кажется, все предусмотрели, все в машине закрепили, а загремели сполутораметрового заструга - чемодан выскочил из-под нар, запрыгал, какживой. Укротили чемодан - гитара сорвалась со стены, запела,семиструнная. Водителю хорошо, он видит, когда и куда падает, а каково в салоне илив балке радисту, доктору, повару? Щебню в камнедробилке уютнее. Валера иАлексей с часок цеплялись руками и ногами за полки, а потом докторзакутал хорошенько больного и перебрался с ним в кабину к Давиду. Петятоже недолго искушал судьбу - напросился к Сомову. Тошка и Ленькатряслись вместе в кабине Валериного тягача, и лишь один Борисмужественно держался в своем кресле. Нигде на всем ледяном куполе техника так не страдает, как в этойзлосчастной зоне: лопаются траки и летят пальцы, трещат стальные водилаи сводит судорогой серьги прицепного устройства. Тягачу ведь тожебольно, когда его швыряет, у него тоже есть нервная система, восстающаяпротив .издевательств: не бессловесная металлическая болванка, а умныйживой механизм - артиллерийский тяжелый тягач, АТТ. Вот и приходитсячасами стоять, уговаривать его, утешать и подлечивать - нигде так долго,как в зоне застругов. Тем еще плоха зона застругов, что идти по ней нужно медленно, не навторой, а только на первой передаче. Четыре-пять километров в час - это еще здорово, а тридцать километровза перегон - и вовсе большая удача. Бывает, что метров на двести заструги исчезают, но чаще всего онипопадаются через каждые десять - пятнадцать метров, а то и вовсе идутодин за другим, как волны па море. Хуже всего "Харьковчанке": она первой обламывает заструг, остальныетягачи держатся след в след за флагманом, и падать им чуть легче. Душаболит у походников за "Харьковчанку". Лучше бы шла она позади, нонельзя: штурманская машина, курс прокладывает. А Игнат радовался застругам - не потому, что испытывал удовольствиеот сумасшедшей пляски, выворачивающей суставы у машин и людей, а потому,что откладывался неизбежный, исключительно неприятный разговор с батей.Какой теперь может быть разговор, если рта не откроешь! Игнату было стыдно: опростоволосился. Какого черта себя обманывать -из-за него, Игната, погиб тягач! О пустяке забыл: проверить, спросить уПриходько, синицынского сварщика: "Дырки выжег?" И не пришлось быбросать машину, с которой краска еще не облупилась. Стыдно! В пургу три дня назад, когда батю снова схватило, он,отдышавшись, позвал: "Слушай и мотай на ус. Случится что - будешь заменя. Валера в курсе. Борьку береги, пылинки с него сдувай, в его рукахсудьба похода. Выйдешь к сотому километру - стой день, неделю, пока неопределишься и не найдешь ворота с гурием. Там двенадцать бочек хорошеготоплива, понял? Точно знаю. На нем и дойдешь. Если с техникой что -кланяйся Сомову, без него ни шагу. Ну, не дрейфь, выдюжишь, пора, сынок,на ноги становиться". Встал на ноги, называется... Ребятам в глаза стыдно смотреть,осуждение в них и насмешка. Один Давид потрескавшиеся губы в улыбкекривит, ободряюще подмигивает. Так Давид - он не то что за тягач, засмертный грех Игната оправдает.

x x x

Братишка, родной... Студеной зимой сорок первого года немецкие автоматчики с овчаркамигнали через городок колонну измученных людей. Держась друг за друга, изпоследних сил плелись  старики, прижимая к себе детей, шли женщины,скудные пожитки тащили на себе подростки. Охранники ногами и прикладамиподгоняли отстающих и покрикивали на высыпавших из домов жителей, молчасмотревших на страшное шествие. Кое-кто пытался бросать в колонну кускихлеба, но немцы натравливали овчарок на тех, кто хотел поднять подаяние. Обреченные увертывались от ударов, кричали, что их гонят из Минска -пятьдесят с лишним километров, называли свои фамилии - вдруг кто-нибудьзапомнит, а женщины в безумной надежде протягивали жителям детей. Ноохранники зорко следили за порядком, и отвлечь их внимание удалось лишьраз - было ли то обговорено заранее или произошло случайно, никто так ине узнает. Три девушки в колонне неожиданно начали скандировать: "Смертьфашистам! Товарищи, браты, держитесь, наши вернутся, смерть фашистам!"На них кинулись охранники, и в этот момент с другой стороны колонны однаиз женщин выбросила в толпу завернутого в одеяло ребенка. Проморгали немцы, не заметили, и эта оплошность сохранила жизньгодовалому существу, приговоренному Гитлером к смертной казни. Мужскиеруки поймали сверток, и Трофим Мазур в оттопыренном кожухе выбрался изтолпы и направился в дом. Взошел на крыльцо, не удержался - оглянулся,увидел в немой молитве протянутые к нему руки, кивнул и скрылся задверью. - Ну, Клавдия, - сказал он жене, кормившей грудью сына, - суди несуди, а дело сделано... Развернул одеяло, бережно приподнял таращившего синие молочные глазамладенца и положил его жене на колени. Так у Игната Мазура появился брат-близнец по имени Давид. Карандашомна пеленке была нацарапана и фамилия, но прочесть ее не удалось. Через несколько дней поздним вечером к Мазурам вломились два полицая.Трофим знал их,  на спиртзаводе раньше работали. Заныло в груди - прямок люльке направились полицаи. - Который жиденыш? - Брось шутковать,- насупился Трофим.- Русская баба оставила, беженкаиз Минска. - Христьянин, хоть икону с него пиши. - Гришка с ухмылкой щелкнул поносу спящего ребенка. Давид всхлипнул, заплакал. - Приказа не знаешь, кстенке захотел за укрывательство? - Не дам! - Трофим оттолкнул полицая, загородил собой люльку. -Несмышленыш ведь, кроха. Полицаи щелкнули затворами. - Гришенька, Пахом, выпьете с морозу? - засуетилась Клавдия. -Бутылочку поставлю, огурчиков! - Мужика твоего кой-куда отведем, а потом выпьем,- засмеялся Пахом. ИКлавдии, с воем бросившейся к нему в ноги: - Не скули, такой молодухескучать не дадим!   Трофим молча набросил на плечи кожух, напялил ушанку и вышел в сени,полицаи - за ним. Клавдия с криком бросилась к дверям, но тутпослышались глухие удары, чей-то предсмертный стон, и из сеней ввалилсяв комнату Трофим. Прислонился к косяку, бросил на пол окровавленныйтопор. - Собирайся, уходить надо. В санки, на которых дрова возили, уложили детей, на другие кое-какуюеду и одежду и темной ночью отправились в лес к деревне Вычихи, где, послухам, находились партизаны. Под утро натолкнулись на дозорных. В лагере нашлись знакомые, поручились, и два с половиной года Мазурыпрожили партизанской жизнью. Весной сорок четвертого, перед самымосвобождением, Трофим взрывал немецкий эшелон с боеприпасами, неуберегся от осколка, и потерял ногу - по колено хирург отрезая из-загангрены. Однако все четверо Мазуров выжили и вернулись в родной дом. Обо всем этом Игнат и Давид узнали много после, не столько отродителей, сколько от соседей, и очень гордились своим необычнымпрошлым. Росли близнецами, ели, спали, учились вместе. Трофим и Клавдиянарадоваться Не могли на сыновей: хворост из лесу носили, воду таскали,сено помогали косить и корову доили, полы в хате мыли - лучшей любойдевки. А как сестренки-погодки появились - няньки не надо, даже по ночамк ним вставали, мать жалели. С одной стороны, радость, с другой - беспокойство: юные Мазурыпрослыли самыми отчаянными сорванцами в округе. Без них не обходилась ниодна сколько-нибудь заметная потасовка. Сверстники старались отношений сними не портить, знали: Игната обидишь - двоих обидишь, Давида ударишь -двоих ударишь, одному слово скажи - тут же оба тиграми бросаются, горлодруг за друга перегрызут. Но знали и то, что дружить с братьямиинтересно, что они мастера на всякие выдумки. Игнат и Давид с удовольствием вспоминали о детство и не раз веселилипоходников своими историями. Например, такой. Председатель сельпо владел одним из немногих сохранившихся войнусадов, который, как магнитом, притягивал мальчишек своими грушами,вишнями и вкуснейшими яблоками "белый налив". Охраняла сад огромная ипрезлющая собака, которая во время одного, неудачного набега такцапнула Давида за ногу, что тот неделю пролежал в постели. Братьяразработали план мести, свидетельствовавший об их незауряднойизобретательности. Хозяин сада очень гордился своей чистопородной овчаркой, привезеннойс Кавказа еще тогда, когда та была щенком, и сожалел, что не может найтией подходящую пару для приплода. Братья накололи два кубометра дровисполкомовской машинистке и, заручившись ее помощью, составили инапечатали бумагу: "Глубокоуважаемый гражданин Ковальчук! Мне стало известно, что выявляетесь хозяином кобеля кавказской породы, каковая в Минске, где япроживаю, отсутствует. А у меня имеется упомянутой породы сука. Так чтопрошу привезти кобеля. При удачном исходе гарантирую вам щенка. Суважением - Прошкин". Эту вероломную бумагу запечатали в конверт, и за пачку "Беломора"уговорили кондуктора пригородного поезда бросить письмо в почтовый ящикна минском вокзале. Через несколько дней хитроумные интриганы,установившие за домом председателя сельпо неусыпную слежку, моглиторжествовать, глядя, как тот в обнимку с кобелем садится в служебнуюмашину. Ватага пацанов с трудом дождалась темноты и приступила к делу.Когда гражданин Ковальчук, взбешенный гнусным обманом, возвратилсядомой, лучшие деревья в саду были обобраны дочиста. Пострадавший поднялна ноги милицию, подозреваемых преступников согнали в отделение, но ихраздутые животы участковый счел уликой недостаточной и дело производст-вом прекратил. Другой эпизод, о котором Игнат и Давид сохранили наилучшиевоспоминания, произошел позднее, лет через пять. Отец старился и хворал, сестрички тянулись вверх, как подсолнухи,семью нужно было кормить и одевать, и братья устроились трактористами влесхоз. Молодые, крепкие, кровь с молоком - на все сил хватало: и наработу, и на вечернюю учебу, и на гулянки до утра. Давид влюбился первым- в Шурку, белобрысую секретаршу директора спиртзавода, а Игнат, хоть иревновал брата, во всем ему помогал: передавал записки, лупилсоперников, в роли телохранителя сопровождал Шурку, когда Давидотлучался, и тактично отворачивался, когда влюбленные целовались. В конце лета братья отправились на Алтай убирать урожай, а когдавернулись, узнали ошеломляющую новость: Шурка выходила замуж за Степку,киномеханика районного Дома культуры. Давид затребовал объяснений, и онибыли даны: от него, мол, вечно воняет керосином и тавотом, ногтизавсегда поломанные и черные, а Степка чистый и пахнет "Шипром".Напоследок Шурка пожалела несчастного и пригласила его с братом насвадьбу. Давид, конечно, не пошел - молча страдал на сеновале, и подарок отбратьев преподнес новобрачным Игнат. Подарок был не из дешевых: Игнат наползарплаты купил в промтоварном магазине "Шипра" и перелил его изфлакона в две банки. Когда жених и невеста, бледные от волнения, уселисьза стол и приготовились целоваться, явился Игнат, поздравил их и сословами: "Нюхайте друг друга на здоровье!"-вылил на каждого по банке. Имолодым козлом выпрыгнул в распахнутое окно, пока не намылили шею.Игнату хотели дать пятнадцать суток за хулиганство, но ограничилисьстрогим внушением: выручила почетная грамота за уборку урожая. Это был единственный случай, когда братья потратились ради прихоти:вообще-то они всю свою зарплату и приработки отдавали в семью. И хотяденьги получались солидные, Игнат и Давид привыкли отказываться от обновв пользу сестер, для которых не жалели ни денег, ни трудов: каждый годпокупали им пальтишки и сапожки, платьица и туфельки, не допускали дотяжелой работы и ходили по дому на цыпочках, когда девочки садились зауроки. Мазуры-старшие радовались, слыша со всех сторон добрые слова о своихдетях, очень скучали, когда подошло время и братья отправились служить втанковую часть, широко отпраздновали два года спустя их возвращение и сгордостью, хотя и настоянной на печали, проводили сыновей в их первуюантарктическую экспедицию. Через полных полтора календаря вернулись Игнат и Давид в отчий дом -совсем уже взрослые, сильные, уверенные в себе и своей дороге люди,отдохнули, осмотрелись и стали работать на ремонтно-тракторной станции.И родители начали было потихоньку присматривать для сыновей невест, каквдруг пришло письмо от Гаврилова, Батя писал, что не настаивает,понимает, что у каждого свои планы, но если Мазуры не насытилисьАнтарктидой по горло, то он будет рад опять пойти с ними в поход. И братья без раздумий пошли - в последний раз, как уверяли родителейи сестер, опечаленных новой разлукой. Но Мазуры-старшие уже понимали,чего стоят эти уверения. Каждый полярник всегда клянется и божится, что идет зимовать впоследний раз, что больше во льды его калачом не заманишь, авозвращается - и видит все те же белые сны. Две семьи у полярника, и обе любимые: одна на Большой земле, другаяна зимовке. И жизнь так складывается у него, что в одной семье онтоскует по другой, рвется к ней всем своим существом, чтобы потомскучать по этой. Мало кто из полярников избежал такой раздвоенности,потому что не выдумана она любителями громкого слова, а существует насамом деле. Где, как не в оторванном от мира белом безмолвии, можно понять, чтоты за человек и на сколько закурок тебя хватит? Где, как не здесь,познаешь подлинную цену всему, оставленному тобой на Большой земле:родительской и женской любви, аромату зелени и цветов, субботнейпрогулке с детьми и беззаботному вечернему чаю в кругу семьи? Но навекотравлен полярник невозможно трудной, прекрасной своей жизнью, ожиданиемкорабля и мужской дружбой, в общих муках рожденной и потому нерушимой. Во второй, потом в третий раз пошли в Антарктиду братья, а выживут,вернутся домой - пойдут в четвертый. Моряка зовет море, полярника - льды и снега. Вот и вся разница. Иной хотел бы пойти в поход, да не позовут, сам попросится - вежливооткажут. А на Игната и Давида не только Гаврилов, другие начальники"глаз положили" -  дрейфовать звали в Арктику, на береговые станции. Непотому, что ни одного прокола у братьев не было - таких людей вообщенет, без проколов, как говаривал батя, а потому, что Мазурам верили.Знали, что на этих ребят можно смело положиться. Никогда не заполучалГаврилов водителей надежнее, разве что Валера Никитин, близкий друг, ноу того имелось два недостатка: во-первых, прежде чем выполнить приказ,вольно или невольно Валера оценивал его правильность, продумывал причиныи следствия, а во-вторых, здоровье его в последнее время оставляложелать лучшего. Мазуры же по первому знаку без раздумий кинулись бы вогонь и воду - качество, которое бывший комбат ценил в танкисте превышевсего. Игнат был честолюбив, с задатками властности, ему нравилосьотличаться, и он гордился тем, что именно ему батя доверил флагманскуюмашину. При случае Мазур-1, как его называли, мог вспылить, наговоритьгрубостей, но, обладая развитым чувством справедливости, переживал своюнеправоту и не стеснялся извиниться. Образцом для себя Игнат раз инавсегда выбрал батю и подражал ему во всем, что бросалось в глаза Ивыглядело немножко смешно. С каждым походом, однако, Игнат взрослел, иименно в нем Гаврилов видел своего преемника. Давид же характером был помягче, реже проявлял инициативу идовольствовался ролью второй скрипки при своем более волевом брате. Новлияние на него имел огромное. Понимали друг друга братья без слов иодним взглядом могли сказать столько, сколько иной раз не скажешь зацелый разговор. Голоса Давид никогда не повышал, в пустяках был уступчив,но очень ошибался тот, кто принимал такую мягкость за слабость. Наступатьна себя Давид не позволял никому и мгновенно сжимался в пружину, как тигрперед прыжком, когда брат оказывался в настоящей или мнимой опасности.Впрочем, Игнат в этом отношении ничем от Давида не отличался. За время заточения в "Харьковчанке" Валера соскучился по рычагам, иДавид уступил ему свое место. Сам примостился у правой дверцы, вцепилсяобеими руками в поручни и поехал пассажиром, то и дело норовя ухватитьсяза несуществующие рычаги. Метрах в десяти кувыркалась на застругах"неотложка", а далеко впереди, подсвеченный фарами камбузного тягача,вырывался из  тьмы побитый метелями флаг "Харьковчанки". Флаг то нырялвниз (Игнат загремел с заструга, отмечал Давид), то вновь возносилсявверх. Игнату и бате похуже других, самая сильная тряска достаетсяведущим. В походах Мазуры всегда шли врозь. Будь машины оборудованыпереговорными рациями, можно было бы перекинуться несколькими словами: - Жив, Гнатушка? - Сейчас проверю... (Вдох, выдох.) Пока дышу! - Спроси у Бориса, до пивной еще далеко? - Полчаса ходу, говорит. На спутнике. - Будешь заказывать, не забудь - мне подогретое! Почесали бы языки -и вроде легче идти. А в этом походе виделись только за едой и в ремонты,когда общими силами устраняли серьезную поломку в чьей-либо машине. А поговорить есть о чем. Верунчик летом заканчивает десятилетку,вбила себе в голову: поеду в Москву, сдавать на артистку кино. Кто-топольстил Верунчику, что она похожа на Татьяну Самойлову, вот и зазвенелов легковерных девичьих ушах. Думали, пройдет, одумается, так нет, вототец и просит воздействовать. Валера говорит, что в этот институт изнескольких тысяч девчонок принимают одну, другие разбредаются покиностудиям зарабатывать стаж - курьерами и уборщицами. Нужно настрогатьрадиограмму поубедительнее, выбить дурь. В Минске институтов много, сродителями и Галкой дома жить будет, а не мыкаться в общежитиях. Вернемся, попросим Валеру или Алексея сочинить сценарий и снимемфильм-шедевр с Верунчиком в главной роли. Так и написать. Сестренка, подумал Давид, важная, но не единственная забота. Ну вкрайнем случае потеряет Верунчик год, отдохнет. Что волновалопо-настоящему, так это судьба Любаши, неутешной вдовы Коли Рощина. Летом прошлого года походники с женами и детьми собрались на даче убати. Разбили на обширном участке палатки, соорудили под навесомвременный камбуз с газовой плитой и дней десять прожили оседлым табором.Ранним утром уходили, кто по грибы и ягоды, кто ловить рыбу на озеро,днем купались и загорали, по вечерам шумно пировали под открытым небом,прокручивали снятые в Антарктиде любительские фильмы - весело погостили,сами отдохнули и семьи сдружили. Кроме Любаши и трехлетней дочки, Коля Рощин, как обещал, прихватил ссобой свою сестренку Валю, фотографией которой братья не раз любовалисьв походе. На зимовке, где мужчина так сильно тоскует по женщине, иневзрачная дурнушка привлекательна необыкновенно, а Валя вовсе не быладурнушкой. "На первом месте у бабы фигура, - поучал как-то более молодыхтоварищей многоопытный Попов, - на втором характер и на третьем морда.Женись, братва, на фигуре и характере!" Критикуя Серегу за цинизм,большинство соглашалось с ним по существу. Рассматривая Валинуфотокарточку, Игнат и Давид сходились на том, что красавицей Валю неназовешь, но смотрится она - глаз оторвать невозможно: ножки в короткихшортах длинные и стройные, грудь высокая, руки, сжимающие тенниснуюракетку, сильные и в меру полные, а лицо милое и ласковое. Братья заочновлюбились, и Коля посмеивался над их нетерпением: "Устрою женихамсоревнование, как Пенелопа. Поставлю перед каждым мешок картошки, ктобыстрее очистит, - бери, твоя Валентина!" Увидели братья Валю и ахнули - лицо, как небо звездами, усеяновеснушками. Хором уговаривали не ходить в косметический кабинет, неубирать такую прелесть. Все десять дней вились вокруг, обалдевшие, но вту встречу ничего не определилось. Валя охотно принимала шумныеухаживания, но дала понять, что замуж пока не собирается: и институтхочет окончить без помех, и Любашку с ребенком оставлять жалко, привыклак племяннице. Потом отдыхали вместе в Крыму, гостили то у Рощиных в Горьком, то уМазуров, в Минске, и обе семьи молчаливо порешили, что быть одному избратьев Валиным мужем после очередной зимовки. Пусть разберутся междусобой, да и Валя сделает свой выбор. А погиб Коля Рощин, незабвенный друг, на припае в разгрузку, и сразуникакого выбора не стало. Когда у трещины со снятыми шапками стояли, отгоря онемевшие, взглядом друг другу братья сказали: не останется Любашавдовой, а Леночка сироткой. Связались по радиотелефону из Мирного сродителями, те поехали в Горький, уговорили бедняжек, привезли к себе.Обласкали их, с большим тактом дали понять, что не гости они, а членысемьи. А братья каждую неделю писали домой всем вместе и подписывались:ваши любящие навсегда Игнат и Давид. Двадцать девять лет прожили они на свете и ни разу, ни на одну минутуне вставал между ними вопрос. А три с половиной месяца, с того дня какКолин трактор ушел под лед, не признавались себе, а рады были, что никакне могут остаться наедине. И страдали, потому что мука из мук -невысказанное слово. Разумом понимали: один из них должен стать Любашиным мужем. А сердцемне принимали. Не виделась Любаша женой! Хорошая, теплая, виделась она наКолиных руках, когда со смехом нес он ее в море, прижимая к груди, -любимую, покорную. Не могли Игнат и Давид заставить себя думать о нейкак о женщине! Чужое счастье, неприкосновенная жена друга - Любаша.Невозможно было привыкнуть к тому, что не жена она, а вдова... А Валины веснушки - одну за другой перецеловали бы! Сидел Давид в кабине, вцепившись в поручни, и молча размышлял.Сверлила его одна неотступная мысль. Если полярный закон обязывает небросать друга в беде, то этот же закон велит протянуть руку вдове. Такпоступали многие фронтовики, так поступают и полярники. Оказавшись однажды в кабинете Макарова, Давид увидел большой портретгидролога Тарасова, погибшего в одну из первых экспедиций. Потом Давидурассказали, что Макаров, вернувшись из этой экспедиции, женился на вдоведруга и вырастил двух его сыновей. На вдове утонувшего в море Дейвисамеханика-водителя Вихрова женился его напарник Федя Воропаев. Такихслучаев Давид знал несколько. Не было полярника, который не слышал бы оних и не думал втайне о том, что если и ему суждено остаться на островеБуромского, то поляры вый закон приведет в осиротевшую семью мужа и отца. Разве Коля не был им, Мазурам, названым братом? Разве, окажись наместе любого из них, Коля не поступил бы так же?! Так что вопрос былодин: кто предложит Любаше руку? И ответ на этот вопрос Давид нашел. Он припомнил свою жизнь от самого скорбного ее начала, хорошоизвестного ему по рассказам, и чувство огромной благодарности к спасшейи вскормившей беспомощного младенца семье вновь - в который раз! -захлестнуло Давида. Пора начать отдавать долг. Деньги, зарплата не в счет, за жизнь иродительскую любовь ими не заплатишь. Помочь брату обрести счастье - вотчем он может отдать семье хотя бы частицу своего долга. Они оба любилиВалю, выбора она пока не сделала. Здесь шансы у них были, наверное,равные. Но раз уж судьба кому-то из них жениться на вдове друга, то этообязан сделать он, Давид. Примет или не примет его предложение Любаша, -решит она сама, последнее слово за ней. Но Давид надеялся, что примет.Именно к нему Любаша всегда относилась с открытой симпатией - это зналимногие. Нет, ничего между ними, конечно, не было и не могло быть. Нослучалось, что Коля даже ревновал - шутливо, конечно, но с тойнастороженностью в глазах, которая делает шутку натянутой. Так обстоялодело. И поэтому руку свою вдове друга должен протянуть он, Давид. АИгнату сказать: "Раньше постыдился бы признаться, а теперь - не осуди,Гнатушка: не знаю, на каком свете живу, только одну Любашу и вижу..." Ина том стоять. Не поверит - поверит, Валины веснушки заставят. Еще раз повторил доводы и убедился, что рассудил правильно. Прости,Коля, что поделаешь, судьба такая! жизнь положу, чтобы горечь твою семьюне терзала, верным мужем буду и ласковым отцом. И еще увидел Давид, как Любаша протягивает ему дочку, ощутил на своейжелезной шее щекотно обхватившие ее детские ручонки, и сердце егозамерло от высокого смысла этого видения. Чтобы не размагничиваться, прокричал Валере, что пора и честь знать,уселся за рычаги и  весь сосредоточился на одной мысли: как бы неугробить тягач. Не розами усыпана, далека ты, дорога домой...

ДВЕ СТРАНИЦЫ ЖУРНАЛА

Чем бы ни закончился бой, Гаврилов, отрезвев, всегда испытывалгоречь. Он сердцем привязывался к людям и технике, и скорбел, видя, какуносят с поля боя тела товарищей и как дымятся превращенные в грудупокореженного металла умные создания человеческих рук. На Курской дуге бригада попала в самое пекло, и после битвы Гаврилованаправили на уральский завод за новыми машинами. Благодарил, обнималрабочих, обещал довести свой танк до самого Берлина, а знал, что влучшем случае хватит этой "тридцатьчетверки" на сто - двести километровбоев. Жалел, холил ее, как казак коня, и, покидая горящий танк, будтосам испытывал боль от ожогов. Но в конце концов боль потери стала привычной. В бою танк, если дажеон не успел отомстить за себя, гибнет, как солдат: смертью храбрых.Отсалютовали павшим героям - и пошли дальше. Бескровных побед не бывает,кому-то нужно расставаться с жизнью, чтоб жили другие. Жестокое время -жестокая философия. От фронта и остался у комбата обычай: отгремел бой - считай раны,товарищей считай. Вот и теперь, выйдя на двенадцатые сутки из застругов,Гаврилов по старой привычке прикидывал, чего ему стоил этот бой. Проснулся Гаврилов от почудившегося ему звонка. Взглянул насветящиеся стрелки часов: целый час до подъема. Полежал немного сзакрытыми глазами, уверился, что больше не заснет, и  вылез из мешка.Сунул босые ноги в унтята, набросил на плечи каэшку и, отстукивая зубамибарабанную дробь, разжег капельницу. Оделся как следует, налил из термоса чашку кофе (запретил Алексейпить кофе, но лучше бы запретил курить!) и с наслаждением выпил. Чтомальчишка, что поседелый мужик - один черт, нет для человека большегоудовольствия, чем махнуть рукой на запрет. Как сказал бы Валера, - отпраматери Евы в генах передалось сие роду человеческому. Поскреб пальцем стекло иллюминатора, глянув в темь. Направо чернелгурий. Низ его замело снегом, виднелись только верхние ряды, но Гавриловне сомневался, что гурий был тот самый, из двадцати двух бочек -отмеченный на карте двумя двойками. Тем более что на вехе рядом сбочками торчала продырявленная кастрюля и деревянная табличка снадписью: "Осторожно, злая собака!" - Тошкина самодеятельность по путина Восток. "Харьковчанка" мимо прошла, а Тошка, сукин сын, рысьимисвоими глазами увидел гурий, заработал бутылку коньяка или два блока"Шипки" на выбор, - приз, подлежащий выдаче по прибытии в Мирный, Стабутылок не жалко - так нужен был этот гурий. Точные координаты! Теперьбы только не сбиться с курса и выйти прямиком к воротам на сотомкилометре. Вздрогнул и поежился: на шею упала ледяная капля, начали таятьсосульки. Сбил ту, которая свисала над головой, подсел к печурке, чтобыощутимее впитывать тепло, взял вахтенный журнал и стал листать егомятые, засаленные страницы. Борька, стервец! Говорил ему:пиши химическим карандашом и ясно, документ ведь, а не девочкезаписка. "М-о кончилось" - что кончилось? Мясо, молоко или масло? "Петя,чувств, себя норм.!" - с Петей ты в шахматы можешь играть и пить набрудершафт, а в журнале указывай должность и фамилию. Последнюю запись Борис сделал вчера, четвертого мая. Взглянув надату, Гаврилов вспомнил, что "зажал" ребятам праздник. Тактичносмолчали, никто словом не напомнил, только Вася издалека намекнул:"Неплохо бы сто граммчиков, для аппетиту",-рассмешил всех, и без стаграммов аппетит волчий. Кашу и ту начали экономить, а мяса и запахзабыли. Ладно, с голоду помереть не успеем.., В застругах, конечно, былоне до праздника, а сегодня, сынки, получайте от бати первомайскийподарок: спите на один час больше. Гаврилов, довольный своей придумкой, перевел стрелку звонкабудильника. А ведь сегодня стукнуло два месяца, как вышли с Востока. Разделилкилометры на дни, получился средний перегон - двадцать с небольшимкилометров в сутки. Зато главные трудности - семьдесят градусов изаструги-позади. "Тьфу-тьфу-тьфу, не сглазить бы!"-трижды сплюнул черезплечо. Самый главный бой всегда бывает не вчерашний, а сегодняшний. Двенадцать дней зоны застругов вместились в две странички журнала.Может, кто-нибудь его и полистает лениво, а может, посмотрит, чтонаписано коряво и неразборчиво, ругнется и спихнет в архив. А ты сначаласпроси, почему неразборчиво, а потом ругайся! Это я могу Борьку крыть, аты не смей: два ребра у Борьки сломано, понял? И памятью своей стал Гаврилов расшифровывать две последние страницы. В прежние походы зону застругов проходили с песней. Ну, это, говоряфигурально, песен, конечно, никто не пел - ругались сквозь зубы, чтобязык не откусить. В том смысле с песней, что машины и люди были внастроении, камбуз ломился от всякой снеди, а купол, освещенный яркимлетним солнцем, весело подмигивал. И мороз не  мороз, пятнадцать -двадцать градусов всего, в кожаных куртках на воздухе работали. Каждыйдень самолеты крыльями покачивали, смешные письма от ребят, пироги скапустой, яблоки сбрасывали. Валера зазевался на заструге, тюкнулсяносом - общий смех. Петя на ходу задом тамбурную дверь вышиб - хохот. Даже не верится, что и в прежние походы, добравшись наконец доМирного, в баню на карачках вползали. Блажь то была, а не усталость! Все дело, подумал Гаврилов, в запасе сил. Раньше его хватало на тритысячи километров, а теперь едва на две. Уже на Комсомольской примернокончился этот запас. К Востоку-1 подошли на полусогнутых, а по застругамдвигались уже на святом духе. Всю жизнь ненавидел и презирал Гаврилов мужские слезы, мирился с нимитолько тогда, когда салютовал над братскими могилами. А тут содрогнулся,увидев мокрые глаза у Игната,- никак не мог Игнат натянуть на себя унты; всторону отошел, чтоб не слышать, как скулит Тошка, у которого кувалдавалилась из рук, и, самое худшее, сам от бессилия чуть не разнюнился,когда железные тиски сжали сердце и ноги не поднимались на трап"Харьковчанки". Никто не видел - и то хорошо... Мясо кончилось! По хорошему бифштексу на завтрак, обед и ужин -подзарядили бы аккумуляторы. Плохо в полярке человеку без мяса, здесь исам Лев Толстой не бравировал бы своим вегетарианством. Молодец Ленька,чуть не пришиб Гаврилов его тогда, а не сбрось он в пожар полуфабрикатыс крыши балка, пришлось бы возвращаться на Восток. Хотя вряд ли, этосегодня так кажется, назад ходу не было. Выжали морозы и синицынское топливо у походников силы до капли -отсюда и все неудачи, ошибки за ошибкой. То Игнат "Харьковчанку" увел всторону, то Ленька с Тошкой забыли про давление масла и чуть подшипникине расплавили, то многоопытный Сомов спросонья рванул на третьейпередаче и смял бампер о сани. Петю еле откачали: на вершине купола никогда не забывал проветриватькамбуз, а до двух километров спустились, и газ почти полностью сталсгорать - задремал у плиты и едва не отдал богу душу. Не заскочи Тошкана камбуз испить чайку, быть бы Петрухе па острове Буромского... Сжелчью и кровью вывернуло, по молодой, отдышался, на третьи сутки ужевыгнал Алексея из камбуза. Борис тоже хорош гусь, расселся в своем кресле, как в театре. Не дваребра сломать, грудную клетку могло бы раздавить, когда "Харьковчанка" сзаструга-трамплина прыгнула. Шесть дней, обложенный спальными мешками,провалялся Борис на полке, пока заструги не кончились. На стоянках губыдо крови кусал, а ни одного сеанса с Мирным не пропустил - хорошозаквашен Борька Маслов, на совесть. А ты говоришь - почерк, ругнулГаврилов им же выдуманного оппонента. Прочитал корявую строчку: "Потер, б-н пропана, пшик ост.". Алексейнебось и про Лелю забыл, с опущенной головой ходит, казнится. Правильно,казнись, переживай свою вину. Решетка сбоку от хозсаней приваренадобротно, твоя забота была надежно закрепить баллон в ячейке - твой этоучасток работы. Не заструги, а ты, док, виновен в том, что баллонпотерян, ты будешь отвечать, когда люди начнут жевать непроваренныеконцентраты и запивать их чуть теплой водичкой. Гаврилов встал, подошел к нарам и посмотрел на спящего Алексея.Бороду рвал - умолял разрешить вернуться, искать баллон. Скверно тебежить стало, Леша, но пройди и через это. Хорошим для всех быть легко, аты поживи в шкуре человека, на которого товарищи лютыми зверями смотрят.Познавай, как сам говорил, меру добра и зла. Ну, ничего, сынок, списпокойно, народ мы отходчивый, зло в душе не храним. Гаврилов снова присел у капельницы и взял журнал. Вот, пожалуй, и всеошибки, в других бедах виноваты не люди, а до смерти усталая техника. Вспомнил, как повез однажды семью на дачу и километров через двадцатьобнаружил, что забыл дома водительские права. Развернулся и потихоньку,льстиво улыбаясь орудовцам, поехал домой. Очень тогда расстроился -минут сорок времени выбросил псу под хвост. А когда неделю назад Давидна стоянке не увидел за тягачом саней, то молча потрогал лопнувшуюсерьгу сцепного устройства и вместе с Игнатом отправился обратно. Четырекилометра - туда, четыре - обратно: три часа не у рыбалки на даче, у снасвоего одолжили. Неделя прошла, а до сих пор этих часов не хватаетбратьям. Особенно Давиду; серьгу в походе не заменишь, для этого нужноснимать балок и разбирать сцепное устройство, вот и тащит он сани намягкой сцепке, на двух танковых тросах. Сани гуляют, уходят с колеи,разгоняются и бьют по балку; удивляешься, как еще не разнесло его вщепки. Еще запись, последняя: "Камб. т-ч остав. на 194 км". Посмотрел на верхние нары, где притих в мешке Петя. До подъемаполчаса, пора Петрухе на вахту. Решил не будить. Налил из бидона вкастрюлю и чайник таяной воды, поставил на плиту, зажег обе конфорки.Камбуз теперь у Петрухи, что танцевальный зал - целый квадратный метр.Есть где повару развернуться. Дня на три газа должно хватить, а там,Петя, садись и читай газету. Не камбузный балок, не ресторан "Сосулька" с его пробитыми морозомстенами - душу свою оставил Петяна сто девяносто четвертом километре. Плиту четырехконфорочную,кастрюли, утварь всякую слезами умывал, как с живыми существамипрощался. На этот раз вышел у Сомова из строя ПМП - планетарный механизмповорота, а весит он килограммов двести с лишним, и поднять его можнолишь краном-стрелой с "неотложки". Тут-то и выяснилось, что кран-стрелагоден разве что на утиль: сорваны зубья привода, давно сорваны, номолчал Валера, и правильно молчал. Починить привод все равно невозможно,а раз так, незачем людей было пугать раньше времени. Камбуз - ерунда, то есть не ерунда, но готовить свои шашлыки ицыплят-табака Петруха может и в "Харьковчанке". Ну, постонет,повздыхает, а кашу и чай-кофе разогреет. Тягач жалко! Полпоезда ужеобрубила трасса, остались три машины... На них всего сто тридцать километров нужно пройти, чепуху сущую. Но -без крупного ремонта! Полетит внутри какой-нибудь подшипник или шестерня- и нет машины. Если загнется "неотложка", запасные части перегрузим насани и пойдем дальше; если балковый тягач - всех приютит "Харьковчанка":в тесноте, да не в обиде... С того дня, как недвижимым остался на застругах камбузный тягач, всенадежды походников сконцентрировались на оранжевой глыбе "Харьковчанки".В реве ее танкового мотора слышалась упоительнейшая на свете музыка,гимн, утверждающий жизнь. Не подведи, родная, с горячей мольбой думалГаврилов, ты самая умная и добрая, палочка-выручалочка наша беззаветная.Чего ты только не вытерпела на своем веку, десятки тысяч километровкупола избороздила, безотказно тянула воз. Вернемся - сердце твоеподлечим, мышцы твои усталые промассируем, тело вымоем и новым нарядомтебя украсим. Продержись, вытерпи сто тридцать километров, последних исамых важных. Гаврилов взял карандаш и внес в журнал короткую запись. Надолго Игнатзапомнит обиду, но Гаврилов не боялся обижать людей, когда считал, чтоэто пойдет па пользу делу. Живы будем - поймет Игнат и простит. А понятьон должен то, что два водителя, опытнее его, остались безлошадными. Одиниз них не может покинутьштурманского кресла, и потому за рычаги "Харьковчанки" сядет Сомов. Прозвенел будильник, однако никто не шелохнулся. Тогда Гаврилов, нецеремонясь, стал расталкивать спящих. Спохватился, что в балке ведьбудильник прозвонил час назад, а никто не пришел, тоже, значит, неуслышали. - Па-а-дъем, лежебоки! - заорал батя, как когда-то старшина вкурсантской казарме. - Петруха, бегом на камбуз, шашлыки сгорят!Остальные - выходи строиться. Люди позавтракали и пошли готовиться к броску на сотый километр.

ПОИСК

Ни на какой другой материк не похожа Антарктида. Когда-нибудь ученыедокажут, что сотни миллионов лет назад была она цветущей и полной жизни,пока все еще неведомые людям силы не стали перекраивать глобус:оторвали Африку от Америки, моря сделали долинами, а долины морями,на месте гигантских ущелий вознесли до неба Тибет и нахлобучили наАнтарктиду ледяную шапку. Прикрытый легким снежным одеялом, купол этот почти правильнойсферической фермы. От верхушки материка, под которой покоитсячетырехкилометровая толща льда, купол спускается к морским берегам и помере спуска становится все тоньше. А где тонко, там и рвется: во льдуобразуются трещины. Когда летишь из Мирного на Восток, они хорошо видны - вееромрасходятся по обе стороны, этакими безобидными ленточками. Смотришь наних с высоты, покуривая, с любопытством и не более того, а когда минутчерез десять - пятнадцать зона трещин исчезает, о них и вовсе забываешь.Летчиков трещины не очень волнуют, у них и своих опасностей хватает. Вобщем, справедливо, каждому свое. В Антарктиде свой неудачный жребийможно вытянуть и на припае, и на берегу, и в походе, и в воздухе. Что нишаг, то ловушка. Но из всех ловушек полярники с наибольшим уважением относятся именнок трещине, поскольку она отличается особым коварством и редко оставляетшанс вырваться из нее. Люди Первой экспедиции установили, что начинается зона трещин уМирного и простирается до сотого километра, а первопоходники, основавшиеПионерскую, открыли коридор, по которому можно пройти санно-гусеничнымпутем. Циркач без страховки увереннее чувствует себя на канате, чем походникв этом коридоре! Пять-шесть метров ширины - вот он каков, этот коридор. В любой другойзоне ушел в сторону - в худшем случае провалишься по пояс в сыпучийснег, а здесь зазевался, свернул с колеи - лети без парашюта. В зоне трещин неукоснительно соблюдается одно не имеющее себеподобных правило: с тягача прыгать нельзя. Остановился - и спускайся наснег с такой осторожностью, будто тебе предстоит ступить босиком настекло. Колея испытана многими годами, снег на ней утрамбован, а с боковрыхлый, и никому не известно, способен ли он выдержать тяжесть человека.Может, способен, а может, и нет. По расчету, поезд приблизился к сотому километру. Машины пока еще шли развернутым строем, соблюдая дистанциюсемь-восемь метров. Благодаря этому фарами освещалось обширноепространство и увеличивалась вероятность увидеть ворота. Если поезд несбился с курса, то они должны вот-вот показаться, а если сбился, тоследует остановиться и начать поиск. На самом малом вел Сомов "Харьковчанку". В рычаги вцепился - пальцыпобелели. - "На вожжах" бы пойти, батя! Иногда водители так и поступают, в опасном месте - на припае или взоне материковых трещин - ведут трактор "на вожжах": привязывают крычагам веревки и идут пешком, следом за трактором. Так что в случаечего гибнет машина, а водитель остается жив. Но в тягаче кабина, его "навожжах" не пустишь... Гаврилов остановил поезд, собрал в салоне людей и изложил им свойплан. "Харьковчанкой" рисковать нельзя, искать ворота будут два тягача. Ониразойдутся в разные стороны б таким расчетом, чтобы "Харьковчанка" непропадала из поля зрения. Двери в кабинах должны быть открыты. При малейшей опасности немедленно покидать тягач! Пешая группа изчетырех человек в связке пойдет по ходу движения. В "Харьковчанке"останутся Никитин и Маслов, обязанность которых - разжечь костер ивключить сирену, если через час после начала поисков люди и тягачи невернутся обратно. Так и поступили. Искали целые сутки: водители спали по нескольку часов и менялись.Кружили где-то рядом с воротами. Утром успели определить по солнцуприближенные координаты: здесь, буквально в считанных километрах, должныони быть, ворота! Две трещины уже видели, одну Гаврилов осветил фарами,а на другую набрел со своей группой Сомов. Трое суток кружили, а потом началась пурга. Сутки отсиживались, акогда стихло, разбили лагерь чуть впереди и снова стали искать. Морозыстояли не очень сильные - около пятидесяти градусов, но с ветерком;многие поморозились, и уходить больше чем на час Гаврилов запретил.Продукты таяли, пришлось урезать даже порции опостылевших концентратов.А расход физических сил был большой, и люди заметно ослабли. Сменяясь свахты, они теперь почти не разговаривали - не потому, что говорить былоне о чем, а потому, что валились с ног и засыпали. На пятые сутки Ленька угодил в трещину и потянул за собой связку.Удержали его и вытащили, но при падении он сильно разбил колено, исамого сильного в поезде человека от поисков пришлось освободить. Впал вобморочное состояние и еле успел тормознуть перед трещиной Сомов.Погасла газовая плита, и еду кое-как готовили на капельнице. Надрывалсяв мучительном кашле Валера, стонал во сне Борис, по нескольку раз в деньАлексей делал уколы бате. Лучше других держались Мазуры, Тошка и Петя,по и они начали сдавать. А думали, самое тяжелое позади. Отчаяние охватывало людей. В прошлые походы найти ворота было не то что плевым, но более илименее простым делом. Замело - подожди, а выплыло солнце и видимостьстала миллион на миллион - определись поточнее и смотри во все глаза,пока не покажется гурий, обозначающий вход в коридор. Февраль -полярное лето, благодать! А теперь жди не жди - видимости больше не будет. Выглянет ненадолгосолнце, бледная немочь, и едва осветит купол, как керосиновая лампа спрокопченным стеклом. Через космические холода шли - прошли, дышать было нечем - дышали,солярка, кровь машинная, загустела - разогнали по жилам, дьявол требовалдуши - не отдали. Выжили! А зря или не зря два с лишним месяца боролись за жизнь, решает сотыйкилометр. Раскроет он людям ворота - значит, не зря, а спрячет... Найдем, думал Гаврилов, быть такого не может, чтобы не нашли. Конечно, знал он, старый полярный волчара, что всякое бывает. КапитанСкотт не дотянул до склада с продовольствием нескольких километров - этоиз самых известных примеров; Витька Звягинцев на мысе Шмидта замерз впургу, обняв столб с оборванными проводами, в тридцати шагах от дома;гибли другие полярники, отдельные люди и целые экспедиции, когда доспасения оставался последний рывок. Но знал Гаврилов и главную причинуих гибели: они теряли надежду, а вместе с ней - последние силы и волю кборьбе. Неожиданно, так что Алексей задержал в руке шприц и изумленновзглянул на него, коротко рассмеялся - вспомнил, как рявкнул однаждыкомбриг: "Лучше потерять штаны, чем -надежду!" Ситуация тогда была вовсене смешная, но по прошествии четверти века опасность забылась, и обиднаядля многих, оскорбительная фраза комбрига вспомнилась как шутка. Без хлеба выжить трудно, но можно, без тепла еще труднее, но тожеможно, а вот без надежды никак нельзя. Поэтому он, Гаврилов, обязательнодолжен оставаться в строю, чтобы орать на людей и шутить над ихслабостью, топать на них ногами и ласково хлопать по плечам: не в такихпереплетах бывали, сынки, выше носы! - Может, сразу по две ампулы? - спросил, когда Алексей готовил шприц. - И так получаешь в два раза больше. - Большая просьба, Леша. - Если насчет ампул, то напрасно. - Тряхни стариной, сыпок, сними гитару. - Не могу. - Я прошу! - Хорошо, батя. Понимали все, что занимается батя психотерапией, и без особой охотысобирались в салоне, - лучше бы поспать этот лишний час. Пел Алексей неочень удачно: и голос сел, и разладилась гитара, не слушалась отвыкшихот нее огрубелых пальцев. Но разогрел, разбередил души! Добрался доскрытых в их глубинах чувств, растормошил ушедших в себя товарищей. Спелпоследнюю песню - просили еще и еще, и так продолжалось чуть ли не двачаса. Щеки у ребят порозовели, глаза заблестели - заставил Алексейдрузей припомнить о том, что есть на свете жизнь, за которую стоитбороться даже тогда, когда бороться нет сил. Будут живы - не забудут этот концерт. Вечером того же дня Гаврилов велел временно прекратить поиск. Чтобыне тратить понапрасну горючее, двигатели заглушили, и люди легли спать.Гаврилов сел в кресло, разложил перед собой карту зоны трещин иуставился в нее невидящими глазами. Знал ее наизусть, каждый ориентир,но что в них толку, если они не видны! Интуиция подсказывала Гаврилову, что направление поиска нужнокардинально менять. Мысль была дерзкая, но сколько раз его выручалиименно дерзкие мысли! И Гаврилов предположил: поезд прошел стороной и оказался справа откоридора. И нужно идти не вперед, а назад! Разбудил Игната и Сомова, велел им одеваться. Еще разбудил Алексея иприказал в случае долгого их отсутствия включить сирену и фары. Спустя два часа километрах в полутора от стоянки Сомов увидел веху. Вехи устанавливались походниками по дороге па Восток с правой стороныпо ходу движения и ежегодно обновлялись: хотя шесты имели высоту три споловиной метра, их за несколько месяцев могло засыпать снегомпо самые верхушки. Все зависело от складок рельефа. Случалось, чтопопадались совсем старые вехи, а бывало, что даже прошлогодние исчезалив снегу. Вбивали их через каждые пятьсот метров, и нумерация шла отпервой до двухсотой. На вехе имелся указатель курса, номер и знакпоставившей ее экспедиции. Компас может обмануть походника, а веха не обманет: найдешь одну -размотаешь всю цепь. Но Гаврилов, Игнат и Сомов не спешили радоваться находке. На вехе отсутствовал указатель курса и не различался номер. Торчащийна полметра из снега шест свидетельствовал лишь о том, что здесьдавным-давно проходили походники Пятой экспедиции, и больше ни о чем.Логика подсказывала, что эта старая веха была поставлена неточно ипотому заброшена. Во всяком случае, на штурманской карте Гаврилов ее ненашел. Вот почему радоваться было преждевременно. Неизмеримая ценность илиполная бесполезность находки зависели теперь от того, знают ли об этойвехе в Мирном. На карте начальника экспедиции должны быть обозначены всевехи и углы подхода к ним за все годы. Должны! И Гаврилов ввиду особой важности предстоящего сеанса связи предложилвсем покинуть "Харьковчанку", чтобы ни кашель, ни даже дыхание людей непомешали работе радиста. Два предыдущих сеанса Борис пропустил: закапризничал передатчик.Точнее, не сам передатчик, а его умформер - преобразователь напряжения.Этот небольшой круглый цилиндр находится под рацией, над выхлопнойтрубой, и Борис опасался, что из-за постоянной разницы температур вумформере пробило обмотку. Приборы показывали, что он не дает нужногонапряжения в 1500 вольт и находится, видимо, на последнем издыхании.Поэтому Гаврилов приказал Борису временно прекратить работу, пока невозникнет крайняя необходимость. - Ну, Боря, - сказал Гаврилов, - благословляю тебя, сынок. И протянул листок с текстом радиограммы. Прохождение радиоволн было хорошее. На связь Борис вышел быстро и,как говорят радисты, отстукал текст. "со скоростью поросячьего визга":"Нашли веху Пятой экспедиции номер стерт виднеется что-то вроде буквы иксуказатель отсутствует. Поблизости других вех нет. Сообщите координатыугол подхода к воротам. Как поняли? Прием". Мирный передал: "Слышу плохо, повторите, прием". Но повторить Борис уже не смог: напряжение в умформере упало до нуля. - Я УФЕ, я УФЕ, почему молчите? РСОБ, РСОБ, РСОБ, я УФЕ, я УФЕ,Мирный вызывает поезд Гаврилова, как слышите меня? Прием! - Ребятам ни слова,- предупредил Гаврилов,- рация работает нормально!Борис хмуро кивнул.

БОРИС МАСЛОВ

Нить оборвалась. Ленька Савостиков рассказывал однажды про свое последнее поражение наринге. Бил его зеленый перворазрядник, расквасил нос, а Ленька толькоотмахивался вслепую, словно мух отгонял, пока не грохнулся на ринг подликующий вой болельщиков. Таким же беспомощным и жалким чувствовал себя сейчас Борис. Ушислышат, а язык свинцовой чушкой лежит во рту. - РСОБ, РСОБ, РСОБ, я УФЕ, я УФЕ, Гаврилова вызывает Макаров, слежуна всех частотах, прием! "Да идите вы со своими частотами... Ну, скажите, - молил Борис, - за-писали запрос на ленту или нет". - Я УФЕ, повторите ваш запрос, повторите запрос... Слежу на всехчастотах, прием! Слежу непрерывно, буду вызывать вас каждый час... Борис откинулся, вытер вспотевший лоб. - Все, батя, загораем... - Записали тебя? - Не сказали. Гаврилов кивнул, прилег па нары. Борис скривился. Боль толчками била в бок, распухший и посиневший откровоподтека. Ничего страшного, сказал Алексей, жизненно важные органыне задеты. Да, конечно, не страшно! Вашему брату врачу чужая боль не страшна... - Болит? - спросил Гаврилов. - Ерунда. - Портрет у тебя перекосило. - Так, немного. - Держись, сынок. - Есть держаться, батя. А крик так и рвался из груди. Все ребра бы дал поломать - за связь!Нет ничего больнее для радиста, чем потерять связь. Батя - ласковый,сочувствует. Лучше бы орал, ногами топал, думал Борис. Ведь сам, своимируками отнес запасной умформер в Ленькин балок, хотя радист обязан иметьпри себе полный комплект запасных частей. Сгорел умформер вместе сбалком, и сгорела вместе с ним репутация радиста высшего класса Маслова.Черт с ней, лишь бы в Мирном записали и расшифровали запрос! Сделали это- сохранится эта самая репутация, хоть и в лохмотьях, как любит говоритьВалера, а не сделали - мертвые сраму не имут... Не тягач, не камбуз -весь поход угробил. В голос бы завыть, чтоб в Мирном услышали! Целый час ждать, шестьдесят, нет, уже пятьдесят пять минут. Заснутьбы, забыться на эти минуты! Нельзя, у одного человека в поезде нетдублера - у радиста. Был Попов, да весь вышел... Батя лежит, молчит. Чем хорош батя, так это тем, что не ворошитстарое. Когда перед Комсомольской Борис разболтал содержание телеграммыМакарова и пошли страсти-мордасти, любой другой начальник душу бывытряс, а батя спустил дело на тормозах. И за рацию не попрекнул ниодним словом. Лежит и молчит. - Батя, - не выдержал Борис. - Знаешь ведь, моя вина. - Ну?.. - Почему не всыплешь? - Думаешь, полегчает?.. Врежу, еще как врежу. Вернемся, до копейкивзыщу должок, всю зимовку чесаться будешь... Вздремну, растолкай черезсорок минут. - Есть растолкать,- вяло проговорил Борис. С отвращением посмотрел наумформер, пнул его ногой. Тоскливо оставаться наедине с самим собой, хоть воробью излил бы душу. Вспомнил свою первую зимовку на острове Уединения в Карском море. Настанции жило пятеро зимовщиков; дважды в год пароход доставлял продовольствие, и самолеты раз в тримесяца сбрасывали почту. Был тогда Маслов молодым, неоперившимся птенцоми не знал многих полярных законов. Ночью загорелся домик - дежурныйуснул, угли из печки вывалились. Борис вскочил, комната в дыму, полыхаетогонь. Ничего не соображая, выхватил из-под койки чемодан и метнулся квыходу. Иван Щепахин, начальник станции, схватил его за шиворот и ногойвышиб из рук чемодан. - Рацию спасай! Думал: на всю жизнь усвоит урок. Стыдно вспомнить - Леньке кричал:"Выкинь умформер!" - а сам в огонь не полез. Мало ли, что батя непустил, заорал: "Без радиста поезд оставить хочешь?" Ленька-то непослушался, полез! Сказать-то батя сказал: "Не суйся",- а что про себяподумал, один только он и знает... Ладно, через сорок пять минут станет ясно, что хорошо и что плохо.Может, лучше бы сгореть, взорваться с балком, без радиста батя тут жеразвернулся бы обратно. Одна похоронка - не десять, а смерть списываетлюбую ошибку... По старой привычке, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей, решилперестроиться на другую волну, помечтать - любимое занятие, когда подолгу службы не имеешь права спать или читать книгу. Сначала стал мечтатьо том, что в Мирном его успели записать на магнитную ленту, расшифруютзапрос, и все кончится благополучно. Тогда дня через три-четыре, нучерез недельку (вдруг пурга?) он вернется в Мирный, попарится в баньке,выпьет свои сто шестьдесят семь граммов (праздник не праздник - нормадля всех одна: бутылка на троих по субботам), покурит досыта и придавитухо минутой на тысячу, в чистой постели под двумя одеялами. Мечта былапрекрасная, но у нее имелся один недостаток: не уводила она от тяжелыхмыслей, а, наоборот, возвращала к ним. И Борис заставил себя помечтать о другом, более далеком. Тропинки,стоянка в инпорту, потом встреча на причале... Татьяна, как всегда,возьмет номер люкс в "Октябрьской". С причала сразу в гостиницу. Первымделом подарит Пашке и Витьке игрушки (уже присмотрели в Лас-Пальмасе,японские, вместе с Валерой договорились покупать, но разные, чтобы потомменяться). Ресторан, сынишек - в постель и все остальное... Татьяна - маленькая, кругленькая, черноглазая... Рост - сто пятьдесятпять, вес - шестьдесят, а ничего, все разместилось на ней складно:тридцать два года, а студенты на улице оглядываются, глазищами зыркают,паразиты. "Мужчины не собаки, костей не любят!" -отмахивалась Танька отподруг, уговаривавших ее худеть. Огонь была девка, и женой стала - неостыла! Поежился. Доказательств никаких, а быть того не может, чтоб неизменяла, станет она тебе полтора года с радиограммами жить. "Лысеешь,Борька, - смеялась, - освобождаешь место для рогов!" Нет, изменяла бы -так бы рискованно не шутила... Узнаю - смотри! Впрочем, попробовал бы кто пальцем тронуть Таньку. Предупредила,когда вскоре после свадьбы как-то рыкнул на нее: "Один раз отчимударил - месяц провалялся в больнице, я ему кочергой ответила. Баба -она как кошка, с ней лучше по-хорошему, лаской. Учел?" Учел, брал лаской.Являлся домой выпивши - нес впереди себя розу или букетик фиалок: "Моейдобрейшей и ненагляднейшей Татьяне Ильинишне!" А дверь в спальнюзапирала, отстукивал морзянкой: "Терплю бедствие!" Тоже безотказнодействовало, ключ к сердцу женщины - нежность, напоминание о золотыхднях любви. Татьяна была радисткой в бухте Провидения, он - на островеВрангеля. Первое время болтал с ней от скуки, а месяца через три уже немог дождаться вахты. Передавал погоду, научную сводку и прочее инастраивался на бухту Провидения. Как спалось, драгоценнейшая ТатьянаИльинична? - Плохо. Снилось, что на тебя медведь напал. Жалко стало? - Аты как думал? Куда ему теперь, бедняжке, с несварением желудка!-А почемутебя кличут Персиком? - Потому что я круглая и сочная, кто захочетсъесть -зубы о косточку обломает! - Не пугай, у меня зубы крепкие.-Знаем мы вас, таких героев. - Встретимся после вахты? - Ага, приходи втундру, пятый сугроб слева. - А как тебя узнаю? - Буду держать охапкуягеля, милому на угощение. Через летчиков обменялись фотокарточками: он послал вырезанного изжурнала греческого бога Аполлона, она в ответ - Бабу-ягу и трикотажныетренировочные брюки с припиской: "Чего голый стоишь? Отморозишь!" Двагода перестукивались, вся Арктика настраивалась на их разговоры -посмеяться. И вот как-то подвернулась оказия:"ЛИ-2" должен был доставить продовольствие из бухты Провидения наостров Врангеля. Борис поклонился сменщику, уговорил начальника станциии полетел инкогнито на первое свидание. Вошел в радиорубку, огляделся иво все глаза уставился на румяную малышку. Не видел никогда - сразуузнал. Потоптался смущенно, с отчаянной решимостью подошел к ней ипоцеловал в обе щеки. - Наше вам, Татьяна Ильинишна! - Танька, тебя зовут! - засмеялась малышка. Борис так и застыл с открытым ртом, глядя на обернувшуюся к немувысокую и здоровенную деваху. Но тут раздался общий хохот, и жених соблегчением вздохнул. Так тебе и позволят в Арктике прилететь инкогнито! Какой была, такой осталась - звонкой, насмешливой и донельзясамостоятельной. За все годы только раз всплакнула, не лежало у неесердце отпускать мужа в эту экспедицию. Еле уговорил... Уж очень батяпросил, привык за два совместных похода. Удачливым слыл батя, многиерадисты к нему набивались, а тут сам кланяется: пойдем, Борька, тряхнемстариной. Поломался для виду, потешил свою гордость и согласился. Все,теперь если зимовать, только на дрейфующую станцию. Там ночь не ночь,самолет всегда прилетит, елку, почту, посылки сбросит - и человеком себячувствуешь. А лучше всего вообще кончать с поляркой: дети .в школупошли- отцовский глаз нужен, да и Таньку грех вводить во искушениеслишком длительной свободой. Вернусь - и швартуйся, Борис Григорьевич,на вечную стоянку в Черемушках. Из тридцати пяти лет чистых десятьпрожито в полярке. Мало? Много! Полчаса осталось, на стрелки смотреть тошно - как полудохлые мухи насолнце... Капроновые нервы у бати - заснул. Значит, все у него решено,раз позволил себе заснуть: сообщат курс - запевай, а не сообщат -пешком, ползком пойдем искать ворота. Найдешь их, как же -прямо в рай...Ребята небось в балке томятся, гадают, почему это сеанс затянулся.Уходили - как хоккеисты вратаря по плечу хлопали:  "Давай, Борька". Имхорошо, они каждый за себя отвечают, а в шайбе всегда виноват вратарь.Спасибо, ребята, за любовь и доверие..." Сунул руку в ящик стола, вытащил кипу листков. У Ленькиной материдень рождения, а поздравление не отправлено. Мамочка, скажем прямо, три радиограммы в неделю отсыночка требует, чуть задержка - поднимает тревогу на сто слов. Идокторские родители такие же психи, а у них, как на грех, тридцатилетиесупружеской жизни - вот она, Лешкина радиограмма. Тоже будут бить во всеколокола. Догадаются в Мирном - соврут что-нибудь помехи, мол, вионосфере. Хорошо еще, что свою родню не разбаловал, приучил: раз внеделю "Жив, здоров" - и никаких тебе слюней. Снова заставил себя думать о другом.  Ребята наверняка веник нарадостях докуривают - Тошкин эрзац-табак. Этому шкету все нипочем, насобственных похоронах фортели будет выкидывать. Сидит братва,концентраты жует, а Тошка приютился в углу, язык набок, накорябал что-тона бумажке - и прошу, товарищ Маслов, принять срочную радиограмму отчлена коллектива Петра Задирако: "На деревню дедушке Макарову АлексеюГригорьевичу. Дорогой дедушка, возьми меня отсюда. Мясо все слопали,никому я больше здесь не нужен, а намедни Гаврилов хотел меня высушить ипустить на курево..." Животы надорвали. Нигде не пропадет Тошка -счастливый характер. Великая сила - характер, кому-кому, а радисту это известно. Хотярадист, дорогие товарищи, докторского образования и не имеет, а никакойдоктор ему в подметки не годится, когда надо поднять человекунастроение. Ну, воздействовать на психику, что ли. Дурак-радистздорового мужика в хлюпика превратит, а умный из хлюпика сделаетбогатыря. Взять, к примеру, Савостикова. Мускулов вагон, а характера -маленькая тележка, совсем сдал парень после того, как заблудился впоземку. Тогда не кто-нибудь, а он, Борис, попросил Валеру сочинитьтекст, батя подписал, и пошла в Ленинградский спорткомитет радиограмма огеройском поведении мастера спорта Савостикова, спасшего начальникапоезда. И такое оттуда поздравление Ленька получил, что по сей деньготов вместо тягача сани тащить. С Валерой - наоборот. Жена сообщила,что тяжело заболел отец, подозрение на рак. Зачем? Пошлют за Валерой"ТУ-104" и доставят в Москву? Пришлось задержать радиограмму, а женунадоумить: сочувствуем, но просим учесть ситуацию. А как в прошлом походе Серегу Попова лечили? Отпетым циником ибабником был Серега (был! Он-то есть, ты будешь или не будешь - вопрос),в тридцать четыре года неженатый, один у него разговор - женщины: какони - Антонина, Рая и другие - его обожают. Борис и предложил провестикурс лечения. К обеду на десерт - первая радиограмма: "Дорогой мойненаглядный твой сыночек уже толкается тук-тук в июне поеду рожать ктвоим хочу назвать Сереженькой телеграфируй согласие. Твоя Марфуша". Два дня Попов обалдевший ходил, за голову хватался: "Вот змея!"Выдержали Серегу неделю - и хлоп на стол новую радиограмму: "Согласнозаявлению гражданки Петриковой Антонины Николаевны и показаниям свидете-лей двое близнецов рожденных упомянутой гражданкой зарегистрированы вашуфамилию тчк Соответствии законом алименты взыскиваются вашего расчетногосчета тчк Завзагсом Рудаков". Серега чуть не слег, но батя велелдобавить еще. Добавили - радиограмму от родителей: "Приехала из РязаниРаиса на седьмом месяце говорит твой сообщи срочно принимать какневестку или нет". Тут Серега озверел, стал заикаться, и батя при всехсказал: "Поможем тебе, Попов, выручим, но обещай коллективу: о бабах большени звука". - "Да я... чего хочешь! Землю есть буду!" - "И с этим деломпокончишь?" - "Батя! Клянусь!" Тогда признались... Десять минут. Ну, родные мои, Володька, Генка, не томите душу,скажите, что записали и расшифровали! Если даже нет у Макарова на картетой проклятой вехи, хоть совесть будет спокойна... Вахты за вас нестибуду, полы мыть в рубке! Проверил настройку, поправил наушники. - Батя, время! Гаврилов покряхтел, встал, подошел к рации. - Чего руки дрожат? Лошадей воровал? - Х-холодно... Гаврилов набросил на плечи Бориса свою каэшку. - Эфирное создание... Может, микрофоном попробуешь? - Не выйдет, батя. - Все у вашего брата радиста шиворот-навыворот. От Комсомольскойработали микрофоном, а у самого Мирного - морзянкой, и то слышимостьбудто комариный писк. - Спроси у радиофизиков, я в теории не очень... Начали! - Переведи эту тарабарщину на человеческий язык, Ну? - РСОБ, РСОБ, РСОБ, я УФЕ, я УФЕ, Мирный вызывает поезд, Мирныйвызывает поезд, как слышите меня, прием... Гаврилова вызывает Макаров, урации Макаров... Ваня, твой запрос не разобрали, не поняли... Еслитянешь технику на буксире, разрешаю все оставить, иди на одной"Харьковчанке", на одной "Харьковчанке"... У тебя дома все нормально, уребят тоже. Ваня, уверен, что молчишь из-за поломки рации, из-за поломкирации... Как понял меня? Прием... Ваня, дружище, каждый час будувыходить на связь, слежу на всех частотах. Твой Алексей Макаров. Борис уронил голову на грудь, замер. - Не поняли...- раздумчиво, самому себе сказал Гаврилов. - Жаль, чтоне поняли... Зови ребят. Начнем, сынок, все сначала.

СЕРГЕЙ ПОПОВ

Перед самым вылетом с Востока приятель-магнитолог подарил Поповубутылку спирта - лучше бы сам ее выпил. Всю ночь Сергей Попов просидел сМишкой Седовым, день проспал, а вечером выбрался из дома подышать свежимвоздухом - нет "Оби", ушла. Жалко! Друзей не проводил, не помахал рукойс барьера... Долго проклинал он ту самую бутылку. Неприятности начались с разговора в кабинете начальника экспедиции.Макаров и начальники отрядов слушали внимательно, задавали вопросы,уточняли. Того, чего Попов опасался, не произошло: никто не осуждал его,не упрекал за то, что он выбрал самолет. Прочитанное вслух письмоГаврилова подтверждало: в обратный поход пошли только добровольцы, иникаких претензий к тем, кто улетел, у него нет. - А Сомов и Задирако почему все же остались? - поинтересовалсяМакаров. - Никитин нажал, - ответил Попов. - Уговорил в последнюю минуту. - А тебя не уговаривал? - Нет. А то бы я тоже остался! Выпалил - и покраснел. Глупо прозвучало, по-мальчишески. Никто,однако, не усмехнулся, будто не слышали. - Мне идти? - Тоже не самое умное сказал: начальство лучше знает,когда отпустить. - А куда собираешься идти-то? - Макаров на этот разусмехнулся. - Куликов, возьмешь его к себе? - Обойдусь, - коротко ответил начальник аэрометотряда. - Кто берет Попова? - Я беру, - пробасил Сорокин, заместитель начальника по хозяйственнойчасти. - На камбуз, мыть посуду. - Чего? - Попов не поверил своим ушам. - Заметано, - Макаров кивнул. - Иди, Попов. - Шутите, Алексей Григорьич? - Можешь идти! Вышел - как с ног до головы оплеванный. Снял шапку, подставил сыромуветру разгоряченную голову. Он, Сергей Попов, штурман четырехтрансантарктических походов, будет кухонным мальчиком? Дудки! Тогда и начал проклинать подаренную бутылку спирта, из-за которойпроворонил "Обь". Хлопнул бы на стол заявление - и будьте здоровы! Небыло еще такого, чтобы один человек за всех мыл посуду. Каждый отряд поочереди обслуживал камбуз. Значит, решили наказать, отомстить за то, чтоне улыбается начальству, как другие... Кто другие - в голову неприходило, но было ясно, что они наверняка имеются. Еще пожалеете оСереге! Сутки валялся на койке в пустом доме (из транспортного отряда одинМишка Седов в трех комнатах жил), курил одну сигарету за другой. Утромследующего дня явился на камбуз. - Чего делать? - буркнул, не глядя на шеф-повара Петра Михалыча. - Работа у нас не простая, не всякому уму постижимая! - с обычнымисвоими вывертами запел повар.- Запамятовал, ты по каким наукам главный унас специалист? - Брось трепаться, Михалыч! - Высшую математику знаешь? - Ну, и дальше что? - Тогда прикинь: сколько воды нужно натаскать и нагреть, чтобывыдраить два котла и десять штук кастрюль? Сплюнул от злости Попов и отправился за водой. Попов не слукавил: подойди к нему Валера, попроси: "Оставайся, Сере-га", - остался бы. Ноги не шли в самолет, на каждом шагу оборачивался,прислушивался, не зовет ли кто, но никто не звал, даже проститься непришли. Ой, как не хотелось улетать одному! Самолюбие заставили и обида. Васе и Пете поклонились, ему - нет.Почему? Любили их больше? Ну, Петя, положим, ангелок без нимба, еговсякий погладит, а с Васей близок разве что его кошелек. Кто на стоянкахв инпорту не считал валюты для-ради приятелей? Он, Серега. Кого ниминуты в покое не оставляли, теребили: "А дальше что было?" Серегу. Комуиз штурманов батя верил больше всего? Ему, Сереге! Так почему же неподошли, не сказали по-человечески: "Брось ерепениться, кореш, пополземвместе"? Ломал голову, не мог понять, почему им поклонились, а ому нет. Между тем никакого секрета здесь не было. Иной человек при первом знакомстве не нравится, даже вызываетантипатию: он как бы присматривается к новым товарищам, не торопитсялезть в компанию и потому кажется высокомерным, много о себе мнящим. Нопонемногу обнаруживается, что это вовсе не высокомерие, а сдержанность искромность, высокоразвитое чувство собственного достоинства; в деле нетлучше таких людей. И уважение товарищей приходит к ним не сразу, затонадолго и прочно. Другой же - с первой минуты любимец, он не ждет, пока его примут,-сам входит в компанию, заражает всех своей жизнерадостностью. Нечеловек, а дрожжи! Распахнутая душа - залезай, для всех места хватит! Нопроходит время, и выясняется, что это внешний блеск - мишура, пленкасусального золота, под которой скрывается обыкновенная железяка. Ажизнерадостность, веселость новичка - колокольный звон: отгремел иисчез, оставив после себя пустоту. И былое очарование уступает месторавнодушию, которое тем глубже, чем больше обманулись товарищи в своихожиданиях. Таким был Сергей Попов. Но он этого не знал, так как размышлять,копаться в причинах и следствиях не привык; жизнь, пожалуй, ни разу необорачивалась к нему сложной своей стороной. Повидал он немало, бывал вовсяких передрягах, но обычно за чьей-нибудь широкой спиной, и поэтомулегкость в мыслях и порою разгульная лихость не мешали ему лавироватьмеж многих подводных камней, встречавшихся на его пути. Серега был в общем-то невредный парень, а штурман просто хороший.Иначе Гаврилов не брал бы его третий поход подряд. Веселый, никогда неунывающий, Серега мог в трудную минуту снять напряжение немудреной шуткой,не обижался на критику - стряхивал ее ссебя, как попавший под дождь кот стряхивает капли воды, и лишь в работесерьезнел - далеко не безразличен был к оценке своего штурманскогоремесла. За исключительное умение точно определиться ему прощались ибезудержное хвастовство, и цинизм, от которого коробило даже воспитанныхне в цветочной оранжерее походников, и неразборчивость в средствах -простительная, когда Серега, например, стащил со склада три бутылкишампанского на день рождения бати и потом обезоруживающе признался вэтом, и непростительная, когда дело касалось женщин. Даже Ленька, сам несвятой, испытывал неловкость, слушая откровения штурмана, а Алексейоднажды вспылил и в резкой форме сказал, что если Серега "не заткнетфонтан", пусть пеняет на себя. Так что отношение к Попову было двойственное: его очень ценили какштурмана и не очень - как человека. К третьему походу Попов наконецзаметил это, но самокритичности в нем не было ни на грош, и плохоскрываемую товарищами иронию штурман воспринял как зависть. Его шуткистали злее и не вызывали больше улыбок, а бахвальство, когда-токазавшееся забавным, раздражало. Прежде, когда Серега с точностью до стаметров выходил к очередному гурию и, радостно хлопая себя по бедрам,восклицал: "Такого штурмана поискать надо, а, братва?"все дружелюбносмеялись над его наивным самодовольством. А в последнем походе несмеялись, потому что Серега теперь уже не просто бахвалился, аподчеркивал свое превосходство, убеждал товарищей в полной их от негозависимости.  Особенно обидно высказался он на Востоке, когда Гаврилов предложилкаждому сделать выбор. Сам батя тогда вышел, чтобы не давитьавторитетом, не мешать людям принять ответственное решение. Поговорили,поспорили. - Чего там болтать попусту, все равно полетим, - заявил Попов. - Иобсуждать нечего. - Это почему? - осведомился Валера. - А потому, что лично я лечу. - Ну, и что из этого следует? ~ А то, что без меня вы через стокилометров будете звать маму! - И засмеялся,  весело обводя товарищейглазами, как бы приглашая их оценить его остроумие. - Ты умеешь ходить? - спросил тогда Игнат. - Ну? - насторожился Попов. - Вот и иди... сам знаешь иуда!.. Так что никакого секрета здесь не было. И еще одно опасение Попова не оправдалось: положение его оказалосьвовсе не таким уж унизительным. В экспедициях никакая работа несчитается зазорной: даже начальники отрядов дежурят по камбузу,подметают полы, когда подходит очередь. И то, что теперь за всех мылпосуду Попов, вовсе не роняло его в глазах товарищей. Кого-кого, а Попованикто не позволил бы себе обвинить в трусости, не многие моглипохвастаться четырьмя походами (вернее, тремя с половиной) и зимовкой намысе Челюскина, где Серега самолично уложил двух медведей-людоедов(одного из карабина, другого, раненного, ножом) и километра четырепротащил на себе истекающего кровью метеоролога, Уловив сочувствие, Попов воспрянул духом: стал изображать из себяжертву несправедливости и мыл тарелки с видом низвергнутого с престолакороля. По вечерам играл на бильярде, резался в "козла", вызывающеотворачивался, когда мимо проходил Макаров, и ронял реплики, из которыхследовало, что начальство еще пожалеет о своем самоуправстве. Но так продолжалось недолго. Дней через десять в Мирном только иговорили о том, как Синицын подвел Гаврилова, о сгоревшем балкеСавостикова и небывалых морозах на трассе. Подобно морякам и летчикам,полярники крепко спаяны священным законом взаимопомощи и тяжелопереживают, когда обстоятельства не позволяют выручить товарищей избеды. Повсюду - ив рабочих помещениях, и в кают-компании, и в жилыхдомах положение поезда Гаврилова стало основной темой разговоров. Искаливиновных, прикидывали шансы походников и с горечью соглашались, чтошансы эти невелики. Что ни день, предлагали Макарову проекты: вернуть "Обь" и наладитьсамолеты - напрасная затея, даже шестьдесят градусов для "ИЛ-14" предел;приказать Гаврилову вернуться на Восток - тоже плохо, на подходах кВостоку уже семьдесят семь, тягачи совсем встанут; сделатьпопытку расконсервировать Комсомольскую и переждать до октября -безнадежно: не хватит топлива и продовольствия; пойти навстречу поезду -не на чем: тягачей в Мирном нет, все в походе, а на двух тракторах безкабин и одном вездеходе на купол не пойдешь: первая же порядочная пургапогубит. Макаров дневал и ночевал на радиостанции, дважды в день велпереговоры с Гавриловым. Восток и Молодежная, Новолазаревская иБеллинсгаузена замерли в ожидании, неотрывно следя за судьбой похода. Десять человек погибали - и весь мир не мог им помочь, Ну, не имел онтакой возможности! Оборвись батискаф в Марианскую впадину -  и то легчебыло бы придумать, как его спасти. И отношение к Попову стало меняться. Сначала по Мирному прокатился нехороший слушок, что Серега знал протопливо и потому сдрейфил. Многие качали головами: "Какой Сереге резонбыло скрывать такое от бати?!"-но свое дело слушок сделал. Тщетно Поповсыпал проклятиями в адрес Синицына: "Убью Плеваку вот этими руками!" -тщетно клялся и божился, что ничего не знал, - слушали его все болеенедоверчиво. Если не знал, почему тогда оставил поезд, улетел? Очень трудно, почти невозможно было убедительно ответить на этотвопрос. Мишка Седов, советовал: не суетись и не брызгай слюной, выступина собрании и расскажи, что и как произошло, напомни, что никогда Поповне намазывал лыжи от драки. Не решился повиниться перед людьми, а когда готов был это сделать,стало поздно: срок прошел, вокруг образовался вакуум. Был один эпизод в жизни Попова, который остался рубцом в памяти. Летопосле одной из экспедиций он провел в Крыму. Хорошо провел, полноценно,как говорится, заслуженно отдохнул. Но не в этом дело. Из Крыма онсобрался к родителям залететь - старики обижались: полтора года невиделись. Послал им телеграмму, что вылетает таким-то рейсом, но устроилв аэропортовском ресторане отвальную приятелям, малость перебрал иобъявление о посадке прозевал. Размахивал билетом, совал почетныеполярные документы - бесполезно, товарищ, посадка окончена, полетитеследующим рейсом. Подумаешь, дела, следующим так следующим. Прилетел,явился домой - отец лежит в постели с кислородной подушкой, мать вся вслезах на кушетке, врач, соседи, кутерьма... Испугаться не успел:"Сыночек, живой!" С криком бросились к нему, обнимали, обцеловали всего. Оказалось, при заходе на посадку разбился тот самолет, на который онопоздал... Попов чуть не помешался от такой удачи, от подаренной ему жизни.Сколько раз сам себе спасал жизнь - не считал: то ведь сам! - а этимслучаем ужасно гордился и без конца о нем вспоминал, смакуя детали. - Есть у меня один знакомый...- заметил как-то Гаврилов, - оченьприлично зарабатывает, большие премии за изобретения получает. Человеккак человек, не щедрый, не скупой - обыкновенный. И вдруг выиграл полотерее мотоцикл. Ну, просто ошалел от счастья! Пять мотоциклов могкупить - не обеднел бы, но ведь этот дармовой, с неба свалился! Так и тысо своим самолетом. Люди-то погибли... Эх ты!.. Пропустил Попов батин укор мимо ушей, а теперь вспомнил. И поразилсясовпадению: уж очень похожи они оказались, та история и нынешняя. С тонлишь разницей, что тогда жизнь ему подарил случай, а теперь -дезертирство. Дезертир! Никто не бросил ему в лицо этого слова, но с того дня, как по Мирномуразнеслось: "Батя умирает!" -Попов не слышал - видел в глазах людей этохлесткое, как удар кнутом, обвинение. И хотя батя выжил, Попову сталоясно: отныне вину за любую неудачу походников будут возлагать на пего.Причина? Даже искать не надо, наверху лежит, с ярлыком приклеенным:"Сбежал, оставил поезд без штурмана!" Коснись это кого-то другого, он,Попов, наверняка думал бы так же. Древняя, как мир, истина: людям нуженкозел отпущения. Все знали, и он лучше других: колея за Комсомольской кончилась, ипоезд отныне ведет Маслов. Батя - тот кое-как еще мог определиться, аБорис - штурман липовый. К тому же и солнце скрывается, а звезды и длябати и для Бориса - книга за семью печатями. Не выйти поезду к воротам! Попов перестал на людях курить - услышал однажды: "А у них все куревосгорело!" Перестал ко вечерам ходить в кают-компанию - как-то взял кий,и от бильярда отошли все. Пересталсмотреть кино - тесно, люди один на другом сидят, а вокруг Попова местапустуют... Радисты, к которым он бегал по пять раз на день, не желалипо-человечески разговаривать, цедили сквозь зубы неразборчиво. Взавтрак, обед и ужин Макаров зачитывал сводки от Гаврилова, и мойщикпосуды физически ощущал, как десятки взоров обращаются в его сторону.Даже Мишка Седов, друг-приятель, с которым два похода хожено, являлсядомой только ночевать, раздевался - и подушку на голову. За свои тридцать четыре года Попов привык к тому, что люди относятсяк нему по-разному. Одних покорял его легкий взгляд на жизнь, другихотталкивал, одни навязывались ему в друзья, другие сторонились. Любили иненавидели, были равнодушны и нетерпимы. Но никогда и никто Серегу непрезирал! Впервые от него отвернулись все, впервые ощутил он давящуючеловека, как трамвай, силу бойкота. Сломали Попова. Самый общительный из общительных, веселый ибеззаботный трепач, он полюбил одиночество и лучше всего чувствовал себятогда, когда ездил за мясом на седьмой километр, где находился холодныйсклад. Сидел за рычагами трактора и мечтал, что вернутся ребятаживы-здоровы - ведь добрались до Пионерской, остались заструги и выход кворотам, расскажут все, как было, и снимут с него позорное обвинение.Будут снова жить вместе, в одном доме, в сентябре пойдут за брошеннойтехникой, а в декабре - в очередной поход на Восток. И все станет какраньше. Возвращался - и узнавал, что сегодня определиться походники несмогли, что техника разваливается, жрать нечего и даже чай разогретьможно только на капельнице - без газа остались. А в ночь, когда связь споездом оборвалась, Попов не сомкнул глаз. Чувство непростительной вины перед батей, перед ребятами, которых онсвоим дезертирством обрек на гибель, с огромной силой охватило его.Десять лет, всю жизнь бы отдал, чтобы оказаться с ними и разделить ихучасть. Полночи лежал, курил, думал и решился на отчаянный шаг. Или пан, или пропал! Тайком, как вор, выскользнул из дома и проник на камбуз. Побросал вмешок несколько буханок хлеба, кругов десять копченой колбасы, несколькобанок говяжьей тушенки, взвалил мешок на плечи и вышел. Оглянулся - тихо.Спит Мирный, только окна радиостанции светятся. Мороз градусов подтридцать, но без ветра - уже хорошо. Согнувшись в три погибели, побрел кмысу Мабус, на цыпочках прокрался мимо дизельной электростанции ибеспрепятственно добрался до гаража. Снова по-воровски оглянулся -никого... Зажег свет, внимательно осмотрел вездеход Макарова. Бак полный, тракив порядке, ящик с запасными частями, портативная газовая печурка наместе. Сунул в крытый брезентом кузов мешок с продуктами, канистры сбензином, закрепил их веревкой. Ударил себя по лбу: забыл сигареты!Вернулся, взял два блока "Шипки", прихватил на камбузе двухлитровыйтермос с кофе. Кажется, все. Хорошенько прогрел вездеход - на дизельнойэлектростанции гул такой, что никто не услышит, сел в кабину и помчалсяпо Мирному. Увидел, как из дома начальника выскочил дежурный, веселозаорал ему: "Гуд бай!" - и включил третью передачу. Вездеход рванул во тьму по колее, проложенной к седьмому километру,круто повернул налево у сопки Радио и у памятника Анатолию Щеглову вышелна прямую. Попов привычно снял шапку: неподалеку от этого местапровалился Щеглов в трещину... Или пан, или пропал! На седьмом километре колея кончилась. Попов сбросил газ, кивнул, какстарой знакомой, установленной у склада вехе номер 1. Знакомая веха, нераз целованная - когда возвращались с Востока. Отсюда для походниканачинается Антарктида. Пройдешь еще сто девяносто девять вех - и упрешься в ворота. Вывози,лошадка, назад ходу нет! Сколько сможешь, столько и вези. Дотянешь допоезда - спасибо, не дотянешь - поставят памятник, как Толе. Хотя врядли поставят дезертиру и злостному нарушителю производственнойдисциплины. Отпишут родителям: "С глубоким прискорбием..." - и прикроютдело. Врешь, не прикроют, долго не забудут человека по имени СергейПопов! Кто еще рискнул рвануть на вездеходе к сотому километру? Никто.Потому что смертельный риск - на одинокой машине идти на купол, а второйнет: тракторы-то без кабин! А Сергей Попов, трус и дезертир, плюнул наинструкции и отправился на прогулку - подышать свежим воздухом.Отворачивайтесь от Сереги, топчите его ногами! Нас по "Харьковчанкам" разбросали, Сунули пельмени в зубы нам, Доброго пути нам пожелали И отправили ко всем чертям!.. Без спирта пьяный, с песней гнал Попов вездеход по коридору. Знал онего как свои пять пальцев, в уме проходил с закрытыми глазами - от вехидо вехи. Сейчас будет небольшой подъем, за ним спуск и снова подъемчик.Справа трещина "до конца географии", вот она, родимая, а мы мимопроскочим. Вот  здесь со-овсем потихоньку, ползком, рядом притаилась,змея подколодная... А теперь вздохнуть с облегчением. Эх, было бы светло- километров тридцать в час дал бы на этом отрезке! Скоро, что-нибудь в08.20, покажется верхний краешек солнца - если не заметет, конечно. Асолнце плюс фары - почти что день. Почувствовал зверский голод, остановился. Оторвал от круга кусокколбасы, проглотил и запил кофе. Два литра кофе заменяют сутки сна -доказано медициной. А больше нам и не надо, за сутки мы обогнем земнойшар вокруг экватора! Вездеход, взревев, пополз на крутой и длинный, в сотни метров,подъем, проклятый всеми походниками самый тяжелый подъем на купол. Подва тягача в одни сани впрягали - еле втаскивали наверх к вехе,установленной на двадцать шестом километре. Отцепляли сани и спускалисьза другими - так называемая "челночная операция имени Сизифа". Тягачистонали и выли, два-три дня, бывало, теряли на этом подъеме, а вездеход- за полчаса проскочил! К двадцать шестому километру высота купола достигла семисотпятидесяти метров. Дальше подъем шел пологий: временами он чередовался снебольшими спусками - дополнительные ориентиры, очень выгодные дляштурмана. Невесомый, легкий в управлении вездеход так и напрашивался намаксимальную скорость, но, хотя узкая полоска солнца обратила ночь всумерки, Попов повел машину осторожнее, чем раньше. Лихорадочноевозбуждение улеглось, и он даже упрекал себя за малооправданный риск, скаким гнал вездеход по столь опасным местам. Пройдя веху, двигалсятеперь чуть ли не шагом и ускорял ход лишь тогда, когда фары брали подприцел очередной ориентир. На номера вех Попову не было нужды смотреть.Та, с башмаком на верхушке, - номер 56, эта, с развевающейся портянкой,- номер 60, а надписи на 67 и 70 - дело рук Тошки: "Дом отдыха "Вечныйпокой" и "Пойдешь направо - не забудь про завещание!" Не машина - ласточка, в солнечный день за двенадцать часов до воротдолетела бы. Но и сорок километров за семь часов - совсем даже неплохо.Вот что плохо - не выспался: полтермоса кофе выдул, а все равноразморило. На пятидесятом километре нужно будет отдохнуть, размятьсямаленько. Стал вспоминать, что второпях забыл предусмотреть. Спальный мешок невзял? Черт с ним. Уровень масла не проверил!.. Ну, с маслом должен бытьпорядок, вездеход у Макарова всегда наготове, каждый день воевода своивладения объезжает. Только не сегодня, конечно. Сегодня небось рвет имечет, стружку снимает с дежурного. Эта мысль так понравилась Попову, что он во весь рот заулыбался,довольный. "Одержим победу, к тебе я приеду на горячем боевомконе!"-припомнилась песенка, которую, вернувшись с фронта, любилмурлыкать отец. Возвращусь с батей и ребятами - тогда и суди Попова.Приказывай не посуду мыть, а хоть уборные чистить - в глаза тебе будусмеяться! Эх, житуха начнется!.. Так хорошо было Попову сознавать, что кончились кошмары последнихдвух месяцев, так ликовала его душа при мысли о том, что на исходе сутокон займет свое штурманское кресло в "Харьковчанке", что не просто петьзахотелось - орать во весь голос. Никогда еще человек не выходил один наодин с ледяным куполом, он, Попов, первый! "Неслыханное, чудовищноесамовольство! - будут кричать. -Не нужны нам такие авантюристы!" И ненадо, на коленях будете просить, сам больше к вам не пойду, хоть дегтемхарактеристику пишите - словом не возражу. Плевать на характеристики, навсе плевать, лишь бы ребятам, бате в глаза посмотреть! Сказать им:"Прости, батя, прости, братва, и спасибо за науку". Повторил про себя -понравилось, так и надо сказать. Обломали Серегу, выбили дурь из головы,перед всеми повинюсь, за все. Моя у Варьки дочь - вернусь, признаю.Женюсь, если простит за хамство, или алименты платить буду. Старикамтоже поклонюсь: перебесился, скажу, баста, вместе начинаем жить. Снована траулер пойду, привыкну как-нибудь... Не повезло ему с морем. Четырнадцать лет назад окончил херсонскуюмореходку и стал плавать штурманом на рыболовном траулере. Еще когда вучебные плавания ходил, блевал даже в пустяковый шторм, одолеваламорская болезнь; думал, привыкнет со временем, а не привык. Сначалажалели, подменяли в штормы на вахтах, а потом посоветовали списыватьсяна берег. Жалко было потерянных лет, хорошего рыбацкого заработка, но"на чужой пай рта не разевай" - пришлось увольняться. И тут встреча взакусочной с Колей Блиновым, бывшим приятелем по мореходке. Он былчетвертым штурманом на "Оби" и брался свести Серегу с полярнымначальством. Свел - и переквалифицировался Серега с морского штурмана насухопутного. Зимовал на Крайнем Севере, потом в Антарктиде, ходил впоходы, а в остальное время был у аэрологов и метеорологов на подхвате.За тринадцать лет семь с половиной отзимовал, благодарностей вагонполучил и в заключение высшую награду - должность судомойки... Кровью блевать буду - вылечусь от морской болезни, решил Попов. И тутже оставил себе маленькую лазейку: если не извинятся миром, не уговорятзабыть обиду. Не бедным родственником собирается Серега возвратиться вМирный, не посуду мыть на камбузе! На пятидесятом километре остановил вездеход, вышел из кабины. Вехачуть видна, за три месяца на две трети замело. И трещина, что летомтемнела в пяти шагах справа, светлым снежным мостиком покрылась - капканзамаскированный. Для интереса Ленька Савостиков бросил тогда в неесломанный палец от трака и услышал только через полминуты глухой стук -ухмылка на Ленькином лице будто примерзла. А слева до трещин метровдесять - здесь коридор более или менее широкий. Только дышать сталотруднее, высота уже девятьсот с лишним метров, так что с разминкойусердствовать не стоит. В походе на купол поднимаешься медленно,акклиматизируешься по степенно, а когда сразу взлетаешь на верхотуру -заметно. До семьдесят пятого километра подъема почти не будет, затопоследние двадцать пять снова идут к небу: высота у ворот, припомнилПопов, тысяча четыреста двадцать шесть метров. Похолодел: показалось, что мотор чихнул. Кинулся к вездеходу,прислушался - вроде нормально. Сел за рычаги, двинулся вперед ипоклялся, что останавливаться больше не будет, незачем искушать судьбу.Долго еще прислушивался, не мог унять дрожи в коленках. Случится что смотором - верная прописка на острове Буромского: из Мирного на трактореза ним не пойдут, а на поезд надежды мало. Раз до сих пор не показались,значит, либо не могут отыскать ворота, либо... Скверная мыслишка: ну, поднимусь на сотый, поищу и не найду. А дальшечто? Сколько искать - сутки, двое? А вдруг заметет? Тогда придетсяостанавливаться и уповать на то, что мотор не заглохнет.  Так он тебе ине заглохнет в пургу, держи карман шире, тут закон подлости действует. Устал, подумал Попов, вот и лезет в голову всякая ерунда. Глотнул изтермоса, закурил. Почувствовал тошноту, выбросил сигарету. Газу, навер-ное, надышался, а может, высота действует. Ладно, бог не выдаст, свиньяне съест. Солнце давным-давно скрылось; легкий ветерок взметал снег, и вестимашину стало трудно. Вторую ночь Попов не спал. Голова налилась свинцом,сердце билось ощутимыми толчками, и, самое неприятное, подкатила изастряла у горла тошнота. Тормознул, приоткрыл дверцу, сунул палец в рот- вырвало с болью, жестоко. Два литра .кофе выпил, перекурил. А не выпилбы - заснул. Нащупал рукой какую-то ветошь, вытер лицо. В нос ударилрезкий запах бензина и отработанного масла, снова начало тошнить. Плохо,ой как плохо... Пересилил тошноту, двинулся на первой передаче. Мишку Седова нужнобыло взять с собой, наверняка согласился бы Мишка. А вдруг доложил быМакарову?.. Один на куполе не воин, плохо одному на куполе... Вездеход резко накренился, послышался скрежет металла, и Попов больноударился грудью о рычаги. Мгновенно среагировал, заглушил, мотор и, весьдрожа от напряжения, осторожно выбрался из кабины. По тому, что леваягусеница оторвалась от поверхности снега, понял: дело швах. Зажегфонарик и увидел упершийся в край трещины бампер. Была б она поширесантиметров на тридцать, проскочил бы в нее, как яблоко. Еще не веря тому, что случилось, Попов осветил колею и  убедился втом, что взял вправо. Притупилась реакция, на последних километрахспоткнулся! Сон как рукой сняло, в голове просветлело. О том, чтобыпопытаться дать задний ход и выбраться из ловушки, не могло быть и речи.Значит, "пешим по-танковому", как любил говорить батя. А снег на колееглубокий, почти поверх унтов... Страшно залезать в вездеход, а нужно. Залез. Опустил на снег мешок спродуктами, взял ракетницу. Рассовал по карманам патроны и началосторожно протискиваться в левую дверцу. Под правой гусеницей что-тохрустнуло, и Попов, не раздумывая, выбросился из кабины. Вездеход еще больше накренился: наверное, достаточно толчка, чтобыбампер соскользнул со своего ненадежного ледяного упора. "Прощай,лошадка",- горестно подумал Попов. Взвалил на плечи мешок - тяжелый,черт, пуда два потянет, и, подсвечивая себе фонариком, Двинулся в гору.Через несколько шагов задохнулся; остановился, выбросил из мешка двебуханки хлеба. Перевел дух и пошел дальше. Добрался до вехи номер 196,погоревал, что самую малость лошадка не дотянула, и долго, минут десять,отдыхал, сидя на мешке. Ноги тонули в снегу, и вытаскивать их стало невмоготу. Одну за другойвыкинул остальные три буханки, а на верхушку очередной вехи насадил пятькругов колбасы - чтобы легче найти, если будет такая нужда. Хотелотдохнуть дольше, но почувствовал, что замерзает, и двинулся в путь. Квехе 198 уже не шел, а едва ли не полз, падал, вставал и еле переставлялноги. Ветерок перехватывал и без того сбитое дыхание, и если быоставался не один несчастный километр, а два или три, незачем было быиграть в ату проигранную игру. Мешок решил оставить здесь - возле вехи,-только сунул в карман кусок колбасы и несколько пачек "Шипки". Ветер все усиливался, холод прокрался в рукавицы, пробил заледеневшийот лота и слез подшлемник и добрался до самого нутра. Отупевшему мозгустановилось все труднее управлять очугуневшим телом, и Поповым началоовладевать равнодушие. Где-то в глубине сознания теплилась лишь однамысль: нужно во что бы то ни стало дойти до ворот, и тогда все будетхорошо. Падая в снег, он теперь подолгу лежал, уже не боясь, что замерз-нет, но та мысль все-таки имела над ним какую-то власть, заставлялавставать и идти. К двухсотой вехе он вышел почти что наугад, так как фонарик потерял.Хрипя, прислонился к гурию, упал и, наверное, мгновенно бы уснул, носильно ударился головой о край бочки и от боли очнулся. Поднялся, открылвоспаленные глаза,  прислушался, но ничего не увидел и не услышал.Вспомнил про ракетницу, вытащил ее и заплакал: она выпала изодеревеневшей руки. Начал бить руками по бедрам, пока не почувствовалневыносимую боль в помороженных кистях, и тогда, сжав зубы, поднялракетницу. Сунул в нее патрон и нажал на спуск. Не глядя нарассыпающиеся в небе огни, снова зарядил ракетницу и хотел выстрелить,но палец никак не сгибался, и пришлось снова изо всей силы бить рукамипо бедрам. Но один удар оказался неудачным, и по чудовищной, дикой болиПопов догадался, что, наверное, вывихнул палец. После многих попытокприноровился, зажал меж колен ракетницу, левой здоровой рукой зарядилее, изловчился и выстрелил, потом еще и еще, уже плохо соображая, что изачем он делает. Расстреляв все ракеты, прислонился к гурию, сел иуставился на вдруг вынырнувшие откуда-то сбоку огни. Помотал головой,натер лицо снегом - все равно огни! "Харьковчанка", догадался Попов и удивился тому, что она идет одна.Почему одна? Нужно не забыть спросить, куда делись еще два тягача. Кнему бежали люди, а он сидел и силился вспомнить, что еще хотел у нихспросить. Вспомнил! Нужно сказать: "Прости, батя, прости, братва..." - иеще что-то. Но ничего сказать он уже не мог и лишь беспомощно пытался раскрытьрот и всхлипывал, когда его подняли и понесли куда-то на руках. И быстрозатих и заснул. Так что лучшую, звездную минуту своей жизни Сергей Попов проспал. Поезд шел по Антарктиде. Last-modified: Thu, 06 May 2004 06:11:37 GMT