Я никогда не… влюблялся в Ким Минсока.

 

Бекхён делает все возможное, чтобы не «лезть» к Ким Минсоку, но эта задача невыполнима, если они в одной дружеской компании, на одном факультете, на одной планете, черт возьми. Весь первый курс Бек прячется с упорством и сноровкой тушканчика в степи, потому что нос долго помнит чужой кулак и брошенные с иронией слова:

- Слюни подотри. Не твое и не будет.

У Бекхёна нет даже возможности возразить, ведь он, пусть и дурак еще наивный в таких делах, но все же понимает – урод прав, ведь кишка тонка даже такому дрищу противостоять. Да и смысл? Ким Минсок и намека не дает, что Бек ему интересен или нравится, лишь улыбается ярко (как и всем остальным), болтает о играх (как и со всеми остальными) да пару раз в кино зовет (как и всю остальную компанию). Бекхен не хочет на него смотреть, вслушиваться в звенящий голос, чувствовать запах мяты от вещей, но сам смотрит, вслушивается и чувствует. И летние каникулы не помогают утихомирить в себе эту херню. Как там эта херня называется? Бекхён к ней нифига не готов - не готов скучать, не готов мириться с невозможностью признаться, не готов убивать в себе каждый день желание обнять, прикоснуться, поцеловать.

А потом все заканчивается в одночасье. В дождливый октябрьский день, когда ливень стеной еще с ночи, и до университета из общежития Бекхён добирается с опозданием, мокрый и злой самую малость, а потому не замечает какой-то давящей тишины и шепчущихся по углам старшиков. У Чанеля, стоящего возле бекхёновской аудитории, глаза красные и носом он так по-детски шмыгает, что первое желание посмеяться и спросить, мол, кто-то умер хороший. Бекхён сдерживается, подходит нехотя и уже по взгляду понимает – его сейчас накроет неизбежным.

- Что? – спрашивает он Пака осторожно.

- Они на мотоцикле в аварию попали сегодня ночью на трассе. Все в дребезги.

В дребезги.

И нет надобности спрашивать кто – у них тут один самоубийца на Харлее выпендривался, встречая Минсока у самого выхода из корпуса и аккуратно ему застегивая свой шлем.

- На смерть?

- Минсок в больнице, в реанимации…

- А…

Чанель машет из стороны в сторону лохматой головой, видимо, до сих пор боится произнести вслух, и Бекхён непроизвольно зажимает рот рукой, чтобы не вырвалось не к месту сейчас равнодушное «довыёбывался». И ему больно, на самом деле, жалко и пусто, но все отходит на второй план, когда «Живой! Спасибо, Господи!».

Но Бекхён рано радуется. Попасть к Минсоку ему удается только через две недели, когда того переводят в обычную палату. И он кажется еще менее живым на этих белых простынях с трубками по всему телу, чем те же самые засохшие цветы в вазе на подоконнике, оставшиеся от предыдущего пациента. Бекхён с беспокойством вглядывается в неподвижное тело, в весь этот скомканный, раздробленный аварией светлый образ, страшась и шаг к нему сделать, пока Чанёль не толкает его в спину, заставляя войти внутрь. И у Бека не только руки дрожат, когда он ведет ладонью по простыне, которая укрывает Кима, у него все внутри переворачивается от бессилия и тревоги. Его личное солнце склонилось к закату, и становится так холодно, так одиноко. И, не обращая внимания на Чанёля, он берет в свою ладонь безжизненные пальцы, лежащие поверх одеяла, сжимает их легонько и шепчет задушено:

- Живи, понял! Ради меня, живи! Иначе разлюблю, вот увидишь…

А потом, в коридоре, Бекхён аккуратно вытирает слезы со щек Чанёля, успокаивая, как ребенка, и «все будет хорошо, поверь, не может не», а у самого черный океан внутри. И Чанёля оказывается жалеть легче, чем себя. Ведь друг искренне скорбит, а у Бекхёна на самой глубине того самого черного океана облегчение. И ему стыдно за это чувство, но иначе не получается. Хотя бы перед самим собой, стоя в ванной перед зеркалом, он старается быть честным и впервые натягивает маску «Хороший друг», понимая, что влюбленный идиот, Минсоку нахрен не сдался.