Издания трудов греческих и латинских авторов

V. Рода войск

Костяк гуннской армии составляла конница, бойцы которой были вооружены мощным сложносоставным луком, длинным мечом и арканом. Только знатные воины были защищены металлическими доспехами (см. разд. X и XI). Сообщается, что гунны шли в атаку cuneatim, букв.: 'клинообразно' (Amm. Marc. XXXI, 2, 8). Очевидно, этот латинский термин подразумевает боевое построение, которое римляне применительно к варварским, прежде всего германским, народам называли cuneus ('клин'), но на практике оно представляло собой не настоящий тесно сплоченный клинообразный порядок, а неправильный (с римской точки зрения), глубокий и беспорядочный (рассыпной) строй, атаку которого возглавляли только немногие воины, превосходящие других своим вооружением, знатностью и храбростью (Ferrill 1991: 30; Goldsworthy 1998: 50, 194). В военном лексиконе Поздней Римской империи, начиная, по крайней мере, с IV в. реальное клинообразное построение называлось «голова свиньи» (caput porci: Amm. Marc. XVII, 13, 9, или caput porcium: Veget. ERM III, 19), причем этот термин прикладывался только к пехотному порядку.¹⁹⁾ Слово cuneus обозначало тогда прежде всего тип конного подразделения римской армии (Nicasie 1998: 63-64, 110-112; Southern, Dixon 1996: 34-35, 57, 187, s.v.), атакующее построение которого вовсе не обязательно имело форму клина.

По всей видимости, cuneatim y Аммиана Марцеллина соответствует греческому выражению ταις κατα κούνας τάξεσι τουτέστι ταις διεσπαρμέναις («[атаковать] по клиньям, то есть рассредоточенными отрядами») в «Стратегиконе» Маврикия²⁰⁾ как обозначению боевого [242] построения «гуннских» (в широком значении этого этнического определения) народов (Mauric. XI, 2, 15 M = XI, 2, 54 D). Присутствующее здесь слово κουνα, которое представляет собой несомненную кальку с лат. cuneus (см.: Mihăescu 1970: 397, s.v.), можно понять как отдельный отряд, сформированный по кровнородственному (племенному или клановому) принципу, подобно отрядам-cunei у древних германцев (Todd 1988: 106). В свою очередь, каждый такой гуннский отряд, с одной стороны, состоял из более мелких подразделений, а с другой — мог входить в состав более крупных тактических соединений, причем численность и тех и других более или менее должна была соответствовать нормам «азиатской десятичной системы» (см. примеч. 16).

Гунны были прекрасными наездниками, тренированными с раннего детства, и в этом они очень походили на аланов (Aram. Marc. XXXI, 2, 20; 21) — кочевой народ сарматского происхождения (Буданова 2000: 130, s.v.). В данной связи интересно отметить, что когда Вегеций, автор военно-теоретического труда «Краткое изложение военного дела» («Epitoma rei militaris»), созданного где-то между 383 и 450 гг.,²¹⁾ попытался в нем в порыве лести отметить высокое искусство римского императора как кавалериста, то он не нашел для сравнения лучшего примера, чем мастерское владение конем у гуннов и аланов (Veget. ERM III, 26; Bachrach 1973: 36).

Добавим, что к гуннской кавалерии для проведения совместных акций (главным образом грабительских набегов) время от времени присоединялись отряды других народов, союзных или подвластных гуннам, — в первую очередь сармато-аланских племен (Amm. Marc. XXXI, 3, 1; 3; 8, 4; 16, 3; Ps.-Aur. Vict. XLVII, 3; Auson. VIII, 1,31; ср.: Auson. XXVI, 26, 8-9; Pacat. 11, 4),²²⁾ а также, возможно, готов.²³⁾ [243]

Говоря о коннице гуннов, необходимо упомянуть их коней, вообще игравших огромную роль в повседневной жизни этого народа. Письменные источники утверждают, что гунны все делали, сидя верхом: сражались, заключали всякого рода сделки, совещались друг с другом, ели и пили и даже спали (Amm. Marc. XXXI, 2, 6-7; Zosim. IV, 20, 4; ср.: Prisc. fr. 1; 8 D = 2; 11, 2 В; Iord. Get. 128; Mauric. XI, 2, 19 M = XI, 2, 68 D).²⁴⁾ Латинские писатели, современники вторжений гуннов, сравнивали их с полулюдьми-полуконями — кентаврами (Claud. III, 329-330, см.: Levy 1971: 97; Sidon. Carm. II, 262-266; ср.: Amm. Marc. XXXI, 2, 6). Было также распространено мнение, что гунны с трудом ходили пешком (Amm. Marc. XXXI, 2, 6; Zosim. IV, 20, 4; Hier. Ер. 60, 17; Suid. s.ν. Άκροσφαλεις; ср.: Mauric. XI, 2, 19 M = XI, 2, 68-70D). Впрочем, оно основывалось исключительно на некоторой неуклюжести их походки, свойственной всем другим кочевым народам, для которых конь был главным средством передвижения (Maenchen-Helfen 1973: 207). [244]

Аммиан Марцеллин называет гуннских коней внешне уродливыми, но выносливыми (Amm. Marc. XXXI, 2, 6: equi ... duri quidem, sed deformes), тогда как св. Иероним противопоставляет гуннских caballi ('кляч') римским equi (т.е. настоящим скакунам: Hier. Ер. 60, 17), однако он же отмечает стремительность первых (ibid. 77, 8: Hunorum examina, quae pernicious equis huc illucque volitantia ... Insperati ubique aderant et famam celeritate vincentes).²⁵⁾ Но наиболее полную информацию о гуннских лошадях дает Вегеций в своем руководстве по ветеринарии, где он, в частности, указывает (Veget. DAM III, 6, 2), что кони гуннов более других пригодны для использования на войне благодаря их высокой выносливости, работоспособности и стойкости к холоду и голоду (Ad bellum Huniscorum²⁶⁾ longe prima docetur utilitas patientiae, laboris, frigoris, famis). Он особо отмечает исключительную приспособленность гуннских коней к зимним пастбищам, воспитываемую с младенчества, их стойкость по отношению к морозам и снегу (Ibid. II pr. 1-2). В другом месте своего трактата Вегеций подробно описывает их внешний вид (Ibid. III, 6, 5): «У гуннских [коней] большая и крюкообразная голова; выпуклые глаза; узкие ноздри; широкие челюсти; мощная и твердая шея; гривы, свисающие ниже колен; большие ребра; изогнутый хребет; густой хвост; очень крепкие берцовые кости; короткие ноги; плотные и широкие копыта; впалая брюшная полость и целиком костлявое тело; нет никакого жира в ягодицах, никаких выпуклостей в мускулах; стан более склонен к длине, чем высоте; тощий живот; прочные кости; их худоба привлекательна, и в самой уродливости обнаруживается красота; [у них] сдержанная, разумная и переносящая раны натура» (Huniscis grande et aduncum caput, extantes oculi, angustae nares, latae maxillae, robusta cervix et rigida, iubae ultra genua pendentes, maiores costae, incurva spina, cauda silvosa, validissimae tibiae, parvae bases, plenae ac diffusae ungulae, ilia cavata totumque corpus angulosum, nulla in clunibus arvina, nulli in musculis tori, in longitudine magis quam in altitudine statura propensior, venter exhaustus, ossa grandia, macies grata et quibus pulchritudinem praestet ipsa deformitas: animus moderatus et prudens et vulnerum patiens). Все эти данные римского специалиста, авторитетного в вопросах военной и ветеринарной служб, очень важны для нас еще и как ценное свидетельство современника о [245] высоких природных и боевых качествах гуннских скакунов (Bökönyi 1974: 268; Azzaroli 1985: 179). Особо в источниках подчеркивается их долголетие (Veget. DAM III, 7, 1; Isid. Etym. XII, 1, 44), превышающее 50 лет (Isid. Etym. XII, 1, 44: Aetas longaeva equis ... Hunnicis ... in annis ultra quinquaginta). По всей видимости, именно таких чрезвычайно приспособленных к военному делу коней можно видеть на некоторых бронзах из Ордоса, изображающих, скорее всего, хуннских всадников (Maenchen-Helfen 1973: 205, fig. 1). Отличительными чертами гуннских,²⁷⁾ да и всех прочих лошадей степного центральноазиатского происхождения, рождавшихся и воспитывавшихся в довольно суровых климатических условиях на основе круглогодичного пастбищного табунного содержания, всегда были исключительная выносливость, неприхотливость и достачно высокая скорость. Все это делало их грозным фактором военной мощи древних и средневековых кочевников, орды которых периодически и со всесокрушающей силой накатывались на Европу (Sinor 1972; 1981: 137).

Данные об использовании гуннами их коней могут быть дополнены интересными сведениями о центральноазиатских кочевниках-тюрках из арабской литературной традиции IX в., где говорится следующее: «Тюрок садится верхом на жеребца или кобылу и выезжает в набег, в путешествие, удаляясь в поисках дичи или же по иной причине, — а за ним следует кобыла и ее жеребята. Если он не в состоянии охотиться за людьми, то охотится на диких зверей; если он терпит в этом неудачу и нуждается в пище, то режет одну из своих лошадей, а если испытывает жажду, то доит одну из своих кобыл. Если он дает отдых одной (лошади), то пересаживается на другую без того, чтобы сойти на землю» (Мандельштам 1956: 231 ; см. также: Harley Walker 1915: 667-668).²⁸⁾ Очевидно, во многом такая практика была [246] характерна и для гуннов. Более того, относительно последних утверждается, что если их настигал голод, что бывало довольно часто, особенно во время военных действий, то они не останавливались даже перед тем, чтобы вскрыть вены своим коням и питаться их кровью (Isid. HG 29: [Huni] cum famem in bello fuerit passa, venam tangat equi et sic excludat hausto sanguine famem).

P.П. Линднером было высказано очень популярное ныне мнение, что при Аттиле гунны испытывали серьезные проблемы с пополнением конского состава из-за ограниченных пастбищных возможностей Великой Венгерской равнины, и это серьезно повлияло на их военное дело (Lindner 1981; критический разбор этой теории см. в разд. VII).

Следует особо отметить, что конь занимал значительное место в культовой обрядности гуннов. На это, прежде всего, указывает тот факт, что в погребениях гуннской эпохи, раскопанных на юге России и в Казахстане, наряду с предметами конского снаряжения иногда встречаются захоронения шкур и отдельных костей скелета коней и даже целых скакунов (Засецкая 1994: 12-23). В свою очередь, данное обстоятельство в полной мере отражает ту большую роль, которую это важнейшее с точки зрения ведения скотоводческого хозяйства домашнее животное играло в религиозных представлениях древних и средневековых кочевников Центральной Азии (Нестеров 1990: 51-92).

Использование гуннами лошадей не ограничивалось верховой ездой — они также запрягались в их кибитки (carpenta: Amm. Marc. XXXI, 2, 10; Iord. Get. 211; plaustra: Max. Tur. Нот. 94; Iord. Get. 210; Paul. Diac. HR XIV, 7),²⁹⁾ которые служили в качестве транспортного средства для членов семей гуннских воинов, их жен и детей, а также для перевозки имущества и добычи. В своих набегах на балканские провинции гунны переправлялись через замерзший Дунай в том числе и «на колесах» (rotis), т.е. в кибитках (Claud. V, 26-28; Sidon. Cam. II, 269-270). Наряду с телегами для перевозки понтонов (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В), кибитки также могли использоваться для создания укрепленного лагеря (см. разд. IX).

Пехота. По утверждению наших источников, сами гунны не могли быть хорошими пешими воинами, поскольку плохо передвигались по земле на своих собственных ногах (см. выше). Само собой разумеется, что эта якобы физическая неспособность гуннов нормально ходить пешком — не более чем преувеличение, однако правда и то, что такие прекрасные природные наездники-воины, как гунны, были далеко не столь эффективны в пешем бою. Как наглядно демонстрирует нам неудачная осада гуннским отрядом укрепленного монастыря (καστέλλιον) [247] во Фракии в 395 г. (Callin. VH VI, 1-2),³⁰⁾ спешившиеся гуннские всадники были неспособны самостоятельно взять фортификационные сооружения. Военная мощь гуннов покоилась единственно на их коннице.³¹⁾

В то же время, пешие подразделения, несомненно, были крайне необходимы гуннской армии, в первую очередь, при ведении осадных операций, а также для действий на территории, труднодоступной для кавалерии (в лесных массивах, горных и холмистых местностях и т.п.). На самой ранней стадии своего пребывания в Европе (370—380-е гг.), когда их главные становища располагались еще в степях Северного Причерноморья, гунны совершали вторжения в Подунавье лишь сравнительно небольшими мобильными отрядами (Heather 1995: 5-11), часто действовавшими в союзе как с сармато-аланами (см. выше), так и с готами (Amm. Marc. XXXI, 8, 4; 16, 3; Ps.-Aur. Vict. XLVII, 3; XLVIII, 5; ср.: Pacat. 11, 4), скирами и карподаками (Zosim. IV, 34, 6). В отличие от кочевников-аланов, искушенных во всадническом искусстве, готы, скиры и карподаки при проведении боевых операций, как это было типично для оседлых народов т.н. варварской Европы,³²⁾ полагались только на пешее войско, и потому конники-гунны, принимавшие тогда участие в совместных с ними набегах, получили первый опыт взаимодействия с пехотой. [248]

Впрочем, твердо обосновавшись в первой половине V в. на берегах Дуная и начав активные военные действия на Западе, гунны, подобно пришедшим гораздо позднее их в Подунавье аварам и венграм (мадьярам), просто уже не могли обойтись без значительных контингентов пехоты (Bachrach 1985: 726). С этого времени их правители начали придавать процессу вербовки пеших бойцов из среды подвластных им племен, прежде всего германских, гораздо более регулярный и организованный характер. Так, в войске Ульдина в начале V в. находились скиры (Sozom. IX, 5, 5; CTh V, 6, 3),³³⁾ причем явно в качестве пехоты (Maenchen-Helfen 1973: 66), а остроготы и гепиды формировали при Аттиле цвет союзного гуннам воинства (в подавляющем своем большинстве, несомненно, пешего) и сражались в составе его армии на Каталаунских полях в 451 г. (Iord. Get. 199; 200; 209; 217). Однако столь активное использование гуннами отрядов пехоты, в свою очередь, должно было оказать определенное влияние не только на организацию, но и на тактику гуннских войск (см. разд. VII).

В гуннской армии, по крайней мере в правление Аттилы, существовала очень хорошо организованная инженерно-техническая служба. В ее состав входило специальное подразделение, обслуживавшее при осадах вражеских укреплений метательные машины (см. разд. VIII), персонал которых, за исключением лучников, стрелявших из μηχαναί (см.: Prisc. fr. lb D = 6, 2 В), набирался из пленных и дезертиров, но никак не из числа самих гуннов.

Задачей другой инженерной части было наведение мостов через водные преграды и заболоченные местности, для чего она была оснащена плотами-понтонами (σχεδίαι), которые перевозились на специальных телегах (αμαξαι) (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В). В планировании и проведении кампаний ей отводилась существенная роль. Так, в 442 г., приступая к осаде города Наисса на Дунае, гунны первым делом навели через реку мост (διάβασις), благодаря которому они сумели подтащить осадные орудия прямо к его стенам (Prisc. fr. 1b D = 6, 2 В). Для преодоления водных препятствий, наряду с понтонами использовались также лодки-однодеревки (σκάφη μονόξυλα, μονόξυλα πλοια: Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В), обслуживание которых производилось специальными перевозчиками (πορθμεις: Ibid.). Интересно, что Вегеций в своем трактате о военном деле настоятельно рекомендует войскам иметь в обозе широкие и легкие челноки-однодеревки, перевозимые на телегах, а также специально заготовленные доски, железные гвозди и канаты. При переправе через реку эти лодки связываются между собой и по ним прокладывается настил из досок: так быстро строится мост [249] (Veget. ERM III, 7). Если это произведение было создано, как полагают некоторые исследователи, в правление западноримского императора Вапентиниана III (425—455) (см. примеч. 21), то данная рекомендация, таким образом, отражает военную практику как раз времени походов Аттилы, в армии которого военно-инженерная служба была во многом организована по римскому образцу и наверняка при активном участии самих римлян (Blockley 1981: 54; Baldwin 1980b: 55; Burns 1984: 189; ср.: Elton 1997: 84).

Теперь несколько слов относительно сведений письменной традиции об общей численности гуннских армий. Некоторые цифры приводятся у Зосима и Филосторгия, которые заимствовали их, вероятнее всего, из утраченного исторического труда Олимпиодора (см. разд. III). Зосим, в частности, говорит об очень небольшом (в 300 бойцов) элитном подразделении гуннов на службе западноримского императора Гонория (Zosim. V, 45, 6). Далее он сообщает, что в 409 г. Гонорий нанял 10 000 гуннских воинов для войны против везеготов в Италии (Ibid. V, 50, 1), но это число, вполне возможно, завышено. И уж точно нереальна цифра 60 000 (!) гуннских наемников, которых, согласно Филосторгию, Аэций привел в Италию в 425 г. на подмогу узурпатору Иоанну (Philostorg. XII, 14), — по-видимому, она должна быть уменьшена в 10 раз (Thompson 1948: 49; 1999: 55).³⁴⁾ В целом далеко не все статистические данные Олимпиодора могут считаться надежными (Maenchen-Helfen 1973: 459).

Больше заслуживает доверия сообщаемое церковными историками количество воинов — 10 000 — у гуннского царя Уптара, который около 430 г. воевал с бургундами на Рейне (Socr. Schol. VII, 30, 6; Cassiod. Hist. XII, 4). Напротив, кажется явно преувеличенной численность войск Аттилы в его галльской кампании (451 г.) по данным Иордана и его источников — 500 000 человек (Iord. Get. 182). В то же время не следует и преуменьшать возможности правителя державы гуннов собрать очень значительные для того времени силы. По подсчетам Б. Бахраха, одни только остроготы и гепиды могли поставить в армию Аттилы, по меньшей мере, 50 000 бойцов, не говоря уже о его собственно гуннском воинстве, количественный состав которого не мог [250] быть значительно меньшим (Bachrach 1994: 63-67).³⁵⁾ Поэтому численность вооруженных сил, находившихся под командованием Аттилы в Галлии к моменту начала Каталаунской битвы, примерно в 100 000 человек кажется вполне допустимой.

Известно, что в 454 г. в битве при Недао гунны и их союзники потеряли приблизительно 30 000 убитыми (Iord. Get. 262), но это не было, скорее всего, поголовным истреблением их сил, и к моменту начала сражения они насчитывали в своих рядах, наверное, в 1,5-2 раза больше воинов.

VI. Гунны как наемники

История наемничества среди гуннов вообще представляет особую страницу их военно-политической истории. Гуннские воины за плату очень охотно служили иноплеменникам, причем часто обеим враждующим сторонам одновременно. В частности, в 370-е гг. гуннский отряд был нанят восточноготским вождем Витимиром против союзных гуннам же аланов (Amm. Marc. XXXI, 3, 3).³⁶⁾ В 408 г. по призыву [251] Алариха, воевавшего в Италии, везеготский вождь Атаульф повел туда из Верхней Паннонии войско, состоявшее из готов и гуннов (Zosim. V, 37. 1), тогда как противостоявшие ему римляне также использовали гуннские контингенты (Zosim. V, 45. 6; ср.: V, 50, 1).

Но особую известность гуннские наемники получили именно на римской службе. Еще в 380 г. некоторые группы гуннов, аланов и готов получили право поселиться в Восточной Паннонии на правах римских союзников-федератов (Sinor 1990: 181). Призванные оттуда гуннские отряды в 384 г. сражались на стороне Рима против ютунгов в Реции. Разбив последних, они вместе с аланами подошли к границам Галлии явно с целью грабежа, но вовремя получили от римских властей вознаграждение и повернули назад (Ambros. Ер. 24, 8). В 388 и 394 гг. гунны оказали поддержку Феодосию I в борьбе против узурпаторов, претендовавших на римский трон, — соответственно, против Максима (Pacat. 32, 4) и против Евгения (Joan. Ant. fr. 187 [= Eunap. fr. 60, 1 В]).

В 406 г. утвердившийся в Нижнем Подунавье гуннский вождь Ульдин откликнулся на призыв западноримского главнокомандующего Стилихона и привел в Италию ему на подмогу воинский контингент (συμμαχικόν: Zosim. V, 26, А-5), который под личным командованием самого Ульдина принял активное участие в разгроме при Фьезоле армии готского вождя Радагайса (Chron. Gall. p. 652, 52; Oros. VII, 37, 12-13; Marcell. s.a. 406, 3; Iord. Rom. 321; Paul. Diac. HR XII, 12; Land. Sag. XIII, 193). Известно, что гунны служили и в гвардии самого Стилихона — до тех пор, пока все они не были вероломно уничтожены другим военачальником Стилихона, готом Саром (Zosim. V, 34, 1). Уже после низложения и казни Стилихона (408 г.) еще один элитный гуннский корпус, насчитывавший 300 воинов, был расквартирован в Равенне, и император Гонорий передал его своему министру Олимпию специально для ведения кампании против войск Атаульфа, вторгшегося в Италию на подмогу Алариху. В 409 г. этот контингент провел успешную атаку на готов близ Пизы, убив в результате 1100 врагов и потеряв только 17 человек; затем, опасаясь быть окруженными превосходящими силами противника, гунны сумели благополучно уйти назад в Равенну (Zosim. V, 45, 6). Можно предположить, что служившие Стилихону и Олимпию гунны остались в Италии не без ведома самого Ульдина.

В 409 г. Гонорий призвал 10 000 гуннских воинов в качестве союзников (εις συμμαχίαν) для участия в войне против везеготского вождя Алариха, а для их содержания он распорядился доставить в Италию из Далмации зерно и скот (Zosim. V, 50, 1). Впрочем, остается не до конца ясным, прибыла ли столь внушительная вооруженная сила на Апеннины вообще: если да, то как объяснить тот факт, что уже в [252] следующем году везеготы захватили Рим? Или, быть может, число нанятых гуннов, приведенное Зосимом (= Олимпиодором), слишком завышено?

Руга заключил в 433 г. договор о дружбе и военной помощи со столь влиятельнейшим политиком равеннского двора, как Аэций,³⁷⁾ который тогда особенно нуждался в военной поддержке (Prosp. Chron. 1310; Chron. Gall. p. 658, 112; 659, 587; Paul. Diac. HR XIII, 11). Примечательно, что еще в 425 г. Аэций по приказу узурпатора Иоанна набрал у того же Руги (см.: Croke 1977: 354) наемников (μισθωτοί), предназначенных для борьбы с войсками, посланными в Италию главой Восточной империи Феодосием II (Philostorg. XII, 14; Greg. Tur. HF II, 8; Socr. Schol. VII, 23, 8, ср.: 43, 1; Prosp. Chron. 1288; Cassiod. Chron. 1211; Paul. Diac. HR XIII, 9). В результате договора 433 г. на службу к Аэцию поступили гуннские отряды, которые он ввел в состав своей армии, действовавшей в Галлии. В рядах римских войск гунны сражались как союзники, нанятые за плату, по всей очевидности, в качестве comitatenses — солдат полевой армии (см.: Elton 1997: 89-97), Вероятно, именно так следует понимать статус гуннских воинов, участвовавших в военных кампаниях на стороне римлян, который в греческих источниках скрывается за терминами συμμαχικόν (Zosim. V, 26, 4), συμμαχία (Zosim. V, 50, 1; Synes. Ер. 78; Socr. Schol. VII, 23, 8), βοήθεια (Socr. Schol. VII, 43, 1), ομαιχμία (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 B), ενσπονδοι (Proc. Bell. VIII, 5, 16) и μισθωτοί (Philostorg. XII, 14); а у латиноязычных авторов — auxilium (Oros. VII, 37, 12; Prosp. Chron. 1310; Chron. Gall. p. 658, 112; 659, 587), auxiliantes (Prosp. Chron. 1326; Isid. HG 24; Paul. Diac. HR XIII, 12; 13), auxiliares (Chron. Gall. p. 652, 52; Prosp. Chron. 1335; Cassiod. Chron. 1232; Iord. Get. 176; Idem. Rom. 358), auxiliari (Iord. Get. 177), auxiliaris manus (Hyd. Chron. 116), auxiliatores, socii и foedus (Paulin. Petric. VM VI, 219-221).

Обращает на себя внимание то обстоятельство, что активные союзнические отношения правители гуннов поддерживали только с Западной империей, военачальники которой возлагали на гуннские [253] контингенты особенно большие надежды.³⁸⁾ Те с чисто военной точки зрения по большей части эти надежды оправдывали: именно при помощи гуннских наемников полководец Аэция Литорий одержал победы над багаудами и везеготами в Галлии в 435—438 гг. С Византией же гуннские государи, как правило, заключали только мирные соглашения, не содержавшие какие-либо пункты о военном сотрудничестве (см.: Zosim. V, 22, 3; Prisc. fr. 2; 5; 6; 8; 13; 14D = 6, 1; 9, 3; 10; 11, 2; 15, 3; 4 В). Объясняет этот факт, очевидно, не столько какая-то особая враждебность гуннов по отношению к Восточной империи, сколько боязнь властей самой Византии, придунайские области которой были постоянным объектом набегов этих грозных варваров, принимать их на своей территории в качестве федератов или хотя бы наемников.³⁹⁾ Причиной этого были такие характерные особенности поведения гуннов, как непостоянство и склонность к нарушению уже заключенных договоренностей, а также свирепая и неуемная страсть к грабежу.⁴⁰⁾ Подобные опасения были справедливыми, ибо, по свидетельствам современников (Sidon. Carm. VII, 248-250; Paulin. Petric. VM VI, 218-223; ср.: Ibid. VI, 93-94; Salv. GD IV, 67; 68), гуннские наемники вели себя в Галлии, входившей в состав союзной им Западной империи, как в завоеванной стране, творя там всевозможные бесчинства (см. также: Maenchen-Helfen 1973: 257-258).

Впрочем, восточные римляне не желали использовать гуннов в качестве союзников только в северных, балканских провинциях своей империи, где те, учитывая близость кочевий и становищ их соплеменников, могли бы стать дополнительным фактором дестабилизации, в особенности после образования мощной державы Аттилы с центром в Подунавье. Другое дело отдаленные, заморские владения правителей Византии. И в этой связи чрезвычайно важно отметить, что небольшая по численности элитная кавалерийская часть, στρατιώτοαι Ουννιγαρδαι, в самом начале второй декады V в. располагалась в Ливии Пентаполис. Судя по названию,⁴¹⁾ ее бойцами были гунны. Согласно Синезию Киренскому, единственному автору, который писал об Ουννιγαρδαι, причем как очевидец (Synes. Ер. 78; Catast. I, 2; Catast. II, 2), они находились на службе военного наместника Ливии в качестве «римского войска» ('Ρωμαϊκαί χειρες), т.е. на регулярной основе, в рамках союзного [254] договора (κατα συμμαχίαν). Сообщается также, что эти воины получали пополнение конского состава (ιππων διαδοχή), воинское снаряжение (οπλων παρασκευή) и плату (δαπάνη) непосредственно от самого императора (των βασιλικων δωρεων). Они подчинялись непосредственно военному наместнику Анисию, который лично возглавлял их во время боевых операций против нападавших на Киренаику соседних племен и был для них одновременно и бойцом (λοχίτης), и командиром отряда (λοχαγός), и сослуживцем (συστρατιώτης), и главнокомандующим (στρατηγός). Ουννίγαρδαι, сражавшиеся в соответствии с присущими им особенностями (подобно остальным гуннским воинам, они были конными лучниками), побеждали очень небольшим отрядом (всего 40 человек!) гораздо более многочисленных врагов (см.: Roques 1987: 68, 77, 165, 236, 237, 240, 244, 245, 247-250, 256, 262, 264, 270, 282, 289- 292; Maenchen-Helfen 1973: 255; Elton 1997: 92-95, 107).

Необходимо подчеркнуть, что корпус Ουννίγαρδαι не только был лучшим среди всех войск провинции, но и занимал самостоятельное место в их структуре, не смешиваясь с другими частями в одном боевом строю (Synes. Catast. Il, 2). Интересно, что примерно через 120 лет «гунны» (= «массагеты»),⁴²⁾ которые служили в армии Велизария, воевавшей с вандалами в той же Африке, строились в боевой порядок отдельно от остальных византийских войск, как они это делали и «прежде» (πρότερον) (Proc. Bell. IV, 3, 7), что, очевидно, было необходимо с точки зрения исполнения ими на поле сражения своих собственных, сугубо специфических тактических приемов (Darko 1935: 468).

Не исключено, что упомянутые Синезием гунны оказались в Ливии в результате неудачной кампании Ульдина во Фракии в 409 г., когда часть его собственно гуннского воинства перешла на сторону Византии (Sozom. IX, 5, 4). Кого-то из них могли затем принять на военную службу с условием ее прохождения в столь отдаленном от Балкан [255] месте.⁴³⁾ При этом следует учесть, что все произведения Синезия, в которых он говорит об Ουννίγαρδαι, были написаны в течение всего лишь нескольких месяцев — с февраля/марта по июнь 411 г. (Roques 1987: 247-250),⁴⁴⁾ т.е. вскоре после поражения Ульдина. Дальнейшая судьба этого более чем ограниченного гуннского подразделения неизвестна. Можно только утверждать, что он не был единственным в своем роде, поскольку имеются данные о том, что в 420-х гг. другой гуннский вспомогательный контингент был послан в римскую Африку по просьбе местной администрации (Ps.-August. Ер. 4; см.: Elton 1997: 93, 94).

Ситуация с привлечением гуннов на римскую службу стала другой в 439 г., когда везеготы наголову разгромили гуннское войско Литория у Тулузы, после чего правившие тогда гуннами Бледа и Аттила, судя по всему, отказались от практики посылки своих воинов к западным римлянам. Более того, как это можно предположить из сообщения Приска (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В; см.: Täckholm 1969: 270), Аттила, став единоличным повелителем гуннской державы и, очевидно, держа в уме планы широкого наступления на обе империи, вообще запретил кому-либо из своих соплеменников (которых он называл не иначе как «своими собственными слугами» — σφέτεροι θεράποντες) воевать против него, а требование к римлянам о выдаче гуннам перебежчиков вообще стало одним из его основных условий при заключении мирных договоров. По всей видимости, Аттила (как, видимо, и другие правители гуннов до него) старался по возможности контролировать процесс вербовки наемников из гуннской среды.

Это положение изменилось только после битвы при реке Недао в 454 г., в которой прежние союзники умершего в предыдущем году Аттилы, возглавляемые королем гепидов Ардарихом, победили войско сыновей грозного гунна. Характерно, что теперь, после окончательного развала империи, созданной Аттилой, инициативу в найме гуннских воинов перехватили константинопольские власти,⁴⁵⁾ которые перешли [256] к политике защиты своей границы по Дунаю от набегов разрозненных гуннских орд с помощью их же соплеменников, но воюющих уже на стороне Византии. Так, некоторым из гуннов было разрешено поселиться близ города Лагерь Марса (Castramartena urbs, совр. Кула в Болгарии); то же самое было сделано и в отношении других гуннов, сумевших силой прорваться на территорию Восточной империи (Iord. Get. 265-266), причем к этим последним Иордан возводит происхождение сакромонтизов и фоссатизиев (Sacromontisi et Fossatisii), служивших в его время в армии императора Юстиниана (Кулаковский 1996: 274; 2000: 117-118; Sinor 1982: 487-488). По-видимому, все переселившиеся в пределы Византии гунны взамен обязательства охранять приграничные укрепления получили земли под необходимые им пастбища.

В период после Аттилы в восточноримской армии начинают появляться офицеры гуннского происхождения. Известно, что во второй половине 460-х гг. под началом влиятельнейшего византийского полководца Аспара (PLRE II: 164-169) в должности помощника командира легиона (υποστράτηγος των διεπόντων τα "Ασπαρος τάγματα) состоял гунн по имени Хелхал (Prisc. fr. 39 D = 49 В; PLRE II: 283-284).

VII. Стратегия и тактика

Войны и набеги являлись для всех без исключения древних кочевых племен Евразии одним из важнейших способов добывания средств к существованию. Кочевое скотоводство — главная отрасль их экономики — не могло полностью обеспечить их повседневные потребности. По меткому, ставшему уже классическим, определению О. Латтимора, «чистый кочевник — это бедный кочевник» (Lattimore 1962: 257). Пользуясь своим превосходством в военном искусстве над оседло-земледельческими народами, номады вторгались на их территорию и силой захватывали материальные ценности и пленников. Право на присвоение результатов чужого труда сами степняки обосновывали их специфическим образом жизни и военной мощью. В сирийской хронике Захария Ритора сохранилось интересное свидетельство о нападении на Иран в 513 г. кочевников-«гуннов» (скорее всего савиров, см.: Артамонов 2001: 98). В ответ на вопрос о причине своего вторжения они потребовали от персов увеличения той дани, которую получали от них прежде, заявив при этом следующее: «Мы живем оружием, луком и мечом и подкрепляемся всякой мясной пищей» (Пигулевская 1941: 149-150), т.е. недвусмысленно дали понять, что это требование, с их точки зрения, абсолютно логичное, базирующееся на их воинственности. В китайских источниках о кочевниках-хунну прямо говорится: «Там, где видят для себя выгоду, не знают ни правил приличия, ни правил поведения» (Таскин 1968: 34; см. также: Бичурин 1950: 40). [257]

Естественно, что для европейских гуннов организация набегов на соседей с целью их ограбления⁴⁶⁾ являлась одним из двух главных стимулов для разработки концепции военной стратегии. В качестве второго стимула следует назвать постоянную необходимость в захвате чужой территории под пастбища и становища, особенно на раннем этапе истории гуннов, когда они постоянно и всей своей массой перемещались по степным просторам Евразии. Если они шли на врага, то в это движение были вовлечены как сами воины-всадники, так и кибитки с их женами и детьми, а также следовавшие за ними табуны лошадей и стада скота. После прихода в Восточную Европу и закрепления на определенной территории⁴⁷⁾ гунны переходили к практике рейдов в соседние, а зачастую и в отдаленные земли за добычей. Организация таких набегов была существенно затруднена весной, когда кони кочевников были сильно ослаблены скудными зимовочными рационами и требовалось время, чтобы откормить их весенними травами. Не случайно автор «Стратегикона» рекомендует нападать на кочевников-«скифов»/«гуннов» в феврале или марте, когда их «кони из-за зимы переносят страдания» (οι ϊπποι εκ της χειμωνος κακοπαθείας ταλαιπωρουσι: Mauric. VII, 1, 12 Μ = VII A Pr. 35-36 D [= Leon. Problem. VII, 9]). Да и сами воины для улучшения своего физического состояния после не самого сытного зимнего периода также нуждались в более обильном питании, для чего необходимо было дождаться окота овец и другого скота и весенней рыбной путины. Наконец, выступить в поход мешали и весенние паводки (Плетнева 1982: 39). Объективно лучшими сезонами для набегов являлись лето и осень. Впрочем, такая «сезонная» модель была, очевидно, больше характерна для бескрайних степных просторов Центральной Азии и — в значительной мере — для северопонтийского региона, тогда как ситуация в областях с более [258] ограниченными пастбищными ресурсами, таких как Великая Венгерская равнина (т.е. территория, ставшая при Аттиле ядром гуннской державы), была иной. Известно, что поселившиеся там позднее гуннов венгерские (мадьярские) кочевые племена предпринимали свои военные походы уже в конце зимы или ранней весной, в том числе и с целью пополнения запасов фуража (Sinor 1972: 181-183).

Для вторжения в пределы Восточной империи удобным временем года являлась зима, когда Дунай покрывался льдом, достаточно крепким, чтобы выдерживать переправлявшееся через него войско, и, таким образом, переставал быть надежной естественной защитой византийских земель от набегов с севера (см.: Скржинская 1997: 350-351, примеч. 701). Тогда гунны переходили по льду не только на лошадях, но и «на колесах» (rotis), т. е. в кибитках (Claud. V, 26-28; Sidon. Carm. II, 269-270; Philostorg, XI, 2).⁴⁸⁾

Весьма существенным представляется вопрос, насколько изменился и изменился ли вообще образ жизни гуннов за время их пребывания в Европе. По-видимому, даже после крупных завоеваний в Северном Причерноморье и Подунавье подавляющее большинство гуннов, прежде всего те из них, которые населяли припонтийские степи, продолжали оставаться кочевниками. Правда, имеются сведения, что та группа гуннского населения, которая не позднее второй четверти V в. обосновалась на Великой Венгерской равнине, жила уже не в кибитках и шатрах, а в деревнях с деревянными постройками (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В; Iord. Get. 178-179; см. также: Thompson 1947a; Скржинская 1997: 309, примеч. 510; Maenchen-Helfen 1973: 179-180; Blockley 1983: 385, n. 54; 386, n. 64). Но в какой степени они поменяли свой хозяйственный уклад? Дошедшие до нас источники по этому поводу хранят молчание. Впрочем, в связи с данной проблемой большой интерес представляет один из сохранившихся фрагментов труда Приска Панийского (Prisc. fr. 39 D = 49 В), речь в котором идет о войне восточных римлян против готов и союзных им гуннов во второй половине 460-х гг., т.е. уже после фактического развала империи, созданной Аттилой. В этом рассказе византийский офицер по имени Хелхал (кстати, гунн по происхождению) во время переговоров с готами, желая натравить тех на их же союзников-гуннов, сказал, что император Лев I хотел бы дать им землю, но сделает это не ради них, готов, а ради находящихся среди них гуннов, которые, презрительно относясь к земледелию, подобно волкам нападают на самих готов и отбирают у них продовольственные запасы (τούτους [Ουννους] γαρ ολιγώρως γεηπονίας εχοντας δίκην λύκων τας αυτων [Γότθων] επιόντας διαρπάζεσθαι τροφάς). Это заявление довольно ясно показывает, что европейские гунны, по крайней мере их большинство, и на закате своей истории не изменили [259] прежнему образу жизни, основанному, в том числе, и на ограблении оседло-земледельческих народов.

Но вернемся к гуннской стратегии. Исключительно важная роль в ней отводилась фактору внезапности нападения. Гунны обрушивались на врагов «подобно какому-то смерчу народов» (Iord. Get. 126: [Hunni] quasi quaedam turbo gentium). Благодаря быстроте своих коней, они совершали разбойничьи налеты стремительно, обгоняя даже слух о своем приближении (Hier. Ер. 77, 8; Amm. Marc. XXXI, 2, 8; ср.: XXXI, 2, 21), а их свирепость и безжалостность неоднократно подчеркивались современниками.⁴⁹⁾ Не гнушались гунны и вероломства, нападая, например, на ничего не подозревающих римлян во время ярмарки, как это имело место в правление Аттилы где-то на Дунае (Prisc. fr. 2 D = 6, 1 В).

Гуннские набеги, как правило, не были хаотичными, а четко планировались на основе получения разведывательной информации. Как показывает один из эпизодов войны между гуннами и готами-тервингами в 370-х гг. (Amm. Marc. XXXI, 3, 6), первые были способны оперативно собрать и правильно оценить сведения о местах расположения отрядов противника с тем, чтобы обойти выставленные им впереди дозоры и неожиданно напасть на его главные силы (Bachrach 1992: 210).

После того как часть гуннов закрепилась на территории римской провинции Паннония, расположившаяся там группировка гуннских войск получила возможность значительно улучшить свои стратегические возможности. Теперь она могла использовать, как это позднее делали авары (Whitby 1988: 84), построенные там римлянами дороги, которые обеспечивали очень быстрое продвижение конных отрядов при проведении набегов и прочих военных акций.

В целом гуннская военная стратегия не должна была серьезно отличаться от своего прототипа — хуннской. Важнейшими чертами последней были «внезапность нападений, опустошение вражеской территории, глубокое проникновение в тыл войск противника. Хунны стремились внезапно начать военные действия, захватить максимальную добычу и уйти по возможности без потерь» (Худяков 1986: 52). Отдельные особенности стратегической концепция европейских гуннов находят свое соответствие и в военной практике средневековых монголов — выходцев из той же самой кочевой среды степной Центральной Азии. Известно, что монгольская армия вступала в неприятельские земли сразу на нескольких направлениях, проникая в них на максимальную глубину и действуя т.н. «облавным способом», т.е. обходя опорные оборонительные пункты. Предварительно и в ходе самого вторжения через тайных агентов, находившихся на содержании [260] монгольского командования, обязательно собиралась разведывательная информация (Худяков 1991: 158).

Впрочем, при Аттиле, армия которого включала в себя значительные контингенты пехоты, в основном восточногерманской, и потому в немалой степени потеряла свою тактическую быстроту и гибкость (см. ниже), стратегическая оперативность гуннов начала давать сбои. В частности, в 452 г., когда Аттила вторгся в Италию, он позволил себе надолго завязнуть в осаде Аквилеи (Iord. Get. 219-221; Proc. Bell. III, 4, 29-35 [= Prisc. fr. 22, 1-2 В]), что наверняка сильно повлияло на результаты кампании в целом.⁵⁰⁾ В былые годы гуннское войско просто обошло бы столь неуступчивую твердыню и довольствовалось бы разорением и ограблением более доступных мест.

Гунны, несомненно, были мастерами психологической подготовки войны. Особенно в этом деле преуспел Аттила, по праву заслуживший репутацию правителя, «искусного в психологической войне» (Täckholm 1969: 265). Желая, к примеру, добиться от византийцев выполнения своих условий, он мог устроить внушительную демонстрацию силы, перейдя с войском на их территорию якобы с целью поохотиться (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В). Он же большое внимание уделял и дипломатической подготовке намеченных кампаний. Так, намереваясь начать большую войну против западных римлян и желая разрушить их вероятный союз с везеготами, Аттила направил посольства к обеим сторонам с целью поссорить их друг с другом (Iord. Get. 185-186).

Во время походов, как и в своей повседневной жизни, гунны были очень неприхотливы в еде, питаясь кореньями полевых трав и полусырым мясом, чуть подвяленным самым незатейливым образом — они клали его под свои ноги на спины коней (Amm. Marc. XXXI, 2, 3). По крайней мере, те из них, кто находились на римской службе, могли перевозить с собой в качестве дорожной провизии и другие продукты,⁵¹⁾ например пшеницу. Известно, что римский полководец Литорий в ходе кампании против везеготов в Галлии в 436 г. приказал каждому из своих солдат, которые в большинстве были гуннскими наемниками, взять с собой по два модия обмолоченной пшеницы (bini tritici modii) для того, чтобы после освобождения от врага города Нарбонны накормить его голодающих жителей (Prosp. Chron. 1324). Указанный объем [261] этого продукта — чуть больше 17,5 л — очевидно, значительно превышал потребность самих воинов на время данной боевой операции.

В голодное время дело могло дойти даже до того, что гунны убивали некоторых из своих коней и насыщались их плотью и кровью (см. разд. V).

Тактика боя. Как уже отмечалось выше, благодаря хорошо налаженной службе разведки гунны могли неожиданно обрушиваться на основные силы врага (Amm. Marc. XXXI, 3, 5-6). Они предпочитали атаковать первыми, считая, что «всегда отважнее те, кто начинают битву» (audaciores sunt semper, qui inferunt bellum: Iord. Get. 204), и делали это стремительно, без задержки, желая добыть себе в сражении быструю победу (Ibid. 205: cita victoria quaerere, unde se continet bellum). При этом гунны никогда не шли вперед без тщательно разработанного плана боевых действий. Иордан специально подчеркивает, что Аттила «был более чем превосходен в замыслах ратных дел» (consiliorum in rebus bellicis exquisitior), продумывая даже час начала битвы, чтобы иметь возможность спасения в случае неудачи (Ibid. 196). Оставлял он себе и такой путь отступления, как уход при неблагоприятном течении боя в свой укрепленный телегами и повозками лагерь (Ibid. 210), что, впрочем, гунны обычно и делали в моменты серьезной опасности (см. разд. IX).

Аммиан Марцеллин, современник вторжения гуннов в степи Юго-Восточной Европы, приводит детальное описание их действий на поле боя (Amm. Marc. XXXI, 2, 8-9): «И [гунны] сражаются, будучи подчас раздраженными, но вступая в битвы клином [под аккомпанемент] разнообразных, страшно звучащих криков. И также, как при [их] проворстве они стремительны и неожиданны [в своем появлении], так и, внезапно [и] намеренно рассеявшись, они рассредоточиваются и не соблюдают боевой строй. С ненасытной жаждой убийства несутся они в разные стороны, и из-за [их] чрезмерной быстроты не приходится видеть их атакующими укрепления или грабящими вражеский лагерь. И ты охотно назовешь их самыми неукротимыми воинами из всех [других] потому, что издали они [бьются] метательными снарядами с заостренными костями в качестве наконечника стрел, которые с удивительным искусством соединены [с древками] и разнообразно сделаны... а [сойдясь] вплотную, сражаются мечом без оглядки и, уклоняясь от вреда [неприятельских] острий, опутывают врагов брошенными с размаха арканами, чтобы, обвязав члены сопротивляющихся, лишить их возможности усидеть верхом или уйти пешком» (et [Huni] pugnant nonnumquam lacessitis, sed ineuntes proelia cuneatim variis vocibus sonantibus torvum. utque ad pernicitatem sunt levés et repentini, ita subito de industria dispersi rarescunt et inconposita acie. cum caede vasta discurrunt, nee invadentes vallum nee castra inimica pilantes prae nimia rapiditate cernuntur. eoque omnium acerrimos facile dixeris bellatores, quod procul missilibus telis acutis ossibus pro spiculorum acumine arte mira coagmentatis et distinctis... comminus ferro sine sui respectu [262] confligunt hostesque, dum mucronum noxias observant, contortis laciniis illigant, ut laqueatis resistentium membris equitandi vel gradiendi adimant facultatem).

Из этого сообщения можно выделить две основные фазы тактики гуннов, характерные, по крайней мере, для раннего этапа их завоеваний:

1) начальная атака глубокой рассыпной лавиной (cuneatim — см. разд. V)⁵²⁾ под аккомпанемент страшного боевого клича и с ведением интенсивного обстрела противника из луков;

2) рукопашный бой, когда гунны, быстро перемещаясь по всему полю сражения, рубились мечами, а при удобном случае накидывали на своих противников лассо.

Другие древние авторы говорят о таком весьма важном тактическом маневре гуннов, как притворное бегство с последующим внезапным возвращением в бой (Claud. III, 331: Zosim. IV, 20, 4; ср.: Hier. Ep. II, 8; Agath. I, 22, 1). Эта военная хитрость,⁵³⁾ весьма характерная для евразийских кочевников, в исполнении гуннов была чрезвычайно эффективной. Во время притворного отступления они метко стреляли с поворотом назад, т.е. использовали прием, известный под названием «парфянская стрела»,⁵⁴⁾ и не ожидавшие этого враги, уверенные в [263] скорой победе и поэтому ослабившие свое внимание, несли очень значительные потери.⁵⁵⁾ В качестве еще одного излюбленного тактического действия гуннов наши источники называют окружение вражеского боевого порядка (Zosim. IV, 20, 4; Chron. Gall. p. 652, 52; ср.: Agath. V, 19, 8).⁵⁶⁾

Таким образом, перед нами классическая тактика «рассыпного строя» кочевников Евразии, которая «заключалась в охвате построения противника по фронту и с флангов и интенсивном обстреле из луков с дистанции прицельной стрельбы. При попытке неприятеля перейти в наступление строй легковооруженных конных воинов без труда „рассыпался" в разные стороны с тем, чтобы уйти из-под удара и вновь окружить противника, отступив на некоторое расстояние. Стремительная кавалерия евразийских номадов оставалась практически неуязвимой для менее мобильной и тяжеловооруженной пехоты, из которой состояли армии древних и средневековых земледельческих государств, и могла наносить противнику ощутимые потери, не вступая с ним в ближний бой, за счет очень высокой маневренности и эффективной стрельбы по цели» (Ведерников и др. 1995: 6).

Гунны также активно практиковали устройство засад (Iord. Get. 188; Prisc. fr. 2 D = 6, 1 В; ср.: Claud. V, 270; Agath. III, 18, 4-9: V, 18, 10), которые они вообще предпочитали открытому сражению. Последнее замечание, вложенное Иорданом в уста послов западноримского императора Валентиниана III к везеготам (Iord. Get. 188), достойно самого пристального внимания. Действительно, гунны не стремились в бою к близкому контакту с неприятелем. Не случайно один из наших источников даже утверждает, что они были совершенно неспособны к ведению рукопашной схватки (Zosim. IV, 20, 4: [Ουννοι] μάχην [264] μεν σταδίαν ουτε δυνάμενοι το παράπαν ουτε ειδότες επαγαγειν). Стихией гуннов была стрельба по противнику из луков с более или менее прицельной дистанции, в которой они были чрезвычайно сильны.⁵⁷⁾ Это полностью соответствовало их менталитету, сформированному под влиянием условий их кочевого бытия.⁵⁸⁾ Основу своего материального благосостояния мужчина-гунн создавал за счет добычи, захваченной в ходе разбойничьих набегов. Подстерегающие на этом пути серьезные опасности требовали от него самого пристального внимания к собственной безопасности. Поскольку успех набега зависел, прежде всего, от мобильности его участников, использование ими серьезного (и, естественно, тяжелого) защитного снаряжения было максимально ограничено. Полагаться оставалось только на главное наступательное оружие — сложносоставной дальнобойный лук (о нем см. в разд. X), умелое употребление которого позволяло избежать близкого и потому крайне рискованного контакта с противником.⁵⁹⁾ Прекрасно обученные с детства владеть таким оружием с коня, да еще и на полном скаку, гуннские воины довели до совершенства приемы применения легкой конницы, оснащенной луками, — так в Европу вместе с гуннами пришла тактика эффективного боя на дистанции, унаследованная ими от их предков-хунну (см. разд. II) и использовавшаяся позднее племенами тюркского и монгольского происхождения. Ее важной составной частью было изматывание противника, когда гунны, умышленно избегая рукопашной схватки, в то же время не покидали поле сражения, а постоянно кружили вокруг вражеских боевых порядков и засыпали их тучами стрел.⁶⁰⁾

Именно такую тактику имеет в виду Иордан, когда говорит, что гунны «подчинили аланов, равных им в бою... обессилив частыми стычками» ([Hunni] Halanos... pugna sibi pares... frequenti certamine [265] fatigantes, subiugaverunt: Iord. Get. 126). Аланы, кочевой народ иранского (сарматского) происхождения, были, подобно гуннам, великолепными наездниками⁶¹⁾ и имели с последними много схожего в военном деле, однако в их комплексе вооружения лук не играл столь важной роли, тогда как рукопашная схватка занимала в их боевой практике серьезное место.⁶²⁾ Тактика избегания ближнего боя и изматывания противника позволила гуннам одержать верх не только над аланами (Гумилев 1998: кн. 1, 248), но и над «скифами» (готами), с которыми они, согласно Зосиму, воевали опять-таки непрерывно (συνεχως: Zosim. IV, 20, 4-5). Готы тем более не могли противостоять гуннам, поскольку вплоть до VI в. они не располагали сколько-нибудь многочисленной кавалерией, а, сражаясь преимущественно в пешем строю, явно мало и недостаточно умело использовали луки и стрелы, чтобы представлять серьезную угрозу для мобильной гуннской кавалерии.⁶³⁾

С другой стороны, лишь с целью довершить то, чего не сделали на поле брани их стрелы, гунны выхватывали мечи и сходились с противником лицом к лицу, не забывая, однако, при удобном случае набросить на неприятельского солдата аркан и, если повезет, быстро ускакать прочь, увлекая его за собой. Впрочем, наверное, будет даже правильнее сказать, что аркан (о нем см. в разд. X) скорее служил гуннам оружием среднего действия, и, вопреки сообщению Аммиана Марцеллина, они должны были попытаться воспользоваться им еще до того, как схватиться с противником врукопашную. В самом деле, гуннский прием с применением лассо в ходе рубки на мечах, как он описан римским историком (Amm. Marc. XXXI, 2, 9), подходит больше для индивидуального поединка, когда имеются все возможности для маневра,⁶⁴⁾ чем для настоящего, коллективного сражения, в котором индивидуальное маневрирование как раз сильно затруднено. [266]

Впрочем, рукопашная схватка применялась гуннами в случае крайней необходимости, да и то в основном только тогда, когда врагу был нанесен действительно серьезный урон в результате обстрела с дистанции. Если же это было не так и неприятель оставался несломленным, то гунны сами рисковали понести большие потери в ближнем бою, поскольку в своем большинстве не имели серьезного защитного снаряжения (см. разд. XI). В таких случаях они могли, например, применить описанное выше притворное отступление со стрельбой из луков назад. Следует подчеркнуть, что на дистанционный, а не рукопашный бой полагались не только гунны, но и хунну и средневековые монголы. По мнению Ю.С. Худякова, предпочтение, которое хунну отдавали эффективной стрельбе из лука с безопасного для них самих расстояния, послужило причиной того, что у них «не сложился в достаточной степени развитой комплекс средств ведения ближнего боя и защиты. Кроме того, расчет хуннов только на возможности луков обусловил их слабость: если противник проявлял стойкость и атаковал, не нарушая строя, хунны бросались в повальное бегство» (Худяков 1986: 51). При этом отступление не считалось у них чем-то позорным. Древнекитайский историк Сыма Цянь пишет: «Если сражение складывается благоприятно [для хунну], — [они] наступают, а если неблагоприятно — отступают и не стыдятся бегства» (Таскин 1968: 34; см. также: Бичурин 1950: 40). В другом месте своего труда он еще раз оттеняет эту особенность тактики хунну: «Искусно заманивают врага для того, чтобы окружить его. Поэтому когда они видят противника, то устремляются за добычей подобно тому, как слетаются птицы, а когда попадают в трудное положение и терпят поражение, то рассыпаются, как черепица, или рассеиваются, подобно облакам» (Таскин 1968: 41; см. также: Бичурин 1950: 50).

Монголы также стремились решить исход битвы на ее начальной фазе, в ходе массированного обстрела из луков неприятельских воинов и их коней. Источники отмечают, что они очень неохотно вступали в рукопашный бой и вообще владели мечами и копьями хуже, чем стрелковым оружием (Худяков 1991: 161). На этих примерах очень хорошо просматриваются центральноазиатские корни тактики европейских гуннов и тесно связанного с ней комплекса их вооружения.

Благодаря своему тактическому искусству, помноженному на непревзойденное мастерство во владении луком,⁶⁵⁾ гунны долгое время оставались непобедимыми, будучи в состоянии успешно сражаться и против численно превосходящего их неприятеля. В 406 г. гуннские союзники способствовали победе Стилихона над вождем готов Радагайсом, в ходе боя при Фьезоле окружив третью часть армии последнего: exercitum tertiae partis hostium [sc. Gothorum] circumactis [267] Chunorum auxiliaribus Stilico usque ad internicionem delevit (Chron. Gall, p. 652, 52).⁶⁶⁾ Три года спустя немногочисленный (300 воинов), но очень боеспособный гуннский корпус, находившийся на службе у западноримского императора Гонория, атаковал близ Пизы готское войско, возглавляемое Атаульфом, и, убив 1100 врагов, а потеряв только 17 человек, сумел затем благополучно уйти восвояси (Zosim. V, 45, 6). Вспомним также небольшой отряд Ουννίγαρδαι, насчитывавший всего 40 бойцов, который побеждал в Ливии Пентаполис гораздо более многочисленного противника (Synes. Ер. 78; Catast. I, 2). Все эти примеры говорят о том, что гунны и на чужбине были верны своей тактике, основанной на высочайшей мобильности и маневренности и метком обстреле противника со значительного расстояния, ибо в ближнем бою при своей малочисленности они не имели бы шансов на успех.

Однако тактические методы гуннского воинства претерпели существенное изменение в период правления Аттилы, как это видно на примере знаменитой битвы на Каталаунских полях (451 г.), наиболее детально описанной Иорданом (Iord. Get. 192-218; см. также: Täckholm 1969; Dahmus 1983: 41-52; Ferrill 1991: 148-150; Bachrach 1973: 66; Hutchinson 1998: 64-65, s.v. Chalons, Battle of; Richardot 2001: 323-341). К тому времени в гуннской армии уже значительное место занимали пехотные контингенты, набранные среди подвластных Аттиле германских племен. По словам нашего главного источника (Iord. Get. 192), это сражение было открытым, без применения хитростей (nihil subreptionibus agitur, sed aperto Marte certatur). В нем прежде всего противоборствовали пешие войска, и в данных условиях гуннская конница не смогла использовать в полном объеме такие свои обычные тактические хитрости, как засады и притворное отступление. К тому же, что немаловажно, возглавлявший тогда антигуннскую коалицию Аэций, проведший в молодости какое-то время в качестве заложника у гуннов и прекрасно усвоивший их военную науку (Greg. Tur. HF II, 8; Sidon. Carm. VII, 230-231), был очень хорошо осведомлен об особенностях их тактики. Другими словами, гунны утратили свое тактическое преимущество, позволявшее им ранее сокрушать любого противника. К этому следует добавить и неблагоприятное для них начало битвы: попытавшись овладеть высоким холмом, господствовавшим над окружающей местностью, чтобы получить исключительно выгодную позицию для обстрела противника из луков, они были отброшены совместными усилиями везеготов Торисмунда и римлян Аэция (Iord. Get. 197; 201; 211).

Уже минуло два десятка лет с тех пор, как с целостной и оригинальной теорией о кардинальной трансформации гуннской армии и ее тактики выступил Р.П. Линднер. По его мнению, гунны, пришедшие во второй половине IV в. в Европу, действительно в своем большинстве [268] могли быть конными воинами. Но с течением времени, прежде всего под влиянием причин чисто природного характера, а именно невозможности поддерживать необходимое для военного дела поголовье лошадей на ограниченной, по сравнению со степными азиатскими просторами, территории Великой Венгерской равнины (Альфельда), войско гуннов к середине V в., по сути, превратилось из конного преимущественно в пешее, мало чем отличающееся от армии тогдашнего Рима. В подтверждение своей теории этот исследователь привлек данные письменных источников и археологии, математические расчеты по пастбищным ресурсам Альфельда и т.д. (Lindner 1981; 1982: 701- 706). Многие ученые отмечают правоту выводов Линднера (Heather 1999: 261; Ferrill 1991: 142-144; Sinor 1993: 8, 10; Bachrach 1985: 725; 1994: 65-66; Elton 1997: 27-29; Nicolle 2000: 21-22).

Впрочем, полностью согласиться с этой теорией, несмотря на внешнюю логичность и привлекательность доводов в ее поддержку, все же трудно. Во-первых, кажется излишне прямолинейным проведенный Р.П. Линднером анализ сообщений письменной традиции о военных акциях с участием гуннов: поскольку там они во многих случаях не упоминаются в качестве всадников, то, заключает исследователь, они таковыми, скорее всего, и не были. Однако с методологической точки зрения вряд ли правильно обосновывать превращение конного воинства гуннов в пешее простым отсутствием в источниках прямых указаний на наличие у них коней. Не говоря уже о том, что любой аргумент ex silentio более чем сомнителен, отметим, что эти же источники вовсе не утверждают, что гунны были пехотинцами! Не стоит, к примеру, оставлять без внимания информацию о том, что, потерпев неудачу в сражении на Каталаунских полях, Аттила заперся в своем лагере и приказал соорудить костер из седел (!), в который он был готов броситься в случае возникновения реальной угрозы попадания его в плен (Iord. Get. 213; Paul. Diac. HR XIV, 7). Судя по всему, для такого костра потребовалось много седел, а следовательно, расстаться с ними должно было значительное число конников. Вспомним и упомянутых Иорданом «отборнейших всадников из всего гуннского народа» (de tota gente Hunnorum lectissimi equites), принявших участие в похоронах Аттилы (Iord. Get. 256), которые, надо полагать, были лучшими на фоне прочих, наверняка весьма и весьма многочисленных гуннских наездников.

Скорее всего, конный характер военного дела гуннов был настолько очевиден для наших информаторов, что они не считали нужным лишний раз это подчеркивать. Отмечу также, что Р.П. Линднер, в частности, рассматривает известный эпизод из «Церковной истории» Созомена о попытке пленения гуннами епископа Феотима (Sozom. VII, 26, 8) как дополнительное свидетельство в пользу своей концепции (Lindner 1981: 8), но подобная интерпретация этого пассажа более чем уязвима и не может быть принята (подробно см. в разд. XI). [269]

Во-вторых, что касается аргумента о невозможности поддержания достаточного поголовья боевых коней для гуннской конницы. Здесь обязательно следует иметь в виду то обстоятельство, что землями в междуречье Дуная и Тиссы, где действительно располагалась ставка Аттилы, владения последнего вовсе не ограничивались: они охватывали также области к востоку от Карпатских гор, включая, по меньшей мере, Скифию у Понта (= Черного моря), другими словами, Северное Причерноморье, где правил старший сын Аттилы (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В).⁶⁷⁾ А в этом случае пастбищные ресурсы на востоке империи гуннов были уже достаточны для содержания большого количества лошадей — необходимого условия для функционирования многочисленной кавалерии. Таким образом, Аттила, намереваясь отправиться в серьезный военный поход, был вполне в состоянии набрать в своих восточных владениях значительное пополнение для своей конницы (см. также: Lebedynsky 2001: 72-73). Другое дело, и в этом, очевидно, прав Д. Шинор, что вторжения Аттилы в Галлию в 451 г. и в Италию в 452 г. не могли быть успешными уже по той простой причине, что на их территории не было достаточных природных ресурсов для содержания в течение длительного времени большой орды гуннских воинов и их коней (Sinor 1993: 10-11). Возможно, эти кампании длились явно дольше, чем планировал сам Аттила, и проблемы со снабжением армии, усугубленные военными неудачами (как это случилось в 451 г.), вынуждали его уходить восвояси без достижения поставленных целей.

В-третьих, некоторые сомнения вызывает правильность оценки Р.П. Линднером коневодческих ресурсов Альфельда. По его мнению, там могли пастись одновременно 150 000 коней, и из расчета 10 скакунов в среднем на одного всадника конное войско гуннов должно было насчитывать только 15 000 бойцов. При этом он проводит сравнение с пастбищными возможностями Монголии, где в средние века воин-кочевник имел до 18 лошадей (Lindner 1981: 14-15). Однако, и тут я ссылаюсь на авторитетное мнение Дж. Кигана (Keegan 1993: 187), нельзя оставлять без внимания тот факт, что климатические и природные условия Альфельда гораздо более мягкие и благоприятные для пастбищного коневодства, чем в степях. Благодаря этому жившие на Великой Венгерской равнине гунны могли разводить довольно значительное количество коней и, следовательно, выставлять большое конное войско.⁶⁸⁾ Цифра 10 коней на одного гуннского кавалериста, [270] произвольно высчитанная Р.П. Линднером в качестве заниженной, является, возможно, даже завышенной. Так, к примеру, хорошо известно, что в 1914 г. в Венгрии была набрана кавалерия численностью в 29 000 человек, причем из расчета один конь на одного всадника. Конечно же, остается только гадать, каким было подобное соотношение почти за 1500 лет до этого, когда в поход выступала конница Аттилы, но при всех различиях в практике коневодства этих двух эпох вряд ли альфёльдскому воину-гунну в середине V в. требовалось в 10 раз больше скакунов, чем венгерскому кавалеристу в начале XX в. Следует также учесть и вероятность того, что обосновавшиеся на Великой Венгерской равнине гунны могли под римским влиянием перевести, по крайней мере, какую-то часть своих табунов на стойловое содержание с подкормкой в зимний период, а это, в свою очередь, должно было благоприятно отразиться на состоянии их конских ресурсов. Наконец, немаловажным являлось и то обстоятельство, что, помимо разведения собственного конского поголовья, гунны использовали лошадей, захваченных ими у римлян (Oros. VII, 34, 5; Paul. Diac. HR XI, 15; Land. Sag. XII, 188).

Подводя итог этой дискуссии, следует сказать, что армия Аттилы действительно отличалась по своей организационной структуре от поголовно конного войска гуннов периода их ранних завоеваний в Европе. Можно даже говорить об определенной деградации гуннского военного дела в целом, на что очень существенно повлияло включение в состав армии Аттилы большого числа германских воинов. Но это уже объективно явилось следствием завершения при нем процесса превращения гуннской конфедерации племен в варварскую деспотию имперского типа, когда преимущественная моноэтничность вооруженных сил как важнейший принцип сохранения традиций военного искусства уже не могла быть ненарушенной. Кроме того, гунны могли испытывать серьезные проблемы как с поддержанием конского состава на западе своих владений, так и с заготовкой фуража для своей конницы на территории неприятеля в ходе боевых операций. Все это должно было негативно отразиться на эффективности гуннской военной машины. Но, в то же время, едва ли имеются веские основания утверждать, что собственно гуннская часть армии Аттилы превратилась в своем большинстве в пехоту — помимо всего прочего, это явно противоречило воинскому менталитету гуннов.

К тактике гуннов имели прямое отношение и применявшиеся ими меры психологического воздействияна неприятеля. Среди них особое место занимал присущий гуннам от природы и непривычный для обитателей Европы внешний облик, сам по себе наводивший ужас на очевидцев (Amm. Marc. XXXI, 2, 2-3; Claud. III, 325-326; V, 270; [271] Hier. Сотт. in Is. III, 7 — см.: Syme 1968: 17; Sidon. Carm. II, 245-257; Hier. Ер. 60, 17; Iord. Get. 127-128; 206; Land. Sag. XII, 187).⁶⁹⁾ Особенно большое внимание древние авторы обращали на существовавший у гуннов обычай уже при рождении расцарапывать железом лица представителей мужского пола, и без того, по их мнению, безобразные (Amm. Marc. XXXI, 2, 2; Claud. III, 327. см.: Levy 1971: 96; Hier. Comm. in Is. III, 7; Iord. Get. 127; 128; Land. Sag. XII, 187). Впрочем, одно из приводимых ими объяснений этого изуверского обряда — не дать произрасти волосам на щеках — едва ли может быть принято, поскольку у мужчин-монголоидов (какими по своему происхождению и являлись этнические гунны), как известно, на лице отсутствует какая-либо пышная растительность, и именно эта физиологическая особенность гуннов могла внушить нашим информаторам подобную мысль. Более вероятны две другие причины. Первая — испытать младенцев, будущих воинов, болью раны еще до кормления их материнским молоком (Iord. Get. 127; Land. Sag. XII, 187). Вторая, чисто ритуального свойства, — почтить память умершего повелителя не воплями и слезами женщин, а кровью, стекающей с порезанных лиц скорбящих о нем мужчин (Iord. Get. 255).⁷⁰⁾

Устрашающий внешний облик гуннов дополнялся и их прической. Правда, Приск, описывая внешний вид дружинника Онегисия (Prise. fr. 8 D = 11, 2 В), указывает, что его голова была аккуратно пострижена «в кружок» (αποκειραμενος την κεφαλην περιτρόχαλα). Но такую прическу, надо полагать, имели только воины привилегированного статуса, тогда как все прочие гунны, вероятно, стриглись совсем по другой моде, близкой к той, о которой говорит Прокопий Кесарийский (VI в.) как о современной ему «гуннской» (Ουννικόν είδος): волосы спереди выстригались вплоть до висков, а сзади оставлялись очень длинными и беспорядочно свисающими (Proc. НА VII, 10).⁷¹⁾

В качестве другого инструмента устрашения врага (и одновременно собственного воодушевления) гуннам служили шумовые эффекты, для создания которых на поле битвы они дули в трубы (tubae: Iord. Get. 212; Paul. Diac. HR XIV, 7), а также испускали голосом грозный боевой клич — по определению Аммиана Марцеллина, «разнообразные, страшно звучащие крики» (variae voces sonantes torvum: Amm. Marc. [272] XXXI, 2, 8).⁷²⁾ Очевидно, что во время сражений гунны также воспроизводили трубами различного рода сигналы, передающие команды военачальников. Были у них на этот счет и другие условные сигналы. Так, в приведенном Каллиником эпизоде осады гуннами укрепленного монастыря во Фракии сообщается, что те, потерпев неудачу, подали друг другу условный знак помахиванием нагаек (τα φραγέλλια σείσαντας συσσημου χάριν), сели на коней и удалились (Callin. VH VI, 2). Интересно, что Вегеций среди других рекомендуемых им для использования в бою так называемых «немых» сигналов (muta signa) упоминает передачу военачальником команд при помощи нагайки, причем этот прием исполнялся «согласно варварскому обычаю»: dux... flagello more barbarico... significat (Veget. ERM III, 5).

Характерной особенностью гуннской военной практики в плане психологической подготовки было выполнение перед сражением языческих обрядов и гадание относительно его исхода (Prosp. Chron. 1335; Isid. HG 24; Paul. Diac. HR XIII, 13; Iord. Get. 195-196; 209; ср.: Prisc. fr. 8 D = 13, 3 B; см. Maenchen-Helfen 1973: 267-268).⁷³⁾ Есть даже данные о том, что гунны приносили пленных в жертву победе (litavere victoriae: Iord. Get. 125), но это, возможно, имело место только на самом раннем этапе их завоеваний в Европе. Надо полагать, что в войске гуннов всегда находились шаманы-гадатели (haruspices: Prosp. Chron. 1335; Isid. HG 24; aruspices: Iord. Get. 195; 209; Paul. Diac. HR XIII, 13; ср.: μάντεις: Prisc. fr. 8 D = 13, 3 В),⁷⁴⁾ в обязанности которых входило, в том числе, камлание с целью наведения порчи на врагов.⁷⁵⁾ Косвенно об этом свидетельствует сообщение Иоанна Антиохийского о том, что в 514 г., во время войны комита федератов Виталиана против [273] константинопольских властей, его союзники-«гунны» (т.е. потомки прежних гуннов, скорее всего, задунайские булгары) в сражении вблизи города Акры (в Мезии) «при помощи некоего колдовства» окутали врагов мглой, закрывшей тем видимость (υπό τινος μαγείας των βαρβάρων [sc. Ουννων] επιγενομένης αχλύος επισκοτισάσης αύτοις [sc. 'Ρωμαίοις] τας οψεις), что во многом способствовало полному разгрому византийской армии (Joan. Ant. fr. 214e, 8; см. также: Bury 1966: 299; Кулаковский 1996: 398; Артамонов 2001: 111). Другая интересная параллель на этот счет имеется в «Истории франков» Григория Турского: в ходе одного из вторжений аваров (выходцев из степей Центральной Азии, выступающих в тексте как Chuni) в Галлию во второй половине VI в., они, «будучи сведущими в магических искусствах» (magicis artibus instruct!), перед битвой с франками подстроили тем «различные наваждения» (diversae fantasiae), a затем разгромили их наголову (Greg. Tur. HF IV, 29).⁷⁶⁾ Правда, остается только гадать, насколько упомянутые магические ритуалы могли действительно повлиять на исход этих сражений. Вполне вероятно, что проигравшие в них стороны пытались объяснить свои неудачи именно воздействием чьих-то злых чар или же в дело там вмешались какие-то природные явления, прозорливо предусмотренные и умело использованные победителями.

У гуннов, несомненно, был свой кодекс воинской доблести и чести, которому они были готовы следовать на поле боя ценой собственной жизни. На это прямо указывает Иордан в своем рассказе о геройской смерти старшего сына Аттилы Эллака (PLRE II: 391) в битве при [274] Недао (Iord. Get. 262): «Ведь он [Эллак], как известно, погиб столь мужественно, перебив множество врагов, что [его] отец, будь он жив, пожелал бы [и себе] такой же славной кончины» (nam post multas hostium cedes sic viriliter eum constat peremptum, ut tam gloriosum superstis pater optasset interitum). В их среде также существовал обычай воспевать победы и храбрые подвиги своих правителей. Так, Приск сообщает как очевидец (Prisc. fr. 8 D = 13, 1 В), что на пиру у Аттилы два гунна, встав перед своим повелителем, исполнили ими же написанные песни в его честь (ασματα πεποιημένα ελεγον νίκας αυτου [sc. Άττήλα] και τας κατα πόλεμον αδοντες αρετάς). Во время же церемонии похорон Аттилы (Iord. Get. 256-257) отборнейшие гуннские всадники, объезжая вокруг шелковый шатер, в котором лежало его тело, погребальной песней вспоминали его деяния (lectissimi équités... facta eius cantu funereio... referebant).

Гуннская орда конных лучников, казалось бы, непобедимая, имела, впрочем, и свои слабости. Прежде всего, в бою им было сложно противостоять противнику, который, так же как и они, был мобилен и мог столь же эффективно поражать из луков издали. Таковыми, в частности, были персы, сумевшие в конце IV в. разбить вторгшееся в их пределы гуннское войско, забросав его множеством стрел (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В). Немаловажую роль в том поражении сыграла и обремененность гуннов захваченной добычей — этот фактор всегда серьезно ограничивал их мобильность (Max. Tur. Нот. 94; см.: Maenchen-Helfen 1973: 138-139), порой заставляя их приостанавливать успешно развивающееся наступление (Amm. Marc. XXXI, 3, 8). Более того, гунны, возвращаясь из похода, могли утратить бдительность до такой степени, что при внезапном нападении даже весьма малочисленного противника они не только несли большие потери в живой силе, но и лишались награбленного. Именно это и произошло в начале 440-х гг., когда после неудачной осады гуннами сильной римской приграничной крепости Асем (см. примеч. 50) ее защитники решились на преследование уходящего врага, отягощенного добычей, но при этом абсолютно беспечного (Prisc. fr. 5 D = 9, 3 В; см. также: Thompson 1948: 85; 1999: 93).

Кстати, недостаточная бдительность гуннов сказывалась и в их пренебрежении к организации караульной службы: так, известно, что гуннские воины, служившие в гвардии западноримского главнокомандующего Стилихона, были предательски перебиты во время сна готом Саром (PLRE II: 978-979), одним из военачальников все того же Стилихона (Zosim. V, 34, 1). В качестве еще одного примера можно привести разгром гуннов бургундами около 430 г., когда последние в количестве трех тысяч человек в результате внезапного нападения одержали верх над десятитысячным гуннским войском (Socr. Schol. VII, 30, 6; Cassiod. Hist. XII, 4). [275]

VIII. Полиоркетика

Практически ничего не известно о собственно гуннской фортификации в Юго-Восточной Европе. И это вовсе не случайно. Гунны, как и пришедшие после них другие народы центральноазиатского происхождения, в частности авары, не располагали своими специалистами по каменному строительству и использовали для соответствующих работ римских архитекторов, взятых в плен или нанятых по договору с имперскими властями (Thompson 1982: 9). Показательно, что в описанной Приском Панийским ставке Аттилы дома были деревянными, за исключением бани, построенной для Онегисия из камня его римским пленником-архитектором (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В; Iord. Get. 178-179; см. также: Thompson 1947a; Скржинская 1997: 309, примеч. 510; Maenchen-Helfen 1973: 179-180; Blockley 1983: 385, n. 54; 386, n. 64). Представляется интересным вывод Э.А. Томпсона по поводу того, почему эта ставка, представлявшая собой, по сути, очень большую деревню, к тому же не обнесенную никаким частоколом, была возведена среди широкой не покрытой лесом паннонской равнины: «Причина эта была военного свойства. Гунны хотели, чтобы их штаб-квартира находилась на ровном месте, где их конница могла свободно маневрировать и где не было шанса для неожиданного нападения...» (Thompson 1947а: 113). К этому необходимо лишь добавить, что Аттила, судя по всему, чувствовал себя в Паннонии в полной безопасности от какой бы то ни было внешней угрозы и поэтому не счел необходимым обносить свою ставку оборонительной стеной.

Вероятно, гунны вообще не строили каких-либо серьезных, т.е. каменных фортификационных сооружений, а при необходимости могли использовать те, которые им удавалось захватить у неприятеля в более или менее пригодном для последующего использования виде.

По-другому обстояло дело с гуннским искусством осады городов (полиоркетикой). На самом раннем этапе своего пребывания в Европе гунны предпочитали преодолевать вражеские укрепления за счет неожиданных стремительных нападений, и это дало повод их современнику утверждать (Amm. Marc. XXXI, 2, 8), что «из-за чрезмерной быстроты [гуннов] не приходится видеть их атакующими укрепления или грабящими вражеский лагерь» (nec invadentes vallum nec castra inimica pilantes prae nimia rapiditate cernuntur). Но в ходе своей экспансии в западном направлении они постепенно развивали навыки регулярной осады фортификационных сооружений в полном соответствии с имеющимися в этой области военно-техническими достижениями.⁷⁷⁾ Этот [276] процесс нашел классическое завершение в царствование грозного Аттилы,⁷⁸⁾ перед которым, в представлении древних, не могло устоять никакое каменное укрепление (Iord. Get. 210), не говоря уже об оборонительных объектах, по своей конструкции не рассчитанных на противодействие серьезным осадным операциям (Proc. De aed. IV, 5, 2-6). По всей очевидности, Аттила сумел добиться этого путем активного использования на своей военно-инженерной службе пленных и дезертировавших к нему римских военных специалистов (см. разд. V), которые сооружали и эксплуатировали разного рода метательные машины (μηχαναί, machinae, omnia genera tormentorum), а также тараны (κριοί, arietes), находившиеся, по данным письменных источников, на вооружении его армии (Prisc. fr. 1b D = 6, 2 В; Iord. Get. 221; Paul. Diac. HR XIV, 9; Greg. Tur. HF II, 7).

Приск приводит детальное описание конструкции, а также применения гуннских осадных орудий (Prisc. fr. lbD = 6, 2 В). В самом начале осадных операций в дело в большом количестве вступали μηχαναί. Каждая из таких машин представляла собой площадку из бревен, поставленную на колеса и укрытую плетнями из прутьев. Поверх плетней были настланы шкуры и кожи для защиты от вражеских снарядов, в том числе огненосных; внутри этого прикрытия находились лучники, стрелявшие через проделанные в нем окна по стоявшим на стенах защитникам укреплений; μηχανή приводилась в движение толчками ног обслуживающих ее людей. Задачей этого вида осадных орудий было поразить или отогнать неприятельских воинов, обороняющих стены. И только когда это в значительной мере удавалось, к укреплениям подводились κριοί — очень большие тараны, имевшие защитное прикрытие по образцу μηχαναί, под которым находилось [277] подвешенное на цепях между склоненными брусьями бревно с заостренным концом. Состоявший при таком таране персонал с помощью веревок оттягивал это бревно назад и затем отпускал его, в результате чего на стену обрушивались мощнейшие удары, в конечном итоге ее сокрушавшие. Уцелевшие же участки стен штурмовались при помощи осадных лестниц (κλίμακες).

С точки зрения сильного влияния римской военной технологии на гуннскую полиоркетику очень показательно, что μηχαναί Приска находят в своей конструкции соответствие с осадными машинами, описанными у Вегеция под названиями vineae и plutei, которые прикрывали продвижение осаждающих к укреплениям; по достижении этой цели при помощи первых производился подкоп под фундамент стен, а под защитой вторых велся обстрел защитников стрелами, камнями и метательными копьями с тем, чтобы согнать их со стен и затем подняться наверх по штурмовым лестницам (Veget. ERM IV, 15). То же самое можно сказать и о κριοί, по своему устройству вполне соответствовавших таранам, о которых рассказывают Аммиан Марцеллин и Прокопий Кесарийский (Amm. Marc. XXIII, 4, 8-13; Proc. Bell. V, 21, 6-13). Можно утверждать, что в целом осадное оборудование гуннов имело много общего с позднеримским (см.: Southern, Dixon 1996: 160-167).

Сложнее обстоит вопрос с упомянутыми Иорданом «всеми видами метательных машин» (omnia genera tormenîorum), которые Аттила применил при осаде Аквилеи в 452 г. (Iord. Get. 221). Скорее всего, как и в случае с движущимися защитными навесами и стенобитными таранами, эти артиллерийские орудия также были аналогичны современным им римским (Tausend 1985/1986: 268-269). Среди последних следует назвать различные виды катапульт и баллист, а также онагр и др., механизмы пуска снарядов из которых действовали на основе скручивания или натяжения (см.: Chevedden 1995; Southern, Dixon 1996: 152-158).

Имеющиеся в нашем распоряжении свидетельства о том, как европейские гунны штурмовали неприятельские укрепления, позволяют полностью согласиться со следующим выводом К. Таузенда: «...гунны владели едва ли не всем репертуаром позднеантичной полиоркетики» (Tausend 1985/1986: 275).

Отметим, что во время осады городов гунны блокировали их со всех сторон и грабили сельскую округу, как это имело место при попытке Динтцика, сына Аттилы, овладеть Базианом в Паннонии (Iord. Get. 272: ad Basianam Pannoniae civitatem eamque circumvallans fines eius coepit praedare).

IX. Укрепленный лагерь

Гунны создавали укрепленные лагеря, в которых они могли укрыться не только в ночное время суток, но и в случае неудачи в сражении. Для этого использовались повозки, обобщенно называемые в наших [278] источниках plaustra (Iord. Get. 210; Paul. Diac. HR XIV, 7) и carpenta (Iord. Get. 211). Повозки ставились достаточно плотно друг к другу, образуя внешнюю линию обороны. Для организации такого лагеря (castra, quam plaustris vallatum: Iord. Get. 210; plaustroram munimenta: Paul. Diac. HR XIV, 7) применялись, очевидно, как уже упоминавшиеся выше телеги (αμαξαι) для перевозки плотов-понтонов (σχεδίαι) (Prisc. fr. 8 D = 11, 2 В), так и личные кибитки гуннских семей (carpenta: Amm. Marc. XXXI, 2, 10; ср.: plaustra: Max. Tur. Нот. 94). Укрывшись за ограждением из своих повозок, гунны очень плотно обстреливали подступы к нему из луков (Iord. Get. 213: ab ipsorum [sc. Hunnorum] sagittariis intra septa castrorum locatis crebris ictibus arceretur accessus).

Оригинальная идея использования в боевых действиях укрепленного лагеря, безусловно, принадлежала кочевым народам, в жизни которых повозки занимали чрезвычайно важное место. Такое укрепление могло надежно защитить от врага на открытой местности, причем создавалось оно, в первую очередь, не против пехоты, как раз обученной штурму фортификационных объектов, а для сдерживания атак конницы неприятеля. История устройства лагеря, со всех сторон закрытого телегами и кибитками (англ. wagon laager, нем. Wagenburg, чешск. vozov hradba), в Восточной и Центральной Европе уходит своими корнями еще в скифскую эпоху и прослеживается вплоть до позднего средневековья. Укрепленный лагерь служил в качестве опорного пункта в бою и убежища на случай поражения, в нем хранились боеприпасы и продовольствие (подробно см.: Голубовский 1902; Плетнева 1964; Черненко 1984: 64-66; Zygulski 1994).

Очень возможно, что гунны окружали осаждаемые ими города сплошным кольцом своих кибиток и телег с целью полного их блокирования: на это как будто бы намекает причастие circumvallans, употребленное Иорданом в его цитированном выше сообщении об осаде Базиана Динтциком (см. разд. VIII).

X. Наступательное оружие

Главным оружием гуннов был сложносоставной лук, основа которого (кибить) в виде двух дуг-плеч с прямой рукоятью-перехватом посередине была составлена из нескольких кусков дерева (иногда разных пород). Для придания всей конструкции большей гибкости к кибити приклеивались сухожилия, а ее концы и рукоять усиливались костяными и роговыми накладками. Этот вид стрелкового оружия, получивший в науке условное наименование «гуннский лук» (иногда в литературе его также называют «кумдарьинский» или даже «гунно-парфянский»), сформировался в последние века до нашей эры у кочевников восточной части Центральной Азии и затем постепенно распространился вплоть до Западной Европы, причем в этом процессе гунны сыграли очень важную роль (см.: Хазанов 1966: 33-40; 1970; 1971: 30-35; Савинов 1981; Худяков 1985; 1986: 26-30; 1993; [279] Beдерников и др. 1995: 7; Могильников 1992: 264; Засецкая 1994: 35-36; Горелик 1995: 364-371; Werner 1956: 46-50; Rausing 1967: 68-69, 110-111, 115-119, 122-128, 143-144, 150; Coulston 1985:242-243; Bona 1991: 167-170; Lebedynsky 2001: 176-177). Большие⁷⁹⁾ и мощные рефлексирующие луки «гуннского» типа, как и конструктивно близкие им так называемые «сасанидские»,⁸⁰⁾ благодаря своей дальнобойности и высокой пробивной способности⁸¹⁾ содействовали [280] становлению тактики дистанционного боя, чрезвычайно эффективно применявшейся как центральноазиатскими хунну, так и генетически связанными с ними европейскими гуннами.⁸²⁾

Гунны, в том числе и их вожди, славились своим непревзойденным искусством в стрельбе из лука (ευφυεστάτη τοξεία: Olymp, fr. 18 D = fr. 19 B; Zosim. IV, 20, 4; Sidon. Carm. II, 266-269; Iord. Get. 128; Land. Sag. XII, 187; ср.: Greg. Tur. HF II, 8; Sidon. Carm. VII, 230-231; Prisc. fr. lb D = 6, 2 B; Proc. Bell. V, 27, 27; VI, 1, 9-10). Иордан (Iord. Get. 255), характеризуя отношение гуннов к луку (arcus), подчеркивает, что «этот народ придает очень большое значение данному оружию» (gens ipsa eo telo multum praesumat). Сидоний говорит о «тщательно отделанных» луках и стрелах гуннов как о предметах их особой страсти: Teretes arcus et spicula cordi (Sidon. Carm. II, 266). Костяные детали луков происходят из гуннских погребений (Засецкая 1994: 35-36; Werner 1956: 46-50; Bona 1991: 167-174). Необходимо также отметить, что, как показывает сам факт бытования в среде высшей гуннской знати чрезвычайно престижных по своему социальному значению моделей этого оружия (так называемых «золотых луков»), золотые накладки от которых были найдены в княжеских погребениях в Якушовицах, Печ-Усеге и Батасеке, лук у гуннов был не просто оружием — он рассматривался еще и в качестве символа власти (подробно см.: László 1951; Harmatta 1951; Fettich 1953: 171-177; Ковриг 1982: 8-11).

В сообщениях древних писателей о вооружении гуннов фигурируют не только сами луки (arcus: Sidon. Carm. II, 266; Iord. Get. 128; 255; Land. Sag. XII, 187), но и стрелы (missilia tela = spicula: Amm. [281] Marc. XXXI, 2, 9; βέλη: Prisc. fr. 1b D = 6, 2 В; sagittae: Hier. Ep. 60, 17; Iord. Get. 128; 249; 261 [ср.: Ibid. 213: sagittarii — 'лучники']; Land. Sag. XII, 187; σαγίτα:⁸³⁾ Malal. p. 358, 21; spicula: Sidon. Carm. II, 266; iacula: Sidon. Carm. VII, 236; tela: Merob. Pan. II, 80; Iord. Get. 206) и даже «позолоченные колчаны» (auratae pharetrae: Merob. Pan. II, 80). Точная длина гуннских стрел в источниках не указана, но представить их размеры позволяет находка колчанного набора в воинском погребении, раскопанном в помещении 7 на поселении Ак Тобе 2 в Южном Казахстане. В этом захоронении, связанном с гуннскими миграциями в конце IV — начале V в. в пределах Семиречья (Заднепровский 1992: 86-87), был обнаружен практически полный набор стрелкового снаряжения (Максимова и др. 1968: 74-77, рис. 31-33; см. также: Bona 1991: 172, Abb. 3), включая сложносоставной лук «гуннского» типа длиной 120 см и берестяной колчан длиной 77 см и шириной 11 см, хранивший более двадцати стрел с железными наконечниками, камышовые древки которых имели длину 70-75 см.⁸⁴⁾

Примечательно, что эти колчан и лук были помещены в большой берестяной футляр — горит, который был предназначен для транспортировки стрелкового оружия на марше, — это, в частности, подтверждается и тем фактом, что на луке тетива не была натянута, т.е. он находился в небоевом положении. Большие сложносоставные луки действительно имели один серьезный недостаток: при длительном нахождении с надетой тетивой они утрачивали свою гибкость. Поэтому уже с эпохи поздней античности применялись два способа их ношения — боевой и повседневный. Перед началом сражения на лук устанавливалась тетива и он помещался в горит крупных размеров, прикрепленный к седлу, как это показано на пластине из кургана 2, датируемого первыми веками нашей эры, который был раскопан в Орлатском могильнике близ Самарканда (Никоноров, Худяков 1999: 144, рис. 3/1, 4/2). По окончании боевых действий воины спускали тетиву (Plut. Ant. 46, 2; 49, 3; Plut. Crass. 30, 2), после чего укладывали луки в мягкие длинные и узкие налучья — последние появились, судя по иконографическим материалам из Средней Азии, Ирана и Месопотамии, не позднее парфянского времени (Пилипко 2001: рис. 229/21; Harmatta 1981: 193, fig. 6; Perkins 1973: pl. 39). На упомянутой выше пластине из Орлатского могильника футляр для натянутого лука соединен в один набор с колчаном и налучьем; у всадников-охотников, изображенных на другой пластине из этого же захоронения, налучье, [282] судя по всему, скомбинировано с колчаном (Никоноров, Худяков 1999: 144, рис. 6). Изобразительные и, отчасти, вещественные данные наглядно демонстрируют, что и в раннем средневековье евразийские степняки носили луки со снятой тетивой в специальных длинных и изогнутых, иногда очень узких чехлах-налучьях. Изготовленные из кожи, они обычно подвешивались к поясу воина на ремешке при помощи пришитых к ним металлических петель (Крыганов 1996). Согласно византийским военным трактатам VI и X вв., на вооружении имперских войск находились широкие кожаные футляры для хранения лука с натянутой тетивой (θηκίον: Mauric. I, 1, 5; 6 M = I, 1, 14; 17 D; θηκάρια πλατέα; Mauric. I, 2, 2 M = 1, 2, 14 D; Leon. Tact. VI, 2; θηκάρια δερμάτινα: Leon. Tact. V, 2; 3; θήκαι: Syll. 39, 4). Такие гориты были снабжены клапаном и подвешивались к седлу или поясу всадника (Haidon 1975: 21, n. 52). Кожаные футляры-гориты и чехлы-налучья для хранения больших луков «сасанидского» типа соответственно в боевом и небоевом положениях были найдены в раннесредневековых аланских погребениях Северного Кавказа (Каминский 1982: 50).

Вполне вероятно, что европейские гунны в IV—V вв. использовали какие-то из описанных выше видов горитов и налучий.

По всей очевидности, гуннские воины всегда имели при себе не один, а несколько луков. Косвенно это подтверждается тем фактом, что древнетюркские всадники возили с собой «два или три лука и тетивы в соответствующем числе» (Мандельштам 1956: 231; см. также: Harley Walker 1915: 667). В источниках X в. сообщается, что византийские пешие стрелки имели по два лука и по четыре тетивы (Ргаес. 1, 35-36; Tact. 56, 38-39). В более раннем по времени «Стратегиконе» не указывается, сколько луков должны брать с собой византийские кавалеристы, но говорится о необходимости иметь в подсумках запасные тетивы к ним (κόρδαι εκ περισσου εν τοις πουγγίοις: Mauric. Ι, 2, 2Μ = 1, 2, 15-16 D).

Согласно данным письменной традиции, на Востоке в древности и средневековье стандартный колчанный набор насчитывал 30 стрел (Обельченко 1992: 174-175; Алланиязов 1998: 36), хотя, конечно же, в отдельных случаях он мог быть меньшим или большим. К примеру, в армии Византии всадники на рубеже VI—VII вв. и в X в. имели в своих колчанах одинаковый запас стрел — 30 или 40 (Mauric. I, 2, 2 M = I, 2, 16-17 D; Syll. 39, 4⁸⁵⁾); византийские пешие лучники на рубеже VI—VII вв. носили то же самое количество стрел (Mauric. X11, 8, 5 M = XII В 5, 3 D), тогда как в X в. — уже 100 стрел в двух колчанах (в одном 60 и в другом 40: Praec. 1, 34-35; но ср.: Tact. 56, 37-38: 50 стрел в одном колчане). Но в любом случае 30 или даже несколько [283] больше стрел в одном колчанном наборе было явно недостаточно для серьезного сражения, поэтому стрелки должны были в ходе боя быстро пополнять свои опустевшие колчаны из специальных запасов и продолжать обстрел врага.⁸⁶⁾

Что же касается скорострельности древних лучников, то даже по весьма приблизительным оценкам, основанным лишь на косвенных данных, она была, несомненно, высокой. К примеру, в XVII—XVIII вв. турецкие и татарские лучники были способны выпускать до 25 стрел в минуту (Lebedynsky 2001: 177). Уже в наши дни экспериментальным путем было установлено, что «тренированный стрелок может опустошить колчан с 15 стрелами за три минуты, а со 150 стрелами — за 30 минут» (Литвинский 2001: 116).

Интересно, что Аммиан Марцеллин, говоря о гуннских стрелах, упоминает только те из них, которые были снабжены костяными наконечниками, с большим искусством соединенными с древками и разнообразно изготовленными (acutis ossibus pro spiculorum acumine arte mira coagmentatis et distinctis: Amm. Marc. XXXI, 2, 9), что объясняется, конечно же, его особым интересом именно к этой, довольно экзотической их разновидности. Такие наконечники, как правило, делались вручную: с помощью ножа они вырезались из толстых костей животных, а их поверхность затем тщательно полировалась; для скрепления с древком в них высверливалась втулка (Черненко 1981: 103; Ведерников и др. 1995: 20-21). Следует иметь в виду то обстоятельство, что благодаря несложной технологии их изготовления костяные наконечники стрел для кочевников, особенно рядовых, действительно «являлись наиболее доступным, достаточно эффективным и распространенным средством поражения незащищенного противника в дистанционном бою» (Ведерников и др. 1995: 67). Но, несомненно, у гуннов времени Аммиана Марцеллина были и металлические (железные) наконечники, которые хорошо известны по находкам в археологических комплексах гуннского времени на территории Юго-Восточной Европы. Примечательно, что костяные наконечники стрел в них, наоборот, не обнаружены (Засецкая 1983; 1994: 36-39, 208-209), но это вовсе не означает, как порой предполагается (King 1987 [1995]: [284] 81-82, 89), что сообщение Аммиана не заслуживает доверия. В частности, оно подтверждается тем фактом, что костяные наконечники стрел достаточно широко представлены в вещественных материалах культуры центральноазиатских хунну (Худяков 1986: 34-37, 39-42, 214-216; Могильников 1992: 265; Ведерников и др. 1995: 67). Находились они и на вооружении сарматов, германцев и некоторых других населявших Европу народов.⁸⁷⁾ Другое дело, что такие боеголовки были предназначены для поражения не прикрытого доспехами неприятеля, и поэтому, когда гунны столкнулись в Европе с применявшими серьезную панцирную защиту войсками, прежде всего римскими, они были вынуждены в значительной степени ограничить использование наконечников из кости (по крайней мере в боевых условиях), предпочтя им железные.

Согласно имеющимся археологическим находкам, гунны принесли с собой в Европу новые типы железных наконечников стрел, характерные для региона Центральной Азии (Засецкая 1983; 1994: 36-39, 208-209; Kazanski 1991: 135-136; 1993: 177), — это еще один аргумент в пользу восточного происхождения основного ядра гуннского племенного объединения.

Гунны, безусловно, оказали очень сильное воздействие на римско-византийскую практику стрельбы из лука, особенно на комплекс снаряжения стрелков. В нем, прежде всего, появилось чрезвычайно грозное оружие — большой сложносоставной лук «гуннского» типа. Но необходимо отметить, что некоторые новшества, обычно приписываемые гуннскому влиянию, на самом деле могли проникнуть на Запад при иных обстоятельствах. В частности, это новый способ натягивания тетивы лука, зародившийся в среде центральноазиатских кочевников и лишь условно называемый «монгольским», — при помощи большого пальца, обязательно защищенного (чтобы тетива не ободрала на нем кожу) специальным приспособлением в виде кольца из твердых материалов — кости, дерева или металла (см.: Reid 1992; Rausing 1967: 28). Была высказана точка зрения, что этот метод вошел в обиход римского и византийского воинства при посредстве гуннов (Coulston 1985: 275-278; Bivar 1972: 284-285), однако самая ранняя для территории Римской империи находка защитного перстня, надевавшегося на большой палец лучника, происходит из Дура-Европос в Сирии. Изготовленный из полированной кости, он был обнаружен, судя по всему, в [285] археологическом контексте, связанном со штурмом этой римской крепости войсками Сасанидов в середине III в. н.э., — другими словами, «монгольский» способ натягивания лука появился на восточных границах Рима значительно раньше последней трети IV в., когда гунны вступили в пределы Юго-Восточной Европы (James 1987). Впрочем, это вовсе не исключает возможности того, что именно под воздействием гуннов данное новшество уже прочно вошло в арсенал боевых средств римских и византийских лучников.

Другой пример — появление в арсенале восточноримских лучников колчанов, форма которых напоминает песочные часы (hour-glass) — с несколько «приталенным» туловом. Мнение о том, что они были заимствованы у гуннов в IV в. (Coulston 1985: 273-274; Bishop, Coulston 1993: 165), не находит поддержки в материалах, имеющих отношение к собственно гуннскому стрелковому снаряжению. Более того, время появления таких колчанов у восточноевропейских кочевников как будто бы не выходит за пределы VII в. н.э. (Крыганов 1990: 74, рис. 1/23, 24). К тому же, строго говоря, нет никаких доказательств, что «приталенные» колчаны были на вооружении самих римских стрелков, по крайней мере до VI в.

Оружием ближнего боя гуннам служили мечи, упоминаемые в источниках под разными терминами (ferrum: Amm. Marc. XXXI, 2, 9; ср.: Sidon. Carm. II, 298; VII, 249; ξίφος: Prisc. fr. 8 D = 13, 1: 15, 1 В; ср.: Ibid. fr 8 D = 12, 1 В; ensis: Merob. Pan. II, 83; ср.: gladius: Iord. Get. 183; Greg. Tur. HF II, 6). Кроме того, мы слышим об оруженосце или охраннике Аттилы, называемом σπαθάριος (Malal. p. 359, 5), букв.: 'меченосец' (от σπάθη — 'меч').

В качестве дополнения к тому немногому, что известно о гуннских мечах в письменной традиции, можно привести некоторые данные из «Вальтария» — латинского переложения X в. утраченной древнегерманской героической песни, связанной с эпическим циклом о Нибелунгах. В этом произведении, приписываемом монаху по имени Эккехарт из Сент-Галленского монастыря в Швейцарии, рассказывается история трех заложников при дворе гуннского царя Этцеля (исторического Аттилы⁸⁸⁾): везеготского принца Вальтера Аквитанского, бургундской принцессы Хильдегунд и знатного франкского юноши Хагена (Nickel 1973: 138-139; см. также: Хойслер 1960: 410). В частности, сообщается, что, готовясь к побегу из ставки гуннов, Вальтер подпоясывается «по обычаю паннонцев» (pro ritu Panoniarum) двумя мечами — длинным двулезвийным (ensis) с левого бока и коротким однолезвийным (semispata, букв.: 'полумеч') — с правого. Впоследствии, в бою с напавшими на него франкскими витязями, Вальтер действует сначала длинным мечом, а затем, когда тот ломается, и коротким. Г. Никель предположил, что гунны (= паннонцы) действительно могли [286] использовать такой набор из двух мечей, и даже привел вещественные аналогии им — раннесредневековые мечи, найденные предположительно в Иране и декорированные в художественном стиле, характерном для находок позднегуннского времени из Венгрии (Nickel 1973: 131-135, 138-139, fig. 1-3, 18, 19).⁸⁹⁾ Однако, несмотря на то что в основе героических преданий эпоса о Нибелунгах действительно лежит исторический факт — разгром гуннами германского племени бургундов в 437 г. (см.: Хойслер 1960; Адмони и др. 1972), военные реалии в «Вальтарии» вполне могли иметь отношение уже не к гуннскому, а к последующему, аварскому времени. В этой связи примечательно, что у Эккехарта жители Паннонии называются также Avaranses — авары (Nickel 1973: 138, n. 12). Впрочем, сами авары могли заимствовать экипировку длинным и коротким мечами у потомков тех же гуннов, или же и у тех, и у других она появилась из общей центральноазиатской традиции. Интересно, что, согласно археологическим данным, на вооружении гуннов были как мечи с длинными (до 90 см) прямыми двулезвийными клинками, так и прямые однолезвийные палаши (или тесаки; франк, scramasaxes) с клинками покороче (50-60 см). Считается, что последние, найденные в гораздо меньшем количестве, появились в Восточной Европе вместе с гуннами (Werner 1956: 38-46; Засецкая 1994: 23-34; Bona 1991: 175-176).⁹⁰⁾ [287]

Возможно, что гуннские воины действительно имели в своем распоряжении сразу два вида клинкового оружия — длинный двулезвийный меч и короткий однолезвийный палаш-тесак (Sinor 1981: 141; Nicolle 2000: 14). В этой связи обращают на себя внимание факты их совместного нахождения в некоторых могилах германской знати в Западной Европе (Kazanski 1991: 132-133). Не фигурируют ли первые в «Вальтарии» под термином ensis, а вторые — semispata?

Как и лук, меч считался у гуннов сакральным объектом: они поклонялись ему как богу войны (Prisc. fr. 8 D = 12, 1 В; Iord. Get. 183; см. также: Maenchen-Helfen 1973: 278-280). Культ меча как символа власти хорошо засвидетельствован у многих древних народов — скифов, аланов и др. (см.: Обельченко 1992: 157).

Сохранилось упоминание о гуннском тяжелом, украшенном золотом, поясе (gravis... auro balteus: Merob. Pan. II, 79-80), к которому, надо полагать, подвешивался не менее богато убранный меч.

Важно отметить, что ни один из письменных источников не называет в комплексе вооружения европейских гуннов ни дротики, ни какие-либо другие разновидности копья.⁹¹⁾ Данное обстоятельство, а также тот факт, что в Северном Причерноморье из памятников гуннской эпохи происходит только одна находка наконечника копья, позволяют согласиться с выводом, что «этот вид оружия не был распространен в гуннском войске» (Засецкая 1994: 35). Конечно же, речь не идет о полном отрицании самой возможности использования копий гуннами вообще — к примеру, короткие копья, по свидетельству древнекитайских авторов, были на вооружении центральноазиатских хунну (Таскин 1968: 34; Бичурин 1950: 40; Laufer 1914: 223). Впрочем, этот вид древкового оружия представлен в археологических данных хуннской культуры в довольно ограниченном количестве (Худяков 1986: 44, 46, 51).

Подобно другим кочевым народам Евразии (см.: Maenchen-Helfen 1973: 239-240; Sinor 1981: 141-142; Хазанов 1971: 50-51; Lebedynsky 2001: 202), гунны использовали в боевых действиях лассо/аркан (лат. lacinia, греч. βρόχος, σχοινίον, σόκκος и др.). По словам Аммиана Марцеллина (Amm. Marc. XXXI, 2, 9), гунны «опутывают врагов брошенными с размаха арканами, чтобы, обвязав члены сопротивляющихся, лишить их возможности усидеть верхом или уйти пешком» (contortis laciniis illigant, ut laqueatis resistentium membris equitandi vel [288] gradiendi adimant facultatem). Другой древний автор (Sozom. VII, 26, 8) указывает, что гунны, приготовив лассо, бросали его поднятой правой рукой, опираясь при этом на свой щит, с намерением утащить попавшую в петлю жертву к себе и своим соплеменникам (βρόχον παρασκευάσας, ασπίδι επειρειδόμενος... ανασχων την δεξιαν ακοντίζειν... то σχοινίον εμελλεν ως προς εαυτον και τους ομοφύλους ελκύσων). Оценивая значение этого вида оружия для гуннского комплекса боевых средств, М.И. Артамонов писал, что, наряду с луком, «важнейшим предметом вооружения гуннов был аркан, который они ловко набрасывали на противника; стащив с лошади, они волочили его за собой, чтобы затем, в зависимости от обстоятельств, взять в плен или прикончить» (Артамонов 2001 : 68). Необходимой составляющей техники владения лассо было умение захватить неприятеля врасплох, не позволяя ему предпринять какие-либо контрмеры. Конь же самого метателя лассо должен был быть приучен быстро останавливаться (Hyland 1996: 110).

Арканы крепились к седлу или же к поясу самого всадника — в последнем случае при помощи специального блока-грузила. Из могилы хуннского времени в Ильмовой пади (Забайкалье) происходит костяной предмет, интерпретируемый как блок от аркана (ГЭ-1354-125), а в древнетюркском захоронении 9 могильника Кудыргэ на Алтае был обнаружен его аналог из камня, подвешенный к поясу погребенного. Вот описание кудэргинского блока: «Прямое основание, округлая головка и два отверстия для продевания ремня, закрепленного, судя по сношенности, узлом в большом отверстии... — обычная форма подобных блоков» (Гаврилова 1965: 31, табл. XVII/3; Хазанов 1971: 51). Как показывает согдийская роспись начала VIII в. н.э. из помещения VI/41 на городище Пенджикент (60 км в востоку от Самарканда), всадник набрасывал лассо на своего оппонента одной (в данном случае правой) рукой, держа в другой смотанный конец веревки (Беленицкий 1973: ил. № 10; Lebedynsky 2001: 202). Следует отметить, что арабский писатель IX в. ал-Джахиз особенно подчеркивает умение кочевников-тюрок пользоваться лассо (Мандельштам 1956: 230-231), причем одним броском они могли поймать в петлю неприятельского всадника вместе с его конем (Hyland 1996: 109).

Для темы боевого применения лассо гуннами представляет интерес один из сохранившихся пассажей Олимпиодора (Olymp, fr. 17 D = 18 В), повествующий о том, что готский военачальник Сар был взят в плен воинами везеготского вождя Атаульфа при помощи арканов (σόκκοις).⁹²⁾ Учитывая, что в армии Атаульфа находились гунны (Zosim. V, 37, 1), можно предположить, что Сара скорее захватили именно они (Baldwin 1980а: 226), а не готы (Maenchen-Helfen 1973: [289] 240). Также обращает на себя внимание один эпизод из «Хронографии» Иоанна Малалы, в котором воевавший в рядах византийской армии гот Ареобинд встретился в поединке с персидским витязем. Ареобинд «имел при себе лассо по готскому обычаю» (εβάσταζε και σωκάρην κατα το Γοτθικον εθος), и когда перс атаковал его с пикой наперевес, то, увернувшись вправо, он набросил на того аркан (εσόκκευσεν αυτόν), стащил с коня и заколол (Malal. p. 364, 14-17). Присутствующее в этой истории выражение «по готскому обычаю» едва ли следует воспринимать буквально, поскольку сами готы в лучшем случае могли только позаимствовать лассо — это типичное оружие номадов — и технику обращения с ним у гуннов или аланов.

Имеется также свидетельство об использовании лассо в среде «гуннского» (= булгарского) воинства VI в. (Malal. p. 438, 11-13: σόκος = Theoph. A. M. 6031: σωκός). Добавим, что в «Стратегиконе» Маврикия, созданном на рубеже VI—VII вв., в составе снаряжения восточноримских кавалеристов фигурирует λωρόσοκκον (Mauric. I, 2, 7 M = I, 2, 42 D [= Leon. Tact. VI, 10]) — вероятнее всего, это не кожаный мешок («ein lederner Sack» — Dennis, Gamillscheg 1981: 81; «un săculeţ de piele» — Mihăescu 1970: 53), а ременный аркан («a rawhide lasso» — Brown 1936: 449, n. 33; «a lasso with thong» — Dennis 1984: 13; см. также: Hyland 1996: 27-28; Elton 1997: 110, n. 61), который мог быть заимствован византийцами от номадов центральноазиатского происхождения (от аваров или же от их предшественников-гуннов).

XI. Защитное вооружение

Доспехи не были широко представлены в комплексе вооружения гуннов, что полностью соответствовало их тактике. Сообщается, в частности, что они употребляли щит. Это следует из рассказа Созомена (Sozom. VII, 26, 8) о попытке одного из гуннских воинов во время набега на Мезию пленить при помощи лассо Феотима, епископа города Томы: для того чтобы метнуть аркан, гунн «оперся на щит, как это обыкновенно делал, вступая в сношения с врагами» (ασπίδι επετρειδόμενος, ωσπερ ειώθει τοις πολεμίοις διαλεγόμενος). Поскольку в этом пассаже специально не оговаривается, был ли гуннский воин конным или нет, О. Менхен-Хельфен, решив, что тот в момент броска стоял на земле, пришел к выводу, которому затем последовал и Р.П. Линднер, что данный щит был слишком велик для использования верхом (Maenchen-Helfen 1973: 254; Lindner 1981: 8). Однако с этим категорически нельзя согласиться. Дело, прежде всего, в том, что лассо было оружием именно всадника, поскольку составной частью техники владения им было использование силы тяги скакуна с тем, чтобы утащить попавшую в петлю аркана жертву. С другой стороны, трудно себе представить, чтобы гунны ходили в разбойничьи набеги (а данный эпизод у Созомена следует рассматривать только в таком контексте) пешком — это, конечно же, нонсенс. Таким образом, упомянутый [290] Созоменом гуннский ασπίς представлял собой, вероятнее всего, сравнительно небольшой и легкий деревянный щит,⁹³⁾ обтянутый кожей и потому вполне пригодный для применения в кавалерии. А это, в свою очередь, лишает Р.П. Линднера одного из аргументов (пусть и не самого главного) в пользу его теории о радикальной трансформации войска европейских гуннов (см. разд. VII). Подобный небольшой щит круглой формы фактически защищал только верхнюю часть туловища конного бойца от ударов вражеского оружия, тогда как его нижнюю часть в какой-то мере прикрывала высокая передняя лука седла жесткой конструкции (о последнем в составе гуннского всаднического снаряжения см. в разд. XII), которую поэтому при нападении стремились разрубить (Липец 1984: 68).

В нашем распоряжении имеются два конкретных упоминания о металлических гуннских шлемах. В одном случае головной доспех выступает под термином cassis (Merob. Pan. II. 83), причем здесь он явно позолоченный (cassidis auratis facibus lux), в другом — galea (Sidon. Carm. II, 255). Из контекста второго сообщения, принадлежащего перу Сидония Аполлинария и касающегося гуннской практики намеренного обезображивания лиц мужчин еще в детстве для большего соответствия их нуждам войны,⁹⁴⁾ был сделан вывод, что эти шлемы были снабжены наносниками и относились к известному позднеримскому типу Spangenhelm (Maenchen-Helfen 1973: 251-253), т.е. характеризовались конусовидной формой каркаса, который обычно состоял из четырех (иногда больше) направленных вверх металлических полос.⁹⁵⁾ Впрочем, упомянутые Сидонием боевые наголовья могли скорее принадлежать к шлемам другого, т.н. «конькового» (ridge) типа, которые в IV — начале V в. существенно преобладали среди других видов римских головных доспехов. Конструктивно они состояли из двух металлических скорлупообразных половин, причем каждая из них, в свою очередь, была либо цельной, либо набранной из нескольких (трех) пластин, и в том или ином виде обе половины скреплялись между собой продольной металлической полосой, своего рода [291] «коньком». Эти шлемы дополнительно снабжались наносником, нащечниками и пластиной для защиты шеи. В качестве их непосредственного прототипа справедливо рассматривается раннесасанидский железный шлем, который был найден в Дура-Европос в исключительно драматическом археологическом контексте, имеющем самое прямое отношение к осаде этой римской крепости на берегу Евфрата персидскими войсками в 250-е гг. Таким образом, для римских шлемов рассматриваемого типа достаточно надежно установлено восточное — по мнению С. Джеймса, парфяно-сасанидское⁹⁶⁾ — происхождение (James 1986; Bishop, Coulston 1993: 167, 169-172; Southern, Dixon 1996: 92-95).

С точки зрения попытки атрибуции гуннских боевых наголовий, фигурирующих в тексте Сидония, особый интерес представляет тот факт, что железный шлем «конькового» типа, покрытый листовым серебром, был обнаружен в 1812 г. у с. Концешты (Молдавия) в погребении т.н. «гуннского князя», датируемом временем около 400 г.; ныне он хранится в Государственном Эрмитаже в Санкт-Петербурге (Matzulewitsch 1929: 125-126, Taf. 49; Засецкая 1994: 175, табл. 20/4). Несмотря на восточный генезис головных доспехов этого типа, нет никаких оснований думать, что сами гунны принесли с собой из Центральной Азии как этот, так и другие металлические шлемы. Скорее всего, они заимствовали их из римского комплекса защитного вооружения.

Само собой разумеется, что дорогостоящие металлические шлемы носили только представители гуннской знати, тогда как простые воины имели изогнутые меховые шапки (galeri incurvi: Amm. Marc. XXXI, 2, 6),⁹⁷⁾ которые служили ими как средство защиты в бою.

Одно из немногих достоверных сообщений в классической нарративной традиции о гуннских панцирях принадлежит Сидонию в его описании конного поединка Авита, будущего западноримского императора, с гунном из армии Литория (Sidon. Carm. VII, 289-294):⁹⁸⁾ в финале этого единоборства, в третьей своей атаке, римлянин пронзил копьем противника насквозь — так, что панцирь последнего оказался пробитым спереди и сзади (Sed postquam prima, secunda, tertiaque acta rota est, venit ecce et celsa cruentum perforat hasta virum, post confinia [292] dorsi cedit transfosso ruptus bis pectore thorax. Et dum per duplicem sanguis singultat hiatum, dividua ancipitem carpserunt vulnera vitam). Таким образом, этот thorax защищал не только грудь, но и спину. Возможно, он являлся доспехом типа широкораспространенной в античном мире двусоставной металлической кирасы, по-гречески θώραξ, поверхность которой часто искусно моделировала мускулы человеческого тела, — отсюда ее название «мускульная» (см.: Robinson 1975: 147-152; Stemmer 1978). Впрочем, доспехом, полностью закрывавшим тело противника Авита, вполне могла быть и кольчуга (лат. lorica hamata) — сплошная панцирная рубаха из сплетенных между собой металлических колец, изобретенная кельтами и воспринятая римлянами, а затем и другими народами, жившими в эпоху поздней античности на огромной территории от Европы до Восточного Туркестана (Robinson 1975: 164-173; Симоненко 1989: 67-68; Горелик 1995: 402). Такое предположение в известной степени подкрепляется двумя фактами: во-первых, две кольчуги, одна целая и одна во фрагментах, были найдены в погребальных комплексах гуннского времени на юге России — на сегодняшний день это единственные материальные свидетельства применения панцирной защиты гуннским воинством (Засецкая 1994: 39); во-вторых, к IV в. н.э. кольчуга стала стандартным нательным доспехом для Римской империи и сасанидского Востока, продемонстрировав на практике некоторые преимущества перед остальными видами брони (Bivar 1972: 276-278).

Наконец, в качестве еще одного варианта доспеха сраженного Авитом гунна можно рассматривать чешуйчатый панцирь (лат. lorica squamata, см.: Robinson 1975: 153-161), который, как и кольчуга, был широко представлен в позднеримском комплексе защитного снаряжения (Couiston 1990; Southern, Dixon 1996: 96-99; Elton 1997: 110-14; Stephenson 2001: 32-40). В принципе, любой из трех названных типов панцирной брони был пригоден для использования в кавалерии.

Нательный доспех (кирасу?) носил уже упоминавшийся выше (в разд. IV) безымянный гуннский правитель, который около 400 г. осуществлял контроль над одной из областей северопонтийского региона. Наш источник, епископ Амазеи Астерий, указывает, что это был «воинский панцирь, усыпанный сокровищами [досл.: 'имеющий кусты сокровищ'] (поскольку вооружение варваров хвастливо и чванливо)»: θώρακα τον πολεμικον... υλας εχοντα πλούτου (αλαζονικη γαρ και θρυπτομένη των βαρβάρων η πανοπλία) (Aster. Нот. 9, ср.: Merob. Pan. II, 82; см. также: Maenchen-Helfen 1973: 249-250). В «Лексиконе» Свиды (Суды) сохранился рассказ Приска Панийского о Зерконе, мавре по происхождению, который, попав в плен к гуннам, стал шутом их правителя Бледы, брата Аттилы. Зеркон повсюду сопровождал своего повелителя, в том числе и в военных походах, облачаясь при этом в специально изготовленный для него — с той целью, чтобы больше забавлять окружающих, — полный доспех (πεποιημένην προς το γελοιότερον [293] αναλαμβάνων εν ταις εξόδοις πανοπλίαν: Prisc. fr. 11 D = 13, 2 В [= Suid. s.v. Ζέρκων]). На этом список письменных свидетельств о гуннских панцирях заканчивается.⁹⁹⁾

Не вызывает сомнения тот факт, что защитное снаряжение не получило широкого распространения среди основной массы гуннского войска, представлявшей собой легковооруженных конных стрелков. Ношение тяжелых и зачастую богато украшенных доспехов было прерогативой представителей гуннской аристократии и их дружинников, которые делали это, видимо, под римским влиянием. Поэтому у нас, безусловно, нет никаких оснований согласиться с точкой зрения А.М. Хазанова и И.П. Засецкой, допускающих существование в войске европейских гуннов подразделений тяжеловооруженной конницы (Хазанов 1971: 90; Засецкая 1994: 39).

Говоря о характере вооружения гуннов, следует иметь в виду то обстоятельство, что они, так же как аланы и готы, после побед над римлянами собирали и затем использовали их оружие (Oros. VII, 34, 5; Paul. Diac. HR XI, 15; Land. Sag. XII, 188).

XII. Конское снаряжение

Во время битвы на Каталаунских полях, после того как гунны были вынуждены укрыться в своем укрепленном лагере, Аттила приказал соорудить внутри его костер из конских седел, в который он намеревался броситься, дабы не попасть живым в руки врагов (Iord. Get. 213: equinis sellis construxisse pyram; Paul. Diac. HR XIV,7: ex equitatoriis ingentem pyram construxit). Эти equinae/equitatoriae sellae, вопреки скепсису [294] О. Менхен-Хельфена (Maenchen-Helfen 1973: 208), несомненно, представляли собой настоящие деревянные седла, уже хотя бы потому, что волосяная набивка мягких седел, если бы таковые использовались в гуннской кавалерии, была бы совершенно непригодна в качестве топлива для костра (Werner 1956: 51; Кызласов 1973: 25). На бытование у гуннов седел жесткой деревянной конструкции с высокими луками определенно указывают находки в погребальных памятниках гуннской эпохи металлических обкладок ленчиков и передней луки, а также обивок по краям седел (Werner 1956: 50-53; Дмитриев 1979; Засецкая 1984; 1994:45-50; Kazanski 1991: 137; 1993: 177; Kazanski et al. 1990: 53, 57-62; Bona 1991: 68, 177, 179; Lebedynsky 2001: 197-199). Заметим, что деревянные седла были уже у центральноазиатских хунну, которые при необходимости могли сооружать из них временные наземные укрепления, ставя седла друг на друга на большую высоту (Кызласов 1973: 26-27; см. также: Могильников 1992: 265-266).

Хотя седла с деревянным каркасом, согласно археологическим данным, имели применение уже у скифов не позднее второй половины IV — начала III в. до н. э (Граков 1971: 98; Мелюкова 1989: 97), а вещественные и изобразительные материалы свидетельствуют о том, что они были также и у сарматов (Кушаев 1978: 81, рис. 3/9-9а; Трейстер 1994: 190-191, рис. 7, 9, 11), жесткие седла с передней и задней высокими луками арочной формы широко распространились в Восточной Европе именно с приходом гуннов. Такие седла, появившиеся на востоке Центральной Азии еще задолго до гуннской экспансии в западном направлении, давали конным лучниками достаточно надежную опору при скачке и стрельбе даже при отсутствии стремян. Кстати, о последних. Совершенно неприемлемым представляется утверждение о том, что у гуннов были стремена (Clark 1941: 53; Кларк 1953: 307-308; Howarth 1994: 20; Bruhn Hoffmeyer 1966: 115). Попытка же обосновать с археологической точки зрения саму возможность использования гуннами стремян тем, что они изготовлялись из органических материалов, которые не сохраняются в погребениях (Werner 1956: 53; Littauer 1981: 104), — не более чем гипотеза, требующая более строгих доказательств, нежели чисто логические рассуждения.¹⁰⁰⁾ Вообще же реальные стремена, сначала деревянные, окованные листовым металлом, а потом и цельнометаллические, появились в странах [295] Дальнего Востока в IV—V вв. н.э. (Амброз 1973: 83, 86; Крюков и др. 1979: 164-168; Вайнштейн 1991: 223; Littauer 1981: 102-103; Dien 1986: 33-35; Swiçtoslawski 1990: 25-27). Не позднее середины I тысячелетия железные стремена оттуда попали в Центральную Азию и Южную Сибирь (Кляшторный, Савинов 1994: 101-102; Шульга, Горбунов 1998), а затем, при посредстве местных всаднических народов, двинувшихся на запад, они были занесены в Европу. В ее восточной части этот элемент экипировки конника мог оказаться уже в конце V — первой половине VI в. (вместе с савирами?) (Измайлов 1990). Авары — представители следующей волны кочевых переселенцев из Азии — способствовали появлению стремян в Подунавье (Bivar 1955: 62-63; 1972: 287; Амброз 1973: 87-94; Haidon 1975: 22; Littauer 1981: 103, 105; Świętoslawski 1990: 29-30; Lebedynsky 2001: 200). Произошло это, согласно археологическим данным, начиная с VII в., но на самом деле, по-видимому, все же несколько раньше — с конца VI в.,¹⁰¹⁾ поскольку стремена, причем парные железные (σκάλαι σιδηραι δύο), уже упоминаются в «Стратегиконе» Маврикия- памятнике византийской военной мысли рубежа VI—VII вв. — как элемент восточноримского кавалерийского снаряжения, на состав которого как раз авары и оказали весьма существенное влияние (Mauric. I, 2, 7 M = I, 2, 41-42 D [= Leon. Tact. VI, 10]; ср.: Mauric. II, 8, 3 M = II, 9, 28 D).

Гунны же стремян, естественно, еще не знали, да, собственно говоря, для умелого использования своих луков и тактики они в этом новшестве особенно и не нуждались (Bachrach 1986: 26). Для этого им было вполне достаточно иметь под собой жесткое седло с высокими передней и задней вертикальными луками, которые давали им надежную опору при ведении эффективной стрельбы вперед и с оборотом назад.¹⁰²⁾ [296]

Из элементов конской сбруи у гуннов источниками упоминаются уздечка (του ιππου ο χαλινός: Prisc. fr. 8 D = 13, 1 В), крюкоообразные удила (crispata lupata),¹⁰³⁾ покрытые листовым золотом (aurea lamna) [297] (Merob. Pan. II, 81), и нагрудные фалары, украшенные драгоценными камнями (falerae vario gemmarum fulgore praetiosae: Iord. Get. 258). Из всаднических принадлежностей фигурируют плети-нагайки (φραγέλλια: Callin. VH VI, 2), известные также по находкам их деталей в погребениях гуннского времени (Werner 1956: 54; Lebedynsky 2001: 200- 201).¹⁰⁴⁾

В древней литературной традиции особенно оттеняется любовь гуннов к украшению своего оружия и конского снаряжения золотом и драгоценными камнями (Prisc. fr. 8 D = 13, 1 В;¹⁰⁵⁾ Aster. Нот. 9; Merob. Pan. II, 79-83; Iord. Get. 258). В этой связи обращает на себя внимание тот факт, что именно в гуннскую эпоху в ювелирном искусстве Юго-Восточной Европы сложился так называемый полихромный стиль, т.е. техника орнаментирования сделанных из золота и серебра или же покрытых золотой фольгой украшений и декоративных элементов предметов быта, включая оружие и конское убранство, вставками из цветного стекла и полудрагоценных камней (см.: Засецкая 1975; 1994: 50-97; см. также: Шувалов 2001: 136-140; Lebedynsky 2001: 81-84). Все это, очевидно, отвечало эстетическим представлениям и вкусам гуннской и тесно связанной с ней восточногерманской и аланской знати, в том числе, естественно, представителей военной аристократии.

XIII. Заключение

Итак, в свете данных письменной традиции, дополненных там, где это необходимо, археологическими материалами, военное дело европейских гуннов выглядит следующим образом. Основное ядро их войска состояло из отрядов легкой конницы, вооруженных большими мощными луками в качестве главного оружия, а также мечами (не исключено, что каждый воин, по крайней мере в отдельных случаях, мог иметь два меча — длинный двулезвийный и более короткий однолезвийный) и арканами (лассо). Предпочтение в тактике явно отдавалось [298] бою на дальней дистанции при поддержании постоянной высокой мобильности и маневренности, поэтому защитные доспехи, прежде всего металлические, не получили сколько-нибудь серьезного распространения в среде гуннского воинства, за исключением аристократов. Гуннская конница всегда атаковала первой, действуя в рассыпном строю, и в ходе сражения применяла различные тактические приемы и уловки (окружение неприятеля, притворное отступление, устройство засад) с тем, чтобы притупить бдительность и физически измотать неприятеля. Стратегия гуннов основывалась на факторе внезапности нападения, при этом они стремились глубоко проникнуть на вражескую территорию. Все эти особенности их военного дела, несомненно, восходили к военной практике центральноазиатского кочевого народа хунну (сюнну), с которыми значительная часть гуннского племенного объединения была связана своим происхождением.

Хотя многие восточные народы еще издревле применяли конный бой со стрельбой из луков, хунну, а вслед за ними и гунны развили его до наиболее оптимальной формы — боя преимущественно на дистанции, когда исход сражения решался не в рукопашной схватке, а в методичном и эффективном обстреле противника со значительного расстояния, т.е. с наименьшими для себя потерями.¹⁰⁶⁾ Появление же подобной тактики, в свою очередь, стало возможным только в результате изобретения дальнобойного лука сложносоставной (условно говоря, «гуннской») конструкции в восточной части центральноазиатских степей в последние века до нашей эры.

Благодаря своему превосходству в дальнобойном оружии и тактике, гунны одержали верх над сармато-аланскими и германскими племенами, превратившись в результате в крупнейшую военно-политическую [299] силу Юго-Восточной и Центральной Европы конца IV — первой половины V в. Римская империя, особенно ее восточная часть, неоднократно испытывала силу гуннского оружия.

При грозном Аттиле армия гуннов испытала серьезную трансформацию — в ее состав были включены очень значительные контингенты пехоты, набранные главным образом из среды подвластных ему восточногерманских племен, что существенно повлияло на гуннскую тактику, которая прежде базировалась исключительно на использовании кавалерии. Именно это организационно-тактическое изменение явилось одной из причин неудачи войск гуннского правителя в битве на Каталаунских полях. Впрочем, нет и достаточно веских оснований утверждать, вопреки завоевавшему популярность мнению Ρ.П. Линднера, что собственно гуннская часть воинства Аттилы превратилась в пехоту.

Гунны оказали самое глубокое воздействие на вооружение и тактику не только подвластных им народов,¹⁰⁷⁾ но и — в том числе через институт наемничества — позднеримской и ранневизантийской армий (Darko 1935: 463-469; 1948: 87-89; Bivar 1972: 281-284; Haidon 1975: 12; Coulston 1985: 243-244; 1986: 70; Bishop, Coulston 1993: 195, 205; McGeer 1995: 207, 211; Greatrex 1998: 39).¹⁰⁸⁾ [300]

XIV. Литература^**)

Agath. — Agathiae Myrinaei Historiarum libri quinque / Rec. R. Keydell. Berolini 1967.

Ambros. Ep. — Sancti Ambrosii Mediolanensis episcopi Epistolae // PL. T. XVI. 1845. Col. 875-1286.

Amm. Marc. — Ammiani Marcellini Rerum gestarum libri qui supersunt / Ed. W. Seyfarth. Vol. I-II. Leipzig, 1978.

Anonym. — The Anonymous Byzantine Treatise on Strategy // Three Byzantine Military Treatises / Text, Translation, and Notes by G.T. Dennis. Washington, 1985. P. 1-136.

Aster. Horn. — S.P.N. Asterii Amaseae episcopi Homiliae // PG. T. XL. 1863. Col. 163-178.

Auson. — Decimi Magni Ausonii Burdigalensis Opuscula / Ed. S. Prete. Leipzig, 1978.

Callin. VH — Callinicos. Vie d'Hypatios / Introduction, texte critique, traduction et notes par G.J.M. Bartelink. Paris 1971.

Cassiod. Chron. — Cassiodori senatoris Chronica ad a. DXIX / Ed. Th. Mommsen // MGH (AA). T. XI. 1894. P. 109-161.

Cassiod. Hist. — M. Aurelii Cassiodori Historia ecclesiastica vocata Tripartita // PL. T. LX1X. 1848. Col. 879-1214.

Catull. — Catulli Veronensis Liber /Rec. A. Baehrens. Lipsiae, 1876.

Chron. Gall.- Chronica Gallica a. CCCCLI1 et DXI / Ed. Th. Mommsen // MGH (AA). T. IX. 1892. P. 615-666.

Claud. — Claudii Claudiani Carmina / Ed. J.B. Hall. Leipzig, 1985.

Clem. Alex. Strom. — dementis Alexandrini Stromatum I-IV // dementis Alexandrini Opera / Ex rec. G. Dindorfii. Vol. II. Oxonii, 1869,

CTh — Theodosiani libri XVI cum constitutionibus sirmondianis / Ed. adsumpto apparatu P. Kruegeri Th. Mommsen. Vol. 1/2. Editio tertia. Berolini, 1962.

Dlugoss. — Ioannis Dlugossii Annales seu cronicae incliti regni Poloniae. Lib. VII et VIII / Textum recensuit et editionem curavit D. Turkowska. Varsaviae, 1975.

Ennod. — Magni Felicis Ennodi Opera / Rec. Fr. Vogel // MGH (AA). T. VII. 1885.

Eunap. fr. — Eunapii Fragmenta // HGM. Vol. I. 1870. P. 205-274 [D]; Eunapius // Blockley R.С. The Fragmentary Classicising Historians of the Later Roman Empire. Eunapius, Olympiodorus, Priscus and Malchus. Vol. II: Text, Translation and Historiographical Notes. Liverpool, 1983. P. 1-150 [B].

Exc. Vales. — Excerpta Valesiana / Rec. J. Moreau. Lipsiae, 1961.

Evagr. — The Ecclesiastical History of Evagrius with the Scholia / Ed. with introduction, critical notes, and indices by J. Bidez, L. Parmentier. London, 1898.

Greg. Tur. HF — Gregorii episcopi Turonensis Historiarum libri decem / E