НОЧЬ В "ХАРЬКОВЧАНКЕ"

СИНИЦЫН

Под утро Синицыну приснилось, что он ведет трактор по припаю. "Беривлево! - слышит он. - Разводье!" Синицын начал лихорадочно орудоватьрычагами, но всегда послушный его рукам трактор, яростно взревев, наполной скорости рванулся к свинцовой воде. "Прыгай! Прыгай!" - отчаянныйкрик. Но поздно: трактор с грохотом проваливается. Синицын проснулся от своего сдавленного стона. Море штормило. В каютебыло душно. Синицын отер со лба пот, поднялся с постели и подошел кокну. Баллов пять, не больше. Вдали по правому борту возвышалсяисполинский айсберг, длиной, наверное, с километр, слева простиралосьледяное поле. Скука... Синицын взглянул на верхнюю полку, на которойпохрапывал Женя Мальков, завистливо вздохнул и снова улегся. Не так он представлял себе первые дни возвращения домой. Впрочем, подумал он, мечты всегда краше действительности. Три разазимовал он в Мирном, и каждый  раз возвращение домой казалось емупределом человеческого счастья. Да разве только ему? Всем. Новозвращаться приходилось на "Оби", которая из Мирного отправляласьсначала по остальным станциям - разгружаться и менять зимовщиков,забирать сезонников, и дорога домой растягивалась на два с половиноймесяца. Поневоле осатанеешь. Правда, сейчас Синицын возвращался на"Визе", но это тоже сорок дней и сорок ночей. Синицын закрыл глаза и принялся уговаривать себя заснуть. Всего двадня прошло, как закончилась самая тяжелая в его жизни зимовка. И самаянеудачная. А под конец зимовки природа сыграла с припаем злую шутку.Тридцатикилометровый припай дышал, лед расходился, чернел разводьями. Ана берег нужно перевезти тысячу тонн груза! Будь Синицын аэрологом илигеофизиком, спал бы себе спокойно и ждал, пока не поднимут на вахту. Ноначальник транспортного отряда отвечает в разгрузку за все: за работу нальду, за людей, за погоду. И с него спросили - строгали рубанком поживому телу. Почему не определил трассу раньше? Почему тракторы глохнут?Почему, почему?.. А потому! Будто не он еще до прихода "Оби" и "Визе"проводил дни и ночи на припае! Будто не его трактор провалился в трещинуи не он, Синицын, чудом остался в живых! Попробуй определи трассу, еслидаже ученые-гидрологи не понимают, как это в декабре, когда припайдолжен быть бетонным, вдруг ни с того ни с сего начались подвижки льда!А что тракторы глохнут, предупреждал: техника на пределе, пора обновлятьпарк. "Молодец, Синицын, - похвалил его тогда Макаров, помешивая в стаканеложечкой. - Язык у тебя подвешен хорошо, оправдался ты исключительноумело. Только зачем ты пошел в Антарктиду, Синицын? В тебе погиб великийадвокат. Плевако!" И с легкой руки начальника экспедиции к Синицыну так и прилипло этопрозвище. Вот и засни... Чуть ли не месяц со своим сменщиком Гавриловым онискал трассу, а "Обь" все это время стояла, и капитан Томпсон,невозмутимый эстонец, холодно напоминал, что каждый день простояобходится государству в пять тысяч и что поломанный график ставит подугрозу снабжение не только Мирного, но и остальных станций. Наконецтрассу нашли. Страшная это была трасса... Восемь покрытых ненадежнымимостами многометровых трещин, десятки снежниц, в которые тракторыпогружались по брюхо... Да еще пурга, туманы... Коля Рощин не уберегся,не успел соскочить на лед. Правда, в этой трагедии ни Синицына, ниГаврилова никто не винил, все видели, что Коля самовольно срезал угол ипошел в стороне от трассы... Вчера утром Синицын брился, увидел сизыйклок - память об этой трассе... Последние недели он почти не спал. Так, забывался сном на два-тричаса, потом вставал, накачивался крепчайшим кофе и снова на припай. Чтож, он сделал все, что мог, и даже больше. И посему имеет право спатьсколько влезет. "Чем больше спишь, тем ближе к дому", - вспомнил онизречение своего соседа. С Женькой ему повезло. Врач-хирург былвесельчак и любимец Мирного, с ним легко и просто... Ныло похудевшее тело, которое еще долго не отпустит от себяусталости, молил о покое мозг, а нелепо нарушенный сон так и неприходил. "Хорошо спят беззаботные и счастливые, а я как раз и естьтакой, - уговаривал себя Синицын, - беззаботный и счастливый, потому чтовсе кошмары зимовки и разгрузки позади, и я возвращаюсь домой. А Дашахоть и начала отцветать, как положено от природы, но любить умеетпо-молодому... Полтора месяца... Долго!" И тут Синицын с ужасающей ясностью ощутил, что увиливает от самогоглавного. И увиливает напрасно, потому что это самое главное засело вмозгу, как стальная заноза. Если эту занозу не вытащить, полного счастьяне будет. И виной тому Гаврилов. Достаточно было дать себе в этом отчет, как все стало на свое место.Упреки Томпсона Синицын пропускал мимо ушей: капитан - опытный морскойволк, здесь ему не повезло, там повезет, нагонит, войдет в график.Макаров? Неприятно, конечно, что пошлет вдогонку "телегу", замараетхарактеристику, но и этого Синицын не боялся: такому инженеру-механику,как он, найти стоящую работу нетрудно. Только узнают, что в Москвувернулся, тут же начнут телефон обрывать. К  тому же с Антарктидойкончено, свое он отзимовал. Гаврилов - вот кто не давал Синицыну покоя. Память, не подвластная воле человека, сделала с Синицыным то, чего онбоялся больше всего, - перебросила его в 1942 год. Он стоял на часах у штаба, когда комбат, сибиряк с громовым басом,отдавал приказ командирам рот. И Синицын услышал, что батальон уходит,оставляя на высоте один взвод. Этот взвод должен сражаться до последнегопатрона, но задержать фашистов хотя бы на три часа. Его, Синицына,взвод, второй взвод первой роты! И тогда с ним, безусым мальчишкой,случился солнечный удар. Жара стояла страшная, такие случаи бывали, ипострадавшего, облив водой, увезли на повозке. Потом по дивизииобъявляли приказ генерала и салютовали павшим героям, больше сутокотбивавшим атаки фашистов. И тут командир роты увидел рядового Синицына. - Ты жив?! Синицын сбивчиво объяснил, что у него был солнечный удар и поэтому... - Поня-ятно, - протянул комроты и посмотрел на Синицына. Никогда не забыть ему этого взгляда! С боями дошел до Берлина, честнозаслужил два ордена, смыл никем не доказанную и никому не известную винукровью, но этот взгляд долго преследовал его по ночам. А теперь еще и Гаврилов. Синицын его не любил. Было во всем облике, в поведении Гавриловачто-то вызывающее, раздражающее. Огромного роста, шумный, с вечносвисавшим на лоб всклокоченным чубом, Гаврилов повсюду, где он ниоказывался, вносил беспокойство. Он мог нагрубить самому высокомуначальству, бешено хлопнуть дверью, и ему все это сходило с рук. Однаждыон трахнул кулачищем по столу капитана, да так, что треснулаполированная доска, а Томпсон, которого моряки втихомолку называли"старым пиратом", лишь ухмыльнулся, налил две стопки и выпил сГавриловым на брудершафт. Все прощалось ему за размах и ярость, скоторой он набрасывался на работу. В прошлом Гаврилов дважды был сменщиком Синицына на посту начальникатранспортного отряда. Но тогда дело обстояло по-иному. Синицынвозвращался из похода на Восток, похода, который списывал все. Гаврилов,конечно, крыл Синицына за покалеченную технику, но дружелюбно. Грехизничтожать человека, прошедшего три тысячи километров самой трудной наземле дороги. Походников полярники уважали, походник имел право нальготы, как разведчик, вернувшийся из опасного рейда по вражескому тылу. Но в эту зимовку Синицына преследовали неудачи: два тягача вышли изстроя, еще для двух других не оказалось запасных частей, и при такихусловиях о своевременном походе на Восток не могло быть и речи. Причинывроде были уважительные, за несостоявшийся доход Синицына никто вслух необвинял, но от этого он не чувствовал себя лучше. Сам-то он знал, и егомеханики-водители знали, что в начале зимовки положение можно былоисправить. Еще летали самолеты, а в Молодежной имелись запасные части.Да и ребята из механической мастерской, золотые руки, не раз предлагализаняться брошенными тягачами. С одного снять коленчатый вал, с другогоглавный фрикцион - смотришь, еще одна машина одета и обута. Не сделали,прохлопали, упустили время. На Восток следует отправляться полярным летом, в начале декабря,чтобы вернуться в Мирный до мартовских холодов. Перед новым годом "Обь"приходила в Мирный с новой сменой, разгружалась и шла в Австралию заовощами и мясом. В двадцатых числах февраля возвращались с Востокапоходники, и примерно к этому же времени возвращалась из Австралии"Обь". Она-то и увозила походников на Родину. Так было всегда. Теперь из этой привычной цепи выпало одно звено.Отряд Синицына уже не мог пойти на Восток: "Обь" не успеет забратьпоходников, а зимовать два года подряд в Антарктиде никому неразрешается. Значит, отряду Гаврилова придется идти в поход по маршрутуМирный - Восток - Мирный дважды: прямо сейчас, в конце января, и потом -в декабре. Но это еще полбеды. Хуже то, что Гаврилов пойдет на Восток на полторамесяца позже, чем обычно. Значит, и возвращаться он будет тогда, когдапо Центральной Антарктиде уже не ходит никто. Синицын ждал, что Гаврилов будет размахивать кулачищами, крыть егопоследними словами. Но Гаврилов, вникнув в ситуацию, повел себячрезвычайно спокойно. Не ругался, не дергал себя за чуб, не хлопалдверью - ничего подобного не было. Он только улыбнулся нехорошейулыбкой, подмигнул и тихо сказал: - Сработаем. Плыви спокойно домой... Плевако! И его водители, которых Гаврилов брал с собой из года в год, обиднозасмеялись. Как в душу плюнул! И еще... На "Оби" прибыло два новых тягача. Их следовало переправить в Мирный,переправить во что бы то ни стало, без них нечего было и думать опоходе. А проклятый припай еле выдерживал тяжесть и легких тракторов. Кому-то нужно было гнать тягачи на берег. Никто не говорил о них ни слова, но в этом молчании Синицын слышалвопрос. Он не подготовил технику, сорвал поход и не нашел вовремятрассу. Поэтому первый тягач перегонять ему - так молчаливо решилообщественное мнение. Но Синицын не хотел погибать. Он понимал, что это значит - гнатьдвадцатипятитонный тягач по припаю! Рискнуть в начале зимовки - на этоон бы, наверное, пошел, но идти на смертельный риск сейчас, за миг довозвращения домой... И Синицын боялся смотреть на тягачи, как приговоренный к смертнойказни боится смотреть на виселицу. Первый тягач перегнал Гаврилов. Улучив момент, когда начальства небыло на борту (чутко поступил, чтобы не мучилось начальство угрызениямисовести!), спустил тягач на лед, похлопал машину по могучим бокам, потомзалез в кабину и запустил мотор, высунулся из нее, заорал: "Счастливооставаться!" - и на третьей передаче рванул по трассе. Проскочил. А заним - второй тягач, по колее. За ужином в кают-компании Макаров долго ругал Гаврилова засамоуправство, но тот отмахивался, довольно урчал и ел за троих. НаСиницына он только раз взглянул и отвернулся. И вообще больше к нему неподходил, ни разу не обращался, словно бывшего начальника транспортногоотряда уже не было в Мирном. Вот почему Синицын долго не мог заснуть. Ему мерещился Гаврилов и его взгляд, тяжелый взгляд командира первойроты летом сорок второго года. И никакими усилиями воли Синицын не могпрогнать от себя эти видения. Когда он после войны вернулся домой с двумя боевыми орденами и неменее почетным, чем третий орден, шрамом во всю щеку, его, юногопобедителя, провожали по улице горящие глаза мальчишек, им гордилсяотец-учитель. Однажды он привел сына в школу, в которой Синицын когда-тоучился, и представил его классу. И один восторженный мальчик,приветствуя героя от имени класса, воскликнул: "Дорогой товарищ гвардиисержант! Мы вам очень завидуем! Вы на всю жизнь счастливы, потому что увас чистая совесть!" Это было немножко смешно, но в общем справедливо. Тогда Синицынвоспринял этот детский восторг как должное. Но с годами память, холоднаяи беспощадная, то и дело стала напоминать о том, о чем очень хотелосьзабыть навсегда. По ночам на Синицына наползали танки, в рукопашной внего вонзали кинжалы, его убивали, и он убивал. Он кричал во сне, и Дашаласково гладила его по лицу, успокаивая. А когда он видел командира роты и товарищей, погибших на высоте, топросыпался без крика, но больше заснуть не мог. А теперь еще и Гаврилов. И вдруг у Синицына появилось смутное ощущение, что с Гавриловымсвязан еще какой-то очень неприятный эпизод. Он снова поднялся, подошелк окну и больными глазами уставился на однообразный и надоевший полярныйпейзаж. Айсберги, льды, серое, промозглое небо... Что-то было еще,что-то было... Вспомнил! Перед самым уходом "Визе" к нему подошел Гаврилов и, явно пересиливаясебя, неприязненно буркнул: "Топливо подготовлено?" Синицын, измученный бессонницей, падающий с ног от усталости,утвердительно кивнул. И Гаврилов ушел не попрощавшись, словно жалея, чтозадал лишний и ненужный вопрос. Ибо само собой разумелось, что ни одинначальник транспортного отряда не покинет Мирный, не подготовив своемусменщику зимнего топлива и техники. Ну, не было в истории экспедицийтакого случая и не могло быть! Поэтому в заданном Гавриловым вопроселюбой на месте Синицына услышал бы хорошо рассчитанную бестактность,желание обидеть и даже оскорбить недоверием. Синицын точно помнил, что кивнул он утвердительно. Но ведь зимнее топливо как следует он подготовить не успел! То естьподготовил, конечно, но для своего похода, который должен был состоятьсяполярным летом. А Гаврилов пойдет не летом, а в мартовские морозы, ипоэтому для его похода топливо следовало готовить особо. И работачепуховая: добавить в цистерны с соляром нужную дозу керосина, побольшеобычного, тогда никакой мороз не Возьмет. Как он мог запамятовать! Синицын чертыхнулся. Нужно немедленно бежать в радиорубку, узнать,вышел ли Гаврилов в поход. Если не вышел, сказать правду: извини,оплошал, забыл про топливо, добавь в соляр керосина. Если же Гаврилов впоходе, поднять тревогу, вернуть поезд в Мирный, даже ценой потеринескольких дней, чтобы разбавить солярку. Синицын начал одеваться, сочиняя в уме текст радиограммы, иостановился. Стоит  ли поднимать панику, на скандал, проработкунапрашиваться? Ну какие будут на трассе морозы? Градусов под шестьдесят,не больше, для таких температур и его солярка вполне сгодится. Успокоив себя этой мыслью, Синицын снял с кронштейна графин с водой,протянул руку за стаканом и нащупал на столе коробочку. В полутьмепрочитал: "люминал". И у Женьки нервишки на взводе... Сунул в рот дветаблетки, запил водой, лег и забылся тяжелым сном. Через три часа санно-гусеничный поезд Гаврилова ушел из Мирного наВосток.

ГАВРИЛОВ

Хотя смерть Гаврилов видел много раз, по-настоящему в своей жизни онумирал дважды. Впервые это случилось, когда ему было шесть лет и он заболелменингитом. Он метался в жару, ничего не сознавал и не слышал, как вразговоре отца и доктора решалась его судьба. Доктор, прискакавшийверхом из далекой сельской больницы, предлагал сделать пункцию. Тогдамальчишка, быть может, останется жить, хотя за его умственныеспособности доктор ручаться не станет. А если не сделать пункцию, топочти наверняка умрет. Как потом узнал Гаврилов, отец сказал: "Пусть помирает. Не проститмне сын, если останется калекой". Доктор развел руками и ускакал: ему каждый день нужно было кого-тоспасать. А месяца через полтора он поехал навестить лесника. Думал, чтосейчас, за поворотом, увидит небольшой свежий холмик, но увидел нехолмик, а мальчишку, который из бутылочки поил молоком медвежонка. Поговорив с мальчишкой о том о сем, доктор сказал леснику: - Жить твоему пацану, Тимофей, до ста лет. - Его забота, - сказал лесник. - Один шанс из тысячи был у него. - Мой Ванька своего не упустит, - согласился лесник. Так Гаврилов выжил в первый раз. А лет через двадцать его расстреляли немцы. Когда кончилисьбоеприпасы, Гаврилов выполз из нижнего люка разбитого танка и сталотстреливаться из пистолета. Приберегал для себя последнюю пулю, новсадил его в набегающего фашиста. Потом отбивался кулаками. Схватили.Избитый, с вывихнутой рукой валялся в лагере на сырой земле, а когдаколонну повели через лес, прыгнул в кусты. Поймали, привели назад и дляострастки остальных пленных расстреляли на их глазах из автомата.Сердобольные старушки из деревни потащили его хоронить, а он застонал.Выходил Гаврилова старик фельдшер в партизанском отряде, заштопал тридырки в груди. А потом отправили на "кукурузнике" в Москву, в госпиталь. Излечившись, он удачно провоевал еще целых два года. Сменил в бояхнесколько "тридцатьчетверок", но всякий раз оставался жив и здоров: нипуля, ни осколок не могли найти его огромного, налитого стальнымимускулами тела. Закончил Гаврилов войну гвардии капитаном, демобилизовался и началмирную жизнь. Но в этой мирной жизни очень мешал Гаврилову его характер. В войну онтоже мешал, но комбриг любил строптивого комбата и спускал ему немалыегрехи за редкую храбрость и умение воевать. Даже нашумевшую историю сКокоревым, начальником военторга корпуса, и ту генералу удалось замять. Случилось, что два дня бригада страдала без курева, даже проклинаемыйвсеми фронтовиками филичевый табак и тот кончился. А военторговскаямашина с куревом, как стало известно, проскочила не той дорогой инамертво застряла в болоте. В это время в бригаду прибыл Кокорев и, насвою беду, натолкнулся на Гаврилова. Прояви себя начальник военторгадипломатом, и не было бы никакого скандала. Но на вопрос Гаврилова,когда снабженцы думают вытаскивать машину, Кокорев грубо посоветовалкапитану обратиться по инстанции. Гаврилов побагровел и засопел - верныйпризнак надвигающейся бури. Здесь бы Кокореву повернуться и уйти счестью, но он плохо знал, с кем имеет дело, и опрометчиво добавил:"Когда надо будет, тогда и вытащим, понятно?" Гаврилов вскипел, спомощью экипажа силой усадил Кокорева в танк и повез по лесным проселкамвыручать военторговскую машину. Выручили. По дороге наскочили на засаду,ввязались в перестрелку, но благополучно выбрались, привезя с собойпохудевшего от пережитых волнений пассажира. - В следующий раз будешь знать, что танкисты окурков не подбирают! -вытаскивая бедолагу из люка, гремел Гаврилов. Командир корпуса, к которому Кокорев побежал с жалобой, сначала хотелсурово наказать Гаврилова за самоуправство, но, будучи человеком, нелишенным чувства юмора, в конце концов ограничился полумерой: задержалпредставление Гаврилова к ордену... Были у Гаврилова и другие проступки, но все ему сходило с рук, потомучто никто другой так лихо не проводил разведку боем. Любил генералсвоего комбата и любовь свою выражал тем, что первым посылал его в самыйогонь - этот любую смерть обманет! Возвратившись на родной Алтай, Гаврилов стал директором МТС. Нехватало запасных частей - съездил в свою танковую бригаду, добылправдами и неправдами. Некому было работать на тракторах и машинах -выписал к себе ребят-танкистов, переженил их на истосковавшихсяколхозных девчатах и построил молодоженам дома. Соседи вокруг шутили,что из своей МТС Гаврилов сделал воинскую часть, но в глубине душизавидовали независимому в прочному положению бывшего комбата. Уже пошлиразговоры о том, что вот-вот заберут Гаврилова на повышение, в область,когда один случай все поломал. Как-то приехал в МТС местного масштаба начальник, большой любительохоты. Стояла распутица, и он, жалея новенькую служебную машину,попросил у Гаврилова "газик": до озера, богатого дичью, было километровсорок. Гаврилов, с утра до ночи носившийся на этом "газике" по полям, нетолько наотрез отказал, но и наговорил начальнику много больше, чем,может быть, следовало. Начальник отшутился: сообразил, верно, что несейчас нужно копья ломать, но унижения своего не забыл. А вскоре в МТСначали наезжать комиссия за комиссией... Разругавшись, Гаврилов уехал на Север. Работал в леспромхозе, возилхлысты, ремонтировал тракторы и тосковал по настоящему делу. И вотоднажды в Котласе встретил на улице своего комбрига, приехавшегонавестить семью погибшего на фронте брата. Посидели, поговорили. А черезмесяц Гаврилов получил письмо. Генерал писал, что его друг, директорполярного института, ждет Гаврилова и намерен предложить ему то самое,настоящее дело. Так Гаврилов стал полярником: зимовал на далеких станциях, дрейфовална льдинах. Полюбил эту жизнь, хотя она и не баловала его. Как когда-тона фронте, здесь тоже ценили мужество и силу, а постоянная опасностьцементировала дружбу людей, нуждавшихся друг в друге, как нуждаются вэтом идущие в бой солдаты. Когда лопалась льдина или на лагерь шлиторосы, Гаврилов сутками не спал, перетаскивая домики, спасаяоборудование или расчищая взлетно-посадочную  полосу. Дизелист имеханик-водитель, который работает за двоих да еще и равнодушен кспиртному, - таких на Севере уважают. И получилось, что не толькоГаврилов нашел себе дело, но и дело нашло его. А вот жениться ему никак не удавалось, старики так и не дождалисьвнука. Возвращаясь на материк, Гаврилов не раз пытался найти подругу подуше, но как-то неудачно. Жених он был завидный, с положением иденьгами, почти любая из одиноких женщин, которых после войны былонемало, охотно вышла бы за него. И не то чтобы он был слишкомпривередлив или чрезмерно ценил себя, но не встречалась ему такаяженщина, которую он смог бы полюбить. А без любви Гаврилов жены нехотел. В зимовку завидовал товарищам, мечтавшим о встречах с женами идетьми, давал себе слово, что на этот раз бросит на материке якорь, авозвращался, и все шло по-старому. Приближался к сорока годам Гаврилов,старели женщины, так и не дождавшись от него предложения, а он вновьуходил на зимовку, откуда некому было писать и где не от кого было емуждать писем и радиограмм. Однажды, возвращаясь после рейса домой, застрял из-за пурги вАрхангельске. И вот давным-давно пурга улеглась, товарищи улетели наматерик, а Гаврилов все жил в гостинице, коротая дни и дожидаясьвечеров, чтобы проводить домой медсестру Екатерину Петровну. Полюбил ееГаврилов всем сердцем, с первого взгляда, как бывает только в книгах. Ей было около тридцати, и у нее имелся соломенный муж, летчик,навещавший ее несколько раз в году, когда летал по этой трассе. Подругижалели сестричку, но поскольку она была хороша собой и горда, жалостьэта была не очень искренняя, что вполне согласуется с природой женщин,особенно подруг. Благосклонности Екатерины Петровны добивались многие,однако повода сплетням она не давала и отваживала ухажеров корректно, норешительно. С Гавриловым дело обстояло по-иному. Безошибочная интуицияподсказывала Екатерине Петровне, что этот огромный и вспыльчивыйчеловек, который немеет при ее появлении, добивается от нее не милостина день, а неизмеримо большего. Про себя она назначила Гавриловуиспытательный срок, один месяц - только до порога, а потом, поверив,сдалась.  Гаврилов совсем потерялся от счастья, две недели любви сталидля него высшей наградой, за всю его жизнь. А потом она сказала;"Знаешь, Ваня, обнимаю тебя, а думаю о нем. Уходи, Ваня, прости меня". Гаврилов молча ушел и с первым же рейсом улетел искать его. Нашел влетной гостинице Хатанги. Посмотрел на него Гаврилов и честно призналсясамому себе, что сравнение не в его пользу. Летчик был высок, мужествени красив. "С такой физиономией в кино сниматься",хмуро подумал Гаврилов,сознавая, что по сравнению с ним сам он выглядит как глыба неотесанногогранита. Гаврилов не любил таких людей, каковым, по его мнению, все в жизнидается без труда: и успех у женщин и всякая другая удача. А к этомучеловеку он испытывал, особую неприязнь. Если бы летчик любил ЕкатеринуПетровну, Гаврилов, наверное, простил бы ему и красивое лицо, ипревосходно сшитую форму, и даже откровенный взгляд, каким тот ощупывалявно неравнодушную к нему официантку. Но летчик пренебрег женщиной,которую Гаврилов боготворил, и потому был в его глазах олицетворениемвсех пороков. Разговора не получилось. Узнав, чего хочет от него этот увалень,летчик засмеялся и позвал товарищей. - Еще один претендент на Катину руку! - поведал он. Засмеялись итоварищи. - Ставь бутылку коньяку и бери. А нет денег, дарю мою Катюшубесплатно! Только чур: как прилечу в Архангельск, выкатывайся из дому.Идет? Гаврилов не сдержался, изо всей силы ударил кулаком по красивой роже.К счастью, летчик успел чуть отклониться, но все равно с пола онподнялся лишь с помощью товарищей. И - удивительное дело! - проснулась вчеловеке совесть. Сказал, что сам виноват и претензий к Гаврилову непредъявляет, но надеется в будущем с ним рассчитаться. На том ирасстались. Дома Гаврилов пробыл не долго: тосковал и не находил себе места, покане уехал водителем в антарктическую экспедицию. Трудный поход потребовалтакого напряжения сил, что травма, казалось, прошла сама собой. Но когда"Обь" пришвартовалась к причалу Васильевского острова, Гаврилов с трудомзаставил себя занести домой вещи: непреодолимая сила тянула его вАрхангельск. Переоделся, поймал такси, поехал в аэропорт и черезнесколько часов был на тихой архангельской улице. Постучался, вошел.Екатерина Петровна, бледная и неузнаваемо похудевшая, кормила из ложечкигодовалого мальчика. Посмотрел на него Гаврилов, и сердце егоперевернулось: сын... Обнял безмолвную Катю, поцеловал заревевшегомальчишку и в тот же день увез их в Ленинград. И с того дня не было человека счастливее его. Он жил ради Кати исыновей, которых за десять лет у него стало трое, и, думая о них вразлуке, боялся верить своему счастью. Ради них стал осторожнее и мудрее, берег себя и не лез на зряшныйриск. В походах не снимал связанного Катей свитера, а к ночи, ложасьспать, вынимал из планшета фотокарточку, на которой была его семья, и насердце у него теплело. Так и прожил пятьдесят лет Гаврилов, бывший комбат, а ныне "старыйполярный волчара", как называли его друзья. Много раз дрейфовал,исколесил вдоль и поперек Антарктиду, повидал столько, что хватило бы ина несколько жизней. Дважды его хоронили - выжил, в танках горел - не сгорел, в разводьяхтонул - не утонул, в трещины падал - выкарабкивался. И во всехиспытаниях не покидала его вера в свою счастливую звезду. Ничего в жизнине давалось ему сразу, за каждую удачу платил он потом и кровью, но еслибы можно было снова пройти этот путь, то снова прошел бы его безсомнений и колебаний, не сворачивая ни на вершок. И только за последнийпоход винил себя Гаврилов. Упрекал, терзал себя за то, что недосмотрел,поверил на слово - кому поверил! - и обрек, быть может, на смерть девятьпреданных ему ребят. И память возвращала его к тому роковому решению.

СВОБОДА ВЫБОРА

Пятый раз шел на станцию Восток Гаврилов, но никогда не приходил такпоздно - в конце февраля. На Востоке было холодно, но пока не очень, градусов пятьдесят пять.Считалось, что это даже тепло - настоящие морозы начинаются в апреле -мае, тогда здесь бывает минус восемьдесят, а то и под девяносто.Восемьдесят восемь, во всяком случае, термометр в августе как-топоказывал. Бесценная для науки станция - полюс холода, геомагнитный полюс Земли.Жемчужина Антарктиды! Вот и ходят сюда поезда. Трудный, дорогостоящийпоход, но без него никак не обеспечишь станцию топливом. А топливо - этотепло, которое Востоку нужнее, чем любому другому жилью на свете. Нехватит топлива, остановится дизельная, и через тридцать-сорок минутстанция погибнет. Так что каждый санно-гусеничный поезд дарит станциигод жизни. Если же поезд почему-либо не придет, люди, как птицы, улетятотсюда к теплу. Один раз, в Седьмую экспедицию, так уже случилось, иВосток на год осиротел. Многого недополучила наука за тот потерянныйгод. Поэтому нет большего праздника для восточников, чем приход поезда. Нони разу не встречали дорогих гостей в самом конце полярного лета, когдастолбик термометра с каждым днем неумолимо падал вниз. Во все предыдущиеэкспедиции поезд в это время уже приходил обратно в Мирный. А теперьвозвращаться придется весь март, а то и половину апреля, по ледяномукуполу, скованному лютым холодом. И радость восточников была омрачена тревогой. Но ее старались не показывать, потому что походникам нужно былохорошо отдохнуть. Они пять недель вели перегруженный поезд. Особеннотяжело дался крутой подъем, начинающийся километрах в тридцати отМирного. Чтобы вытащить наверх многотонный груз, в одни сани приходилосьзапрягать по два тягача. Потом тягачи возвращались обратно за другимисанями, и так несколько раз - челночная операция, проклинаемаяполярниками всех экспедиций. А двухметровые заструги у Пионерской, вкоторых тягачи застревали, как в противотанковых надолбах? Всю душувытрясли из механиков-водителей эти заструги. Хлебнули горя и в зонесыпучего, как песок, снега, где тягачам приходилось вытаскивать другдруга на буксире. А купол становился все выше, у Комсомольской он ужедостиг высоты трех с половиной тысяч метров над уровнем моря. Правда, отгорной болезни походники не очень страдали, сказывалась постепенностьподъема, благодаря чему организм понемногу привыкал к нехваткекислорода. К Востоку пришли измотанные, грязные, исхудавшие и несколько днейотдыхали. Отмылись в бане, посмотрели по традиции лучшие фильмы ибеззаботно отоспались. Но все равно настоящего праздника не получилось. Оттого, что опроблеме стараются не говорить, она не исчезает. И все замерли вожидании. Кому-то предстояло взять на себя ответственность, кто-тодолжен был сказать первое слово. Решалась судьба станции Восток, быть ейили не быть на следующий год. Взаперти беседовали о чем-то начальник станции Семенов и Гаврилов, поуглам шушукались походники, но за столом в кают-компании говорили о чемугодно, только не о возвращении. Первый шаг сделал начальник экспедиции Макаров. Он прислал Гавриловурадиограмму, в которой предлагал экипажу поезда оставить технику наВостоке и вылетать в Мирный. Предлагал, а не приказывал! Макаров не хотел рисковать людьми, но он-то хорошо понимал, что еслитягачи застрянут на Востоке, станция через год останется без топлива иее придется законсервировать. Поэтому начальник экспедиции и неприказывал, а только предлагал. Этот оттенок, незначительный на первый взгляд, многое решал.Ослушавшись, Гаврилов совершал, конечно, проступок, но не такой ужсерьезный. Вот если бы он нарушил приказ - другое дело. А в слове"предлагаю" была какая-то необязательность, в нем оставалось место длясубъективного истолкования. Макаров как бы развязывал Гаврилову руки идавал ему возможность принять любое из двух решений. Времени наразмышления оставалось немного. Полет на Восток длится шесть часов. Четыре часа назад два "ИЛа"вылетели из Мирного с последним рейсом. Через два часа они будут здесь.Сорок минут уйдет на разгрузку самолетов, а потом они возвратятсяобратно, и летчики тут же перейдут на "Обь". Капитан Томпсон и так рвети мечет из-за того, что летчики затянули полеты на Восток. Значит, в распоряжении Гаврилова имелось два часа сорок минут. Думал Гаврилов недолго. В критических ситуациях он привык полагатьсяна интуицию, которая обычно его не подводила. Он считал, что чем большев таких случаях думаешь, тем больше находишь доводов против риска, апотому нужно действовать, как подсказывает тебе шестое чувство. На фронте Гаврилова не раз обвиняли в том, что он лезет в дракуочертя голову. Но как-то так получалось, что именно крайне дерзкие егопоступки и приносили успех бригаде. Однажды Гаврилов бросил в атаку свойбатальон по еще не замерзшему болоту, утопил один танк, но зато состальными буквально растерзал незащищенный фланг ошеломленных фашистов.В другой раз в ходе разведки боем Гаврилов углубился по проселкукилометров на тридцать в немецкий тыл, натолкнулся на аэродром ирасстрелял из пушек восемь готовых к вылету "юнкерсов". И Гавриловпривык, что "случай" работал на пего. Привыкли к этому и люди, скоторыми он был связан, как привыкли они и к тому, что самое опасноедело всегда поручали именно ему. Но на этот раз Гаврилов размышлял недолго отнюдь не потому, чтоопасался отыскать убедительные аргументы против обратного похода:аргументов этих было хоть отбавляй, и главный из них - неизвестность.Никто не ходил в поход по ледяному куполу в это время года, и никакойчеловеческий опыт не мог подсказать Гаврилову, как поведет себя техникав условиях крайне низких температур. И не потому размышлял недолго, чтослепо верил в свою счастливую звезду и всегдашнюю удачу. С возрастоминстинкт самосохранения одергивает человека куда чаще, чем в зеленойюности, и Гаврилов в этом смысле не был исключением. Просто он видел ссамого начала не два, а лишь один выход из положения: нужно доставитьтягачи обратно в Мирный. Гаврилов знал, что его никто не осудит, если он и его ребятавозвратятся по воздуху. В конце концов, не они виноваты, что поезд вышелв поход слишком поздно. Оставив тягачи на Востоке, они поступили бы всоответствии с предложением начальника экспедиции, сделанным им из самыхгуманных побуждений. Никто не осудит и Макарова, поскольку он, возможно,предотвратил гибель людей. Так что никто не пострадает, и все окажутсяправы. Но станция Восток через год будет законсервирована! Это Гаврилов, тоже знал, и знал точно. И представлял себе, как за егоспиной полярники будут говорить: "Самолетом, конечно, спокойнее... Сдалстарик. Был бы на его месте парень посмелее, не остались бы безВостока!" И эти люди убудут по-своему правы, потому что в конечном счетеоцениваются только результаты. Это, быть может, жестоко, но справедливо. Вот почему для себя Гаврилов видел лишь один выход из положения. Длясебя, но не для своих ребят! У них должна быть свобода выбора, как удобровольцев, когда предстоит опасное дело. На фронте Гаврилов иногдатак и поступал: излагал обстановку, ничего не скрывая, и предлагал тем,кто хочет идти в разведку, разделить его участь, сделать шаг вперед. Есть на станции Восток крохотный холл, где стоят два снятых ссамолета кресла и круглый стол, за которым восточники любят поговорить ожизни, выпить чашку чая и забить "козла". Здесь Гаврилов собрал своихребят, минут за десять рассказал им о своем плане и закончил: - Ну, если есть вопросы, говорите, если нет - кто за, кто против? - Так дело не пойдет, батя... - возразил механик-водитель ИгнатМазур. Что мы, председателя месткома выбираем? Давай по-честному: иливсе летим, или все ползем. Голосуй в целом. - Правильно, - поддержал Игната врач-хирург Алексей Антонов. - Сейчасу нас полный комплект. Если несколько человек улетят, как доведем поезд? - Померзнем, батя, - проговорил штурман Сергей Попов. - Самолетов небудет, никто не выручит... - Я за предложение брата, - высказался механик-водитель ДавидМазур. Если, допустим, я полечу, а Тошка пойдет и останется на трассе?Как я буду людям в глаза смотреть? - Бр-р-р! - строя рожи, начал паясничать Тошка Жмуркин, совсем юныйстажер. - Не хочу оставаться на трассе, хочу к теще на именины! - Цыц! - оборвал его Гаврилов, и Тошка обиженно притих. - Дело пахнетпорохом, и пусть каждый решает за, себя, потому что... - ...своя шкура ближе к телу, - пискнул неугомонный Тошка и тут жезавертел головой в знак того, что больше не будет. - Не такое это дело, чтобы давить на меньшинство, сказал Гаврилов. -Каждый должен решать сам. И вышел, чтобы не давить. Возвращаться самолетом решили трое: механик-водитель Василий Сомов,штурман поезда Сергей Попов и повар Петя Задирако. Это, конечно,создавало большие трудности, но не срывало похода, потому что камбузбрал на себя доктор, тягач Сомова - Тошка, а штурмана мог заменить самГаврилов. При общем молчании Сомов, Попов и Задирако пошли в балки за своимивещами. Послышался гул моторов: с небольшим интервалом на полосу один задругим сели два "ИЛ-14". К Гаврилову подошел Семенов, начальник Востока и старый друг. - Все судьбу испытываешь, Ваня? - сказал он. - Курева дашь? - спросил Гаврилов. - Пачек бы сто "Шипки" пополам с"Беломором". - Последние рейсы, Ваня! - И банок десять джема, - добавил Гаврилов. - Ну а ежели еще исколько не жалко "Столичной", повешу в балке твой портрет и на ночьбуду молиться, как на икону. Семенов махнул рукой и отправился на полосу. Тяжело полярникамбереговых станций провожать последний корабль, но во сто крат тяжелеевосточникам, когда взмывают в воздух последние в нынешнем году самолеты.Теперь, что бы ни случилось, шестнадцать восточников девять долгихмесяцев будут рассчитывать только на самих себя, беречь живительноетепло дизельной и жаться друг к другу, чтобы сохранить коллектив.Привыкнуть к такому полному отрыву от всего мира нельзя, как нельзяпривыкнуть к кислородному голоданию, к чудовищным холодам в полярнуюночь и к мысли о том, что, случись беда, и Востоку не сможет помочьникто. Грустно восточникам провожать последние самолеты! "Вот и все, - подумал Гаврилов, когда самолеты поднялись в воздух. -Все пути отрезаны. Теперь осталась одна дорога в Мирный -санно-гусеничная колея". И пошел к тягачам, у которых хлопоталиводители. Среди них увидел Сомова. Ничего не сказал, заглянул вкамбузный балок. Так и есть, Задирако пересчитывает ящики сполуфабрикатами. Потеплело у Гаврилова на душе: остались, поверили в своего батю, какони его называли. Один только Попов улетел. "Спасибо, сынки, никогда незабуду, умирать буду - вспомню добрым словом". И молчаливая горечь,терзавшая Гаврилова с того момента, когда трое решили улететь, смениласьтихой радостью. "Теперь все будет хорошо, теперь дойдем". Потом был прощальный обед. Не торопясь посидели в кают-компании зароскошным столом - Семенов ничего не пожалел, выставил лучшее; выпилинемного, немного потому, что на Востоке к алкоголю не очень-то тянет, ибез того дышать нечем. Как всегда, сфотографировались на прощание утягачей, обнялись и расцеловались, не стыдясь слез, - все равно невидны: и ресницы и бороды покрыты инеем. И пошли походники домой, вМирный, под ракетные залпы. Только через пять суток, когда морозы перевалили за шестьдесят,Гаврилов узнал, как подвел его Синицын.

ЗАГУСТЕВШАЯ КРОВЬ

В этом походе все было наоборот; двигался поезд ночью, а под утроостанавливался, и люди отдыхали. Делалось так потому, что ночью морозысильнее и заводить машины лучше было днем, когда температура нанесколько градусов выше. Впрочем, к Центральной Антарктиде уже подходилаполярная ночь, солнце покидало материк на долгих полгода, и разницамежду временами суток становилась все менее заметной. К тому же если наБольшой земле люди не очень любят работать в ночную смену, то походникамэто безразлично. Все равно до жены, детей, телевизора и стадиона околодвадцати тысяч километров, а раз так, то какая разница, когда работать икогда отдыхать. И поезд шел ночью. Впереди была Комсомольская, а тамцистерна, и мысли всех десяти человек сосредоточились на ней, на этойцистерне. Когда первопроходцы пробивались от Мирного к Востоку, по дороге ониосновывали станции. Так возникли Пионерская, Восток-1 и Комсомольская. Ихотя станции эти давным-давно были законсервированы и для жилья негодились, приход на каждую из них для походников означал многое. Что ниговорите, а промежуточный финиш - этап большого пути. Пионерскую уже внезапамятные времена первых экспедиций занесло многометровой толщейснега, на Востоке-1 только вехи стояли, а в полузасыпанный домик наКомсомольской можно было при желании даже зайти и вообразить, как онвыглядел, когда люди вдохнули в него жизнь, И заходили, чтобы испытатьчувство приобщенности к человечеству: хоть и бывшее, но все-таки жилье!Не бездушная белая пустыня. Двигаясь к Востоку, походники Гаврилова на каждой из этих станцийоставляли цистерны с горючим и бочки с маслом - для себя же, на обратнуюдорогу. На Комсомольской тоже была оставлена цистерна. Никуда она детьсяне могла, разве что пурга, встретив на гладком куполе эту преграду,надела бы на нее белую шубу; никто не мог цистерну ни разбить, ниукрасть, ни припрятать, а думали о ней походники с лютым беспокойством.Или, вернее сказать, с надеждой, к которой примешивалась глухая тревога. Трудно жить человеку, когда нет перспективы. Если даже все у негосложилось хорошо, не давят невзгоды и не угнетают болезни. Так ужустроен человек, что ему обязательно нужно надеяться на лучшее, чем то,что у него есть. А в тяжелые моменты жизни мечта спасает. Не самообман -бессмысленное утешение слабых, не больная фантазия нищего, который шаритпо тротуару глазами в поисках туго набитого бумажника, а мечта, закоторую нужно и стоит бороться. Такой путеводной звездой стала для походников цистерна наКомсомольской. Неделю назад радист и по совместительству метеоролог Борис Маслов,вытащив из снега термометр, воскликнул: "Шестьдесят два, привет,братва!" Тошка полез на цистерну - их две, по четырнадцать кубов каждая,везла на санях "Харьковчанка" - и отвинтил горловину. Изумленновсмотрелся в содержимое цистерны и провозгласил: - Кому киселю? Две копейки черпак! Шутку не приняли. Механик-водитель относится к своей машине, как кживому организму: двигатель-сердце разгоняет по кровеносным сосудамсоляр и масло, ведущая звездочка и катки-суставы вращают гусеничнуюленту, которая служит тягачу ногами. Как и живому организму, тягачунеобходима каждая деталь. Но главное - это сердце. Если лопаются нагусеничных траках пальцы, летят на маслопроводах дюриты и случаютсядругие привычные мелкие поломки, водитель только чертыхается. А когдадает перебои сердце, шутки в сторону. Люди подошли к цистерне и молча смотрели, как Тошка пытается вылитьиз черпака соляр. Он не выливался! Жидкость потеряла текучесть. Густая,похожая на студень масса будто прикипела к черпаку. Топливо пересталобыть топливом, кровь загустела! О таких необычных явлениях рассказывали восточники, которые открыли,что при сверхнизких температурах в ведро с бензином можно опуститьгорящий факел, и тот погаснет, что соляр можно резать, как мармелад, ажелезная труба от удара кувалдой разлетается, словно она сделана изфарфора. Наверное, для науки действительно очень важно и интересно былоузнать, как изменяются свойства веществ в практических условиях,приближенных к космическим. Ступенька в познании объективного мира! Номысли походников, молча смотревших да черпак в руке Тошки, былиприземленнее. Они видели, что топливо загустело, и ясно представили себепричину и следствие этого явления. В дизельном топливе после перегонки остается небольшая частьпарафина. В летних сортах его больше, в зимних меньше. Для работыдвигателя в условиях температур ниже 45° в зимнее топливо добавляется15-20 процентов керосина. Если же в сильный мороз идти на недостаточноразведенном соляре, то в нем, стоит тягачу остановиться и заглушитьдвигатель, быстро образуются парафиновые пробки. Эти пробки забиваюттопливопровод и топливный насос, и солярка, как кровь, закупореннаятромбом, перестает обращаться. Синицын! "Гад, сволочь и сукин сын! - подумал Гаврилов. Если вернусь, прибью!" "Если вернусь, - резануло по сердцу. - Попробуй дойди на такоммармеладе..." Ярость душила Гаврилова. Он рванул подшлемник и вдохнул ртом воздух,один раз, другой. Обжег легкие, задохнулся. - Батя, надень! - бросился к нему Антонов, но Гаврилов отпихнул его,полез на цистерну, взял у Тошки черпак и повертел им в горловине. Надвинул подшлемник и спустился вниз. Окинул взглядом напряженнозастывших в полутьме ребят. - Влипли, как муха в варенье, - хрипло вымолвил Игнат Мазур. - Ужинать! - приказал Гаврилов, и все пошли на камбуз. И отныне двигались ночью и мечтали о цистерне, которую они оставилина Комсомольской: а вдруг в ней зимнее топливо? Понимали, что если уж водной цистерне студень, то и в остальных скорей всего то же, но все-такинадеялись, заставляли себя верить. А вдруг? Хотели было послать Синицынуна "Визе" радиограмму, спросить, потребовать, чтобы ответил по-честному,но Гаврилов запретил. Сказал, что не стоит унижаться, а сам про себяподумал, что отрицательный ответ лишит ребят надежды и кое-кто можетпасть духом. Надежда - тоже топливо, без нее не дойдешь. Не будет удачина Комсомольской - можно помечтать о цистерне на Востоке-1, там осечка -верь в цистерну на Пионерской. А оттуда до Мирного меньше четырехсоткилометров, на святом духе дойдем. С каждым днем все холодало, и скоро стало семьдесят градусов ниженуля. Очередной бросок начинали так.  Растапливали в бочке на костре масло,которое стало твердым, как битум, и заливали по шесть - восемь ведер натягач. Тут же запускали прогреватель, грели антифриз и масло. Антифризнабирал тепло значительно быстрее, и тогда прогрев прекращали, чтобыантифриз отдал избыток тепла маслу. Потом снова начинали и сновапрекращали, и так много раз, пока масло не нагревалось до плюс десятиградусов, а антифриз - до плюс восьмидесяти. Одновременно в бочках грелисоляр. Как только масляный насос начинал гнать масло в систему,разжиженный соляр перекачивали в топливный бак и запускали двигатель. Кончали с одним тягачом, переходили к другому. На все это уходилочетыре-пять часов, а иногда и больше. Однажды так и не смогли запуститьдвигатели двух машин и сутки простояли. Медленно, с надрывом, но шли, километр за километром. Останавливалисьчасто: у одного тягача летели пальцы, у другого дюриты, у третьеголопалась серьга прицепного устройства. Поморозились на холоде, накотором ни один человек до сих пор не работал, ни один, потому что дажевосточники в такие морозы выходят из дому лишь на двадцать - тридцатьминут. Но шли: жизнь можно было сохранить только в движении. Впереди - флагманская "Харьковчанка" с двумя цистернами на санях,самая большая и мощная машина в Антарктиде. Высоко над ней развевалсякрасный флаг. За рычагами сидел Игнат Мазур, а Борис Маслов "играл вморзянку" - тянул из Мирного тонкую эфирную ниточку. В штурмане же покамест нужды не было: поезд шел по колее. Следом вел тягач с жилым балком Давид Мазур, за ним с камбузом наборту двигался Василий Сомов. Хозяйничал на камбузе Петя Задирако,помогал ему доктор Алексей Антонов. Тягач, в кабине которого сидели Валера Никитин и Тошка Жмуркин,называли "неотложкой": в его кузове был смонтирован кран со стрелой, вящиках находились всякого рода запчасти - стартеры, генераторы,прокладки, форсунки, подшипники и прочее. На предпоследнем тягаче совторым жилым балком шел Ленька Савостиков, а замыкал поезд Гаврилов,тянувший сани с хозяйственным грузом. Итого шесть машин и десять человек. Шли друг за другом, соблюдая дистанцию в десять - пятнадцать метров.Колея была полуметровая, хорошо заметная. В центральных районахАнтарктида скупа на осадки, снега выпадает немного, и колею обычно незаносит - к счастью, потому что снег здесь слабой плотности и рыхлый, внем ничего не стоит завязнуть: первопроходцы, которых Алексей Трешниковвел во Вторую антарктическую экспедицию к Востоку, хлебнули горя на этомучастке. По расчету, прикидывал Гаврилов, до Комсомольской остается километровтридцать. К утру доползем, если ничего не произойдет. Походы, размышлялон, бывают удачные и неудачные. Легких походов Гаврилов не помнил, ноудачные случались. Поломки, ремонты, пурга - без этого, конечно, необходилось, однако шли весело, с улыбкой. А в другой раз все восставалопротив тебя: и природа и техника. И поход получался мучительный. "Ваварии всегда виноват командир корабля",- вспомнил Гаврилов афоризмсвоего друга, полярного летчика Кости Михаленко. Если брать по большомусчету, то Костя, конечно, прав. Виноват командир, в данном случае он,Гаврилов. Виноват во всем! И в том, что вышли так поздно (в разгрузкуспать нужно было меньше!), и в том, что солярка загустела (кому на словоповерил? Синицыну!), и в том... Гаврилов резко затормозил, открыл дверцу и пустил ракету: из-подбалка на тягаче Леньки Савостикова выбивалось пламя.

ПОЖАР

Языки пламени, подгоняемые боковым ветерком, охватили всю левуюстенку балка и подбирались к крыше. Несколько походников вгрызалисьлопатами в снег и бросали в огонь рыхлые комья, а Гаврилов и Сомов,задыхаясь от едкого дыма, откручивали болты, которыми балок былзакреплен в кузове тягача. - Батя, газ взорвется! - бросая лопату, крикнул Маслов. - Трос, быстрее! - заорал Гаврилов. - Ленька, вон из балка! Из тамбура один за другим вылетели два спальных мешка, вслед за нимивыпрыгнул и начал бешено вертеться на снегу Ленька Савостиков, сбиваяогонь с промасленной, заляпанной соляром одежды. - Трос... Мигом!.. Братья Мазуры дотащили и подцепили к торцу балка тяжелый танковыйтрос. В кабине тягача Савостикова уже сидел наготове Тошка, за рычагамигавриловского - Никитин. - Р-разом! Тягачи рванули в противоположные стороны, и пылающий балокс грохотом рухнул на снег. - Ложись! - взревел Гаврилов. - Куда?! Назад! Последнее относилось кЛеньке, который в дымящейся куртке ринулся к опрокинутому набок балку истал лихорадочно срывать принайтованные к крыше ящики и мешки опродовольствием. Гаврилов подскочил к Леньке, ухватил его за руку иповолок в сторону. - Ложись! Взрыв, бурная вспышка пламени, и ночную темень прорезали тысячиразноцветных звезд: это взлетел на воздух баллон с пропаном и ящик сракетами. - Хорош фейерверк! - вскакивая, сострил Тошка, но Сомов дернул его заногу, и Тошка упал. Еще два взрыва, и над головами походников со свистом пролетели кускидерева и осколки разорванной стали. - Дундук! - зло выдавил Сомов, прижимая Тошкину голову к снегу. Еще мгновение, и разнесло последний баллон. Больше взрываться было,нечему. На том месте, где лежал балок; дымилась глубокая черная яма. Вокругнее столпились походники. Из-под укутавших их лица подшлемниковвырывались клубы пара. Постояли, отдышались. - Капельницу, что ли, не погасили? - предположил Игнат. - Мы с Тошкой уходили из балка последними, - припомнил Никитин. -Погасили, точно. - Чего натворил? - хрипло спросил Леньку Сомов. Ленька понурил голову. - Не приставай, видишь, переживает, - съязвил Игнат.- Сосунок! Сжав кулаки, Ленька, как слепой, пошел на Игната. - Давай, давай морды бить! - рявкнул Гаврилов. - Я вам!.. Гаврилов круто повернулся и направился к Ленькиному тягачу. Включилкарманный фонарик, присмотрелся, выругался. Все, подошли и склонились над левой выхлопной трубой. Она былаоголена, лишь по бокам висели почерневшие лохмотья обмотки. Яснаякартина: прогорели медно-асбестовые прокладки выхлопного коллектора, иот раскаленной отработанными газами трубы загорелся настил балка. - Прокладки, батя! Отправляясь в поход, Гаврилов всегда менял прокладки на новые, чтобынаверняка хватило на всю дорогу. Первое и святое дело? Но перед этимпоходом тягачи ремонтировал Синицын. Снова Синицын! И снова виноват он, Гаврилов. Нужно было еще час не поспать,проверить прокладки. - Сменить, - ощущая тупую боль в сердце, приказал он. - Развернутьмашины, включить фары. Пошуруйте вокруг. Нашли немногое. Кроме сброшенных Ленькой в последнюю минуту двухмешков с хлебом и трех ящиков с полуфабрикатами, разыскали помятуюпечку-капельницу, разорванные баллоны из-под пропана, обгоревший остовзапасной рации и чудом оставшийся невредимым большой ящик с брикетамизамороженного бульона. Сгорели все личные вещи жильцов балка -Савостикова, Сомова, Никитина и Жмуркина, фотоаппараты и кинокамеры и,самое главное, картонная коробка с "Беломором" и "Шипкой". Ее искалиособенно долго, страшно было остаться без курева. Не нашли. За обедом подсчитали: на восемь человек курящих имелось десятка три снебольшим сигарет и неначатая пачка "Беломора". Доверили весь запасЗадирако и решили курить одну на троих после обеда. Хлеба должно было хватить - с учетом нескольких мешков на камбузе, авот полуфабрикаты и газ Гаврилов приказал расходовать экономно. Крометого, велел Борису Маслову беречь рацию в "Харьковчанке" как зеницу ока,а Задирако - помалкивать про то, что единственный мешок соли разметаловзрывом. Через пять-шесть часов ходу - Комсомольская, может, тамнайдется. В камбузе было холодно, но покойно, никому не хотелось плестись поморозу к тягачам и до утра в одиночестве ишачить за рычагами. - Вернусь, - размечтался Тошка, - приду к Синицыну в гости. Такогочеловека, как я, он примет с уважением (Тошка мимикой изобразилуважение, с каким отнесется к нему Синицын), а я ему: "Сымай штаны!" Аон: "Какие такие штаны?" А я: "Твои, взамен тех, что у меня сгорели потвоей милости!" Деваться ему некуда, сымет штаны, а я ему; "Пес с тобой,таскай, куда тебе на улицу с голым задом!" - Паяц! - неодобрительно глядя на развеселившихся товарищей, буркнулСомов. - Валера, одолжи на перегон Тошку! - отмахнувшись от Сомова, попросилДавид. - Вернемся - месяц пивом поить буду! - Как это так одолжи? -  заважничал Тошка. - Я тебе, брат, некакой-нибудь Фигаро. Этак каждый начнет канючить: "Давай мне Тошку!" Васвона сколько, а Тошка один. - Ладно, езжай до Комсомольской с Давидом, - с лаской в голосе сказалГаврилов. - Только не заговори его допьяна, собьется с курса и загонитмашину на Южный полюс. А ты, племянник (к молчаливому Леньке), не вешайнос, а то я подумаю, что ты барахло свое жалеешь. Сдирать стружку с тебяпока не стану, тем более Петя не разрешит, раз ты ему хлеб и бифштексывыручил. Ну, сыночки, по коням! - Спасибо, матерь кормящая, - поклонился повару Валера. - Приходите еще, не стесняйтесь, дорогие гости, - заулыбался Петя. - Что в журнале записать, батя? - спросил Маслов. - Прокладки, - хмуро ответил Гаврилов, не в силах отвести взгляда отокурка, который после него досасывал радист. - Запиши, что Плевако несменил, а Гаврилов, сукин сын, не проверил. И про разбитые горшки - нашипотери - запиши, чтобы главбуху доставить развлечение. - Ты, друг, не обижайся, - натягивая на голову подшлемник, сказалЛеньке Игнат. - Ну, ляпнул сгоряча. - А я и не обижаюсь! - вызывающе ответил Ленька. - Думай только,когда говоришь, понял? - Хорошо, хорошо, - дружелюбно сказал Игнат. И походники разошлись помашинам.

ЛЕНЬКА САВОСТИКОВ

Не бывать бы Леньке в Антарктиде, если бы за него, родногоплемянника, слезно не молила Катя. Очень не хотелось Гаврилову братьЛеньку, но ни в чем он не мог отказать жене. Для виду поупрямился,поворчал и уступил. Полина, Катюшина сестра, в голос выла, просила зятявозвратить сына человеком. Гаврилов сердился - Антарктида, мол, неисправительная колония, но в глубине души был польщен. Пообещал, чтопроследит, выбьет дурь из ветреной головы.  Сестры наделяли егочрезвычайными полномочиями, а Ленька слушал и ухмылялся. ПротивАнтарктиды, впрочем, он не возражал: слава, нагрудный значок да деньги,и, говорят, немалые. Великодушно позволил себя оформить и поехал на крайсвета - превращаться в человека, как докладывал дружкам на проводах. А Леньку брать Гаврилов не хотел потому, что в его глазах племянникжены имел два крупных недостатка. Во-первых, был писаным красавцем, а кэтой разновидности людей Гаврилов вообще относился с подозрением;во-вторых, в недавнем прошлом боксером, даже мастером спорта. Аспортсменов, особенно именитых, Гаврилов не слишком-то уважал. Хотя самон не без удовольствия смотрел матчи по телевизору и слегка болел за"Зенит", но не мог понять спортсменов, тратящих немалую энергию столь,на его взгляд, бессмысленно. Когда ему доказывали, что спортивныезрелища дают тысячам людей необходимую им разрядку, он не спорил, ношутливо ссылался на свое "крестьянское воспитание": мол, с детстваприучен уважать лишь тех, кто делает работу. За такие отсталые взглядыВасютка сгоряча обозвал папу "вымирающим мамонтом", что рассмешилоГаврилова до слез. Впрочем, своему десятилетнему первенцу он готов был простить все. Ленькины же "подвиги", о которых в семье ходили легенды, Гаврилова неочень волновали. Слушая сетования сестер, он посмеивался, а когда Катясердилась на такое его легкомыслие, тут же признавал свои ошибки. Идумал, что четверть века назад он бы  из этого парня сделал лихоготанкиста. Хотя ив Антарктиде случаются такие переделки, что вся пыль счеловека слетает и раскрывается его существо. А что касается Ленькиных"подвигов", то женщин там нет, собутыльников днем с огнем не найдешь,нос задирать не перед кем. Тогда и посмотрим, мужик ты или тряпка. Так Гаврилов, отбросив немалые сомнения, ваял Леньку с собой. Решилпристроить его в Мирном, не брать сразу в поход. Но перед самым выходомМишке Седову вырезали аппендикс, и волей-неволей пришлось Гавриловувместо надежного механика-водителя посадить на тягач племянника. А был Ленька Савостиков удивительно хорош собой: под метр девяносторостом, и фигура такая, что на пляже магнитом женские взглядыприковывала, и шея, запросто выдерживающая целую гроздь девчонок, буйныерусые волосы, белозубая улыбка и шалые голубые глаза. Рядом с Ленькойпарни нервничали и инстинктивно старались увести подальше от него своихподруг. И наверное, правильно делали, потому что было в Леньке что-тотакое, что давало ему непонятную власть над женщинами. В семнадцать лет Ленька был чемпионом по боксу среди юношей, егопортреты печатали в газетах, его узнавали на улицах. Спортивные,журналисты восторженно описывали игру ног, нырки и сокрушительные крюкичемпиона, а несколько тренеров веселили публику спорами о том, ктооткрыл Савостикова. В школе с ним почтительно здоровался за рукудиректор, мальчишки на улицах просили автографы, а девчонки, которые годназад не обращали на долговязого подростка никакого внимания, пускали вход все свое нехитрое искусство, чтобы похвастаться таким поклонником.Год славы сделал из него законченного эгоцентриста; в газетах он читаллишь заметки о себе, обижался, когда писали мало, и соглашался с теми,кто считал его исключительным явлением. Его новый тренер, сам известный в прошлом спортсмен, знал ценуподобным восхвалениям, посмеивался над ними и учил своего воспитанника сюмором относиться к таким заголовкам, как "Всепобеждающая улыбка юногочемпиона". Ленька делал вид, что так к славе и относится, но, изучая вбольшом зеркале гардероба свое отражение, думал о том, что тренер простозавидует; нигде, даже в кино, Ленька не видел такого мощного и в то жевремя пропорционального тела, такой обаятельной улыбки. Мать, работница-ткачиха, потерявшая мужа в конце войны, гордиласьсыном и со вздохом подмечала взгляды, которые бросали на ее ребенкавзрослые женщины. Проснулся Ленька поздно, в восемнадцать лет, когда его сверстники ужебахвалились своими скромными и большей частью выдуманными победами. Нопробуждение это было столь бурным, что отныне мать позабыла, что такоепокой. Учился он тогда в десятом классе, перекатывался из четверти вчетверть на тройках - благодаря заботам директора, который, как и многиелюди умственного труда, преклонялся перед физической силой. Учителябунтовали на педсоветах, доказывали, что гастролер Савостиков портитколлектив класса, но директор напоминал о престиже школы, и они соскрипом исправляли двойки на тройки. Лишь Татьяна Евгеньевна, молодая,только что с институтской скамьи учительница химии, отказывалась откомпромиссов. Ей и было суждено сыграть неожиданно большую роль в судьбеСавостикова, который и самому себе боялся признаться, что из-за желанияувидеть Татьяну Евгеньевну он уже пропустил несколько тренировок. И вотоднажды на уроке химии Ленька, совсем забывшись, уставился научительницу горящими глазами, в голове его звенело. Было, наверное, вего взгляде что-то нескромное; Татьяна Евгеньевна вспыхнула, вызвалагастролера к доске и несколькими колкими вопросами сделала из негопосмешище. - Что же вы молчите? - иронизировала она под хихиканьекласса. Кулаками легче работать, чем головой, правда? Нечего сказать, да? Здесь и разразился скандал. Никто еще безнаказанно не смеялся надСавостиковым! - Почему это нечего? - облизнув пересохшие губы, весело сказалЛенька. Можем и ответить. Он подошел к учительнице, рывком поднял ее на руки, крепко прижал кгруди и поцеловал в губы. За дикую выходку Леньку выгнали из школы, но без дела он проболталсянедолго. Как раз подошло время, и его призвали в армию. Правда, оставилив Ленинграде - проходить службу при спортивном клубе. Так что поначалуЛенькина жизнь если и изменилась, то к лучшему. Вечно окруженный толпойприятелей и поклонниц, он прожил едва ли не самые приятные В своей жизниполтора года. Удача так и плыла в Ленькины руки: блестящие победы наринге будоражили прессу, спортсменки готовы были идти и шли за ним попервому зову. На тренировках все чаще появлялись заплаканные девчата, иные и вовсеперестали приходить. Ребята Леньку усовещали, но без особого успеха. Такпродолжалось до тех пор, пока не бросила спорт и не уехала в другойгород чемпионка по плаванию, на которую возлагались большие надежды. Этобыл уже перебор. Потеряв терпение, начальник клуба, согласовал с кемнадо наболевший вопрос, и рядового Савостикова - в армии приказов необсуждают! - направили проходить службу в часть на далекий северныйостров. На этом острове, состоявшем из скал, льда и пурги, некому былоочаровываться Ленькиной физиономией, мало кого интересовал значокмастера спорта, и с утра до ночи род командой замухрышки сержантарядовой Савостиков строился, драил автомат, зубрил материальную часть ипилил на воду снег. Зато - нет худа без добра - выучился работать натракторе и вездеходе, приобрел специальность. Впрочем, этообстоятельство для Леньки цены не имело: он был уверен, что дорога емусуждена другая. Но, будучи парнем не глупым, старался не оченьвысказываться по этому поводу и вел себя скромно. Закончилась служба, Ленька вернулся домой и, не теряя времени,принялся наверстывать упущенное. Сил у него не убавилось, быстрота иреакция вернулись после нескольких месяцев тренировок, и о Савостиковеснова заговорили. В составе сборной он побывал в нескольких зарубежныхтурне, привез оттуда газеты со своими фотографиями и замшевые куртки. Избалованного успехами Леньку несло по течению. Ему казалось, чтоэтому празднику не будет конца. Но вот одно за другим случились двасобытия, напрочь разорвавшие цепь удач. Сначала его жестоко избил молодой боксер-перворазрядник, новаявосходящая звезда, как окрестили его репортеры. Ленька и раньшепроигрывал иногда бои, но не столь, позорно и безоговорочно. Дважды вовтором раунде он побывал в нокдауне и с трудом дотянул до гонга - какоказалось, зря, потому что в начале третьего раунда пропустил сильнейшийудар в солнечное сплетение и очнулся уже за канатами. Это поражениеповлекло за собой тяжкие последствия: нокаутированному боксеру в течениегода запрещается выступать в соревнованиях, и Леньку отчислили изсборной команды. "Друзья" не отказали себе в удовольствии прислать емугазетные вырезки, где клеймился "перспективный в прошлом", "несоблюдавший спортивного режима", "задравший нос" и "плюющий на честьколлектива" Савостиков. Отстраненный от соревнований и связанных с ними поездок, Ленькавставал теперь в шесть утра по будильнику, ехал в переполненном трамваеза Нарвскую заставу на стройку, куда он устроился на работу, и вкалывалза рычагами бульдозера полновесных восемь часов, от звонка до звонка. После такого рабочего дня тренироваться было трудно и неинтересно.Ленька выходил из формы, пропадала реакция, отяжелели ноги. Кое-кто емусочувствовал, кое-кто злорадствовал, а тренер все чаще смотрел на своегобывшего премьера с открытым сожалением. "Отработанный пар",- услышалЛенька как-то за своей спиной. Его гордость страдала, и он махнул наспорт рукой. В это время произошло и второе событие. На одной лестничной клетке сСавостиковыми в однокомнатной квартире жила Вика, студентка-медичка.Родители ее, инженеры-геологи, завербовались на три года и уехали наСевер искать золото. Вику, скромную и приветливую, в Доме любили, и дажена абонированных пенсионерами скамейках ее доброе имя под сомнение неставилось. Была она ни хороша, ни дурна собой. Маленькая, аккуратная, сбольшими и серьезными карими глазами, она могла бы, пожалуй,заинтересовать ребят, не очень избалованных женским вниманием, если быне отпугивала их своей строгостью. Хотя Ленька встречал Вику чуть ли не ежедневно, он ее не замечал,здоровался и проходил мимо. Эта девушка для него не существовала, онапросто являлась принадлежностью дома вроде ворчливой лифтершиКирилловны: слишком разительной была разница между красотками,продолжавшими домогаться его внимания, и "пигалицей", как снисходительноназывал ее Ленька. Он бы, наверное, расхохотался, если бы узнал, чтомать, которая с симпатией относилась к соседке и частенько угощала еепирогами, тайком мечтает о Вике как о невестке. Впрочем, мать быладостаточно дальновидна и о своих матримониальных планах нераспространялась. Однажды вечером она попросила сына помочь Вике установитьхолодильник, доставленный из магазина. Ленька зашел к соседке, мигомвыставил на лестницу двух грузчиков, клянчивших "на бутылку" за ужеоплаченную работу, и без труда втащил "ЗИЛ" на кухню. Ленька был Вбезрукавке, мускулы его играли, и он не без удовольствия уловилвосхищенный взгляд девушки. - Вы сильный, - сказала Вика и нахмурилась, потому что Ленька игривоулыбнулся. - Большое спасибо, всего хорошего! Вика шагнула к двери, халатик ее распахнулся, и Ленька тут жеотметил, что у пигалицы стройные ножки. - За спасибо не выйдет, на чаек бы с вашей милости,- пошутил он. Викарастерялась. - Я имею в виду самый натуральный чаек,- улыбнулся Ленька.- Или кофе. Уже через несколько минут Ленька пожалел, что напросился в гости.Вика слушала его разглагольствования о боксе и киноактрисах вежливо, нобез любопытства и даже, как ему показалось, с затаенной насмешкой.Неприятно задетый, Ленька пустил в ход весь свой арсенал: улыбался,бросал обволакивающие взгляды, как бы случайно дотрагивался до рукидевушки, но все эти испытанные приемы на Вику не действовали. Болеетого, глаза ее стали холодными и враждебными, а когда Ленька попыталсядать волю рукам, она спросила: в упор: - Вы и в самом деле считаете себя неотразимым? Ленька смешался и глупо ответил что-то вроде того, что до сих поросечек у него не бывало. - Ну, тогда вам просто везло, - отчеканила Вика и встала. - Мне о вассоседи уши прожужжали, я думала, что познакомлюсь действительно синтересным человеком, а вы, извините, грубое животное! Ленька ушел униженный и побитый, как после нокаута. В нем что-тонадломилось. Он ожесточился, начал выпивать и, чего раньше с ним небывало, затеял несколько безобразных драк. К счастью, начальникотделения милиции, куда несколько раз приводили Леньку, оказался егостарым болельщиком и протоколов не составлял, ограничивался отеческимвнушением, но рано или поздно и его терпению мог прийти конец. Леньке было плохо. Работа бульдозериста не приносила удовлетворения,сдать на аттестат зрелости он так и не удосужился, будущее казалосьбесперспективным. Все уходило в прошлое: слава, обаяние юности, удача.Он вспоминал хлесткое, как удар открытой перчаткой: "...вы, извините,грубое животное!" - и с горечью думал, что никогда еще его так сильно небили. Угнетало и чувство вины перед матерью, которая тяжело переживала егопадение. Ее здоровье заметно пошатнулось, и Ленька страдал. Поэтому и наАнтарктику согласился легко, тем более что возвращение с такой почетнойзимовки должно было вновь привлечь к нему внимание - в этом Ленька несомневался.

x x x

Тягач полз по утрамбованной колее, его рев сотрясал барабанныеперепонки, и оттого на ходу как-то забывалось, что ты находишься в самомтихом и пустынном уголке планеты. В кабине было жарко, градусов затридцать. Ленька сбросил шапку, чуть опустил стекло на левой Дверце и,не отрываясь, смотрел, как говорили водители, "на Антарктиду", чтобы несбиться с колеи. Первое время рычаги не слушались его, и тягач то и дело сползал всторону. Если он буксовал в сыпучем снегу, или садился по пузо в рыхлый,Гаврилов вытаскивал застрявшую машину на буксире. Однако, пройдя путь доВостока, новичок набрался опыта и орудовал рычагами не хуже других. И вообще до обратного похода Ленька на жизнь не жаловался. Сорок днейморского путешествия к берегам ледового материка на комфортабельномтеплоходе "Профессор Визе" запомнились, как хороший отпуск. В декабре,когда ленинградцы мерзнут в пальто, Ленька загорал в тропиках, купался вбассейне, разгуливал в белых джинсах по Лас-Пальмасу и с размахом тратилвалюту на ледяное пиво и кока-колу. Товарищи приняли его - не только такие же, как он, первачки, но истарые полярники, допускавшие в свою замкнутую касту не всех и не сразу.Ленька, когда тога хотел, мог произвести впечатление: он быстро нашелверный тон и определил линию своего поведения. Он понял, что настоящиммужиком полярники считают не того, у кого самые сильные мышцы, а того,кто показал себя в деле "достойным носить штаны": весом чуть больше трехпудов летчика Ананьина, который мог лихо сесть на торосистую льдинуразмером с половину футбольного поля, взлететь, перескакивая черезтрещины, и "на честном слове" дотянуть до базового аэропортаобледеневший самолет; братьев Мазуров, которые мало бы чего стоили вглазах Ленькиных приятельниц, но без которых не шел ни в один походГаврилов; скромного и входящего в дверь последним Семенова, обветренногопургами Крайнего Севера закаленного стужей трех зимовок на Востоке. Этобыли настоящие мужчины, достойные уважения; таких, составлявших полярнуюэлиту, на "Визе" было десятка полтора, и они приняли Леньку. Во многом,конечно, благодаря его родству с Гавриловым, но и не только поэтому:красивый истинной мужской красотой богатырь, открытый и общительный,известный по фотографиям и ни словом не заикающийся об этой известности,Ленька пришелся по душе новым товарищам. Того, чего боялся Гаврилов, непроизошло: вел себя племянник тактично, пыль в глаза никому не пускал иза все сорок дней плавания проштрафился только  раз, когда пыталсяприударить за буфетчицей, кают-компании. Гаврилов жестоко его изругал, иЛенька отказался от столь опасного на судне соблазна. Не подвел племянник и в деле, когда "Визе" по пробитому "Обью" каналуподошел к Мирному и пришвартовался у припая. В разгрузку Ленька работалза четверых, сутками гонял трактор по неверному льду, и даже Макаров, откоторого похвалу можно было услышать раз в году, и то в високосном,благосклонно пошутил насчет "гавриловской крови". Хотя "кровное" родствомежду дядей и племянником отсутствовало, довольный Гаврилов не стаяпоправлять начальника экспедиции и послал сестре жены радиограмму,которая принесла матери радости больше, чем вся популярность,завоеванная сыном на ринге. И в походе на Восток Ленька проявил себя неплохо. Правда, технику онзнал слабо и один раз чуть не расплавил подшипники коленчатого вала,забыв добавить масла из дополнительного бака в рабочий. К счастью, тягачзастрял в метровых застругах, и Ленька заглушил двигатель; еще немного,и машину пришлось бы бросить: отремонтировать ее в условиях похода былобы невозможно. С того дня Ленька не забывал следить за манометром и накаждой остановке проверял щупом, сколько масла осталось в рабочем баке,и за пальцами на гусеничных траках ухаживая, как когда-то за своейпрической, и трогался с места только на первой передаче. Понемногупривык, освоился. И если секретов ремонта двигателя так и не постиг, тоего физическая сила в походе очень пригодилась. Ленька запростоперетаскивал бочки с маслом, без устали махал кувалдой и, не ожидаяпросьб, выполняя другую работу, требовавшую большой затраты сил. Он вырос в собственных глазах, самоутвердился, потому что приобрелто, чего ему в последнее время не хватало. Пожалуй, думал он, уважениеэтих ребят заслужить потруднее, чем восхваления репортеров. Ленька ловил себя на том, что стал по-иному оценивать людей.Гаврилова, например, денежного дядю, не раз помогавшего матери сводитьконцы с концами, он раньше считал чудаком: есть дача, машина, жена идети, директор Кировского завода лично звонит, предлагает хорошуюдолжность, а дядя Ваня идет на старости лет в полярку. Теперь, увидев Гаврилова в деле, разобрался, понял, что он зачеловек. И бывших дружков своих переоценил - с большой уценкой. Не точтобы его к ним совсем не тянуло и чтобы не хотелось вновь окунуться впраздничную атмосферу большого спорта. Окунуться окунулся бы, но соглядкой, с понимаем того, что есть в жизни вещи посолиднее... Однако больше всего Леньку поражало то, что медленно и верно егодушой завладевала, маленькая и не очень эффектная девушка, пигалица,дурнушка по сравнению с теми, кто почитал за честь пройтись с ним подруку. Он вспоминал о ней со стыдом и растущей, незнакомой ему нежностьюи подумывал о том, что по возвращении постарается доказать, что не такойуж он конченый... С таким настроением Ленька пришел на Восток. Лишних спальных мест на станции не было, и походникам приходилосьночевать в своих балках. Соседом Леньки по нарам оказался Василий Сомов,не лучший сосед, какого можно было бы пожелать, ибо Василий был сух,замкнут и феноменально скуп - качество, совершенно уж презираемоеполярниками, привыкшими свой кошелек вытаскивать первыми. Когда настоянке в Лас-Пальмасе ребята наслаждались пивом и шашлыками, Сомовжевал захваченную с собой сухую колбасу. Курил он преимущественно чужиепапиросы, на радиограммы тратился по праздникам - словом, былзаконченным жмотом. Не будь Сомов отменнейшим, едва ли не лучшим вотряде механиком-водителем, вряд ли Гаврилов брал бы его в походы. Сомов и разбередил Ленькину душу несколькими вскользь брошеннымисловами. Случилось это в последнюю ночь на Востоке, когда вся станция замерлав ожидании двух последних самолетов. Спали в эту ночь плохо. В Ленькиномбалке на верхних нарах чуть слышно шептались Тошка Жмуркин и ВалераНикитин. Смысл обрывочно доносившихся фраз Ленька понять не мог, ночувствовалась в них смутная тревога, отчего и самому Леньке вдруг стало,как-то тоскливо.. Он с головой влез в спальный мешок и попытался уснуть,однако сон никак не приходил, Ленька высунулся из мешка и снеудовольствием вдохнул табачный дым: Сомов курил, хотя обитатели балкас самого начала решили этого не делать. И без того от печки-капельницынесло солярным духом, дышать нечем. - Свои? - с наивозможнейшим сарказмом спросил Ленька. - Свои, -вздохнул Сомов. - Не накурился за день? - А тебе какое дело? - А такое,что договаривались. Договор дороже денег, усвоил? - На том светевзыщешь, - проворчал Сомов. - Помирать собрался? - Здоровый ты, парень,а глупый. Походил бы с мое... - Ну и что? - А то, что пиши, парень,завещание... - Это почему? - с вызовом спросил Ленька. Сомов не ответил, погасил о стенку балка сигарету и укрылся с головойв мешке. Давно кончили разговор, похрапывали наверху Тошка и Валера, глухопокашливал во сне Сомов, а Ленька никак не мог забыться, охваченныйтревожным предчувствием. Он припомнил отдельные реплики, намеки, чтослышал в последние дни, объединил обрывки ничего вроде не значащих фразв одну цепочку, и перед ним все более отчетливо стала обрисовыватьсябезнадежность предстоящего похода. Да, безнадежность! Зря Макаров непошлет такую радиограмму и Семенов не станет понапрасну обрабатыватьГаврилова - "возвращайся, Ваня, самолетом". И мысль о том, что он в своидвадцать пять лет может погибнуть, ужаснула Леньку. Он представил себемертвый, занесенный снегом поезд, свой заглохший навеки тягач и себя,скрученного последней судорогой. Ленька прогонял от себя это видение,старался думать о разных приятных вещах, ждущих его по возвращениидомой, но страх, вползший в него исподтишка, не уходил. На любыетрудности готов был Ленька, на любые муки, только не на безвестнуюсмерть! Всю жизнь он любил быть на виду, красоваться перед людьми, вызыватьзависть и восхищение. На людях он мог совершить любой подвиг, если бы вэто время на него смотрели и восторгались его мужеством и геройством. Вовремя разгрузки "Оби", когда с тридцатиметровой высоты на лед полетелмногопудовый ящик, Ленька успел отбросить в сторону матроса, которогочерез долю секунды расплющило бы в лепешку. Люди смотрели! Когда КоляРощин провалился с трактором под лед, Ленька бросился без раздумий вледяную воду. Люди смотрели! Это было для Леньки важнее всего. Он и вАнтарктиду пошел потому, что об этом будут знать люди. Только так. Скажиему, что сцену его гибели покажут по телевидению, Ленька мгновенновоспрянул бы духом. Но погибнуть безвестно, навсегда остаться в беломбезмолвии или, если их найдут, упокоиться на братском кладбище островаБуромского у Мирного! Гордость не позволила Леньке сказать свое слово во время голосования,он смолчал. Но с той минуты, когда последние два самолета улетели,уверенность покинула его. В первые дни похода поезд шел довольно быстро, километров по тридцатьв сутки, и временами Леньке казалось, что тревога его пустая. Но когдаморозы перевалили за шестьдесят и раскрылась скверная история стопливом, Ленька сник. Помрачнел, стал молчалив. Глаза глубоковвалились, железные бугры мускулов опали. До помороженных щек былобольно дотрагиваться, пальцы распухли и еле сгибались в суставах.Рыжеватая шкиперская бородка, по общему мнению очень шедшая ему,свалялась и торчала безобразными клочьями. Впрочем, Ленька не знал обэтом, поскольку давно не умывался, не смотрелся в зеркальце и дажегде-то его потерял. А до Мирного оставалось больше тысячи километров пути. Всем было плохо. Втайне от всех сосал валидол Гаврилов, елепереставлял помороженные доги Петя Задирако, в кашлял с кровью ВалераНикитин. Всем было плохо, но от сознания этого Леньке не становилосьлегче. Он вел тягая, отрешенно смотрел перед собой и с тоскливой покорностьюждал очередной поломки. С Востока, уступив наплыву чувств, послал Викерадиограмму: "Ответь одним словом, можно ли тебе писать", и сегодня вобед Борис Маслов сунул ему маленький листочек с двумя словами: "Да.Вика". Получи он этот ответ на Востоке - наверное,  был бы счастлив. Асейчас равнодушно скользнул до листку глазами и сунул в карман. Худший враг человека - безнадежность. Смотрел Ленька перед собой, на темневший впереди тягач ВалерыНикитина, на усеянное холодными, блестящими звездами черное небо, ивнезапная жалость к самому себе полоснула его по сердцу. И он заплакал.

ВАЛЕРА НИКИТИН

Тридцать километров, оставшиеся до Комсомольской, шли трое суток. Ипроизошло это, как в шутку упрекали Гаврилова ребята, из-за егонеосторожной реплики за обедом о пяти-шести часах пути до станции. Неимел он никакого права так говорить. Подумать про себя - пожалуйста, нопроизносить такое вслух ни один настоящий полярник себе не позволяет,так как человеческий расчет оскорбляет Антарктиду, побуждает ее указатьчеловеку его место. Полярники - народ по-своему суеверный, ихзависимость от Антарктиды слишком велика, чтобы пренебрегать внешнимиформами уважения к ее возможностям. По шуточному ритуалу, если кто-тослучайно оговорится, как это произошло с Гавриловым, товарищи должны тутже его поправить, постучать по дереву и трижды сплюнуть через плечо.Тогда Антарктида, может, и простит ослушнику его дерзость. Но Гаврилова никто не поправил, и к морозам, которые перевалили засемьдесят, добавился ветер десять метров в секунду. Такие совпаденияслучаются крайне редко, потому что природа, будучи гармоничной, самыежестокие свои кары старается распределять более или менее равномерно.Так, в центральной Антарктиде с ее сверхнизкими температурами почти нетсильных ветров, а в Мирном и вообще на побережье, где метели достигаютураганной мощи, морозы гораздо слабее. Валера Никитин поругивал батю, но не за оговорку, конечно, а за то,что вынужден был уступить Давиду своего стажера. Тошка брал на себяглавное бремя ремонтов. Теперь с мелкими поломками Валера должен былсправляться сам. А чувствовал он себя скверно: то ли застудил легкие, толи просто сказывалась горная болезнь, но его одолевал тяжелый кашель скрасными прожилками в мокроте. Десяток инъекций пенициллина облегченияпока не принесли. - Вернемся, - пообещал доктор, - отведу тебя в парную, самоличноисхлещу веником, а потом уложу в медпункте - заметь - на чистуюпростыню, напою чаем с малиной, и наутро встанешь как новенький! Сказка? Неужели где-то есть такая жизнь? - Загибаешь, Шахерезада,- отмахнулся Валера. Парная, чистая простыня,чай в постельку... Эй, стража! Вырвать у лгуна его коварный язык! Лет  пятнадцать назад, припомнил Валера, в двадцатиградусный морозмать не пускала его в школу. Что бы мамаша сказала, если бы увиделасвоего сына, выползающего из кабины вред ветром, словно автогеномрежущим тело? Наверное, упала бы в обморок. Хотя теперь вряд ли... Застопорила "Харьковчанка", что-то стряслось у Игната. Поездостановился, придется выходить. Заманчиво, конечно, отсидеться в теплойкабине, а то и вздремнуть, пока Игнат не исправит повреждение, но нужнопроверить пальцы. Будь они прокляты, эти стержни, соединяющие траки вгусеничную ленту. Полуметровые, а лопаются, как спички. Недосмотришь,палец выскочит - и гусеничная лента размотается, как змея. Валера надел подшлемник, ушанку, для страховки обмотал лицо шарфом,поднял капюшон каэшки, как называют полярники свои теплые, на верблюжьеммеху куртки, и вылез из кабины. Тут же подставил ветру спину, но морозвсе равно добрался до глаз, чуть не склеив ресницы, прокрался кзапястьям (сколько ни говорили насчет рукавиц - все равно шьют короткие)и сковал дыхание. Валера постоял, унял бешеный стук сердца, взял молотоки стал осматривать ленту. Так и есть, вылезли головки двух пальцев.Спасибо, Игнат, вовремя остановился. Теперь нужно хорошенько подумать,как половчее произвести замену. На мгновение мелькнула соблазнительнаямысль: осторожно вбить головки назад - авось продержатся до следующейостановки, а там уже поставить новые пальцы. Иногда ребята так и делали,если очень сильно уставали. Но это было рискованно, да и батя, еслидогадывался, за такие "шалости" пощады не давал. Валера отошел от колеи влево, посмотрел: все водители хлопотали улент, у всех одно и то же... А пальцы, как на трех, лопнули под вторым итретьим катком. Пришлось чуть протащить тягач вперед, с таким расчетом,чтобы сломанный палец оказался в провисающей части гусеницы, междуведущей звездочкой и передним катком. Нагнулся, тихонько выбил молоткомголовку. Теперь предстояло самое тяжелое: вставить в отверстие новыйпалец и вколотить его кувалдой, выталкивая остаток сломанного. Перед такой работой желательно передохнуть, кувалда полупудовая,помахай ею на высоте в три с половиной километра! Валера прокашлялся,наладил дыхание и три раза ударил по головке. Все, стой и жди, покасердце не перестанет отбивать чечетку. Еще три раза - и опять стой ижди. Еще два, еще один... Кувалда вывалилась из ватных рук, глазазастелила оранжевая пелена, а жидкий воздух отказывался насытить легкие. Минут за двадцать вбил палец, вскарабкался, как старик, в кабину ирухнул на сиденье. Полежал, пришел в себя. Потом залез под тягач,вставил в проточку пальца два "сухарика", закрепил их шайбой и шплинтом.Голыми руками, потому что  "сухарики" крохотные, толщиной в тримиллиметра, рукавица их не учует. На семидесятиградусном морозе - голыми руками! С мясом ребята отрывали руки от железа. Доктор мазал рваную кожубальзамом, бинтовал, только помогало это, как заявил Тошка, не больше,чем дохлой дворняге витамины. Зашплинтовал - и быстрее в кабину. Отогрелся, вновь протащил тягач ипошел менять второй палец. Вставил. стержень, поднял кувалду, которая,казалось, весила теперь целый центнер, ударил - мимо... И так обидностало Валере за этот промах, будто совершил он трагическую инепоправимую ошибку. Обругал себя последними словами, прицелился, ударил- мимо... Бессильный, прислонился к тягачу, в голове роились малодушныемысли. Снова обругал себя, встряхнулся, присел на корточки, чтобыподнять кувалду, и... очнулся от частых и равномерных ударов по металлу- Ленька вбивал второй палец!.. Семь... десять... пятнадцать ударовподряд! Вбил, забрался под тягач, зашплинтовал, кивнул Валере и пошел кСомову - помогать. Спасибо, Ленька, хороший ты парень, выручил. Просить бы тебя,конечно, не стал, но спасибо. Сегодня ты, завтра я, за нами неостанется. Честно скажу, не очень ты мне правился, но человекусвойственно ошибаться, может, и я в тебе ошибся. В кабине было тепло, тянуло в сон. Жаль, но придется приоткрыть окно,иначе одуреешь. Руки ватные, ноги ватные, голова чугунная... Бате ещехуже. Думает, не знаем, что валидол из аптечки таскает. Еще в прошломпоходе батя запросто расправлялся с пальцем, ворочал бочки и назаготовке снега орудовал ножовкой, как дисковой пилой. Не тот стад батя.Пятьдесят лет и три дырки в груди - многовато для одного человека, еслидаже он такой богатырь, как батя. Пошла вперед "Харьковчанка", двинулись за ней тягачи. "Эх,дороги, вспомнилась песня, - ...знать не можешь доли своей..." Это, пожалуй, хорошо, что ее не знаешь, подумал Валера. Слишком малчеловек и хрупок, щепка в житейском водовороте. Кто это сказал, чточеловек - хозяин своей судьбы? Извините, дорогой товарищ, с таким жеоснованием я могу утверждать, что хозяин моей судьбы Синицын. Подготовилон топливо, что в цистерне на Комсомольской, - с песней рванем к Мирному,не подготовил - потащимся, мурлыкая про себя жизнеутверждающую мелодиюШопена. Впрочем, возразил себе Валера, если размотать цепочку, то свою судьбуопределил он сам. Было, конечно, всякое, но последнее слово сказал он. Валера соскучился по разговору с самим собой и поэтому пересталжалеть о том, что рядом нет Тошки. В походе с ним весело и легко, нобывает, что человеку хочется немного одиночества, хотя бы начасок-другой. Помечтать о прекрасном будущем, о встрече с Машенькой,отцом, близнятками... Батюшки, послезавтра им по восемь лет, чуть незабыл! На первой же остановке дать радиограмму! Валера расстегнул каэшку, вытащил из кармана кожаной курткифотокарточку в твердом целлулоидном футляре. Машенька, сероглазка ты моянежная, незабудки мои ненаглядные... "И залезли мне в сердце девчонки,как котята в чужую кровать!" Слух у Валеры был скверный, и свою любимую песню он напевал толькопро себя. Напевал - и разматывал цепочку. Из своих двадцати девяти лет девятнадцать он прожил весело иблагополучно: вкусно ел и мягко спал, в день совершеннолетия получил отматери нового "Москвича". Не жизнь, а ковровая дорожка, по которой мамавела сыночка за ручку. Родительница была профессором-биологом,директором научно-исследовательского института. Зарабатывала солидныеденьги и щедро тратила их на единственное чадо, требуя взамен сыновнейлюбви и послушания - условия, которые не слишком тяготили Валеру. Отец роли в семье не играл. Работал где-то младшим научнымсотрудником и почти всю зарплату тратил на марки, короче, был чудаком инеудачником. Когда к жене приходили гости, никому на глаза непоказывался, покупал продукты и готовил себе отдельно, лишь изредкавеликодушно соглашаясь на вечерний чай в кругу семьи. Выпив чай, с явнымоблегчением говорил "спокойной ночи" и уходил к своим маркам-единственному, что любил по-настоящему. К сыну он относился сироническим равнодушием. Мать смотрела  на своего мужа с некоторойжалостью, в глубине души презирая его и проклиная, наверное, ту минуту,когда глупой третьекурсницей объяснилась в любви красивому дипломнику.Что приключилось с отцом, почему он начисто лишен честолюбия, равнодушенк успеху, столь ценимому другими людьми, Валерий в точности не знал;слышал только, что отец что-то изобрел, опрометчиво, как считалось,отверг авторитетное предложение о соавторстве и такое "негибкое"поведение очень ему в свое время повредило. Но отец об этом нерассказывал, мать тоже уводила разговор в сторону, и Валера пересталзатрагивать столь щекотливую тему. Учился он на химическом факультете университета, легко сдавалэкзамены преподавателям, с большим уважением относившимся к МарииФедоровне Никитиной, словом, вел жизнь, которой многие завидовали. И самВалера и все окружающие понимали, что дальше будет аспирантура, защитадиссертации. Как ни странно, однако, недоброжелателей у Валеры не было.Симпатичный и обаятельный, он вел себя просто и естественно, и никому вголову не приходило злословить по его адресу. Если уж, рассуждалиребята, кому-то и суждено въехать в будущее на белом коне, то пустьлучше это будет Валерка, чем кто-нибудь другой. И вдруг эта весело журчащая река жизни с грохотом перешла в водопад. Время от времени, отправляясь в гости к своим коллегам, мать браласына с собой. Там бывали не только коллеги матери, ученые, но и артисты,писатели. Валера не без интереса слушал их споры, в ходе которыхвысказывались парадоксальные мысли, яркие идеи и остроумные гипотезы.Здесь каждый был индивидуальностью: Илья Петрович пополнил таблицуМенделеева, Григорий Иванович стоял рядом с Королевым, когда Гагаринделал первый виток вокруг земного шара, Мария Федоровна поставилауникальные опыты по синтезу белка, Сергей Павлович завоевывал призы намеждународных кинофестивалях, а Николай Валентинович сочинял имевшиеуспех стихи. Много спустя Валера признавался самому себе, что, общаясь с этиминезаурядными людьми, он научился самостоятельно мыслить. Но тогда онвряд ли по-настоящему ценил их, хотя и гордился тем, что "вхож" в ихкруг. Куда больше его привлекала соседняя комната, где собирались"потомки" и царила веселая молодость. Здесь Валера познакомился с дочерью Ильи Петровича Ниной, немноговзбалмошной, но пикантной и острой на язык особой лет двадцати.Бесенята, прыгавшие в ее глазах, смелая одежда и дразнящие слухи о еесовременных взглядах на любовь делали ее весьма привлекательной. Нина охотно позволяла очередному поклоннику присоединиться к своейсвите, давала ему надежду вскользь брошенным, но многообещающим взглядоми дурачила всех подряд, зорко высматривая себе, однако, будущего мужа.Валера показался ей подходящей кандидатурой: высокий, голубоглазыйблондин, явно не глуп, с покладистым, даже телячьим характером, изхорошей семьи... Правда, говорили, что мальчик завязал на факультетероман с белобрысой волжанкой, но это Нину не беспокоило: она былауверена, что стоит ей пошевелить мизинцем, как теленок все бросит ипримчится туда, куда укажет мизинец. Валера действительно прибегал,вздыхал и страдал, когда она "в воспитательных целях" шла в театр сдругим, и светился от радости, когда наутро она звонила и милостиворазрешала отвезти себя в бассейн. Но волжанку свою не бросил! Уделял ей и времени поменьше, и целовалрассеянней, и врать, жалея ее, научился, но - не бросил! С ума сходил поодной, а присыхал к другой. Почему - сам не мог понять, понял толькопотом, когда все свершилось: а потому, что в одну влюбился головой, вдругую сердцем. Или потому, что одна ослепляла, а другая наивно ипреданно любила. И еще: одна видела в нем вариант с порядковым номеромодин иди два, а другой нужен был один-единственный на свете и большеникто - Валерка Никитин. "Доброжелатели" доносили матери о волжанке, но Мария Федоровна толькопосмеивалась. С Ильей Петровичем все было обговорено и решено,присмотрели даже уютную квартирку - свадебный подарок. Однажды, приехав домой раньше обычного, Валера услышал голоса отца иматери. Общались родители столь редко, что удивленный Валера невольноостановился и прислушался. Разговор шел о нем. - Позволь решать это мне, - высокомерно говорила мать, - дорогу сынупроложила я. - Верно,- подтвердил отец, - как бульдозер. Споткнется твой тепличныйотрок на первой же кочке. Самостоятельно,  полагаю, он решает только, вкакую щеку поцеловать мамочку... Вспомни себя. Ты в свое время... - Мы другое дело, - перебила мать. - Иные времена, иные песни. Мойсын должен иметь все, чего была лишена я. Мы с Ильей Петровичемпозаботимся о том, чтоб им было хорошо. - А тебе не приходило в голову, что вы,- с нехорошим смешком произнесотец, - сводите их, как породистых собак на племя?.. Что, грубо? Ладно,отставить собак... Ну, что вы, скажем, производите на строго научнойоснове брачный эксперимент, этакий синтез двух "отборных", но, чертпобери, совершенно ненужных друг другу людей?.. - А что? - невозмутимо ответила мать. - Любовь - категорияиррациональная, и попытка привнести в нее элемент логики... Больше Валера ничего не слышал. Оглушенный, ушел в свою комнату и легна диван. Сказано зло, но отец прав... И поощрительные улыбки матери, идобродушные реплики Ильи Петровича, и изощренное кокетство самой Нины;предстали перед Валерой в новом свете. Встал, подошел к столу, вытащил из ящика две фотокарточки. Вот они -рядом. Нина...Смуглое лицо с мальчишеской челкой, с улыбкой,отрепетированной до автоматизма, но все равно чарующей, сводящей сума... И волжаночка, бесхитростная и открытая, с распахнутой душой... По мере того как созревало решение, Валера успокаивался.! Да, онсделает это или навсегда перестанет себя уважать. Положил фотокарточки на место, выскользнул из квартиры, сел в машинуи поехал в общежитие. Увидев его непривычно серьезным, еле сдерживающимволнение, Маша догадалась и побледнела. Не выдумывали, значит, чтовидели его с разлучницей. Что ж, чему бывать, того не миновать. Сейчасскажет, ударит, убьет наповал. Она тоскливо смотрела на Валеру, умолялаглазами: "Не надо, как-нибудь после, потому что ты еще не знаешь, что вомне твой ребенок, и если скажешь сейчас, то всю жизнь и не узнаешь". А когда сказал - не поверила, а поверила - помертвела. Поплакаланемножко, умылась, надела свое много раз стиранное платье итуфельки-гвоздики, из-за которых целый месяц сидела на хлебе и чае,увязала толстую русую косу и поехала, потерянная, с ним подаватьзаявление. Родителям Валера показал уже паспорт со штампом. Среди комплиментов, заслуженных и незаслуженных женщины выше ценятнезаслуженные. Марии Федоровне не раз говорили о ее редкойпроницательности, о том, какой она тонкий психолог. Если бы этодействительно было так, то, взглянув на лицо сына,  мать поступала быпо-иному. А может, психология здесь была ни при чем, а просто имеломесто состояние аффекта. - Ключи от машины, - протянув руку, сказала мать. Валера отдал ейключи. - Деньги! Валера вытащил бумажник. Мать оставила в нем сорок рублей,возвратила. - Твоя стипендия, кажется? Разведешься - приходи. Будь здоров. Наступало лето, теплая одежда была не нужна. Валера снял с себядорогой костюм, надел тренировочные брюки и ковбойку, кеды, в которыхходил в турпоходы, и ушел не простившись. Аборт жене делать запретил, учебу оставил и устроился в таксомоторныйпарк - сначала учеником, а потом водителем. Сняли они небольшуюкомнатку. Маша продолжала заниматься в университете, а он зарабатывал нажизнь. Худо ли, бедно, но хватало и на комнату, и на еду, и на скромныеобновы. Однажды к ним заявился отец. Он с деланной иронией прошелся по адресуотощавшего сына, сострил насчет будущего внука и, поговорив о том о сем,сделал молодоженам совершенно неожиданное предложение: объединиться.Сообща сняли две комнатки, жить стало легче. Мало того, что отец умел илюбил готовить, - он оказался умным и тонким собеседником. Все троебыстро стали друзьями. Поступок сына отец решительно одобрял. Как-то Валера признался, что невольно подслушал тот самый разговор,сыгравший немалую роль в дальнейших событиях. - Признание на признание, - выслушав сына, сказал отец. - Я впервыестал тебя уважать, когда ты хлопнул дверью. Откровенно: в дом, где бы тыобосновался с этой... юной хищницей, я бы не пришел... Ты слыхал,наверное, от матери, что я неудачник. Неудачник я потому, что не решилсяв свое время поступить так, как ты. И тебя бросать не хотелось, и матьпросила не ставить ее в ложное положение. В общем, проявилнерешительность... А ты молодец - сам свою жизнь решил строить? Купилтахту - твоя тахта, собственная. Кастрюлю сегодня приволок - твоякастрюля, за свои деньги купленная. Это, брат, очень важно, что за свои.Голодранцами поженились - жизнь красивее сложится, дети счастливеебудут. О бывшей жене отозвался так: - Женщине положено от природы покорять,мужчин красотой и нежностью, а не приказами через отдел кадров. Аженщина с таким характером, как у твоей матери, да еще заполучившая вруки власть - настоящий бич божий, любое возражение кажется ейвозмутительной дерзостью. Если увидишь, - пошутил он, - что Машенькастремительно выдвигается, немедленно разводись! Когда родились Оля и Катя, мать прислала коляску и игрушки. Подаркине были приняты. Тогда мать, улучив время, когда мужчины ушли на работу,приехала сама. Придирчиво осмотрела внучек, невестку. Спросила: - Долго будешь дуться? - Меня вы, Мария Федоровна, нисколько необидели, я вам человек чужой. Сына обидели. - А он, думаешь, меня необидел? - Вам виднее, Мария Федоровна. - Так... Пора кончать этуисторию... Для начала переезжайте на дачу, вечером пришлю машину... Чегомолчишь? - Их дело, может, они и переедут. А мне и здесь хорошо. - А ты,тезка, гордая штучка... Ладно. "Москвич" Валерия стоит у подъезда, мойшофер подогнал, вот ключи. Скажи, чтобы вечером навестил мать. - Хорошо,скажу. Мать поцеловала спящих внучек, холодно кивнула невестке и уехала. Авечером вместе с газетами достала из почтового ящика ключи от машины икороткую записку: "Спасибо, мама, не беспокойся, мы ни в чем ненуждаемся. Будет время - заезжай в гости. Валерий". Оскорбленная, не простила. Так и не поняла, что пожала то, чтопосеяла. Вскоре Валерий был призван в армию и два года прослужил в танковыхвойсках. Там он познакомился с Гавриловым, который по просьбегенерал-лейтенанта, своего бывшего комбрига, приехал, в гости ктанкистам - рассказать про санно-гусеничные походы по ледовому материку,Гаврилову приглянулись три парня, которые после беседы попросилиразрешения остаться и засыпали его вопросами. - Загорелись? - Так точно, товарищ гвардии капитан... - ...запаса, Гаврилов погрозил пальцем. - Не льстите. Когда демобили-зуетесь? - Через месяц, товарищ гвардии капитан запаса! - Иван Тимофеевич, черти! Не раздумаете, приезжайте. - Гаврилов напи-сал на листке адрес. - До встречи, что ли? - Так точно, до встречи, Иван Тимофеевич! И через полгода Валера Никитин и братья Мазуры осуществили свою мечту- пошли в трансантарктический поход. Так что свою судьбу Валера определил сам. Этот поход был уже третьим. Каждый раз получался трехлетний цикл:полтора года - Антарктида (зимовка плюс дорога), полтора года - дома.Пять-шесть месяцев - отпуск, год - работа в таксопарке. Окончил заочноавтодорожный институт, куда перевелся из университета, получил диплом,инженера-механика. Заработал, в Антарктиде хорошие деньги, построилтрехкомнатную кооперативную, квартиру, принарядил Машеньку, а наположенную полярнику валюту накупил в Лас-Пальмасе близняткам такихигрушек, что в их комнате долго не утихал счастливый визг. Огрубел, обветрился, плечи раздались, походка отяжелела, ладонипокрылись каменнотвердыми мозолями. От прежнего Валеры в нем ничего неосталось, разве что неизменная доброжелательность ко всем, кто в немнуждался. В прошлом году, загорая на сочинском пляже, он увидел Нину. Еедевичья прелесть исчезла без следа. Она шла по пляжу в сопровождениишумных поклонников; Валера сравнил ее с Машенькой, сильной, свежей икрасивой в своем материнстве, и таким невыгодным для Нины оказалось этосравнение, что он испытал к ней острую жалость. Да, Валерий сам принял решение, перевернувшее его жизнь, и гордилсяим. У него есть любимая жена и две дочки, замечательный отец. Еслиглавное в жизни каждого человека семья и работа, то ему повезло и с теми с другим. А если и доведется погибнуть, то многие помянут его добрым словом. Впрочем, погибнуть можно везде. Двадцатилетний Дима Крылов, шоферматери, погиб средь бела дня в Сокольниках, когда отгонял отперепуганной девушки пьяных хулиганов. Карасев, Валерин сосед по дому,здоровяк журналист тридцати пяти лет, неожиданно для всех умер отинфаркта. А Гаврилов: провоевал всю войну, прошел двадцать тысяч километров поАнтарктиде и вчера за ужином размечтался: "Вот намотаю на спидометртридцатую тыщу - и засяду на даче писать мемуары. Пре вас; дармоеды!" Нет, не собирается погибать Гаврилов, и не помышляют о загробнойжизни его "адские водители"! Мы еще поживем, думал Валера, нам еще с Машенькой сына нужно родить,для преемственности. Плохо только, что застудил грудь, если воспалениелегких, тогда, наверное, хана. Но температура вроде не очень повышена,может, какая-нибудь ерунда, вроде бронхита. Если так, то еще "увидимнебо в алмазах". А кашель - с кровью... Случись такое в феврале, расчистили бы полосуна Комсомольской, в самолет - и домой, в Мирный. А в семьдесят градусовсамолету не взлететь, да и летчики уже загорают в тропиках на верхнейпалубе... Хотя нет, по сводке - а Макаров не забывает, каждый деньприсылает поезду сводку работы всей экспедиция - "Обь" сейчас толькоподходит к станции Беллинсгаузена, недели через две будут загорать... Тепло, хорошо в кабине; но придется вылезать - Сомов застопорил.Братья Мазуры не заметили, идут впереди, а ракет нет. Ничего, видимостьхорошая, не пуржит, рано или поздно глянут назад. Валера укутался,хорошенько прокашлялся и открыл дверцу кабины. От последней остановки поезд прошел три километра.

ОБЪЯСНЕНИЕ

Перед выходом из Мирного Тошка ярко расписал снаружи камбузный балок.На одной стенке был изображен императорский пингвин, чем-то неуловимопохожий на Петю Задирако. Одним ластом пингвин держался за живот, адругим совал в клюв бутылку с этикеткой "Касторка". Надпись гласила:"Заходи - угощу!" Противоположную стенку украшала жизнерадостнаякоровенка с рекламным стендом на рогах: "Вперед, вегетарианцы!Му-уу!",-а на торцовой стороне девушка в чрезвычайно экономномкупальнике призывно восклицала: "Попробуй догони!" Гаврилов велелзаменить эту безыдейную надпись на более выдержанную, однако Тошкадерзко ответил" что у него кончились белила. Сначала при виде камбузного балка походники не могли сдержать улыбок,но потом привыкли, а кроме них оценить Тошкино искусство было некому. Ктому же солнечный диск выползал как раз в то время, когда поездостанавливался на отдых. Заманчиво было поглазеть на мир в светеуходящего дня, но еще больше манила постель. А потом темнело, и всекраски становились на один цвет. Так что и страдающий животом пингвин, иразвеселая коровенка, и ехидная девушка внимания больше не привлекали. Встречи на камбузе три раза в сутки были для людей маленькимпраздником. В походе камбуз - центр притяжения, столовая и клуб,единственное место, где люди могут собраться и посмотреть друг на друга.Шесть человек садились за откидной столик, остальные размещались поуглам. В тесноте, да не в обиде. Раньше на камбузе было тепло, электрическая плита поддерживала нужнуютемпературу даже в сильные морозы. Но уже через неделю после выхода изМирного камбузная электростанция, работавшая на бензине, вышла из строя:двигатель гнал масло, оно горело, и в помещении вечем было дышать.Пришлось вместо электрической плиты ставить газовую, а на большой высотепропан сгорал не полностью, и камбуз приходилось часто проветривать. Ктому же после пожара баллонов с газом оставалось в обрез, и газследовало экономить. И если в пути камбуз получал тепло от двигателятягача, то на стоянке в помещении было холодно и неуютно. Когда Сомовглушил двигатель, камбуз быстро покрывался инеем, и на потолкеобразовывались сосульки. Температура, правда, ниже нуля не опускалась,но никто не раздевался, и даже Петя, несмотря на свою крайнюю, чуть лине анекдотическую аккуратность, не снимал рукавиц, а белый халат надевалповерх каэшки. Несмотря на это, ужин обычно проходил оживленно. Знали, что не маслои соляр сейчас греть пойдут, а себя в спальных мешках - на семь законныхи долгожданных часов. В эти часы человек принадлежал уже не походу, асамому себе, своим близким, которых, если повезет, можно увидеть во сне.И настроение за ужином поднималось па несколько градусов. - Сегодня ели молча. За сутки поезд прошел шесть километров, но людитак вымотались, что говорить никому не хотелось. Большую часть ночи меняли шестерню первой передачи у Сомова... Обычношестерни эти летели на пути к Востоку, когда каждый тягач тащил за собойгруз тонн в пятьдесят. По ледяному куполу груженым тягачам положено идтина первой передаче, а это значит, что ее шестерня находится в работезначительно больше времени, чем предусмотрено расчетом, и,следовательно, быстрее изнашивается. Гаврилов и Никитин несколько летназад представили докладную записку, обосновывая необходимость особойобработки этой шестерни для антарктических тягачей, но бумага та,видимо, попала в долгий ящик. А менять шестерню в условиях похода было делом до крайностикропотливым и мучительным. Следовало снять облицовку и радиатор,отсоединить коробку передачи от планетарного механизма поворота и отдвигателя, вытащить ее, весом в полтонны, на божий свет, снять крышку,сбить с вала шестерню и заменить ее новой. И проделать все операции вобратном порядке. Восемь часов меняли, будь она проклята! И то спасибо Тошке, - не будьТошки, на ремонт ушло бы суток двое. Походники - люди крупные и сильные,но это несомненное достоинство превращалось в свою противоположность,когда требовал ремонта главный фрикцион. А маленький и юркий Тошкараздевался до кожаной куртки, ужом заползал в двигатель, словно вспальный мешок, сворачивался там калачиком и орудовал ключом, а пальцышплинтовал с ловкостью фокусника. "Мал золотник, да дорог!" - недожидаясь похвалы, восторженно отзывался о себе Тошка, когда еговытаскивали за ноги, силой распрямляли и уводили греться. А детали все были тяжелые, стальные, и не каждую сподручно поднятьартелью. Коробку передач - ту Валера вытаскивал краном своей"неотложки", шестерни и облицовочные щиты поднимали руками, а двадцать -тридцать килограммов на куполе при морозе на все сто тянут. Без рук, безног остались, полумертвые притащились на камбуз, даже Ленька Савостиковв тамбур забрался с третьей попытки. Никто не смеялся над Ленькой -поработал он побольше крана. Спасли тягач, а за ужином молчали, в непривычной тишине сидели,сосредоточенно глядя каждый в свою тарелку, и пронизывало эту тишинукакое-то напряжение. Ухом старого солдата уловил его Гаврилов.Наэлектризованная тишина, плохая, подумал он, будто перед артналетом.Заметил, что вилка в руке Сомова подрагивает, задерживается у самогорта, словно Сомов хочет что-то сказать и никак не найдет нужного слова.На пределе Вася, подметил Гаврилов, исхудал, каэшка висит, как напугале, борода пошла сединой, это в его-то тридцать пять лет. Понять бы,где он, верхний предел усталости. - Чего буравишь? - Сомов зло посмотрел на Гаврилова. Так и есть, угадал - не выдержал Василий. Бывало, цапался с ребятами,однако на него еще не кидался. Зря, Вася... Как говорит Ленька, в разныхвесовых категориях мы с тобой работаем. Капитан Томпсон рассказывал,что, когда молодым матросом умирал от морской болезни, боцман расквасилему физиономию - и вылечил. Может, так и было, но у нас свои законы, мыи без мордобоя обойдемся. - Давай, давай,- кивнул Гаврилов, продолжая с аппетитом есть макароныпо-флотски. - Выговаривайся, раз приперло. - И скажу! - Сомов бросилвилку на стол. - Слово для прений имеет знатный механик-водитель товарищСомов! - выскочил Тошка.- Часу хватит, товарищ механик? Никто не улыбнулся. - Чай пить будете? - заикнулся было Петя, но ему не ответили - всенеотрывно смотрели на Сомова. - Давай жми, - поощрил Гаврилов, тоже кла-дя вилку на стол. - Про то, как я поход затеял на твою погибель. Точно?- Орден на нашей крови захотел получить? - сдавленно крикнул Сомов. Мертвое молчание повисло над камбузом. - Все так думают? - спокойно спросил Гаврилов. - Что ты, батя, -подал из угла голос Давид. - Разве можно, батя... - Орденов у меня шестьштук, не нужно мне седьмого, Вася. - Это не ответ! - вставил Маслов. Так, отметил Гаврилов, Сомов и Маслов - уже двое. - Я кого неволил? - проговорил он пока все еще спокойно. - Силком засобой тащил? Отговаривал, кто хотел лететь? - Ну, глупости сделали. Неполетели, угрюмо сказал Маслов. - Пошли с тобой. Нам друг с другом юлитьни к чему, не один пуд соли вместе съели. Ответь людям, батя. - Зачем насмерть повел? - уже не крикнул, а скорее простонал Сомов. - Ну, сам наладан дышишь - твое дело, потешил свою командирскую спесь. А за что меняпогубил и этих сопляков? За что, - яростно ткнул пальцем в покрытыезаиндевевшим стеклом фотографии детей, - их сиротами сделал? - Не хотел говорить, а скажу, - решился Маслов, теперь все равно.Знаете, что Макаров на Большую землю радировал? - "Поезд под угрозойгибели" - радировал! - Из-за, тебя, краснобай, остались! - набросился на Валеру Сомов. -"Не огорчайте батю, ребята, пошли вместе..." Распелась канарейка! Вот ипошли... Выхаркивай теперича легкие, чтоб батя не огорчался! Валера прикрыл рукой глаза. - Подонок, ты, Васька, - сплюнув, сказал Игнат. Думал, просто жмот, аты еще и подонок! - За подонка - знаешь? - Сомов рванулся к Игнату изатих, прижатый к месту тяжелой рукой Леньки. - Драться не дам, я сИгнатом согласный, - хмуро сказал тот. - Куда мне драться... - ЛицоСомова скривилось, голос дрогнул, перешел в шепот: - Подохнуть быспокойно... - Все высказались? - тихо спросил Гаврилов. И, подождав мгновение, взревел: - Эй, ты, мокрица, протри глаза, слез на дорогу не хватит!Разнюнился... баба! Слюни распустил... На тот свет собрался? Туда тебе идорога, живые по такому сморчку плакать не будут! - И свирепо повернулсяк Валере: - Зачем их уговаривал, кто разрешил?! Пусть бы улетели кчертовой матери, чем гирями на ногах висеть! Молчать, когда начальникпоезда говорит! (Все свирепея.) Да, виноват - баб в поход взял! Зачемсвой троллейбус бросил, если кишка тонка? (Сомову.) А ты чего писал "сблагодарностью принимаю приглашение", когда знал, что я не в Алуштусобрался? (Это Маслову.) Тьфу! Я вам дам помирать, на том свете тошнобудет! Перевел дух, бешеным взглядом обвел притихших людей: - Чего носом стол долбишь? (По адресу Леньки.) За девками бегатьлегче, чем по Антарктиде ходить? А вы? (На братьев.) Полудохлый тюленьвеселее смотрит! Зарубите себе на носу каждый: помереть никому непозволю. Пригоним хотя бы полпоезда в Мирный - ложись и помирай, ктожелает. Тебя, Сомов, отстраняю от машины, сдай Жмуркину Антону. С тобой,Маслов, разговор особый. Всем пить чай и располагаться на отдых. - Не вставайте, ребята, сам разолью, - заторопился Петя. - Пейте,ребята, пока горячий. - Раз пошла такая пьянка... - сбивая напряжение, пошутил АлексейАнтонов, - разреши, батя, каждому по сигарете. Закурили, молча и с наслаждением подымили. - Ты главное ответь, - поднял голову Сомов.- Когда с Востока уходили,знал или не знал про солярку? - Не знал, Вася, честно говорю, - ответил Гаврилов. - А если бзнал...докурил до пальцев сигарету, загасил в пепельнице, жестянойкрышке из-под киноленты...- все равно пошел бы! - Один? - недоверчиво спросил Маслов. - Один в поле не воин. - Гаврилов взял протянутый Валеркой окурок,благодарно кивнул, жадно затянулся. В походе одному делать нечего. СИгнатом пошел бы, с Алексеем, с Давидом, с Валерой. "Коммунисты,вперед!" - как когда-то на фронте... И Ленька небось посовестился быдядюшку, почти родного, бросать. А может, и еще кто. - Как главный фрикцион или коробку менять, все бегают, орут: "ГдеТошка? Куда задевался Тошка?"-затараторил Тошка. - А как в кино идти илипряники жевать, про Тошку никто ни ползвука! - И Тошка,- серьезно добавил Гаврилов.- Нельзя было, сынки, не идти вэтот поход... Был у меня кореш - комбат Димка Свиридов, два года рядомпровоевали, сколько раз друг друга из беды вытаскивали - и счет потерял.Да такое никто на фронте и не считал, там, как и у нас в полярке,выручил друга - и знаешь: завтра он тебя выручит. Так я вот к чему.Зимой сорок пятого Вислу форсировали, нужно было до зарезу с тылапрорваться к деревне. Гаврилов рукой сдвинул посуду и при помощи вилокпоказал,   как располагались стороны. - А с тыла, вот здесь, поразведданным, то ли было, то ли могло быть минное поле. Времени в обрез,не возьмем деревню, посередь которой шло шоссе, - сорвется операция.Сподручней всех заходить в тыл было свиридовскому батальону, а Димка, мыушам не поверили, стал тянуть резину: так, мол, и так, машины не впорядке, личный состав неопытный, боеприпасов недокомплект... Что нанего нашло, никто понять не мог. Другой батальон с тыла бросили. Наминах три танка потеряли, остальные прорвались, взяли деревню... А соСвиридовым я до конца войны не здоровался, на разу руки не подал. Незнаю, где он сейчас, чем командует... - Поня-ятно, - протянул Игнат. - Не хотел, сынки, чтоб вся Антарктида плевалась в нашу сторону, еслиб на следующий год Восток закрыли, - закончил Гаврилов. - Я-то что, яуже на излете, а вам жить да жить да людям в глаза смотреть... На камбузе с каждой минутой холодало, под каэшки лез мороз. - Полаялись и забыли, батя, - с извинением проговорил Маслов. - Не изкапрона нервы, сам понимаешь. И помирать опять же никому не охота. - Непомрем, - сказал Давид. - С Комсомольской дорога под горку пойдет,полегче будет. - Факт, - поддержал Алексей. - Морозы ослабнут, повыситсяи давление воздуха и количество кислорода в нем. - Выйдешь на улицу, -размечтался Тошка, - а там сущая чепуха: минус пятьдесят. Сымай кальсоныи загорай! Растаяли, заулыбались. - Как вернемся, - продолжал мечтать Тошка, - соберу пингвинов штуктыщу, расскажу им лекцию про поход. А если кто каркнет, что брешу, -перья из... повыдергаю! На этот раз не выдержали, рассмеялись. - Все, Давид, - вытирая слезы, пробормотал Валера, - побаловал тебя,и баста. Тошка, собирай чемоданы - и домой! Тошка вопросительно взглянул на Гаврилова. - Пойдешь вместо Сомова, - еще раз повторил Гаврилов. Сомов хрустнулпальцами. - Ну, батя, вылез из оглоблей, было такое... Только машину сдавать непринуждай, рано списывать меня: в пассажиры, пригожусь... - Сдашь, - проговорил Гаврилов, - на одни сутки. Отдохнуть тебе надо,Вася. - На сутки - другое дело, - обмяк Сомов. - А то "сдай машину", богзнает, чего подумаешь. - Кончен бал. - Гаврилов поднялся. - По спальням! И все разошлись "по спальням". Дежурные разожгли печки-капельницы,салон "Харьковчанки" и жилой балок быстро прогрелись, а в теплераздеваться одно удовольствие. Залезли в мешки с пуховыми вкладышами,глаза сами собой закрылись, Светало. Понемногу выплывал из тьмы желтый диск, окрашивая внежно-розовые тона снег и часть небосклона, а позади, где-то над Южнымполюсом, густел темно-синий занавес. И оттого солнце казалось ненастоящим, а бутафорским, словно осветитель в театре баловался своимискусством. Лучи были косые, на все пространство их не хватало, и натеневых участках снег казался то изумрудным, то красноватым. Но такпродолжалось недолго, часа полтора. А потом, по мере того, как солнцепряталось, нежно-розовые тона превращались в багровые, с каждой минутойтемнея. И вскоре на почерневшее небо выплыли луна и звезды. Однако люди ничего этого уже не видели. Точнее, видели, и не раз, ноне сейчас, а в прошлые походы, когда шли днем, а спали ночью. Поезд спал.  Утихли двигатели, умолкла рация, и лишь слегкапосвистывал ветерок, чуть взметая снежную пыль. Так спит пружина, пока ее не натянут. Но пружине легче, она стальная,а люди сделаны из плоти и крови.

ВАСИЛИЙ СОМОВ

Сомов заснул в тишине и проснулся от тишины. Выглянул из мешка -никого. Тело протестовало, требовало покоя, ношено всегда протестует итребует, к этому Сомов давно привык. Жаль покидать мешок, так бы,кажется, всю жизнь в нем и провалялся. Слава богу, тепло из балка выдутьеще не успело. Значит, только-только остановились, прикинул Сомов.Проканителишься минут двадцать - будешь лязгать зубами, надевая штаныпри минусовой температуре. Вылез. На нижнее шелковое белье наделшерстяное, потом свитер из верблюжьей шерсти, кожаную куртку, каэшку -штаны и телогрейку опять же на верблюжьей шерсти, натянул унты,подшлемник, шапку и, запакованный по всем правилам, вышел из балка намороз. Первая мысль: утро, сутки проспал, и впереди снова сон, вместе совсеми. Это хорошо. Глянул - Комсомольская! Полузасыпанный домик, раскулаченный тягач,что еще в позапрошлом походе бросили, разбитые ящики, разная рухлядь...А цистерна? Круто обернулся, увидел метрах в двухстах цистерну и возленее людей. Побежал бы, да нельзя здесь бегать, шагом дойти - и за тоногам спасибо. Дошел, не стал задавать вопросов, потому что увидел, какИгнат вытаскивает из горловины щуп, залепленный густой массой. Завернул Игнат горловину, спустился вниз. - Привет, Плевако! Постояли, понурясь. Жали, рвались на Комсомола скую... Была надежда,и нет ее. Гаврилов махнул рукой, пошел к домику, за ним потянулисьостальные. Ни слова никто не сказал. Но - удивительное дело! - думалСомов о цистерне на Комсомольской много раз и замирал от этих дум, аудар перенес без горечи, даже равнодушно. Потому что кожей чувствовал:быть и в той цистерне киселю, и потому, что весь выплеснулся вовчерашнем разговоре, и еще потому, что хорошо выспался и скоро сноваляжет спать на восемь часов. А там видно будет. Ленька уже откапывал дверь. Молодой, буйвол, здоровый, ничем в жизнине связанный, для себя живет, позавидовал Сомов. А слабак! Таких Сомоввидел не раз и не испытывал к ним уважения. Все хорошо - козлами скачут,а как прижмет их - слова не выдавишь. Первый и последний раз парень впоходе, точно. Мазуры, Никитин, даже этот шкет Тошка - другое дело,тертые калачи, не говоря уже о бате. Стреляный волчара, битый-перебитый. Ленька распахнул дверь. На пути к Востоку торопились, в домик незаходили, да и ни к чему было заходить. А теперь все рвутся, может,разжиться чем удастся. Картина знакомая: дизельная электростанциязаконсервированная, камбуз, в кают-компании стол, стулья, две полки скнигами, стены покрыты толстым слоем игольчатого инея. Никитин - к полкес книгами: Толстой, Флобер! А Сомов - в жилую комнату, к тумбочкам.Открыл одну, вторую... Есть! Стащил рукавицу, трудно гнущимися пальцамипересчитал: двенадцать штук "Беломора". Так-то, брат Никитин, Флоберакурить те будешь... Узнав про такую удачу, перерыли всю станцию, разгребли по угламсугробы - откопали десяток мерзлых бычков... Зато из камбуза с радостнымподвыванием вышел Петя, прижимая к груди несколько килограммовых пачексмерзшейся в камень соли. Тогда только походники и узнали, что соли уних оставалось от силы на неделю. Вот и все, больше до Мирного жилья не увидишь... За ужином о цистерне никто не вспоминал - батю щадили и нервы своиберегли. А думали о ней, по глазам было видно. А глаза-то у всехввалились, носы острые, губы серые - краше в гроб кладут. Хотел Сомовспросить, как перегон дался, но смолчал: и без слов видно, что по ушинахлебались, пока он сон за сном смотрел. Поужинали, растопили капельницу, улеглись. Сомов привычнорасслабился, ожидая, что сию же секунду мозг отключится, но не тут-тобыло, сна ни в одном глазу. Оглушительно храпел Тошка, посапывал Ленька,беззвучно, Как мертвые, лежали Валера и Петя, а Сомов все бодрствовал.Капельница прогрела бак градусов до тридцати, стало жарко. Машинальновыпростал из мешка руку, чтобы достать "Шипку", и шепотом выругался.Хотя бы одну "беломорину" заначил, дурак... Курить захотелось до круговв голове, сладкая слюна заполнила рот, что хочешь отдал бы за три-четырезатяжки. Мысли сосредоточились на камбузной полке, где Петя хранилскудный запас курева, и в мозгу начали возникать варианты, при которыхон, Сомов, имел бы законное право пойти на камбуз и всласть накуриться.Но варианты эти были сплошь надуманные, по закону ничего не выходило, араз так, то лучше про курево не вспоминать. Через четырнадцать часовобед, тогда и подымим. Сразу засыпаешь - ни о чем не думаешь, во сне все беды проходят, акогда валяешься без смысла и цели, начинают болеть помороженные щеки,нос и кисти рук, стреляет в колене - ревматизм, что ли, начинается,бунтует желудок, вызывая изжогу. Сомов встал, зачерпнул кружкой ледянойнатаянной воды из бидона. Прогрел воду у еще не остывшей капельницы,проглотил две таблетки бесалола, запил. Изжога прошла, заснуть бы теперьв самый раз... А в голову назойливо лез вчерашний разговор. Ненужный был разговор,зряшный. Все равно Гаврилов оказался прав. Сомов выругал себя: сорвался... Лучше всего молчать. В троллейбусномпарке его так и прозвали - молчун. В праздники наряды выписывали -молчал, благодарность объявляли - молчал, ругали - молчал. По своемуопыту Сомов знал, что молчаливых не то что любят, а стараются не оченьзадевать: работает человек - и пусть себе работает, всем кругом польза.А если с начальством спорить, то сегодня выиграешь десятку, а завтрапроиграешь сотню. Обидно, сорвался. В первый раз, а какая разница? Кому самый захудалыйтягач подсовывали? Сомову. "Ты, Вася, у нас опытный, ты у вас золотой исеребряный",уговаривали. Кто три дня на Востоке грузы сдавал, солярперекачивал, пока остальные водители дрыхли без задних ног? Сомов,Всегда так: вкалывать нужно - Сомова зовут, а, премии, грамоты получать- Иванова, Петрова, Сидорова. Хотя, конечно, бывало и другое. Сомов небез удовлетворения припомнил случай с Гусятниковым, в прошлуюэкспедицию. Нахрапистый был мужик, громче всех орал на собраниях,Валерку оттирал - к бате лез в замы. "Сомов такой и сякой, - орал, -безынициативный!" А когда на припае у Гусятникова трактор заглох и ледпод ним хрустнул, чуть "медвежьей болезнью" не заболел. Трещина узкая, сполметра, нужно неисправность устранить и вперед рвануть, пока неразошлась, а выступальщик этот драпанул с машины. Кто трактор и сани спродовольствием спас? Сомов. Тогда батя за его здоровье выпил и на рукахносить пообещал. Нам на руках не надо, ноги пока, еще ходят, ты лучшехорошее не помни, а плохое, забудь. Так нет, запомнит, ввернетчто-нибудь такое, в характеристику, прощай, Антарктида. Садись, Вася, забаранку троллейбуса номер двенадцать и гоняй до одури по маршруту:гостиница "Националь" - больница МПС. В, который раз подсчитал в уме, что имеет здесь, в Антарктиде. Есливсе собрать, то раза в два ч половиной больше, чем зарабатывал в парке.Ладно, была бы шея, а хомут найдется... Дойти бы... Два раза отзимовал - шесть лет забот не знал, нешуточное дело восемьедоков прокормить, обуть и одеть одному. Конечно, Жалейке неплохо бысотнягу прирабатывать, но где ей, с хозяйством еле справляется. Вспомнилразговоры друзей: "Куда махнешь в отпуск?"-"В Ялту, а ты?" - "Думаю, вПалангу, на машине!" Горько усмехнулся. Он-то вернется, получатотпускные - и за баранку, да еще сверхурочные ездки будет выпрашивать.Кружка-другая пива - вот а все удовольствие. Для них, подумал Сомов отоварищах, Антарктида - это почет, портреты в газетах, борьба сприродой... Вам бы столько нужно было, сколько мне, поняли бы, что такоедля меня Антарктида... Не спится, курить хочется, хоть вой. Чертов Ленька, сунулся тогда впожар, не мог курево из балка выкинуть, Знал бы такое, первый бы полез..Хотя вряд ли, Ленька - сам себе кормилец, ему море по колено, красуйся,проявляй геройство. А моим хлеб нужен, не портрет с черной окаемкой... Еще раз позавидовал Леньке, и заныло под ложечкой: вспомнил Сомовмолодого Ваську, неженатого, удачливого. Первая удача - в танковыхвойсках служил, обучился на механика-водителя. Хотя просился на флот,чтоб тельняшку носить и брюки-клеш, пыль девкам в глаза пускать. Невидать бы тогда Антарктиды как своих ушей, для Гаврилова только танкист- человек. Но с батей встреча случилась через шесть лет, а до тогоотслужил, закончил курсы бульдозеристов и завербовался в Братск. Деньгитам были несчитанные, как от них избавиться, не знал. Воспоминание об этих деньгах до сих пор мучило Сомова, как толькоможет мучить тяжелая и непоправимая ошибка. - Послушался бы умных людей,оставил бы на книжке - горя бы не знал. Так, нет, полгода по Кавказумотался, пока до копейки не спустил. Правда, на всю жизнь нагулялся,цыплятами табака завтракал, шашлыками обедал, вино дул, как воду. ИЖанна... Вообще-то ее звали Аней - в паспорте случайно подсмотрел. Ногидлинные, грудь высокая, синими глазищами взглянет - до позвонковпробирает. До последней десятки деньги выжала и хвостом вильнула. Продалчасы, купил билет и махнул в столицу - устраиваться. Вышел из поезда,сел в первый же попавшийся троллейбус, прочитал объявление и прямиком впарк. И заработок неплохой обещали и работа почище, чем на бульдозере.Поселился в общежитии. Через год женился. Может, и рано было жениться,но уж очень хотелось забыть, вытравить из памяти ту синеглазую ведьму. А с Жалейкой забыл, вытравил... Вспомнил Сомов их первую встречу. Ехал в автобусе к приятелю и гостии стал свидетелем смешной сцены: контролер, здоровенный мужик, выжималштраф из зайца-студента. Тот хлопал глазами, шарил в портфеле и лопоталнасчет стипендии, что завтра получит, а контролер, весь светился отрадости, что поймал: "Так будем платить штраф, гражданин?" Студент незнает, куда деваться от позора, уже не просит, а стоном исходит. Тут-тоСомов и увидел Жалейку. Простенькая такая, собой нескладная - пройдешьмимо и не заметишь. Только глаза большие и скорбные, как на картине.Подошла, спросила, можно ли за студента штраф заплатить. Контролер:"Плати, твой будет заяц!" Покраснела, как малина, заплатила, а тотухмыльнулся, пошутил плоско и пошел новых зайцев ловить. Студентприготовился на блокнотике адрес записать, чтоб завтра деньги принести,а она - что вы, говорит, не надо. Шмыг к выходу - и выскочила наостановке. Сомов за ней. Сто раз удивлялся, какая сила его толкнула, зачемвышел, ведь ехать-то было еще далеко. Догнал, напросился проводить,слово за слово - в общем, познакомились. В кафе "Мороженое" пригласил, отом о сем рассказал и поинтересовался, почему это она чужой Штрафзаплатила. - Жалко его стало, - ответила. - Тихий он такой, беспомощный. - Много их, зайцев, - возразил. - Я троллейбус вожу, знаю ихнегобрата. Всех не пережалеешь, которые бесплатно норовят. - Не все от жадности, - тихо таи сказала, будто извиняясь. - Нельзялюдей ногами топтать. - Эх ты, Жалейка! - посмеялся Сомов.   Так и прозвал ее - Жалейка. Чудная девка оказалась, не видел он таких. Штукатур, в общежитиижила, в комнате шесть вертихвосток, в каждая: "Варька, погладь! Варька,отнеси каблук набить!" -кому не лень, все на ней воду возили. Половинузаработка отцу с матерью в деревню отсылала да еще сестричку, что втехникуме училась, кормила, самой только на хлеб да на суп с вермишельюи оставалось. А девка была хоть и не видная собой, а плотная, девки -они воздухом сыты бывают. Присмотрелся к  ней Сомов и решил, что получится из Жалейки верная инадежная жена. Сыграли свадьбу, парк выделил молодоженам комнату, началижить, а добра не наживали. Безответная была Жалейка, робкая, а характергранитный. "Ты уж меня прости, Вася, но как жила, так и жить буду - посовести". И старикам продолжала посылать, и сестричку кормила, и, Васюсвоего не спрашивая, его родителям в деревню двадцатку в месяц. Сомовхмурился, выражал недовольство, голос повышал, чтоб понимала, кто всемье хозяин, но верха не взял и покорился. Кореши, с которыми на троихперестал разливать, посмеивались, называли подкаблучником, но Сомов необижался, зная, что вовсе он не подкаблучник, а проста в глазах уЖалейки есть такая правда, против которой не попрешь. Ни напиться, нивыругаться, ни человека обидеть не позволяли, с таким укором смотрели,что хоть на колени становись - клянись, оправдывайся. Вот и получилось, что не он жену воспитал, а она его. Любила своегоВасю, ласкала, без чистой рубахи на улицу не выпускала и день за днем,год за годом переделывала по-своему. Научила стариков почтительнолюбить, семью ценить превыше всего, человека в себе беречь - не толькотело, но совесть в чистоте держать. Заболеет соседка, Жалейка ночь у ее постели сидит, погорельцы подомам ходят - платье свое отдаст, о стиральной машине: сколько мечтала,дождалась премии - и старикам на сено для Зорьки послала. Эх, Жалейка,Жалейка... За пять лет двух мальчиков-погодков ему родила, девочку, и все бегаюту нее чисто одетые, умытые, любо-дорого смотреть, когда за стол садятся,галчата голодные. Гордое слово - семья, сколько в нем скрыто длячеловека радости. Смысл жизни - семья! Екнуло сердце: вспомнил про бычка, который, может, еще лежит вкармане кожаной куртки. Не докурив, Сомов никогда не выбрасывал бычка, абережно гасил и совал в карман. А вдруг и сейчас там лежит, забытый? Вбалке уже похолодало, но ради такого водой ледяной дал бы себя облить.Вылез, нащупал куртку, юркнул обратно в мешок, рванул молнию накармане... Вот он, родной, желанный! Давно уже такой радости Сомов неиспытывал, как от этого бычка. Прислушался - спят. Не спали бы - дал быкаждому по затяжке, а раз спите - во сне покурите. Крутанул зажигалку,жадно затянулся, раз, второй, третий - даже в голове зазвенело отоблегчения. И постыдился: нехорошо, не по совести. Проснулся бы кто, увидел, чтоон курит, бог знает, что бы подумал. И так не любят его, жмотом в глазаи за глаза обзывают, скопидомом. А ты зайди ко мне, посмотри, сколько вдоме накоплено?! Сомов вздохнул. Дорого она обходится, Жалейкина правда, чистаясовесть. Семь лет назад, в гололед, такая приключилась история. ВозвращалсяСомов ночью в парк, и в его троллейбус врезалась "Волга". Признали, чтоводитель троллейбуса ничего не нарушил, а с двоих, которых из-подобломков "Волги" вытащили, вину смерть списала. Вот и вышло, чтооказался как бы виноватым в этой беде один человек - Василий Сомов. Неперед судом, к которому он и не привлекался, - перед своей обнаженнойсовестью. Понял это, когда трех сироток решили определить в детский дом. Не позволила Жалейка! Взяли детей к себе. Яблоки зимой покупали, на море летом возили -чтоб жили, как раньше. Полюбили, как родных, заменили отца и мать, не вовсем, конечно, потому что родителей вообще нельзя заменить. Но здоровьедетям сохранили и детство прожить дали, старшего до института довели.Поневоле жмотом станешь, деньги, брат, у нас считанные... Еще пять лет, подумал Сомов, и полегче будет. Заработок Костя в семьюпринесет, младших поднять поможет. Как Давид Мазур - не забывает,помнит, помогает. По анкете - трое детей, по столу обеденному - шестеро... И никто изпоходников не знает, и пусть не знает, жалеть мы сами умеем, нас жалетьни к чему. Живым бы вернуться!.. Зря вчера Валеру попрекал, не он отсамолета отговорил - Жалейка отговорила! Так он лежал и думал. Выспался, покурил, до звонка еще часов шесть -давно такой удачи не выпадало. Всех вспомнил: жену, своих стариков и еестариков, Витю, Колю, Галку, Зойку, Костика и Леночку, никого не забыл.Стал думать, что кому купит, если живым останется. Жалейке мохеровыйшарф на плечи, мальчишкам джинсы и нейлоновые куртки; девчонкам тожекуртки поярче и нейлоновые купальники - это на валюту, в Лас-Пальмасе. Адома - всем новую обувь, а девчонкам - высокие сапоги, Костику дляинститута шерстяной костюм, старикам - отрезы... Сам - за баранку, асемью - в Евпаторию на месяц, пусть жизни радуются. Вспомнил, что как-то Игнат его спросил: - Вася, а ты когда-нибудь в жизни смеялся? - Что я, клоун, что ли? -нехотя ответил, хотя вообще мог бы не отвечать на такой глупый вопрос. Вспомнил же Сомов про этот вопрос Игната потому, что лежал и улыбался- так хорошо ему было думать про то, как обрадуются дома его подаркам иего возвращению. И с этой улыбкой стал засыпать. Эх, Жалейка, Жалейка, совесть тымоя...

ТРИ ЧАСА НА РАЗМЫШЛЕНИЕ

 Поезд скрылся за снежной пеленой, и Гаврилов остался один. Сейчас половина первого. Через полтора часа остановятся на обед иувидят, что он отстал. Еще полтора часа - на возвращение. А еслидогадаются отцепить цистерны от "Харьковчанки" и пойти назад на третьейпередаче, то минут сорок. Итого три часа либо два часа десять минут.Впрочем, это, наверное, все равно: больше полутора часов ему невыдержать. Ночь и снежное кружево отгородили Гаврилова от всего остального мира. Метель не раз пыталась его погубить. Однажды на мысе Шмидта, налетеввнезапно, как разбойничья шайка, она настигла его на пути от аэропорта кпоселку. Тридцать метров в секунду, видимость ноль, одна надежда -диспетчер Татьяна Михайловна вспомнит, что не дождался автобуса Гаврилови пошел пешком. Вспомнила, послала вдогонку вездеход. Через нескольколет, уже в Мирном, когда скорость ветра достигла пятидесяти метров,отправился с поисковой партией спасать пропавшего аэролога и чуть былоне свалился с ледяного барьера на припай - в последнее мгновение успелухватиться за леер. А в другой раз на дрейфующей льдине с полчасавертелся вокруг домика, пока, сбитый с ног ветром, не ударился о дверь -спасся. Выжить в настоящую пургу и погибнуть из-за никчемного ветришкипять-семь метров в секунду... Никчемный, а сделал свое дело: взметнулснег, засеял воздух мельчайшими пылинками, уничтожил видимость. Был бы у него тягач с балком- "ноу проблем", как говорил американскийгеофизик, который зимовал на Востоке. Забрался бы в балок, разжегкапельницу и отсиделся в тепле. Значит, допустил ошибку: последний тягачобязательно должен быть с балком. И еще ошибку допустил или небрежность - один черт, как назвать: неналадил переговорные рации на первой и последней машинах, понадеялся наракеты. А все ракеты ушли на фейерверк, салют в честь первого пожара вистории Центральной Антарктиды. "Многовато ошибок на один поход", - расстроился Гаврилов. Кому-тонужно за них расплачиваться, и справедливо, что жребий этот выпал ему. Стал решать, как поступить: отсидеться ли в кабине, пока не уйдеттепло, или сразу разжигать костер. Конечно, нужно отсидеться. Двигательостынет минут через двадцать, и в эти минуты в кабине будет плюсоваятемпература. Еще с полчаса морозу придется штурмовать тягач, чтобыпроглотить остаток тепла. Значит, покидать кабину следует не раньше чемминут через пятьдесят. И тут же внес поправку: через сорок, потому чтозакоченеешь - рукой не двинешь, а разжечь костер - дело нешуточное,много сил потребуется. Прикинул план: сначала наломать на куски или распилить остатокгорбыля, снести его в колею, намочить тряпку в канистре с бензином иподжечь. Это первый вариант. Второй вариант такой: проделать то жесамое, но разжечь костер прямо в санях, чтобы пламя охватило доски,которых имелось кубометра полтора. Вариант более надежный, но в этомслучае поезд останется почти без дров, разогревать масло и соляр будетнечем. Так что второй вариант отпадает. Вот если бы авария случилась до,а не после Комсомольской, - другое дело, тогда можно было бы разобратьна дрова домик. А возвращаться с этой целью на Комсомольскую - потерятьтри-четыре дня. Не имеет он, Гаврилов, права на такую роскошь -возвращать поезд назад, когда каждый километр дается с кровью. Себя,может, и спасешь, а поезд погубишь - такого не то что Сомов, а Валера иМазуры не выдержат. И решил, что пожертвует, самое большее, горбылем и двумя-тремядосками. Тогда дров ребятам, пожалуй, хватит, с учетом того, чтокилометров через двести - триста морозы ослабнут, а на Востоке-1 иПионерской можно наскрести для костров всякого хлама - разбитых ящиков,вех и прочего. Итак, горбыль, две-три доски и ни одной щепкой больше. И, пока в кабине было еще тепло, стал писать докладную: "Начальнику САЭ тов. Макарову Алексею Григорьевичу 23 марта, 0 ч. 35мин. Докладываю, что в двадцати километрах от Комсомольской заглох ведомыймною тягач № 36 с хозсанями. Предполагаю, что расплавились подшипники коленчатого вала. В связи сотсутствием видимости данное происшествие для экипажа поезда осталосьнеизвестным. Нахожусь в кабине, которая быстро охлаждается и на исходепримерно часа сравняется температурой с наружным воздухом минуссемьдесят один градус (такая температура отмечена сегодня на началодвижения в 21 час по местному времени). Принял возможные меры для предотвращения утечки тепла: забил щели вкабине ветошью и укутался чехлом. После окончательного охлаждения кабиныбуду разогреваться работой, а также зажгу костер из горбыля и двух-трехдосок. Учитывая, однако, что принятые меры могут оказаться лично для менянедостаточными, прошу не винить за последствия экипаж поезда, так какидущий впереди Савостиков никак не мог видеть, что тягач № 36 заглох,так как на 23.30 видимость стала ноль из-за пороши. Алексей Григорьевич! Синицын не подготовил топливо, отсюда все нашибеды..." Зачеркнул как следует последнюю фразу. Сами разберутся, кто виноват,а то получается, что он, Гаврилов, жалобу сочиняет, а не деловуюдокладную записку. И продолжил: "Григорьич! Начальником поезда назначь Никитина, заместителем ИгнатаМазура. Если что, друг, не поминай лихом.                                                        Твой Иван". В кабине стало заметно холоднее. Паста из шариковой ручки невыдавливалась, и Гаврилов достал карандаш. "И. О. начальника поезда тов. Никитину В. А. Валера! Поставь Давида замыкающим. Мой тягач брось, сними с него, чтонадо, а сани пусть подцепит Савостиков. Учти, на сотом километре у зонытрещин вехи занесло, в пургу ни шагу, стой, пока Маслов не проложиткурс. Характеристики на всех пиши с Игнатом и обсуди на коллективе. Еслиникто не вылезет из оглоблей, дай всем положительные. Если на Пионерскойсумеете забраться в дом, то на камбузе есть соль и десяток мороженыхгусей, точно помню. Ну, бывай.                                                     Гаврилов И. Т. Сынки! Держитесь друг за дружку - и черту рога обломаете.                                                             Батя". Все, отписался. Самое трудное осталось... По тому, как замерзли руки, державшие карандаш и записную книжку,понял, что температура в кабине опустилась много ниже нуля. Наверно,каждую минуту холодает на градус, а то и на два. Последние, самыетрудные строчки - и пора выходить, жечь дерево. Растер кисть, погрел еев рукавице и стал медленно выводить: "Катюша, сыночки! Уж такая случилась неудача..." Глухо заныло сердце, горький спазм перехватил дыхание. Смерти Гаврилов не боялся, слишком часто за пятьдесят лет онаподкарауливала его, и он привык к мысли о том, что рано или позднозвезда перестанет светить. Как и все старые полярники, он никогда неговорил об этом, но знал, что не опозорит свой последний час излишнейсуетливостью, которая, бывает, перечеркивает все хорошее,  что было вчеловеке при жизни, и надолго оставляет у живых неприятный осадок."Веселиться в жизни всякий умеет, - говорил комбриг, - а ты сумей веселоотдать концы! Умирать, братцы, нужно с достоинством, с улыбкой". Ну, с улыбкой - это слишком сильно сказано, а с достоинством онумереть сумеет. Не в этом дело. Умереть - это больше не знать и большене увидеть: не знать, дойдет ли поезд, не увидеть Катю и мальчишек. И письмо его - последнее! Осознав этот факт, Гаврилов решил, что писать письмо не станет. Он нелюбил возвышенных слов, какими говорят в театре, считал их неискреннимии сентиментальными, а именно такие слова и просились на бумагу. К томуже пальцы уже не гнулись, буквы получались корявые, и Катя подумает, чтописал он в судорогах. Ни к чему травмировать бедняжку, и без тогослезами изойдет. Вспомнил, как провожали его пять месяцев назад на причалеВасильевского острова. Было ветрено и сыро, ребятишки озябли, и Катюшаотправила их в помещение, а  сама стояла внизу и неотрывно смотрела нанего, печальная, гордая, все еще красивая. "Королева у тебя жена,Ваня",- с уважением сказал Макаров. И Гаврилов вздрогнул тогда от этихслов, потому что про себя всегда называл ее королевой, владычицей своейжизни, счастьем своим незаслуженным. И оттого, что никогда, быть может, не увидит больше Катюшу и еюрожденных для него сыновей, и заныло у Гаврилова сердце, перехватилодыхание. "Эх ты, слюнтяй, - обругал он себя, - нашел время размагничиваться"!Пососал валидол, но боль не унималась. Разжевал одну таблетку, другую,прислушался - вроде отпускает. Взглянул на часы: прошло сорок минут. Имороз в кабине градусов под пятьдесят, наверное. Нужно выходить, пока неокончательно сковало суставы и не потеряло чувствительности тело. Вышел, захлопнул дверцы кабины. Ветришко резанул лицо холодным огнем,пробил подшлемник и шарф, словно бумагу. Но дует, однако, слабее, метратри в секунду, не больше. И видимость кое-какая появилась, снежную пыльприжимает вниз. Это хорошо, но недостаточно. Совсем бы уложило пыль наповерхность - Ленька, обернувшись, заметил бы, что за ним никого нет. Стремясь не делать резких движений, полез на обрешеченные стальнымитрубами сани, стал собирать горбыль. Его оказалось немного, минут надесять горения. Горбыль длинный, но тонкий, пилить его, пожалуй, необязательно, можно и разломать. А вот с досками вышла ошибка, нет здесьполутора кубометров, в лучшем случае кубометр с четвертью. Так что досоктрогать никак нельзя. Впрочем, утешил себя Гаврилов, все равно распилитьбы их он не смог. Влез на сани, горбыля наломал и сбросил - и то глазана лоб полезли, через рот с трудом отдышался. Подумал, что в прошлом походе запросто бы три часа продержался.Поработал бы хорошенько кувалдой, вбил бы полдюжины пальцев, вот исогрелся. Теперь все, спета песня, укатали сивку крутые горки. Что толкув руках, которыми и сейчас подкову сломаешь, если легким не хватаеткислорода и сердце не  гонит кровь. За три недели похода четыреобморока... А ведь Алексей еще в Мирном предупреждал: не то у тебя сталосердце, батя, лучше бы тебе в поход не идти. Обругал тогда Лешку, велелпомалкивать в тряпочку. Не мог не пойти в этот поход. Снова вспомнилкомбрига: "Танкист, который доживает до пенсии, не танкист!" Будто своюсудьбу видел генерал: погиб от несчастного случая на испытаниях новоготанка два года назад, со всей страны съехались фронтовики почтитьпамять. Пока стоял, накапливал силы, чтобы вылезать из саней на снег, мороздобрался до костей, и Гаврилов подумал, что хорошо бы сейчас свалиться вобморок и на этом поставить точку. Обругал себя за эту мысль грубойбранью, встряхнулся и полез через решетку. Руки окоченели, а от нихсейчас зависело все. Стал сжимать и разжимать пальцы, бить в ладоши,чуть разогрелся и начал укладывать в колее щепки для костра. Вновьвыругался: вспомнил, что не смочил в бензине тряпку, а канистра в санях.Пришлось снова карабкаться на сани, сбрасывать канистру и выбиратьсяобратно. Теперь предстояло самое ответственное дело: следовало снять рукавицу,расстегнуть каэшку, достать из кармана куртки зажигалку и крутанутьколесико. Начал бить правой рукой но дверце тягача, но осторожно, чтобыне повредить костяшки пальцев. Бил, пока в руке не защипало и пальцы необрели чувствительности. Снял рукавицу, рванул молнию на каэшке, молниюна кармане куртки, выхватил зажигалку и поджег тряпку. И, не задергиваяпока молнию на каэшке, склонился над вспыхнувшими щепками. В лицо и в грудь дохнуло живительным теплом, так бы и окунулся в неговесь, как в горячую ванну. Хорошо, что догадался сложить костер в колее,меньше тепла уносит зря. По мере того как огонь угасал, подбрасывалщепку за щепкой, и каждой щепки было жаль, потому что с ней уходило ещесекунд пятнадцать жизни. "Как костер, наша жизнь угасает",- неожиданноприпомнил слова из песни, которую пел под гитару комсомолец КостяИзотов, комроты из его батальона. И Костя тоже не дожил до пенсии,пророчески напел себе: сгорел в танке у самого Берлина, волчонок изгитлерюгенда угодил в бензобак из фаустпатрона. А было тогда Костедевятнадцать лет. Задымилась промасленная каэшка, пришлось чуть отодвинуться. Осталосьдесяток щепок, почти что ничего. Не натопишь Антарктиду двумя охапкамигорбыля. Что еще может гореть? О досках не думать, за чужой счетГаврилов жить не привык. Чехол от капота, старый комбинезон, что вкабине валяется, годятся, облил их бензином - и в огонь. От копоти имасляного чада драло горло, слезились глаза, но зато тепла тряпье даломного, минут на семь-восемь, даже сосульки на шарфе подтаяли. Все, догорел костер, больше жечь нечего. Но угли еще тлели, и, чтобыэто последнее тепло не пропало, Гаврилов лег на них в колею, уже небоясь того, что каэшка будет дымиться. И это тепло оказалось оченьзначительным: оно проникло глубоко в грудь, и согретая кровь побежала вноги, с болью побежала, вознаграждая догадливого Гаврилова мучительнымнаслаждением. Но угли быстро остыли, и Гаврилов поднялся. Снегом загасил нарукавицах и каэшке тлеющие места, взял с кузова кувалду и попробовалпоработать. После третьего удара задохнулся, бросил кувалду и полез вкабину. Тело быстро леденело, но руки еще слушались. Не снимая рукавицы, взялкарандаш и крупно вывел на листке записной книжки: "2 часа 03 минуты".Выронил карандаш и не стал пытаться поднять, решил, что остальное людипоймут сами. Попытался было еще подвигать плечами, побарахтаться, апоняв зряшность этих усилий, лег на сиденье, сжался, как мог, и сталзасыпать. Сквозь сон услышал Гаврилов колокольный звон и усмехнулся илиподумал, что усмехнулся,  настолько нелепыми показались ему эти звуки.Минут пять назад он еще мог бы определить, что это не звон, а грохот. Носпособность даже к простым умозаключениям уже покидала Гаврилова, ипотому он никак больше не реагировал на замирающие звуки уходящего отнего мира.

СИНИЦЫН

Океан разомлел от зноя. Зеленоватая гладь, распоротая форштевнемкорабля, вновь смыкалась, обметывая шов белыми нитками-барашками. Лучисолнца так разогрели океан, что даже летучие рыбы ушли куда-то вглубь,искать прохлады. "Визе" возвращался домой. Тропики! Волшебный сон в полярную ночь, рожденный пламеннойфантазией, сказка - и наяву! Когда проходили экватор, разгуливать босиком по раскаленной верхнейпалубе никто не решался. Изнеженные унтами ступни ног не выносили такогожара, и люди, подбираясь к бассейну, смешно подпрыгивали и по-детскисмеялись. Бассейн, сооруженный из обшитых брезентом досок, былнебольшой, пять на пять метров, и вода в нем, взятая у океана, все-такичуточку охлаждала распаренные тела и давала возможность еще немножкоповаляться на солнцепеке. За неделю отбеленные зимовкой люди загорели дошоколадного цвета, а иные получили серьезные ожоги. - Хуже детей! - сокрушался судовой врач. - Ребятню хоть можно выгнатьс пляжа, а этих ничем не проймешь! Полярники сочувственно слушали призывы врача, мудро напоминали другдругу о вреде солнечной радиации и, наскоро позавтракав, бежали сподстилками на верхнюю палубу - занимать лучшие места. И старпом делалвид, что не замечает цыганского табора на палубе, потому что знал, чтоперевоспитать таких пассажиров невозможно: слишком долго и исступленнотосковали они но солнцу. Время от времени старпом приказывал боцмануполивать из шланга, "невзирая на лица", и этим ограничивался. Антарктида осталась далеко позади, и ничто не напоминало о ней в этихблагословенных широтах, где вода шелковиста на ощупь, а воздух соткан изсолнечных лучей. Ледовый материк и друзья, зимовавшие на нем, находилисьгде-то в другом измерении, в другом мире. Конечно, пассажиры "Визе"постоянно вспоминали о них, весело поздравляли с праздниками и днямирождения, но настоящие воспоминания и белые сны придут потом, когдабудут пережиты первые радости встречи и начнутся будни. Возвращение, само по себе высшая награда для полярника, состоит изчетырех этапов: посадка на корабль а превращение в беззаботногопассажира, недели две тропического солнца, два-три дня стоянки в порту,где можно ступить ногой на землю, вдохнуть аромат зелени, купить подаркии увидеть живых женщин, и - встреча на причале. У каждого был свой счет. Одни вели его от того дня, когда "Визе"покинул Мирный, другие - от последнего айсберга, третьи - от переходаэкватора, а четвертые, самые мудрые, берегли свои эмоции до Канарскихостровов. Вот растают они за кормой, тогда и зачеркивай в календаредесять клеточек. Раньше чего считать, только нервы дергать. Но в тропиках вместо двух недель пробыли целых шесть: на подходе кКанарским островам вышел из строя винт, чуть не месяц проболтались наремонте в Лас-Пальмасе. Так домой хотелось, что и солнце осточертело, илучшие в мире пляжи (согласно рекламе), и волоокие смуглые красавицы(хотя и не реклама, но и не объективная реальность, данная нам вощущении). Были бы крылья, так бы и улетел домой из этого курортного раяв свой промозглый, с вьюгой март-апрель. Эти приплюсованные к дороге четыре недели многих подкосили. Ибовозвращение полярника домой не только сплошной праздник, это еще исильная психологическая встряска, сопровождающая любую разрядку. Бывает,что отзимовавшие полярники, главным образом первачки,, не выдерживаютгнета ожидания, впадают в черную меланхолию; одному мнится, что от негочто-то скрывают, другому распоясывает больное воображение запоздавшаявесточка ив дому. Морское путешествие кажется бесконечным. Не находил себе покоя и Синицын.

x x x

Забыть - это значит простить самому себе. Угрызения совести, терзавшие Синицына первые дни, но мере удаления отАнтарктиды ослабевали. Он загорал, купался, играл в шахматы и резался вкозла, смотрел кино, спал сколько .хотел и понемногу забывал о том, чтопоначалу мучило его. События, еще совсем недавно заполнявшие всю егожизнь, виделись издалека мелкими и незначительными. В кают-компании онсидел на почетном месте- что ни говори, а начальник двухтрансантарктических походов, о его ссоре с Гавриловым никто невспоминал: мало ли  из-за чего люди не разговаривают, когда сплошныенелады. К тому же с Антарктидой Синицын твердо решил кончать: и годы, не те,чтобы со здоровьем не считаться, и деньги не такие уж большие, чтобыподвергать себя столь чувствительным лишениям, - он и на Большой землеможет иметь не меньше. А раз с полярной покончено, то перевернутастраничка и забыта. Но когда "Визе" надолго застрял в Лас-Пальмасе и день за днем сталитянуться в мучительной праздности, Синицын вдруг понял, что сам себяобманывал, рано перевернул страничку. И все дело было в этих приплюсованных четырех неделях. Не тем они угнетали Синицына, что продлили и без того постылуюдорогу, не тем, что с каждой ночью Даша все больше спать мешала, и недругими фантазиями, истерзавшими многих первачков, - он, как всякийстарый полярник, умел ждать с достоинством. Угнетали его эти четыренедели потому, что развеялась надежда вернуться домой до приходаГаврилова на Восток. Синицын знал, что сильные морозы начнутся там в марте и только тогдастанет ясно, очень или не очень плохо придется Гаврилову. В глубине душиСиницын надеялся, что за шестьдесят морозы не перехлестнут и Гаврилов незаметит, что идет на слабо разведенном соляре. Ну а если даже и заметит,то матюгнется, облегчит душу и шума большого поднимать не станет. А еслидаже и поднимет, то он, Синицын, в это время будет уже дома. В самомкрайнем случае позвонит из Ленинграда бывшее полярное начальство,проинформируешь его и повесишь трубку. Думал, что в марте будет в Москве, а оказался в Лас-Пальмасе, накорабле, рация которого принимала ежедневные диспетчерские сводки изМирного. В них ничего не говорилось о его, Синицына, проступке и вообще неупоминалось его имя, в них протокольно отмечалось, что морозы на Востокетакие-то и что поезд Гаврилова на пути к Мирному прошел за суткистолько-то километров. Но между строк Синицын читал другое. Вчера в районе Востока было минус шестьдесят пять, а поезд прошелдвенадцать километров. Сегодня - минус, шестьдесят шесть, а поезд стоит,движения вперед нет. Проклятия по своему адресу читал между строк Синицын! Днем он по-прежнему загорал, купался, играл во всякие игры, и часыпролетали незаметно. Но когда ложился в постель и оказывался наедине сосвоими мыслями, время останавливалось. От снотворного пришлосьотказаться, после него весь день ломило голову и подташнивало, а другиесредства - многокилометровые прогулки по Лас-Пальмасу и вечерние попалубе, теплая ванная в медпункте перед сном - не помогали. Спал Синицынмало и плохо, от постоянного недосыпания стал вялым и раздражительным, идаже старые приятели избегали с ним общаться. Поначалу, заметив, что онне в себе, пытались вызвать его на откровенность и даже прямоспрашивали, что с ним стряслось, а потом перестали: не принято уполярников назойливо лезть приятелю в душу. Никогда раньше Синицын столько не копался в себе. Перебирая своюжизнь, вспоминал о случаях, когда легко и безнаказанно халтурил, втиралочки. Не хватало запчастей, списывал, бывало, ради двух-трех подшипниковпочти новую машину, сдавал на бумаге несуществующий котлован,оборудование, которого не было и в помине, выкручивался как мог... Но раз человек сам себе судья, успокаивал себя, то он сам себе иадвокат. У правды две стороны, и если уж казниться за плохое, то нечегозамазывать и хорошее. Ведь в сорок втором он, не пойдя со своим -взводом на высоту, никогоособенно и не подвел. Не случись с ним солнечного удара (а с годамиСиницын твердо уверовал в то, что у него был не просто обморок, а именносолнечный удар), погиб бы на высоте, уложив в лучшем случае двух-трехфашистов. А он остался в живых и к концу войны имел на своем счетуверных два десятка, а то и больше. Правда, двое-трое, им тогда неподстреленные, тоже, верно, не сидели сложа руки, но общий счет всеравно в его пользу, в этом Синицын не сомневался. Так что историю свысотой раз и навсегда нужно со своей совести снять. Приписки на стройках и прочее подобное его не смущало. В тюменскихлесах механик-водитель меньше чем за двадцатку в день работать нестанет, так что хоть разбейся, а эти деньги ему дай,  да и про своюпрогрессивку Синицын никогда не забывал. Экономистом в отряде работаладевчонка, только-только из института, глаза голубые, жизнь по киноизучила. Два дня в один конец до поселковой почты добиралась, чтобыначальнику стройки позвонить, разоблачить Синицына, у которого в отряде"мертвых душ" больше, чем живых. Начальник поставил Синицыну на вид, адевчонку перевел поближе к цивилизации, чтобы но мешала "Чичикову"тянуть дорогу. И дорогу он протянул! Технику, что на  ладан дышала, сдавал сменщикам за хорошую? Верно,было такое, и не раз, А какую ему сдавали? Ты мне - дерьмо, а я тебе -цветочек? Много сомнительных ситуаций перебрал Синицын и ни за одну себя неосудил - оправдался. Ворочая на стройках солидной техникой, он привык ктому, что и приписки, и погубленная техника, и высокая себестоимость-все ему прощалось за умение работать в суровых условиях, держать в рукахкапризных, сознающих свою необходимость механиков-водителей. Но одно дело - большая таежная стройка, и совсем другое -антарктическая экспедиция с ее считанными по пальцам машинами. Синицынзнал, что в экспедиции нужно перестраиваться, что законы зимовкинеумолимы - нет мелочей, в Антарктиде! - знал, но ничего не мог с собойподелать, потому что чувство ответственности человек лелеет, воспитываетв себе годами, пока оно не проникнет в плоть и в кровь, а уж если это непроизошло, то никакие приказы и взбучки человека не изменят: где-нибудьда сорвется. И Синицын понимал, что на этот раз он сорвался, и, как ни искал, вистории с Гавриловым не нашел себе оправдания. В один из дней, когда "Визе" стоял на ремонте, Синицын, достал изчемодана потертую карту, которая дважды сопровождала его в походах помаршруту Мирный-Восток-Мирный. Он помнил ее наизусть и мысленно мог себепредставить любую точку "проклятой богом дороги", как ругали ееводители в тяжелую минуту. За эту карту один любитель подобных реликвийпредлагал как-то Синицыну транзисторный магнитофон с десятком кассет впридачу, но он, хоть и не был человеком романтического склада,расставаться с ней не желал. Унты, каэшку, резиновые сапоги с воздушнойпрокладкой - все готов бы отдать, а карту берег, потому что напоминалаона ему о самых трудных и славных месяцах его жизни. Карта была испещренанадписями, пометками, бесценными для тех, кто в них разбирался: "Зонатрещин", "Пионерская в пяти километрах справа от вех", "Снег рыхлый,глубина колеи до шестидесяти сантиметров", "Отсюда - развернутымфронтом" и прочее. Синицын разложил карту на столике в каюте и обвел карандашом надпись:"Зона сыпучего снега". Здесь был сейчас поезд Гаврилова. Когда Синицын в последний раз, три года назад, проходил эту зону,морозы достигали пятидесяти пяти градусов да еще с ветерком. Наглоталисьхолода ребята, как никогда раньше. И Синицын отчетливо помнил, какрадовался он тогда, что у него в достаточной пропорции разбавленасолярка. Береженого бог бережет: двигатели работали бесперебойно, ипятьсот километров от Востока до Комсомольской поезд лихо пробежал задесять дней. Гаврилов же за две недели прошел километров двести и с каждым днемползет все медленнее. Вчера он стоял. Синицын немигающим взглядомуставился в карту. Много он в своей жизни халтурил, врал на бумаге и вделе, но никому еще это вранье и халтура не стоили жизни. Неприятностивсякие были, но у кого их не бывает? Убытки можно покрыть, бумажныйкотлован вырыть, выговор снять. Все поправимо, кроме смерти. Погибнут, подумал Синицын, как пить дать погибнут, не выйти им изтаких холодов на киселе. И он в этом виноват! Ведь вспомнил же, что не подготовил топливо,вспомнил, а не послал радиограмму, не остановил, не вернул Гаврилова вМирный! Синицын впился пальцами в затылок. "Кто бы мог подумать, что будуттакие морозы?!"- робко вопрошал адвокат, но судья уже не слышал его... -Виновен! "Хорошо бы оказаться там, вместе с ними, погибнуть вместе. Проклятыйвинт, из-за него!.. Узнают, все узнают!"-и другие столь же безотрадные ибесполезные мысли. Проклятый винт! Нашел место и время ломаться... Уже две с лишнимнедели назад он, Синицын, мог быть дома. Нет, не дома, там телефон;посадил бы Дашу в машину и рванул бы куда глаза глядят, чтоб ни однадуша не знала, где он и когда вернется... А по "Визе" уже поползли слухи о том, что Синицын чем-то сильноподвел Гаврилова. Толком никто ничего не знал. Одни говорили: "Нечеговалить на Федора, за все годы такого припая, такой разгрузки не было..."Другие: "Чем он раньше думал, до прихода кораблей?" Больше других знали синицынские ребята, но они держали язык зазубами, догадываясь, что в большой мере разделяют вину своегоначальника. Воскобойников, правда, проболтался, что не сменил на старыхтягачах прокладки выхлопных труб. Сварщик Приходько на вопрос Синицына,не забыл ли он в новых тягачах выжечь отверстия для стока воды,удивленно ответил: "А хиба мине кто приказывал?" Но главное - топливо.Про него и ребята не знали, никому в голову не приходило, что ихначальник не предупредил Гаврилова о столь важном обстоятельстве. Накануне выхода "Визе" в море Синицын заглянул в радиорубку, спросил,нет ли чего-нибудь для него. Спросил - и сразу пожалел об этом: уж оченьстранно, недоброжелательно посмотрел на него вахтенный радист Пирогов,старый товарищ, с которым Синицын дважды зимовал в Мирном. - Ничего, - буркнул Пирогов и демонстративно надел наушники. - Не с той ноги встал? - обиделся Синицын. - Сказал бы я тебе...- пробормотал Пирогов, отворачиваясь. Синицын прирос ногами к полу. - Что-нибудь... с походом? - Мотай отсюда, не видишь, что ли: "Посторонним вход воспрещен"? -окрысился Пирогов. - Живы? - только и спросил Синицын. - Живы, живы, мотай! В Лас-Пальмасе Синицын купил фирменную бутылку коньяка с золотистой,на полбутылки, этикеткой - приятелей угостить, которые догадаютсявстретить. Но после разговора с Пироговым заперся в каюте, откупорилбутылку и напился - без закуски, вдрызг. Проспал, как убитый, часовдвенадцать, опохмелился оставшимся полстаканом, привел себя в порядок иотправился завтракать. Когда подошел к столу, все замолчали. Только Женя Мальков, сосед покаюте, принужденно пошутил насчет храпа, которым донимал его всю ночьСиницын. Шутку не приняли, завтрак не ели, а проглатывали, поднимались иуходили. С других столов доносилось: "Может, им лучше на Востоквернуться?.. На таком киселе и до Востока не дотянешь... А у американцевсамолеты еще летают?.. Вряд ли, в семьдесят градусов лететь дураковнет..." Семьдесят градусов! Синицын бросил недоеденный бутерброд, поднялся. Со всех сторон нанего смотрели чужие, осуждающие глаза. Сжал зубы, обвел взглядом бывшихтоварищей, быстро вышел из кают-компании. А вослед понеслось, впилось между лопаток: - Плевако!

НОЧЬ НАРУШЕННЫХ ИНСТРУКЦИЙ

Перед самым выходом с Комсомольской, осмотрев напоследок траки,Ленька заметил, что головка одного пальца чуть вылезла. Товарищи ужеразошлись по машинам, и Ленька, воровато оглянувшись, вбил головкуобратно - уж очень не хотелось ему сейчас махать кувалдой и ложиться наснег. Часов пять разогревали двигатели, перемазались, устали какчерти... "А, бог не выдаст, свинья не съест, на первой же остановкесменю",- подумал Ленька. Как на грех, шли километр за километром без остановок, исключительноудачно шли, ни разу еще в этом походе такого не бывало. Радоваться бы, аЛенька совершенно истерзался, потому что мерещилась ему распустившаясязмеей гусеница, длительный ремонт и бешеный взгляд Гаврилова. Надвадцать пятом километре остановил тягач, вышел и убедился, что сделалэто на редкость своевременно: головка пальца держалась на честном слове,минута-другая - и поползла бы змея. Благословляя свою удачу, Ленькабыстро вышиб сломанный палец, вбил новый, зашплинтовал, вылез из-подтягача и замер от нехорошего предчувствия. Гаврилова не было видно! Может, проскочил мимо? Нет, колея одна, и наней стоит его, Ленькин, тягач. То, что Никитин не просматривается, этопонятно: он уже далеко, где его увидишь в такую погоду. А почему нетдяди Вани? На мгновение Ленька заколебался: может, догнать поезд, взятьс собой напарника, но вспомнил, что батин тягач без балка, и, нераздумывая больше, развернулся и понесся назад на третьей передаче. Так механик-водитель Савостиков за несколько часов нарушил сразу тризаповеди: двинулся в путь с поврежденным траком, в одиночку погнал тягачпо Антарктиде и, не получив на то разрешения, вел машину на третьейпередаче. - Не будь ты такой здоровый, - сказал потом Игнат, - я бы тебе запервое нарушение набил бы морду. А за второе и третье дай я тебя, друг,поцелую. Вслед за Игнатом Леньку хлопали по плечу и обнимали остальные ребята,а он счастливо улыбался, понимая, что именно с этой минуты окончательнопринят в их среду. И глаза его увлажнились, второй раз за три проклятыенедели, но тогда Ленькиного позора никто не видел, а сейчас этанемужская слабость никого не удивила, потому что из спального мешка, вкотором лежал батя, доносился богатырский храп. Выжил батя! Покоиться бы ему сейчас замороженной мумией на хозсанях,опоздай племяш на несколько минут. Но Ленька не опоздал. Он до сих порне мог понять, как это у него не лопнуло сердце, когда он выволок изкабины шестипудовое тело Гаврилова и тащил к своему тягачу. Сам чутьсознание не потерял. Растормошил, растер его и, полуживого, довез до"Харьковчанки", которая неслась навстречу, а там уж Алексейпромассировал батю со спиртом, заставил выпить стаканчик и с помощьюребят засунул в спальный мешок. Спьяну батя ругался, не хотел залезать вмешок и даже двинул кулачищем Бориса Маслова в челюсть, но потомприсмирел и быстро уснул. И тогда наступила разрядка. У кого что болело и ныло - все забылось,все беды отступили перед лицом предотвращенной беды. Спирта у Антоновабыло мало, всего литров шесть, Гаврилов категорически запретилрасходовать без крайней надобности, однако сейчас были особыеобстоятельства. Алексей вытащил канистру и мензуркой отмерил каждому посто граммов. Выпили за батино здоровье и Ленькину удачу, закусилиостывшими бифштексами и не разошлись, остались сидеть в салоне"Харьковчанки" - пятеро за столиком, остальные на двухъярусных нарах.Ревел на малых оборотах, нагнетая тепло в салон, мотор "Харьковчанки",но привычные к грохоту уши походников вылавливали из него слова, какрадисты морзянку из беспокойного эфира. Разомлели в тепле, отвели в разговоре душу. Вспомнили АнатолияЩеглова, который в десяти километрах от Мирного, перед самымвозвращением домой - "Обь" уже стояла у барьера! - провалился на тягачев ледниковую трещину и упокоился в ней, избежав тлена: вечно молодой визвечном холоде. Вспомнили Ивана Хмару и Колю Рощина, всех другихтоварищей, которые навсегда остались в Антарктиде, и опять нарушили - подвадцать пять граммов выпили. И тут же в третий раз: каждый выкурил неположенную половинку, а целую сигарету. Только в салоне доктор никомукурить не позволил, выгонял в кабину. Отошли, стряхнули заботы. Посмеялись над Борисом, у которого щека подбородой набухла так, что он не говорил, а невнятно мычал., еще разпоудивлялись Ленькиной силище - на куполе и втроем сто килограммовподнять - рекорд, а он один! С уважением пощупали железные Ленькиныбицепсы и пришли к выводу, что из полярников только сам батя имееттакие. Гаврилов храпел, беспокойно ворочаясь во сне. - Помнишь, как генерал о нем рассказывал? - спросил Валеру Игнат. - После чая? - подмигнул Валера. Давид рассмеялся. - Брось трепаться, - недовольно проворчал Игнат. - А что там был за чай? - профессионально поинтересовался Петя Зади-рако. - После того как батя выступил в нашей части с лекцией, - охотно на-чал Валера, не обращая внимания на протесты Игната, - мы все трое пода-ли рапорт насчет характеристики и попали к самому генералу. Усадил оннас, велел принести чай, стал спрашивать о том и о сем и вдруг какгаркнет: "Ты что меня грабишь, шельмец?" Оказалось, Игнат со страхашесть кусков сахару в стакан положил и потянулся за седьмым. - Четыре и за пятым, - возразил Игнат. - А Игнат, - со смаком продолжал Валера, - вскочил и диким голосомзаорал: "Разрешите обратиться, товарищ генерал! Это я от волнения,товарищ генерал! Я вообще, если хотите, могу пить несладкий, товарищгенерал!" - Врешь! - схватился за голову Игнат. - Слово в слово! - простонал Давид. - И нам так рассказывали! - подхватил Тошка. - Весь полк ржал. Толькоя не знал, что это про тебя!   - Ты вообще помолчи, пацан! - набросился на него Игнат. - Ты тогда ещеарифметику в школе учил! - Мы люди маленькие, мы можем и помолчать,- с деланной обидой ответилТошка. - Только правду не скроешь, она пробьет себе дорогу через разныетам несправедливости и случайности, как луч солнца пробивается череззловещую тьму. Каково? - Поэт! - ахнул Алексей. - Шота Руставели! - Рассказывай дальше, - напомнил Ленька. - Про дело рассказывай, - сердито потребовал Игнат. - А то понесчепуху, уши вянут. - Ладно, - ухмыльнулся Валера, - перехожу к Давиду. Чтобы показать,что он тоже не лыком шит, Давид вытащил из кармана пачку "Памира", осы-пав при этом стол трухой, и протянул генералу: закуривай, мол, братишка,не стесняйся, здесь все свои. Генерал крякнул и в свою очередь предложил"Казбек"; Давид тут же сунул "Памир" обратно в штаны, радостно запустиллапу в генеральскую пачку, вытащил три папиросы и раздал нам. Потомуселся поудобнее в кресле, закурил и брякнул, что генерал, наверное,много знает о Гаврилове, а у него, Давида, как раз имеется час-другойсвободного времени, что бы послушать, - примерно в этом роде. И генералвместо того, чтобы приказать нахалу выдраить танк вне очереди, вдругначал рассказывать... Давид, у тебя память, как у магнитофона,воспроизведи. - Слушайте и мотайте на ус! - начал Давид, подражая, видимо,начальственному баритону генерала. - Я тогда командовал бригадой, и ВаняГаврилов был самым лихим моим танкистом, я ему и рекомендацию в партиюдавал. Понятно? Без всяких "так точно!", молчать, когда начальствоговорит! А ты клади седьмой кусок и закрой рот, я не дантист и несобираюсь проверять твои зубы. В конце сорок второго, когда Манштейнпошел на Сталинград выручать Паулюса, что, как известно, закончилось дляМанштейна хорошей трепкой, Ваня отколол такую штуку. На ничейной землестояла подбитая "тридцатьчетверка". Немцы к ней привыкли и внимания нанее не обращали. А Ваня в тот день был безлошадным - отправил свойпокалеченный танк в ремонт. Насел на нас, уговорил и ночью вместе сдвумя своими шельмецами забрался в ту "тридцатьчетверку". Утром, когданемцы пошли в атаку, он пропустил их танки мимо и шквальным огнем уложилполроты автоматчиков. Немцы, конечно, опомнились и разнесли"тридцатьчетверку" в пух и прах, но Ваня и это предусмотрел, отлеживалсяс ребятами в заранее вырытом окопчике. Как и было договорено, мы тут жеперешли в контратаку и не дали немцам проутюжить эту троицу... А вдругой раз, летом сорок третьего, устроил Гаврилов такой переполох, чтопомощник по разведке чуть не рехнулся, Прибежал ко мне, докладывает:"тигры" у немцев бьют по своим! Я ему - поди проспись, а он: "Товарищгенерал, сам с  колокольни в бинокль видел: бьют по своим!" Я бегом наколокольню - в самом деле, несутся к Дубровке, где мы стояли, двавзбесившихся "тигра", ведя огонь из пушек и пулеметов. Приказываю нестрелять, жду, а у самого голова кругом идет - надежда появилась. Дело втом, что несколько дней назад в ходе наступления Гаврилов с тремятанками проскочил вперед, а бригада застряла: комкор приказал подтянутьтылы, иначе мы рисковали остаться без горючего и боеприпасов. Проходитдень, другой - нет комбата. Ну, думаю, прощай, друг, товарищ Гаврилов!Но, как выяснилось, поторопился. Танки Ваня действительно потерял,вернее, оставил и замаскировал в лесу, кончилось горючее, и по ночампехом пробирался к линии фронта. И вот набрел на два немецких танка:стояли у опушки леса на берегу пруда, а экипажи принимали водныепроцедуры. Экипажи - в рай, а сами - на "тигров". Славно прошлиськилометров пять по немецкому тылу и вернулись в бригаду. Давид перевел дух и закончил рассказ не генеральским баритоном, асвоим обычным голосом: - Потом генерал велел нам отправляться в расположение и ждатьуказаний, а когда мы вышли, нас нагнал его адъютант и вручил Игнатуличный подарок командира корпуса - пачку сахару. Ничего не переврал? - А я знаю одного командира, которого батя боится как огня, -заинтриговал всех Алексей. - Трешников? Макаров? - посыпались предположения. - Не угадали. Трешникова батя очень уважает, с Макаровым они друзья.А боится он только одного начальника... Кого, Ленька? - Тоже мне загадка! - ухмыльнулся Ленька. - Тетю Катю, конечно. - Неужто такая шумная? - поинтересовался Сомов. - Что ты! Она голос повышает, разве что когда по телефону говорит приплохой слышимости. Любит... - А двигатели-то не приглушили! - спохватился Игнат. - Вхолостуюстучат! По коням, братва! Будь здоров, батя! - Проснется - начну колоть, - сообщил одевающимся друзьям Алексей. -Одновременно и тебя, Валерка. Встанет у нас батя как новенький. - Будь здоров, батя! - Будь здоров! И вскоре поезд двинулся в путь. Много нарушений было допущено в эту ночь. Не принял достаточных мер кспасению своей жизни Гаврилов, запретив самому себе жечь доски. Триждыпренебрег инструкциями Ленька. Выпили в рабочее время - опять нарушение,двигатели стоявших без дела тягачей чуть не два часа на полную мощностьработали - еще одно. Но все эти нарушения походники простили друг другу, потому что, какговорят бухгалтеры, актив намного превысил пассив. Батя остался жить, и один этот факт списывал все. А еще - окрыленный, с поющей душой, повел свой тягач Ленька. Набрал,как шутили ребята, материала для диссертации доктор Антонов. Поговорили,покурили, вдоволь посмеялись - в первый раз за обратную дорогу. Правда,у Маслова сильно болела челюсть, но зато в глубине души он надеялся, чтоГаврилов станет перед ним извиняться и простит ему, что он проболтался орадиограмме Макарова. Так что все разошлись довольные и восприняли события этой ночи какхорошее предзнаменование.

ПЕТЯ ЗАДИРАКО

Просидели часа два в салоне "Харьковчанки", выпили, закусилибифштексами, а до обеда никто не дотронулся. Сердце у Пети обливалоськровью, когда он выплеснул на снег густой наваристый борщ: так жалкобыло и своего зряшного труда, и ребят, которые сгоряча не отобедали,скоро спохватятся, что желудки пустые, да будет поздно. Борщ, как нагрех, получился на пятерку, капуста и свекла хорошо разварились, впиталив себя бульонный сок, таяли во рту. Никогда бы не вылил такой борщ, ачто с ним делать? На подобный случай нужен большой термос, в каких, порассказам, солдатам на передовую обед таскали, а нет такого термоса, непредусмотрен. И кастрюли с герметическими крышками не  предусмотрены,потому что во время движения балок трясет, как в хороший шторм, безплиты специальной конструкции все равно готовить нельзя - запрыгаюткастрюли, как живые. Однажды Петя рискнул, попробовал на ходу готовить,но ничего хорошего из этой затеи не вышло, набил себе синяков дапродукты испортил: гуляш оказался на стене, а щи - на полу. АлексейАнтонов хотел было запечатлеть эту забавную сцену па кинопленке, но делозакончилось тем, что он с проклятиями выудил свою камеру из кастрюли сгречневой кашей. Так что пришлось, как и раньше, готовить только пастоянках. Петя спохватился, что в суматохе забыл согласовать с Алексеем меню наужин, а если поезд и дальше так пойдет, без остановок, как в первуючасть ночи,  то доктора не увидишь. Хотя нет, все равно "Харьковчанка"замрет, когда придет время бате уколы делать, тогда можно будет исогласовать. Ну, а в крайнем случае придется взять инициативу на себя.Разогрею, решил Петя, мясо из борща, сварю макароны и поджарю яичницу. Абате - котлетки из куриного филе с жареной картошечкой и кусочек балычкадля аппетита. Меню для бати Петя продумал заранее и перед началомдвижения положил размораживаться курицу, а из спального мешка, что вжилом балке под парами, достал шесть крупных картофелин. Картошки ужемало осталось в мешке, всего иуда полтора, и приберегалась она на первоеблюдо, но уж очень хотелось батю побаловать таким лакомством - жаренойкартошечкой. Котлетки, напомнил себе Петя, поперчить, а картошку залитьпарочкой взбитых яиц. А на третье какао с молоком, всем, кроме Валеры,который какао видеть не может, в детстве перекормили. Валере, каквсегда, кофе или чай покрепче, почти одну заварку. Утвердив эту программу, Петя стал думать, с чего начать. Времени доужина много, часа четыре, так что спешить некуда. Встал, поморщился отболи в ногах и пожурил себя за то, что перед выходом с Комсомольскойпостеснялся напомнить Алексею о перевязке. Снял унтята - меховые носкииз овчины, осторожно размотал сбившиеся бинты, покосился па ступни.Неделю назад страшно смотреть было, а сейчас ничего, заживают. Густонамазал марлю мазью, перебинтовал одну ступню, другую, обулся, потопалногами - ходить можно. Когда горел балок Савостикова, выскочил сдуру водних унтятах на мороз, и минут за десять так прохватило, что еле вкамбуз приполз. И - опять же сдуру - не признался Алексею, самразмораживался по слышанному от кого-то бабушкиному рецепту: сунулокаменевшие ступни в холодную воду. Алексей увидел - за головусхватился. Воду согрел - в теплой воде, оказывается, нужноразмораживаться. Растер ноги, наложил спиртовую повязку, но все равнотакими пузырями ступни покрылись, что шагу не шагнешь. Пузыри Алексейудалил, но легче от этого стало ненамного. Полежать бы с недельку, а ктолюдей кормить будет? В ту ночь готовил Алексей, и вой на камбузе стоял:бифштексы пережарил - зубы не брали, посоленную кашу еще раз посолил...Доктор он хороший, спас ноги (краешком уха Петя слышал слова Алексея проопасность гангрены), но что касается кулинарии - руки у него не темконцом вставлены. И Петя соскользнул с нар и, крича про себя благимматом, поплелся на камбуз. Никто его не останавливал, не уговариваллечь. В походе это не принято; раз поднялся, значит, здоров, больного изтебя делать не станут. Каждому хочется, наверное, чтоб посочувствовали,погладили по головке, но в экспедициях Петя от этого отвык, да и раньше,честно говоря, никто его к ласкам особенно не приучал. Любил Петя свой камбуз. Не мог бы ходить - приполз бы на камбуз! Нетолько потому, что сытно и вкусно поесть - главное и оно же единственноеудовольствие у походников, но и потому, что нужно было смыть с себяпозорное пятно. Петя простить себе не мог, что хотел улететь с Востокасамолетом. Почему хотел, знал лишь один Попов. Это он уговорил: если ты,Петя, полетишь, то и все полетят, куда им, мол, в походе без повара. Такчто сделаешь доброе дело - и ребят спасешь, и сам в живых останешься.Батя тогда лишь мельком взглянул и велел Алексею принять камбуз. Лучшебы в морду ударил! Конечно, никакому доктору Петя камбуз .сдавать несобирался, но первые дни ходил как оплеванный. Выбрал момент, повинился:"Прости за глупость, батя". Тот похлопал по плечу, улыбнулся. И ребятавроде простили: вначале будто по принуждению разговаривали, а потомснова начали подшучивать, "матерью кормящей" называть. Петя тщательно вымыл руки, разделал курицу и стал проворачивать филечерез мясорубку. Тепло на камбузе во время движения, вздремнуть бычасок, да уж очень трясет. Это еще на ровном куполе, а в зоне заструговтакое делается, что привязывайся не привязывайся - все равно швыряет,как горох в погремушке. Приятель-матрос рассказывал, что у них накорабле подвесные койки, раскачиваются в шторм, как люльки. Но в балкетакую подвесить некуда. Плита, стеллаж для посуды, столик, умывальник,два ящика - вот и весь камбуз, развернуться негде, в два шага перейдешь.Чистое наказание, когда все собираются, не хотят в две очереди - хотьполусидя, стоя, а вместе. Только в завтрак, перед дорогой, прибегают ктокогда сможет. Пока машина греется, заскочил на минутку, поел каши,колбасы, сыру, напился кофе - и бегом. Петя уложил фарш в кастрюльку и закрепил ее в гнезде на плите. Пустьстоит, приготовить бате завтрак теперь можно минут за двадцать, кактолько доктор даст знать, что батя - снова едок. Алексей говорит: небыло бы осложнений на легкие и почки, остальное не то что ерунда, ажизни не грозит, успели вытащить батю с того света; уложить бы его сразув теплую ванну - почти что гарантия, что через неделю за рычагами бысидел, но где ее возьмешь, ванну? Беда всегда приходит в неподходящеевремя и в неподходящем месте... Валере тоже не мешало бы в постелиотлежаться, кашель унять. Перед Гавриловым Петя благоговел, а любил больше всех ВалеруНикитина. То есть всех остальных он тоже любил, но не так. Игнат,скажем, иногда мог нагрубить, Маслову трудно было угодить, а Давиду,наоборот, что ни подашь - все съест без разбора, в облизну; Сомов -молчун, а Тошка уж очень балагур; перед Алексеем как-то робеешь, докторвсе-таки, а Ленька хоть и старается, скромничает, а знаменитость своюспрятать в себе не может. Все они хорошие ребята, как братья, и все жетакого, как Валера, второго нет. "Походник без страха и упрека",-суважением сказал о нем Алексей. Не образованию доктора, не уму егозавидовал Петя, а тому, что ни с кем Валера так не разговаривает, как сАлексеем. Любят Валеру все, чистый и справедливый он человек, хотябольшим начальником никогда не станет, потому что начальник, как сказалбатя, должен, уметь обижать, а разве Валера кого-нибудь обидит? Петяпонимал, что слово "обижать" у бати нельзя понимать слишком буквально,но про себя порадовался за Валеру. И не надо всем быть начальниками. К тому же Петя не мог забыть, что именно Валера его нашел и отличилсреди многих. Произошло это так. Гаврилов послал Никитина па швейную фабрику -выразить, от имени походников признательность за хорошую одежду. Валеравыступил в клубе, рассказал про антарктические морозы, пингвинов,походы, а когда беседа закончилась, к докладчику подошел худенький отрокс ясными глазами н, краснея от смущения, как девушка, представился: - Я, извините, повар. Меня зовут Петя Задирако. - Извиняю, - великодушно сказал Валера. - Ну и что? - Вот вы рассказывали, что походники едят на обед по большой мискещей с мясом, бифштексов по две порции с гарниром, компота по две порции.А почему так много? - Кто силен за столом, тот вообще силен, - пошутил Валера. - Это, конечно, правильно, но не всегда, - подумав, возразил отрок. -Аристократы тоже много ели, особенно дичи и мяса, но ведь работали онимало. - А ты по происхождению не аристократ? - с улыбкой поинтересовалсяВалера. - Нет, - чистосердечно признался паренек. - Я из детдома. Обезоруженный Валера долго беседовал с Петей, удовлетворяя еголюбознательность, а при встрече доложил Гаврилову, что нашел повара дляочередного похода. Гаврилов поехал на фабрику и пообедал в столовой -понравилось. Встретился с Петей, поговорил с ним и, поражаясьскороспелости своего решения, предложил идти в экспедицию. Петяневероятно обрадовался и бросился обнимать Гаврилова, но вдругпомрачнел. - А на меня не обидятся? - За что? - За то, что я столовую бросаю на произвол. - Наоборот, будут гордиться, - заверил Гаврилов, проникаясь к отрокувсе большей симпатией. - Не каждая столовая, друг мой, посылает своегоповара в Антарктиду. С того разговора прошло пять лет и два похода. Но хотя Задиракосчитался уже опытным полярником, даже самые зеленые новички смотрели нанего сверху вниз, настолько безобидным и беззащитным выглядел этотдолговязый, худой и чудовищно доверчивый взрослый младенец. Незадолго до начала первого похода Давид спросил у Пети: - Гульфик получил? - Какой гульфик? - Вот тебе и на! - встревожился Давид. - Ну, мешочек из меха,надевается на это самое, чтобы не отморозить. Беги на склад, требуй уСпиридоныча, всем походникам положено. Степан Спиридоныч, начальник склада, долго не мог понять, что от неготребует повар, а сообразив, велел принести заявление с резолюциейзаместителя начальника экспедиции Рогова. Петя написал под диктовку:"Прошу выдать положенный мне гульфик на гагачьем  пуху. К сему -Задирако" - и понес бумагу Рогову. Тот, вникнув, сказал, что гульфикикончились, и рекомендовал изготовить своими силами. Весь Мирный побывалв примыкавшей к медпункту комнате, где жили повара, чтобы своими глазамиувидеть, как Петя шьет гульфик. Радисты морзянкой сообщили о чудаке надругие станции, и эта история в один день облетела всю Антарктиду. Когда походники уже вернулись с Востока, при Пете завели разговор,что, мол, с завтрашнего дня вводится такой порядок: в шесть тридцатьутра каждый должен являться в кабинет Рогова и докладывать о своемсамочувствии. Повозмущались бюрократизмом, но приказ есть приказ, нужноявляться. Наутро в шесть тридцать Петя постучался в кабинет заместителяначальника экспедиции. Рогов еще спал, и Петя постучал погромче, аполучив разрешение войти, вошел и доложил, что чувствует себя хорошо иготов приступить к выполнению своих обязанностей. Спросонья Рогов решил,что это продолжение сна, и что-то промычал. Но когда и на следующее утроповар его разбудил, чтобы доложить о своем хорошем самочувствии, Роговзапустил в него подушку. Скоро, правда, над Петей подшучивать перестали, потому что он таклегко всему верил, что розыгрыш терял спортивный интерес. Рассказывать  Петя не умел. Его окружали умные люди, знающиенеизмеримо больше его и умеющие интересно подать свои знания. Петя суважением их слушал, узнавал много нового для себя и радовался, что емутак повезло. Возвратившись после первой экспедиции домой, он, сбиваясь ипутаясь, изложил свои впечатления, и у него получилось, что ничегоособенного он не видел. И друзья, которые поначалу смотрели на негоразинув рот, быстро осознали свое превосходство и рассказали одействительно интересных и важных вещах: о событиях в столовой, о новомдиректоре фабрики, который Рыбкину в подметки не годится, и о прочем. Когда выпадала свободная минутка и можно было беззаботно посидеть вкают-компании, Пете иногда хотелось поведать товарищам о главныхсобытиях в его жизни. Но он боялся, что события эти покажутся слишкоммелкими, что слушать его будут из вежливости, и поэтому молчал. А когдаинтересовались, спрашивали, то беспомощно улыбался и бормотал что-томаловразумительное. И постепенно все поняли, что в биографии повара небыло сколько-нибудь важного и интересного, о чем стоило бы говорить. А между тем таких событий, как полагал Петя, по крайней мере имелосьтри. О них, во всяком случае, он чаще всего вспоминал и порою, пытаясь вних разобраться, даже прибегал к благожелательной помощи Валеры. Ни своих родителей, ни того, какими судьбами он оказался в детдоме,Петя не помнил. Где-то в памяти мелькали смутные воспоминания о женщине,лежавшей в постели, о множестве людей, заполнивших комнату, - и все.Детдом был хороший, и люди в нем работали хорошие, но все равно, ложасьспать, Петя всегда долго лежал с закрытыми глазами и мечтал, что вот-вотприбегут и скажут, что его нашли. Такие случаи бывали, на его памятинашли двоих. Может, это были и ненастоящие родители, но те ребятасчитали, что настоящие, и радовались своей участи, потому что, какизвестно, самое большое счастье, доступное человеку, - это жить в семье. И все же о своем детдоме Петя вспоминал с гордостью и любовью, сгорячей благодарностью к воспитавшим его людям. Ибо каждый детдомовец,даже если его и не нашли, уверенно смотрел в будущее, знал: у него будетработа, дом и семья! Много лет назад, еще до войны, на большую швейную фабрику,находившуюся по соседству, назначили директором Григория СергеевичаРыбкина, молодого выдвиженца из рабочих. Это был удивительный человек.Старые детдомовцы вспоминали, как он пришел и сказал: "Кто это распустилслух, что у вас нет родителей? Голову ему оторвать мало, такому дураку.Мы, швейники, ваши родители, а вы наши сыновья и дочки!" И с тех пор фабрика стала для ребят вторым домом. Все свободное времяони проводили в цехах, праздники справляли вместе с рабочими и надемонстрации ходили одной колонной, каникулы проводили в фабричномлагере, и так из поколения в поколение. Жили жизнью фабрики, пыль готовыбыли сдувать с ее стен, каждый станок знали и каждого человека. Когда вкотельной произошел несчастный случай и трех рабочих обварило, в очередьвыстроились - кожу для пересадки и кровь предлагали, отчаянно завидуястаршим, у которых взяли. Чтобы помочь план выполнить, по воскресеньямработали в цехах, из территории цветущий сад сделали, над пенсионерамишефствовали, с малышами в фабричном детсаду нянчились. В конце каждого учебного года на торжественном собрании в фабричномклубе директор вручал детдомовцам - выпускникам школы трудовые книжки, апотом новичков вели в общежитие, давали каждому костюм, пальто, ботинкии деньги на жизнь до первой получки, а девушкам, которым нужно больше,чем ребятам, всего вдвойне. Жили бывшие детдомовцы в общежитии, сотдельными комнатами было трудно, и Григорий Сергеич просил - ненастаивал и не приказывал, а именно просил - жениться, выходить замуж всвоем коллективе, чтобы легче решить проблему жилья. Случалось, конечно,что женились на стороне, но и тогда свадьбу организовывал фабком. АГригорий Сергеич награждал молодоженов дорогим подарком - столовымсервизом, если оба свои, или чем-нибудь менее ценным, если свой толькоодин. А когда в молодой семье рождался ребенок, директор привозилколяску с приданым, ложечку от себя дарил на зубок и, узнавпредварительно пожелания родителей, давал имя первенцу. Хоть и смеялся,разводил руками, отговаривал - не модное, мол, имя, а что ни мальчишкарождался, то Гришка, в яслях, а потом в детсаду путаница - чуть неполовина Гришек. Не кожу и кровь, не время и силы свои - жизнь бы отдали за фабрику иобщего, всеми любимого отца Григория Сергеича. С радостью - к нему, сбедой ~ к нему, за советом и помощью - к нему. На фронт всем коллективомпровожали, жене его с тремя детьми дня бедствовать не позволили: сдровами в городе было плохо - свои из общежития доставляли, хлебными ипродуктовыми талонами сбрасывались, отоваривали и привозили отколлектива, всю войну обогревали, кормили, одевали и обували отцовскуюсемью. В сорок пятом вернулся майор Рыбкин живой, хотя и без руки, а местозанято. Три с половиной года заместительница, Вера Ивановна, исполнялаобязанности, берегла директорское кресло, а под самый конец прислалинового - не хорошего, не плохого, а обыкновенного, руководителя попрофессии. Пришли к нему работницы - мужчин почти не осталось нафабрике, войной выбило,- и по-доброму попросили: уходи с миром, ГригорийСергеич вернулся. Новый раскричался, выставил их из кабинета, а они - ксекретарю горкома. Подумал секретарь, сказал, что дело щепетильное,ничем новый директор не провинился, не за что его освобождать, поводанет. А была среди женщин бывшая детдомовка Валя Прохорова, разбитная икрасивая девка. "Заберите его от греха подальше, товарищ секретарь, -посоветовала, - а не то мы такой повод устроим, что не вы, так женавыгонит!" Смехом началось, а делом кончилось: вернул коллектив ГригорияСергеича на фабрику. И мало-помалу все пошло по-прежнему. Каждый год в детдоме выпуск - ина фабрику. Уходили и в институты и в техникумы, но большая часть так иоставалась в родных цехах. Когда дошла очередь до Пети Задирако, он немучился сомнениями, потому что призвание свое давно определил. Началучеником, за старательность и любовь к делу быстро получилсамостоятельную работу и стал классным поваром. Отслужил в армии, тожеповаром, и хотя начальник офицерской столовой сулил златые горы, неостался на сверхсрочную, а возвратился на фабричную кухню. К этому времени и произошло одно из тех важных событий, о которыхречь шла выше. Петю разыскала двоюродная тетка. Почему она раньше его ненаходила, Петя не знал: и неудобно было спрашивать, и незачем омрачатьтаким бестактным вопросом свалившееся па пего счастье. Тетка с двумядочками жила в пяти автобусных остановках от общежития, и раз в неделю,чтобы не докучать нежданно обретенным родственникам, Петя приезжал к нимв гости. С волнением смотрел семейный альбом, не мог оторвать глаз отфотографии, на которой были совсем молодые, его нынешнего возраста,мужчина и женщина - отец и мать... Себя увидел младенцем у матери наколенях, отца в солдатской шинели, и так незнакомое ему прошлое взялоего за душу, что умыл слезами альбом, а потом ходил лунатиком, работа изрук валилась. Узнал, что отец погиб на фронте, в самом конце войны, амать ненадолго его пережила, умерла от гриппа в холодную осень. Вещейпосле них не осталось, не считая коврика, который мать подарила сестреза неусыпные заботы и любовь. Петя подзанял денег, купил новый хорошийковер, привез его тетке и попросил подарить взамен тот самый коврик -уже сильно потертый. Тетка великодушно подарила, и Петя повесил коврикнад своей кроватью, а на него фотографии родителей в рамках. Так Петя Задирако обрел свое прошлое, пустил в него корни... Вторым знаменательным событием стала встреча с Никитиным иГавриловым. Она произошла вскоре после смерти Григория Сергеича Рыбкина,второго и любимого отца. Семнадцать лет залечивал старые раны, не размужественно ложился под нож, чтобы продлить жизнь, шесть операцийперенес, а седьмой не вынес, умер, когда из-под сердца вытаскиваликрохотный осколок, величиной с половину горошины. Проводили в последнийпуть, осиротели. Будь Григорий Сергеич живой, не хватило бы у Пети духауйти в Антарктиду, потому что директор высоко ценил молодого повара ибыл бы огорчен его уходом. Умер Григорий Сергеич, и узы как-то ослабли,не очень намного, но настолько, что Петя решился принять лестноепредложение Гаврилова. Тем более что семейный совет с большим одобрениемотнесся к такой редкостной возможности, особенно когда узнал, что взимовку заработок Пети достигнет четырехсот рублей в месяц,, не считаябесплатного питания и одежды. До сих пор деньги не играли большой роли в Петиной жизни. Питался онв столовой, жил в общежитии, одевался скромно - не только потому, чтоеще не привык к дорогой одежде, но главным образом потому, что стыдилсятратить деньги на себя, когда в детдоме многого не хватало. Бывшиедетдомовцы, особенно холостяки, в получки -скидывались и покупалиребятам то аккордеон, то школьную форму и учебные пособия, а то простоящики с яблоками и сладости. Так что сбережений у Пети не водилось.Другое дело - полярные деньги, которые по расчету складывались в стольизрядную сумму, что Петин авторитет в семье заметно вырос. Тетка начала упрекать племянника, что тот приходит лишь раз в неделю,уделяет мало внимания сестрам, тратит деньги на чужих людей и вообщеведет себя не по-родственному. Упреки казались Пете справедливыми.Товарищи, правда, намекали, что тетка могла бы вспомнить о племянникелет двадцать назад, но Петя, хотя такие намеки его и смущали, старалсянад ними не задумываться. И само собой получилось, что при оформлении вэкспедицию он завел сберкнижку, написал доверенность на имя тетки ипопросил ее не стесняться в расходах. Тетка легко дала себя уговорить,всплакнула и на прощание умоляла Петю не забывать о своем здоровье. Как-то в порыве откровенности Петя восторженно рассказал о своихродственниках Валере, о том, какие они чуткие и заботливые, с трепетомпоказывал шарф и носки, собственноручно связанные и подаренные емусестрами, восхищался теткой, которая взяла на себя нелегкую обязанность- распоряжаться его сберкнижкой. Валера хотел было прямо инедвусмысленно растолковать Пете, что наивность должна иметь какие-тограницы, но взглянул па голубоглазое лицо этого двадцатипятилетнегоребенка и от нравоучений воздержался. Настоятельно посоветовал толькосрочно вступить в кооператив, купить и обставить квартиру. Следовать Валериному совету Петя, однако, не счел возможным,несколько это было бы слишком эгоистично, зачем ему в его годы отдельнаяквартира? Что скажут друзья, когда узнают, что он задумал от нихотделиться? Впрочем, вернувшись домой, он убедился, что денег насберкнижке осталось немного. Поначалу это его слегка обескуражило, но,поразмыслив, он даже порадовался тому, как умело распорядилась тетка еговкладом: обменяла свою комнату на две, красиво их обставила, со вкусомнарядила дочерей и племянника не забыла: купила ему модный костюм, плащ,рубашки и обувь. На книжке, к счастью, было еще шестьсот рублей, и Петябез долгих размышлений перевел их на счет детдома для покупки пианино.Узнав об этом его поступке, тетка очень обиделась, почти целый годразговаривала с племянником подчеркнуто сухим тоном и окончательнопростила только тогда, когда пришло время для серьезного разговора. Разговор этот заключался в том, что, мол, Пете пора становиться наноги и обзаводиться семьей. Тетка заявила, что она всего в жизнинасмотрелась и хорошо знает, какие опасности подстерегают молодогочеловека на этом тернистом пути. Человека неопытного да еще и со слабымхарактером любая вертихвостка может в два счета затащить в загс. Чтобытакого не произошло, она взяла на себя труд позаботиться о Петинойсудьбе и подыскать ему невесту. С этими словами тетка вышла из комнаты и вернулась, ведя за рукупотупившую глаза старшую дочь Светлану. Петя как сидел, так и окаменел на своем стуле. Жениться на Светланеон никак не хотел. Она была пусть троюродная, но все-таки сестра, к томуже очень некрасива и лет на пять старше его. Да и вообще Петя несобирался ни на ком жениться. Но тетка, не обращая внимания на то, что племянник онемел, сунула егобезжизненную руку в руку дочери и пожелала молодым большого счастья.Потом она что-то говорила, и Петя что-то говорил, по ее требованию вялопоцеловал невесту в щеку, посидел, оглушенный, с полчаса и отправилсядомой в превеликой растерянности. Приведя в порядок свои мысли, он понял, что теткин план ему совсем ненравится. С другой стороны, нельзя и обидеть родственницу, которая такискренне желает ему добра. Запутавшись в этих противоречиях, Петя решил,что сам в них не разберется, и поехал к Валере Никитину. Рассказал емувсе, как было. - Так ты ее не любишь? - спросил Валера. - Почему это не люблю? - удивился Петя. - Родня ведь. Валера с трудом подавил улыбку. - А как женщина она тебе нравится?.. Извини за прямоту, ты хочешь...ну, скажем, прижать ее к своей груди? Петя покраснел и замотал головой. - Зачем же тебе тогда па ней жениться? - Сам не знаю, - вздохнул Петя. - Тебе неудобно перед теткой? - Ага, - обрадованно признался Петя. - Понятно, - разобрался Валера. - Даешь мне слово, что сделаешь так,как я скажу? Хорошо. Позвони Светлане, именно Светлане, а не тетке ипредложи ей встретиться где-нибудь в кафе. И честно признайся, что ты еене любишь... - Но ведь я ее люблю, - возразил Петя. - Да, я забыл... Скажи, что любишь ее как сестру, и только, и поэтомужениться на ней не можешь. И еще сошлись на меня: Никитин, мол,консультировался с учеными-биологами, и те категорически возражаютпротив такого брака, так как смешанная родственная кровь вредноотразится на потомстве. Запомнил? Петя уныло кивнул и отправился домой. На свидание Светлана явилась вместе с матерью, что сразу жеопрокинуло Балерин хитроумный план. Когда Петя сбивчиво перечислиларгументы, тетка сделала вид, что падает в обморок, и насмертьперепуганный племянник прекратил всякое сопротивление. Было решеносыграть свадьбу осенью, чтобы сэкономить на проводах жениха вэкспедицию. Валера позвонил Гаврилову и попросил срочно приехать, чтобы спастиПетю. Батя прилетел, разобрался в ситуации и под предлогом оформления вэкспедицию отобрал у Пети паспорт. Тщетно тетка ходила по разномуначальству и жаловалась на Гаврилова, который своим самоуправствомразрушает новую счастливую семью, - тот  стоял насмерть. Издерганный,разрываемый на части, Петя так и уехал в экспедицию нерасписанным.Доверенность на деньги он, правда, оставил и пообещал жениться повозвращении. В дороге понемногу отдышался, уступил, терзаясь, Валеринымдоводам и под его диктовку написал две радиограммы. Первой он освобождалСветлану от данного ею слова выйти за него замуж, а второй изменялдоверенность и поручил дирекции фабрики оформить его вступление вжилищный кооператив. Ответные радиограммы тетки Валера преступноперехватывал и Пете не показал, Так что к моменту прихода в Мирный третье важнейшее в Петиной жизнисобытие перестало быть злободневным. К тому же и времени вспоминать онем у повара не было, так завертело его в предпоходной сутолоке.Нешуточное дело - подготовить на несколько месяцев питание дляодиннадцати человек. Отобрать на складе продукты - сотая часть работы,их еще следовало превратить в полуфабрикаты. Попробуй отвари мясо впоходе, когда вода на куполе закипает при температуре восемьдесят снебольшим градусом. Пять часов будет вариться - не сварится. А сколькогаза нужно затратить на такую варку?! Не напасешься. Поэтому разные бульоны - мясные, грибные, рыбные - Петя готовил вМирном. Заливал бульон в ведро, замораживал на свежем воздухе, вносилобратно, вываливал в пергаментную бумагу, упаковывал как следует иотносил в холодный склад. Таким же образом заготавливал мясо, кур,рисовую, перловую и гречневую кашу, белый и черный хлеб. Работа былаадова, и никакого отдыха не предвиделось - подоспел поход. А в походеПетя спал часа на полтора меньше всех - вставал готовить завтрак, вавралах участвовал наравне с товарищами, во время движения трясся вбалке, а на стоянках кухарничал и подавал на стол. Алексей помогал какмог: доставал из ящиков на крышах балков брикеты бульона, мяса и каши,заготавливал для воды снег - "закалывал кабанчика", как говорилипоходники, чистил с Петей картошку (пока он одну, Петя десять) и помогалмыть посуду. Но теперь на Алексея рассчитывать нечего, пока батю непоставит на ноги - на шаг от него не отойдет... Скучно сидеть без работы в балке... Все, что можно было сделать вдороге, Петя уже сделал: картошку почистил, фарш приготовил, кастрюлинадраил. К Сомову, что ли, в кабину попроситься? Но разговаривать Сомоввсе равно не любит, за рычаги не пустит, злой без курева... Петя досталсо стеллажа коробку из-под печенья и пересчитал сигареты. Осталосьшестнадцать штук на восемь курильщиков. Если даже одну на троих послеобеда, только па пять дней хватит. Обедать приходят - глотают, неразжевывая, лишь бы поскорее закурить. Что будет?! Петя сокрушенно покачал головой. Припомнил неожиданно, что в левомуглу в продуктовом ящике лежит большой пакет леденцов, которые, какизвестно, помогают курильщикам отвыкать от их вредной привычки. Досталпакет, прикинул: если штук по пять в день давать каждому, может хватить.С сочувственной улыбкой припомнил яростный вопль Игната: "От женщинотвыкли, от бани и кино отвыкли, а теперь от курева отвыкай,трах-трах-тарарах!" Тяжело придется ребятам... Подумал о том, что нужно не забыть приготовить клюквенный морс, ипотрогал рукой бак. Уже чуть теплый. Ватина придумка: бак сгерметической крышкой, завинченной болтами. На стоянке набьешь егоснегом, подключишь теплоэлектронагреватель - ТЭН от бортовой сети, иполучаешь больше ста литров воды. Хватает и на камбуз, и на мытьепосуды, и на морс. Воздух на куполе сухой, носоглотку дерет наждаком,вот Петя каждому и дает в дорогу двухлитровую флягу с морсом, вешай ее вкабине и пей сколько хочешь. Тягач дернулся, остановился, и Петя пребольно ударился спиной оплиту. Морщась, стал ждать нового рывка, но его не последовало:наоборот, Сомов чуть приглушил двигатель. Петя обул унты, оделся, вышелв тамбур и приоткрыл дверь. Ни зги не видно, снова низовая метель, будьона неладна. Соскочил на снег, тщательно прикрыл дверь тамбура и залез вкабину. - Дульник начался, туда его в качель! - выругался Сомов. И вдруг, рывком откинув дверцу, заорал: - Куда прешь?! В двух шагах слева прогромыхал Ленькин тягач. Ленька явно сходил сколеи куда-то в сторону. Сомов выскочил из кабины, бросился за тягачом,исчез в снежной пелене, но через минуту вернулся, шаря вокруг руками, к&к слепой. - Говорил бате: не бери щенка! - усевшись на место, плачущим голосомпроговорил он. - Ищи теперича иголку в сене! Сиди! - прикрикнул на Петю,который порывался выйти из кабины. - Еще тебя потом разыскивай! - Но ведь нужно что-то делать! - захлебнулся тревогой Петя. - Нужнообязательно что-то делать!

НИЗОВАЯ МЕТЕЛЬ

Поземка при семидесяти градусах ниже пуля в Центральной Антарктиде -явление редкое и всякий раз вызывает удивление, потому что присверхнизких температурах природа замирает: недвижим скованный холодомвоздух, и снежные частицы мирно покоятся, тесно прижимаясь друг кдружке. Но вдруг устойчивое равновесие нарушается, где-то вздрагивает,просыпаясь от спячки, воздушная масса, и все вокруг приходит в движение:начинают кружиться в феерическом танце оторванные от поверхностиснежинки, бритвой прорезает белую пустыню ветер, повышается температура.А через несколько часов словно устыдившись противоестественности своегоповедения, природа вновь замирает. Случается такое не каждый год, а тут дважды за ночь низовая метель! В ту поземку, когда Гаврилов чуть не погиб, кое-какая видимостьвсе-таки оставалась, колею можно было различить, и поезд ушел вперед. Теперь же ветер усилился метров до десяти в секунду, и взметенные ввоздух снежинки уничтожили всякую видимость. Водителям пришлосьостановить свои машины: колея исчезла, и они рисковали свернуть всторону и заблудиться или напороться на идущего впереди. Обидное для походника явление - поземка, украденная видимость. Вдвух-трех метрах над поверхностью купола стелется пелена. Заберешься накабину - над тобой чистое небо, ясное и безмятежное, и впечатлениетакое, будто стоишь ты по пояс в снегу. Спускаешься вниз - и полностьютеряешь ориентировку в окружающей тебя белой мгле. Осыпай проклятиямиприроду, но терпи и жди, нет видимости - не искушай судьбу. Сколькобудет кружить поземка - столько и жди. В низовую метель, по заведенному Гавриловым порядку, водители должныбыли, не мешкая, собираться в камбузном балке. Это делалось для того,чтобы установить наличие людей и прояснить ситуацию. Покидали тягачи ибрели вслепую по колее, добирались до камбуза и с облегчением снималиподшлемники с обожженных ветром лиц. В этот раз пришли все, кромеГаврилова да еще Алексея, который воспользовался остановкой и вводил вбатину кровь новокаин и глюкозу. - Надо искать Леньку, - начал Давид, - машина у него безбалковая,заглохнет двигатель - пиши пропало. - А как ты собираешься искать? - посасывая пустой мундштук, хмуроспросил Маслов. - Локатор из Мирного затребуешь? - Щенок! - зло сказал Сомов. - Знать бы, как далеко он попер... - Далеко не мог, - примирительно сказал Давид. - Осознал, чтовидимости нет, остановился и ждет. - Я, к сожалению, в этом не уверен. - Валера покачал головой. - Не вЛенькином характере остановиться и ждать. Боюсь обратного: понял, чтозаблудился, и шастает в поисках колеи. - Это уж точно, шастает, - кивнул Сомов. - Силы на рубль, ума накопейку! - Злой ты, Василий, - неприязненно проговорил Давид. - Все высказались? - тихо, подражая батиной манере, произнес Игнат.И, выждав паузу, спросил: - Какие будут предложения? - Искать, - твердо сказал Валера. - Как именно? - Пусть Вася решает. В связке, наверно, цепью. Игнат ударил кулакомпо столу - тоже батина манера, узнаваемая. - Так и сделаем! Петро, сколько у тебя капронового шнура? - Метров двести, - вскинулся Петя, доставая из ящика моток. - Померзнем... - как бы про себя проворчал Сомов. - Живы будем - не помрем! - отрубил Игнат. - Кто со мной? Ты, Валера,не суетись, Алешке и без твоих хворей делов хватает. И ты, Петро, ногипобереги... Давид, Тошка... - Ладно, - буркнул Сомов. - Давай капрон. Только так, Игнат, ты,конечно, почти что начальник, а здесь мне не мешай. - Командуй! - охотно согласился Игнат, застегиваясь. - Тебе и карты вруки. - Двести метров мало, - прикинул Сомов. - Тошка, сгоняй в"Харьковчанку", притащи большой моток. - Слушаюсь! - Тошка козырнул, натянул подшлемник. - Награда какаявыйдет герою-добровольцу? - И, увильнув от подзатыльника, выскочил втамбур. - Значит, так. Один конец принайтуем к траку, обвяжемся, нащупаемколею - и гуськом по ней пойдем, я вперед, и вы трое следом, нет, лучшецепочкой, в шаге друг от друга, чтобы натяжку чувствовать. Ясно? Слушали внимательно, знали, что в пургу или в поземку у Сомовапросыпается особое чутье, каким не могут похвастаться даже более опытныеи всякое повидавшие полярники. В Мирном Сомов был непременным участникомвсех поисковых партий, с ним шли охотно, веря в его непостижимый нюх,способность ориентироваться в метель. Биолог Соколов чуть ли не всерьездоказывал, что Сомов, как пингвин, обладает даром чувствовать магнитноеполе, и ребята шутливо уговаривали Василия принюхаться и определить, гдепокоится ящик с наручными часами, занесенный пургой еще в Первуюэкспедицию. Сомов отбивался: "Будет болтать, пустобрехи!" - но в глубинедуши сам удивлялся своему таланту и не упускал случая проверить в деле.

x x x

Настроение у Леньки было замечательное. Он знал и любил в себе этуприподнятость, веселое кипение жизни в каждой клеточке тела, когда морепо колено. Вера в свои силы, в повернувшую к нему удачу окрылила Леньку,вернула ему утраченный оптимизм. "Ты, Савостиков, как наркоман, - неодобрительно говорил тренер. -Тому, чтоб ожить, нужна ампула, тебе - успех". Такое сравнение Ленькунисколько не смущало, тем более что врач-психолог, писавший диссертациюо боксерах, на примере мастера спорта Савостикова доказывалправомерность этого явления. Только в отличие от ученого Ленька знал,что необходим ему не общий, а именно личный успех, не расплывчатоекомандное, а индивидуальное первенство. И сейчас оно было за ним. О том,как он, рискуя жизнью, спасал Гаврилова, узнают все - и бывшие приятели,и родные, и Вика. В газетах напишут, не могут не написать! Ещепосмотрим, кто из нас "отработанный пар"! Рано списали Савостикова... Вспомнил, как товарищи обнимали его в "Харьковчанке", и объективноотметил, что в их глазах не было зависти. Вот это спортивно, настоящиеребята! Наверное, многие из них на его месте поступили бы так же, но разжребий выпал ему и он победил, то они честно поздравили сильнейшего. Ивновь закружилась голова от мыслей о Вике: он заставит ее не толькополюбить себя - любили его многие, - но и гордиться им! Ленька сталсочинять в уме текст радиограммы, которую пошлет Вике. Рассказывать осебе он не станет, такой человечек, как Вика, оценит его скромность, авот сдержанно, с шуткой сообщить о трудностях похода, о морозах - этоможно. Что-нибудь вроде того, что твое "да" сбросило с семидесятиградусов не меньше двадцати, согрело душу и тело. ...Задувало, начиналась поземка, и темная глыба камбузного балка тоисчезала, то вновь появлялась перед глазами. На всякий случай Ленькасократил дистанцию, пошел метрах в пяти от Сомова. Сомов тоже егопоздравил, двух слов не сказал, но обнял, поцеловал. Непонятно все-таки:зачем дядя таскает за собой этого доходягу? Водитель хороший, спору нет,а в трудную минуту распустил нюни - когда объяснялись на камбузе.Справедливости ради, напомнил себе Ленька, нужно признать, что и сам онвыглядел одно время не лучшим образом. Но это, безусловно, случайность ибольше не повторится. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Размышляя таким образом и не сопротивляясь наплыву приятных мыслей,Ленька очнулся лишь тогда, когда тягач Сомова исчез в снежной пелене. Вэтой ситуации положено остановиться и проверить колею, а в случаесомнения дождаться идущего сзади, но Ленька не сделал ни того, нидругого. Решив, что просто отстал, он рванулся вперед и проскочил вметре от Сомова, видеть которого не мог, так как стекло на правой дверцебыло запорошено снегом. Надеясь на удачу, а потом на чудо, прошел ещесотню-другую метров и понял, что сбился с пути. "Размечтался, тюфяк!" -обругал себя Ленька. "Беда - учитель, счастье - расточитель", - вспомнилон. Верно! Хлебнул горя - чему-то научился, от счастья душа запела -размагнитился... Мысли запрыгали, смешались. Сначала явилась одна, страшная: а вдругпоезд уйдет? Она так напугала Леньку, что он чуть было не схватился зарычаги, чтобы развернуться и помчаться куда угодно вослед ушедшим отнего людям. Но удержался: в поземку никуда поезд не двинется, этоисключено. Потом другая мысль, тоже очень неприятная: а что, если моторзаглохнет? К Гаврилову-то он успел, а успеют ли к нему? Должны успеть,успокоил себя Ленька, в случае чего такую разминку сделаю, что невспотеть бы. И решил держаться золотой, высеченной на мраморе заповедиантарктического водителя: "Попал в переплет - стой и жди". И держался еще несколько минут. Но нервы, содрогавшиеся от напряжения, требовали какого-нибудьдействия, а мозг, принявший столь мудрое решение - ждать, не желалзакостенеть в этой догме. Обидно было бездействовать, когдаперебродившая сила искала выхода, сила, от напора которой дрожали мышцы.Почему, подумал Ленька, они должны искать его, а не он их? Закутался,вышел из кабины и не увидел, а нащупал колею. Мысленно определил угол,на который отклонился его тягач. Возвратился, развернул машину и проехалнемного вслепую. Вышел, поползал на четвереньках: нет колеи. Срезалугол, прокатился еще немного: нет колеи. Ветер хоть и не становился сильнее, но и не ослабевал. Свистит,сволочь, на испуг берет. Не на такого напал! Ленька страха не испытывал,как часто не испытывают его люди, оказавшиеся в опасности и по незнаниюне представляющие себе истинных ее размеров. Пургу побеждают небесстрашные, а опытные, понимающие, когда с ней можно бороться, а когданельзя. Над не подкрепленной опытом храбростью Север посмеивается,уважает он лишь мудрую предусмотрительность. Много трагедии произошло стеми, кто не знал этого. Ленька снял со стенки кабины флягу, напился кисло-сладкого морса,привычно потянулся в карман за сигаретами и чертыхнулся. Кровь вскипела- так захотелось курить. И поесть бы в самый раз, по часам скоро ужин.Неожиданно вспомнил, что низовая метель потому и называется низовой, чтостелется над самой поверхностью! Полез на крышу кабины, встал - и увиделметрах в двухстах наискосок избиваемый ветром флаг "Харьковчанки".Радостно засмеялся: вот она, родненькая! Жаль, что флаг только на ней,иначе ребята давно бы его разыскали. Ну, теперь дело в шляпе. Сел зарычаги и медленно, чтобы не врезаться невзначай в чью-либо машину,двинулся в намеченном направлении. Остановился через минуту, залез накрышу и в сердцах выругайся: флаг реял опять же метрах в двухстах, поуже не наискосок, а прямо по курсу. Тем не менее вернулся в кабинуповеселевший. Там; небось паникуют сейчас, заседают и совещаются, как.его выручить, а он тихонько войдет па камбуз, отряхнется и скажет: "Чтоу нас нынче на ужин, Петя?" Все бросятся к нему обрадованные, а оннедоуменно пожмет плечами: "Подумаешь, поземка, говорить не о чем!"Очень понравилась Леньке эта эффектная, как в кино, сцена. Послышался треск, тягач круто вильнул в сторону, и Ленька резкозатормозил. Выскочил, нащупал руками лопнувшую гусеницу. Распустилась,змея, нашла место и время! Не могло быть и речи о том, чтобы исправитьтакое повреждение в одиночку, да еще вслепую. А ведь не больше сотниметров осталось до "Харьковчанки"! Что теперь делать? Двигатель мерногудел, в кабине было тепло, поземка при таком морозе, как говорили,продолжается от силы два-три часа. Может, пересидеть? Поколебался немного, преодолел недостойную мужика нерешительность.Достал из-под сиденья моток шнура, затянул ремешки на унтах, молнии накаэшке задраил до отказа, поверх подшлемника для страховки обмотал шарф,надел защитные очки и вышел в поземку. Все предусмотрел! Привязал конецшнура к ручке дверцы, напомнил себе, что к "Харьковчанке" следует идтипрямо, никуда не сворачивая, и медленно пошел в белую мглу. Все учел, кроме того, что тягач крутануло на девяноста градусов. Ипошел Ленька не прямо по курсу, а параллельно колее, на которой стоялпоезд. Ветер, казалось, сжижал и без того жидкий. воздух, острые взвешенныечастицы пробивали шарф и подшлемник, жгли, словно капли раскаленногометалла, унты продавливали чуть ли не до колен сыпучий, невидимый сверхуснег. Тяжело идти в метель, выматывает она силы, как самая изнурительнаяработа, из-за рваного темпа и сбитого напрочь дыхания. Но сил у Ленькибыло больше, чем у обычного человека, и он упорно шел, доподлинно зная,что "Харьковчанка" должна быть рядом. А ее все не было и не было, хотя моток размотался чуть ли не доконца. Где-то совсем близко тарахтели двигатели, Ленька шел на звук, пооказывалось - в пустоту; прислушивался, снова шел - и снова в пустоту.Вспомнил рассказы, что в поземку слух подводит человека настолько, чтонельзя верить собственным ушам, - резонанс, или "бегущее эхо", или кактам это еще называется. Остановился, чтобы решить, что же делать дальше. Чуть было несмалодушничал - не повернул назад, к своему тягачу, но взял себя в рукии решил предпринять последнюю попытку. Натянув шнур, как радиус, началописывать окружность, уже не боясь, а мечтая удариться об угол балка, ожелезо саней - лишь бы найти поезд. И вдруг пока еще безотчетная тревога вползла в Ленькино сердце. Шнурне натягивался! Не веря себе, Ленька осторожно потянул остаток мотка - ине встретил сопротивления. Мороз пробивал до костей, но в это мгновениеЛеньке показалось, что его прошиб пот. Дернул еще раз - и шнур легкоподался рывку. Теперь уже не было сомнений в том, что шнур оборвался. И страх, безмерный страх загнанного и обложенного со всех сторонзайца, ужас обреченного на неминуемую гибель существа охватил Леньку стакой силой, что он закричал дико и отчаянно: - А-а-а! Я здесь! А-а-а! Сомов впереди, а за ним Игнат, Давид и Тошка больше часа ползали топо одной, то по другой оставленной Ленькиным тягачом полузасыпаннойснегом колее. Два раза не выдерживали, возвращались на камбуз греться ивновь отправлялись на поиски. В третий раз нашли тягач... Так замерзли и устали, что даже не удивились тому, что Леньки там небыло. Молча посидели несколько минут в кабине, чуть отогрелись,отдышались. Особенно устал Сомов. Губы посинели, из горла вместе свыдохом вырывался хрип. Сомов сидел, прикрыв глаза, и Игнат вдругподумал, что бывал несправедлив к этому человеку. Ну, жмот, молчун - чтоесть, то есть, - зато работяга безотказный. Худой, не поймешь, в чемдуша держится, а рыскает по снегу проворнее Тошки, сам замучился и всехзамучил. Надежный человек, зря мы на него. - Посмотри, Тошка, не привязал ли он куда шнура, - не открывая глаз,проговорил Сомов. - Хотя и сосунок, а вряд ли так в метель пошел. Тошка кивнул и без всякого паясничанья вылез из кабины. Вернувшисьчерез несколько минут, доложил, что никуда Ленька шнура не привязал. - Тогда под сиденьем должен быть моток, - поднимая тяжелые, опухшиевеки, сказал Сомов. Привстали, подняли сиденье. Мотка там не было. - Раз доставал шнур, значит, куда-то его привязал, - рассудил Игнат.- Может, конец сорвался? - К тому и говорю. - Сомов спустился на снег. - Найдем - его, щенка,счастье. Долго шарили, возвращались греться и снова шарили, пока не нашли.Побрели гуськом, стараясь не потянуть шнур, чтоб случайно не выдернутьмоток из Ленькиных рук. Вскоре обнаружили на снегу брошенный моток, ноне стали обсуждать эту находку, потому что и так было ясно, что шнур дляЛеньки стал бесполезной обузой и он его бросил. Шарили вокруг,всматривались в пелену, надеясь различить в ней огромную  Ленькинуфигуру; по сигналу Сомова меняли направление, чуть расходились, чтобыохватить возможно большее пространство. Около часа проискали, с ногначали валиться, в ушах звенело, и виски разрывались от напора крови. Леньку нашли метрах в десяти от камбузного балка. Только шел Ленькане к балку, а от него, и не шел, а передвигался чуть ли не начетвереньках, падая и поднимаясь. Взяли его под руки, повели, втащили вбалок. Здесь уже помощников было много, но не Леньке они понадобились.Посидел он, бессмысленно улыбаясь замерзшей улыбкой, позволил Валере иПете растереть себе помороженные запястья, выпил принесенный Алексеемспирт и пришел в себя. А понадобились помощники Сомову. Не он был пострадавшим, и никто нанего не обращал внимания, даже сесть ему оказалось некуда. Присел он накорточки, склонил набок голову - и кап-кап: кровь из горла и носа напол. Выработался Сомов весь, до последней жилки. К утру метель утихла. Люди поужинали, стали готовиться ко сну.Заглушили двигатели, надели на капоты чехлы и затолкали в отверстиявыхлопных труб снежные пробки - на случай нежданной пурги. Трубыизогнутые, забьет их, хлопот не оберешься, три часа будешь проволокойспрессованный снег выковыривать. А не сделаешь этого, отработанный газпойдет в кабину. В начале апреля день уже мало чем отличался от ночи, но полныесумерки еще не наступили. Хорошо различались силуэты машин и номера наих стальных боках и дверцах, цистерны, сани... Как и всегда на стоянках, если снег был не очень рыхлый, тягачиподогнали друг "к другу и построили в шеренгу, а в центре, как пастухсреди овец, высилась "Харьковчанка". Она казалась непомерно огромной,палочка-выручалочка, любимая походниками "Харьковчанка" под номером 21.Гигант, крейсер снежной пустыни! Без малого тридцать пять тонн металлавложили харьковские рабочие в эту машину. Краса и гордость полярноготранспорта! Низкий поклон им за этот бесценный подарок. Тягач тожеростом не обижен, рядом с трактором -- великан, но куда ему до"Харьковчанки"! В нее и входить нужно, как в самолет, - по трапу, иприборов у нее в кабине как у самолета, а слева на крыше прозрачныйкупол с астрокомпасом, "планетарий", как пошучивают полярники. Кабинаводителя и резиденция штурмана, радиорубка, салон для отдыха, он жеспальня, туалет, камбуз - полным-полна коробочка, все здесь размести-лось, пусть на считанных квадратных метрах,  но зато не в каком-нибудьщитовом балке, а в самой машине. Надежда и опора, страховой полис походника - "Харьковчанка".Заглохнут, выйдут из строя тягачи, но останется "Харьковчанка" - всехприютит, спасет, привезет домой. Только она одна и способна на такое -благодаря мощности, размерам, полной своей автономии. В салоне на верхней полке смотрел первые сны экипаж - Игнат Мазур иБорис Маслов, на нижней похрапывали Сомов и Антонов, и лишь Гавриловлежал с открытыми глазами - то ли сказался непробудный двадцатичасовойсон, то ли взбодрили инъекции разных стимуляторов и лекарств, на которыене поскупился доктор. Печь-капельницу загасили только с полчаса назад, ив салоне было тепло, градусов двадцать выше нуля. Гаврилов осторожно,чтобы не потревожить товарищей, высвободил из спального мешка замлевшиеруки. Пока еще можно было позволить себе такую роскошь. Мороз быстропробьет стальные, с многочисленными прокладками-утеплителями стены и супорством маньяка начнет отвоевывать у жилья градус за градусом. Кподъему в салоне будет минус сорок - пятьдесят, и начнется привычнаяканитель. Дежурному нужно вставать и разжигать печку, но он и нешелохнется: а вдруг кто-нибудь спросонья выскочит из мешка первым? Ночудес на свете не бывает, и под гневным давлением общественностидежурный вылезет в одном белье на лютый холод, быстро оденется, лязгаязубами, и примется за капельницу. А когда температура воздуха в салонестанет плюсовая, поползут из теплых нор и остальные. К атому моментудежурный уже забудет про свои муки и станет подначивать того, комудежурить завтра. Гаврилов вспомнил первую свою зимовку на дрейфующей льдине и домик, вкотором жил с дизелистами и поваром. Тогда дежурств у них не было ипервым покидал спальный мешок доброволец, то есть не столько доброволец,сколько гонимый нуждой мученик. Все, конечно, старались перележать другдруга и очень веселились, когда кто-либо не выдерживал и начинал спроклятиями одеваться. Гаврилов хмыкнул, и Алексей встрепенулся: "А? Что?" - спросонья.Успокоенный, спрятался в мешок, засвистел носом. На льдине печку топили углем, не сравнить с капельницей -коллективным изобретением транспортного отряда. Взяли  пустой баллониз-под пропана, вырезали дверцу и сверху насадили трубку скраном-регулятором, а на крыше установили бак с топливом. Проходя потрубке, капли соляра падали на раскаленный таганок, воспламенялись идавали тепло - за полчаса помещение так нагревалось, что хоть в одномисподнем сиди. Не могли походники нарадоваться на свои капельницы, хотяи не очень любили канителиться с золой, и в сильный ветер лезть на крышуи прочищать от снега трубку топливного бака. Но главный недостатоккапельницы в том, что нельзя ее на ночь оставить безнадзорной. Как-то впрошлый поход оставили, порывом ветра через трубу задуло огонь, а каплипродолжали капать на нагретую поверхность и испарялись. Валера проснулся- весь балок в дыму.  Ошалел от угара, но догадался распахнуть дверь,проветрил балок. С того случая закаялись оставлять огонь на ночь... Гаврилов поймал себя на том, что старается думать о чем угодно, лишьбы увести мысли от происшедшей с ним беды. Как страус - голову подкрыло, упрекнул он себя. Замкнуть поезд безбалковой машиной, да еще безрации и ракет! Ну, ракеты, положим, в метель все равно никто б неувидел, а раз шел без рации, значит, не имел права рисковать. Могпогибнуть ни за грош и ребят подвести под монастырь - с живых быспросили... Как застучало в двигателе и резко упало давление масла,сразу понял, что поплавились подшипники. Но ведь знал же, что машинуперед походом не ремонтировали, печенкой чувствовал, что тягачненадежный, а пошел в хвосте. Поздновато тебе, Ваня, на ошибках учиться,годы не те. Выжить-то выжил, да не стал ли обузой? Вспомнил, как в сорок первом каратели сжимали кольцо вокругпартизанского лагеря. "Юнкерсы" наугад сыпали на лес бомбы, а партизаны,полумертвые от усталости, многие километры тащили его, беспомощного, насамодельных носилках. Молил: оставьте, братишки, дайте только пистолет ипарочку гранат - не оставили, вынесли. Но тогда хоть оправдание передсовестью было - три дырки в груди... Глубоко вдохнул и выдохнул воздух - грудь тяжелая, застуженная. Людипридумали вещи удачнее, чем природа придумала самих людей. Бесхитростнаялампочка горит в полную силу до самого своего конца. Так бы и человеку:полнокровная, полезная жизнь и мгновенный конец. Верил бы в бога,попросил бы у него; дай месяц здоровья, чтоб довести поезд! Один толькомесяц, а потом забирай, в ад или в рай, куда хочешь... Глупо, одернулсебя Гаврилов, забивать голову фантазиями, в строй нужно войти. Так искажу Алексею: хоть огнем жги, всю шкуру продырявь, но поставь на ноги! Когда выписывался из госпиталя, майор медицинской службы признался:"Ну, лейтенант, попал ты в историю, о твоем выздоровлении сам Вишневскийдокладывал на конференции. Чудо, и только! Будешь жить сто лет с такиморганизмом". Тридцати тогда еще не было, трое суток мог не есть и неспать, за всю войну ни разу не чихнул... До ста лет почти пятьдесят, на,возьми их и дай месяц, один месяц! Заметно похолодало. Гаврилов забрался с головой в мешок, прикрылглаза. Для дела, для здоровья лучше всего бы заснуть, но не спится,тревога гложет. Доведет ли поезд Игнат? И воля у него есть и голова наплечах, технику любит и знает; всем хорош Игнат как исполнитель...Валера? Цены ему нет как человеку, а характером слабоват, не убедишьего, не докажешь, что добро должно быть с кулаками. Добром любовьзавоюешь, но бой не выиграешь... Давид? Второй Игнат, разве чтопообщительней, не потянет... Сомову верю, хотя и сорвался до истерики;этот, если возьмется за рычаги, умрет, а не выпустит из рук. Ноздоровьем слабоват, силенок мало стало у Васи, и за характер не оченьего уважают... Ну, кто еще? Тошка, Ленька не в счет, за самими глаз даглаз нужен. Молодец, племяш, вытащил из могилы, но в поход его больше невозьму... Нет, не возьму. Хорошо, конечно, что признался насчет пальца,который на Комсомольской поленился заменить, но веры Леньке ,нет:сегодня покаялся, а завтра промолчит. Механик-водитель - это призвание,профессия, а у него, видно, нет такого призвания и не будет. Голова унего ясная, вернется домой - в институт нужно идти, буду жив -прослежу... Улыбнулся - вспомнил, как отказывался брать с собой Леньку, а Катяхмурила брови, разводила руками, спрашивала: "Почему, Ванечка? Чем тебене подходит племянник?" А Гаврилов, уже зная, что вот-вот сдастся,смеялся и говорил: "Сколько лет живу с тобой, Катюша, не видел, чтоб тыиз дому вышла со спущенным или перекрученным чулком". - "Не пойму, чтоты этим хочешь сказать?" - "А то, что антарктический водитель, какуважающая себя женщина, не выйдет в путь, пока все не подтянет и неподгонит. А твой лоботряс и внимания не обратит, что чулок у негоперекручен!" Посмеялись тогда, а ведь не ошибся, как в воду смотрел. Исломанный палец не заменил, и тягач погнал в поземку, чуть себя и людейне погубил... Был бы обычный поход - и думать ни о чем бы не думал. Игнат иВалера на пару за любого начальника бы сработали. Лежал бы себе наполке, книжку читал и покуривал... И снова улыбнулся, вспомнил, какребята порешили, - считали, что он спит и не слышит: "Все сигареты -бате!" По себе знал - от куска хлеба последнего отказаться легче, чем отпоследней затяжки. Так он и согласится, держи карман шире! Кто неработает - тот не курит. А станут уговаривать, - грудь, скажу, болит,нельзя. Алексей подтвердит. Гаврилов вздрогнул: коротко прозвонил будильник. Напутал, наверное,дежурный, не туда стрелку подвел. Оказалось, никто ничего не напутал. Назвонок встал Алексей, зажег свет, оделся, знаком показал - порядок, батя,и стал разжигать капельницу. Когда в салоне стало тепло, поставилГаврилову термометр и стал готовиться к процедуре. Всадил в каждуюягодицу по шприцу, обмотал пациенту жгутом предплечье и ввел в венуглюкозу. Прослушал грудь, подмигнул: - Будешь, батя, плясать на моей свадьбе! - Не брешешь? - Слово! - Сколько намотало? - На, смотри, тридцать семь. - Легкие-то как? - Вроде чистые, батя, бронхитом отделаешься. Но с неделю продержу,пусть сердце отдохнет. - Ну, Леша, спасибо. Спасибо, сынок. Алексей загасил капельницу, выключил свет и нырнул в мешок. Даже косточки хрустнули, кровь весело по жилам побежала! Неделя - этонам раз плюнуть. Если, конечно, Алексей не брешет, врачи - они подолжности своей должны вкручивать шарики пациентам: психотерапия. Ноесли правда, что спас от воспаления легких, - век не забуду, первоговнука Лешкой назову. Два слова сказал, а будто воскресил! С пневмонией на куполе делатьнечего, здесь от нее и с кислородными баллонами не избавишься. Был водном из походов случай, когда в районе Комсомольской штурман глубокозастудил легкие. Освободили от саней "Харьковчанку", и пробежала она натретьей передаче пятьсот километров за двое суток, а на Востоке штурманав самолет - и на курорт, в Мирный. Лето стояло, январь, самолетылетали... Бронхит, безусловно, тоже не сахар, но держится ведь Валера,от звонка до звонка за рычагами сидит. Бронхит не пневмония, с ним и накуполе продержаться можно. Так и сообщить Макарову: никаких большеконсилиумов по радио не надо, подремонтируюсь и скоро войду в строй. Иеще попросить Макарова, чтобы ребята из Мирного и других станцийрадиограммы присылали повеселее, а то Маслов принимать не успевает, авсе одно: "Беспокоимся, думаем о вас, уверены..." Хорошо, конечно, чтобеспокоитесь и думаете, не сомневаемся в этом и благодарим за это, нопишите, сынки, с настроением и улыбкой. И Гаврилов, взволнованный надеждой, стал размышлять, как станет житьдальше, если Алексей сказал правду. Уже рисовалась ему заманчиваякартина, что он ведет тягач (сомовский, пусть Вася поездит Ленькинымдублером, проследит за парнем), мнилось, как во время завтрака будетобсуждать с ребятами итоги прошедшего дня (за ужином не до разбора,глаза слипаются) и прочее. Но тут Гаврилов подумал о том, что каждаяминута, которую он не спит, отдаляет его выздоровление. Раз уж придетсядня три не вставать (если бронхит - о неделе не может быть и речи), тонужно спать на полную катушку, набираться сил. Улегся поудобнее и, как всегда перед сном, представил себе Катю исыновей - чтоб приснились. Вот он в воскресенье утром подогнал к домумашину, спросил у ребят, какие у них планы - готовить уроки на завтраили сначала смотаться за грибами, услышал радостный визг мальчишек иувидел Катино смеющееся лицо. И, боясь упустить видение, заснул со счастливой улыбкой.