Святой Благоверный Царь Мученик

Павел l

Сейчас речь пойдет об оболганном (сначала масонами а потом и коммунистами) – императоре Павле Петровиче, о котором, после его кончины, преподобный Серафим Саровский сказал:

«А Государь в Бозе почивший Император Павел Петрович так любил Церковь святую, так чтил святые уставы Ее и столько сделал для блага Ее, что не многие из царей русских подобно ему послужили Церкви Божией…»

"Многие годы имя императора Павла Петровича стараниями масонов и безбожников всячески очернялось, – пишет епископ Александр (Милеант), – и лишь сравнительно недавно стала известна правда о нем. Перед нами возникает облик глубоко верующего и мудрого монарха, посвятившего свою жизнь благу Православной Церкви и России.

Уже в день своей коронации Павел обнародовал манифест о помещичьих крестьянах, положивший начало ограничению крепостного права. Впервые в истории России, крестьянское сословие было приведено к присяге. Было создано особое крестьянское управление, для казенных крестьян были установлены наделы, и всем крестьянам было дано право апелляции на решения судебных дел.

Для своего века это была подлинно та царская «золотая грамота», о которой давно мечтал народ. По существу половина реформы 1861 года освобождения крестьян была заложена Павлом Петровичем. Останься он в живых, не стал ли бы он царем-освободителем?

Известен случай, когда царь стал на защиту крестьян, которых помещик продал было порознь, без семей и дворов, дабы воспользоваться крестьянским имуществом. Крестьяне отказались повиноваться, помещик донес губернатору о бунте. Губернатор же оказался на высоте своего долга и быстро разобрался в чем дело. Получив от него донесение о происшедшем, царь Павел объявляет сделку недействительной, приказывает оставить крестьян по своим местам, а помещику сделать от своего имени строжайший выговор. В помещике заговорила совесть: собрав мир, он просит у крестьян прощения, отправившись затем в Петербург испрашивать аудиенцию у его величества.

«Ну что, поладили вы, сударь мой, со своими крестьянами? Что они сказали»? – осведомился у виновного император. «Они мне, Ваше Величество, сказали: Бог простит…» – «Ну, раз Бог и они простили, и я тебя прощаю. Да помни впредь, что они тебе не рабы, а такие же мои подданные, как и ты. Тебе же только вверена забота о них, и ты ответствен предо мной за них, как я за Россию пред Богом…» – заключил Государь.

Любовь к правосудию, забота о простом народе выражались у императора Павла и в той доступности, которой он осчастливил своих подданных, учредив знаменитый ящик у Зимнего дворца, ключ от которого находился у него лично, и куда первый сановник и последний простолюдин могли бросать письма со своими прошениями о непосредственной царской защите или милости. Сам царь ежедневно вынимал из ящика и прочитывал прошения, и ни одно из них не осталось нерешенным.

Но для нас намного важнее увидеть внутренний мир благочестивейшего не только по титулу, но и по жизни государя.

Современник государя, которому благодаря службе при царском дворе посчастливилось лично знать императора, Н.А. Саблуков запомнил Павла «человеком глубоко религиозным, исполненным истинного благочестия и страха Божия». «Это был человек… великодушный, готовый прощать обиды и повиниться в своих ошибках, – пишет Саблуков в своих воспоминаниях. – Он высоко ценил правду, ненавидел ложь и обман, заботился о правосудии и беспощадно преследовал всякие злоупотребления, в особенности же – лихоимство и взяточничество». Саблуков также свидетельствует: «В бытность свою наследником цесаревичем Павел часто проводил всю ночь на молитве. Хранившийся в Гатчине коврик, на котором он молился, протерт коленями».

Император Павел любил свой народ и желал, чтобы Россия шла своим путем. Он начал производить реформы для устранения привилегий, полученных дворянством в предыдущее царствование, он больше заботился о благе крестьянства и простого народа. Высшие круги в правлении государя увидели опасность для своих привилегий и стали готовить заговор для его устранения…

Конец цареубийц был ужасен. Перед смертью практически все они испытали душевные и физические мучения. Один из них умер, объевшись устриц, трое же главных, распускавших слухи о безумии Государя, сами сошли с ума. Главный же убийца императора, Пален, лишившись рассудка, поедал собственные отбросы. Так были наказаны Господом эти приспешники антихриста, дерзнувшие пролить кровь Помазанника Божия

После смерти Павла I народ, действительно, не забыл своего царя-благодетеля: постоянно горели на его могиле свечи, лежали свежие цветы, а простой люд нес свои челобитные, прося небесного заступничества.

Исполняя это завещание, 11 марта 1901 года царь Николай II после литургии в Гатчине вскрыл конверт и прочел предсказание о своей судьбе и судьбе России. Он никогда ничего не сказал по поводу этого письма, но начал опасаться 1918 года, и говорил что этот год фатален для него и для всей династии.

Князь Н.Д. Жевахов писал в своих воспоминаниях: «Отношение императора Павла I к Церкви было таково, что только революция 1917 года прервала работы по его канонизации, однако в сознании русского народа император Павел давно уже причислен к лику святых. Дивные знамения благоволения Божия к праведнику, творимые промыслом Господним у его гробницы, в последние годы перед революцией не только привлекали толпы верующих в Петропавловский собор, но и побудили причт издать целую книгу знамений и чудес Божиих, изливаемых на верующих молитвами благоверного императора Павла I».

Государь Павел в короткий период своего царствования, по выражению одной писательницы, «научил страху Божию всю Россию». И ныне светлый образ сего Помазанника Божьего должен рассеять мглу, окутавшую русских людей.”

Да помилует нас, дорогие наши читатели, молитвами сего царственного мученика милостивый Господь.

https://3rm.info

 

Реформы Павла 1 в армии.

1. Павел ввел реальную дисциплинарную и уголовную ответственность офицеров за сохранение жизни и здоровья солдат.

2. Ввел понятие «безпорочная служба» для нижних чинов. За безпорочную выслугу 20 лет нижние чины навсегда освобождались от телесных наказаний.

3. Регламентировал телесные наказания нижних чинов, особо отметив, что «…оные допускать в крайних случаях, памятуя, что служат для исправления нерадивых солдат, а отнюдь не для их калечения».

4. Ввел впервые в Европе награждение нижних чинов знаками отличия орденов «св. Анны» и «донатом ордена св. Иоанна Иерусалимского».

5. Уволил со службы всех нижних чинов из дворян, числившихся при полках, но находящихся в длительных отпусках.

6. Приказал все вновь открывающиеся офицерские вакансии занимать только выпускниками военно-учебных заведений или опытными унтер-офицерами из дворян, сдавших экзамены на грамотность и знание устава.

7. Запретил офицерам и генералам отпуска более одного месяца в году.

8. Ввел отпуска нижним чинам по 28 дней в году.

9. Ввел для нижних чинов как предмет формы суконную шинель с рукавами для зимнего и холодного времени (до этого времени солдаты имели на все сезоны только мундир, под который они поддевали кто, что мог). Этот предмет военной одежды солдаты носят и по сей день!

10. Ввел на зимнее время для часовых караульные овчинные шубы и валенки, причем в караульном помещении валенок должно было быть столько, сколько требуется для того, чтобы каждая смена часовых надевала сухие валенки. Это правило караульной службы существует и сегодня!

11. Уволил со службы 333 генерала и 2261 офицера, не сумевших ответить на элементарно простые вопросы по военному делу.

12. Приказал, чтобы лекарями в полк допускались только лица, сдавшие лекарский экзамен в Медицинской коллегии.

13. Под страхом каторги запретил делать удержания из солдатской зарплаты и под страхом смерти — невыдачу солдатского жалования.

14. Учредил лазареты при каждом полку.

15. Ввел для отставленных от службы из-за увечий или прослуживших более 25 лет солдат пенсии с содержанием таких солдат в подвижных или гарнизонных инвалидных ротах.

16. Приказал умерших и погибших солдат хоронить с воинскими почестями, могилы передавать на присмотрение инвалидным гарнизонным ротам.

17. Запретил производство в унтер-офицерские чины неграмотных.

18. Запретил использовать солдат в качестве рабочей силы в офицерских или генеральских имениях

 

Близкий царь

Историческая быль.

I.

"Суд бо без милости не сотворившему милости: и хвалится милость на суде".

 Iак. 2, 13.

В воздухе чувствовалась весна. Начинало греть солнце. Ветер был совсем не тот, что прежде. С пригорков торопливо сбегали ручейки. Во всю необъятную ширь благоухала земля.

Иван Григорьевич приказал остановить лошадей и прощальным взором окинул еще видневшуюся усадьбу. Приведет ли еще Господь вернуться в родное гнездо?

Хорошо знал Иван Григорьевич, какая беда грозит ему и всей его семье, коли не удастся отстоять их имение в Сенате.

Имение это лет двадцать пять назад купил он у старого Палицкого. Хороший человек был, большой барин! Не хватало у Ивана Григорьевича для уплаты десяти тысяч, так ни слова не сказал Палицкий, сразу скостил цену.

- Что ты, Бог с тобой, какая там купчая! - обиделся старик Палицкий, когда Иван Григорьевич заикнулся было, что не мешает-де, для порядку оформить покупку. - Мое слово, - сказал - крепче всякой купчей. Владей себе на здоровье...

Неловко было Ивану Григорьевичу настаивать. Сам, слава Богу, воспитан был в барских обычаях. В доброе старое время, полагаясь на дворянскую честь и слово, помещики часто обходились без купчих крепостей.

Вот и вышла из-за купчей беда.

Сын Палицкого совсем не в отца вышел. Болтается где-то заграницей, сам ни до чего не доходит, все на управляющею свалил.

А главным приказчиком был у старика Палицкого - Сенька Ерш. Сенька по душе пришелся старому барину за свою лихость и смекалку, за то и был из псарей возвеличен.

Сенька, конечно, зевать не стал, на чем свет обкрадывал барина. Мужики о том и пикнуть не смели, лютому зверю дал бы Ерш сто очков вперед.

Как близкий сосед, Оровцов прознал про подвиги Сеньки и открыл Палицкому глаза.

Короток был барский суд. Отодрали Сеньку на конюшне, а потом послали в дальнюю деревню. Спустя несколько лет все же простил барин Сеньку и снова приказчиком поставил. Смирный стал Сенька, но по смерти старого Палицкого развернулся во всю. Молодой Палицкий был за тридевять земель, а дома - своя рука владыка.

Из Сеньки превратился он в Семена Игнатьевича, из Ерша стал писаться Ершовым. Шапку пред ним ломали уже не одни крестьяне, бывали у него в гостях и уездные власти. Говорили, будто стал он во многих тысячах, выкупиться собирается, в гильдию выйти метит.

Настало для Ершова время свести старые счеты и с Оровцовым. Знал он, что у Ивана Григорьевича нет купчей на имение и на том построил план. По букве закона владельцем земли Оровцова оставался молодой Палицкий.

Послал Ершов заграницу молодому барину письмо, в котором Оровцов описывался самыми черными красками. По своей доброте, мол, Палицкий-отец представил своему приживальщику имение - в пользование, а тот завладел им на правах собственности.

Пришел ответ. Ершову давались полномочия "немедля принять против оного Оровцова наистрожайшие меры закона".

Дальше все пошло как по маслу. К обсуждению дела Ершов привлек заседателя уездного суда, коему - чтобы правая не ведала, что делает левая - вручил "за совет и помощь", сколько следовало. Тот и сам согласился, и про других судейских напомнил. На сей предмет последовала новая пачка ассигнаций.

Ахнул весь уезд, узнав об иске Палицкого к Оровцову "в видах возвращения многие годы беззаконнейше ухищенного достояния". Ведь все помещики знали подноготную этого дела.

Что греха таить: не на высоте был наш старый суд. Недаром говорилось: "С сильным не борись, с богатым не судись". "Бесспорной ясности дела ради", уездный суд даже не опросил указанных Оровцовым свидетелей и решил иск в пользу Палицкого.

Буква закона была соблюдена, и нельзя было ни к чему придраться. Но формальной правде принесена была в жертву правда настоящая. "Комар носу не подточит!" - захлебывался от восторга Ершов.

Оровцов перенес дело в верхний земский суд, но и там Ершов сумел уже "подготовить почву". Казенная гражданская палата оставила кассационную жалобу без последствий, но Иван Григорьевич не сдавался и обжаловал решение в Сенат.

И вот уже долгие месяцы, как о деле его ничего не было слышно. Невмоготу стало Оровцову дожидаться. Собрал он последние крохи, занял толику денег у соседа и пустился в путь-дорогу: хлопотать в далекой столице о своем деле.

II.

"Но ежели ваш друг во дни разлуки слезной,

 Хоть однажды мог подать совет полезной,

 Спокойствие души вдовицы возвратить,

 Наследье сироты от хищных защитить,

 Спасти невинного, то все позабывает".

 "Друзьям", И. П. Дмитриев.

Хозяйка постоялого двора "для особ благородного сословия и именитых торговых гостей" Татьяна Егоровна Микулина, попросту Микулишна, как все ее прозывали - была на редкость хорошая и добрая женщина. Во всем у нее был настоящий домострой. По смерти мужа вела большой хозяйство. Она все знала - куда, к кому и как обращаться, и была своего рода "Весь Петербург", как и прочие владельцы постоялых дворов того времени. Зато никто не мог так тряхнуть воспоминаниями о старине, как Микулишна. К шестому десятку ведь скоро подойдет; жизнь была какая богатая, перевидала сколько на своем веку, каких людей знала! Начнет рассказывать - хоть летопись пиши.

В Иване Григорьевиче Микулишна приняла сердечное участие и сразу завоевала его полное доверие. Понял он, почему именно у нее советовали ему остановиться.

Микулишна снабдила его точными справками, и на следующий день Иван Григорьевич уже отправился в Судебный Департамент Правительствующего Сената узнавать про свое дело. Великолепие и торжественность обстановки в Сенате произвели на него сильное впечатление. Пришлось ждать конца заседания, прежде чем к нему вышел в расстегнутом мундире с золотым шитьем[ 1 ] помощник обер-секретаря и любезно осведомился, чем он может быть полезен. Иван Григорьевич понял, что здесь бедный и богатый не значат уже ничего, и зерцало закона находит свое отражение в совести человеческой. Тотчас была затребована справка, и помощник обер-секретаря сказал Оровцову, что, к сожалению, на днях кассационная жалоба оставлена без последствий, так как Сенат не усмотрел в судопроизводстве никаких правонарушений.

- Что-ж мне теперь делать? - мучительно вырвалось у бедного Ивана Григорьевича. Расстроенный вид его видимо внушал участие, и помощник обер-секретаря посоветовал ему подать прошение на Высочайшее Имя.

- До Бога высоко, до Царя далеко! - вне себя воскликнул Иван Григорьевич, и не заметил даже, как беседовавший с ним помощник обер-секретаря, с легким полупоклоном, величественно отплыл от него по красному ковру в стеклянные двери...

По площади шел Иван Григорьевич, ничего не соображая. Грозный окрик: "Па-ди!" вдруг раздался над его ухом. В последний момент только кучер с трудом сдержал вороных рысаков, чтобы не переехать Оровцова. "Перехало б - и конец!" - пронеслась грешная мысль у Ивана Григорьевича.

Наконец он вернулся на постоялый двор.

Ласково глянули в душу большие серые глаза Микулишны - и как-то отлегло сразу, когда он услышал ее певучий говор. Выслушала она о его несчастьи и сказала:

- Не убивайтесь так, сударь. Иной раз кажется, что вот пришла последняя минута, и нет никуда выхода. А на сам-деле тут-то и приходит Свыше помощь. Думаешь: конец пришел, ан глядь - началом спасения оказывается. Вот я Вам расскажу...

Чать слыхали Вы про Ивана Ивановича Дмитриева? Сановник был знаменитый и от Государя весьма отличен был.

Муж мой состоял при нем камердинером. Я тоже его крепостная. Сами мы Симбирские, Сызранского уезда будем. Родовое имение господ Дмитриевых Богородским звалось. Как я подросла, меня в Москву отправили, замуж по-хорошему вышла. А вольную получили мы с мужем по смерти барина в тридцать седьмом году. Никого покойный не забыл, кто был при нем - всех наградил по заслуге. Такой уж добрый был барин. Из Москвы мы переехали сюда, открыли постоялый двор - опять же на деньги, что благодетель нам оставил. С Божьей помощью дело пошло хорошо. Вон на дворе дети играют - вишь, внуков дождалась...

Эх, будь годов пятнадцать назад - вот бы кто Вам помог; челом бы самому Царю ударил, ежели б што! Был он знатный вельможа, имел от Царя важный сан, уж не помню какой, что заслуг, отличий - не пересчитать! Правда Божия для него была - все, сам он в молодости чуть не пострадал по злобе людской, кабы Император Павел Петрович не вник. На счастье ему все вышло, но, сам испытав, умел он и людей понимать в несчастьи, а с неправдою всемерно боролся. Раз говорит ему Император Александр Павлович: "А ну, поезжай, Иван Иванович, в губернии Рязанскую да Костромскую. До ведома Нашего дошло, что нарушается там доверие Наше Царское, судьи дары против невинных берут, обижают вдов и сирот. Подтяни их там всех, как следует. Вот тебе и перстень на то с Нашей Царской руки...

Грозой прокатился барин наш, многих под суд закатал, иных в Сибирь сослали, штоб другим неповадно было... А то, бывало, - жалует Царь, да не милует псарь, а за псарем была сила... Ну, совсем, как с милостью Вашей...

- А что это за случай был с покойным барином Вашим, Микулишна?

- С кончиной блаженныя памяти Матушки Екатерины Алексеевны, кончилась его служба воинская. Из Семеновского полку абшид с чином полковника взял. Лет сорок ему было, не больше. Государю новому представиться должен был, за милость и чин благодарить. Вдруг о первом дне Рождества Христова приезжает за барином большой чин какой-то, вроде будто под арест, да в самый Дворец везет. Смотрит - все господа офицеры его полка тут же. А в стороне от прочих, под стражей полицейской тоже, друг евонный тоже однополчанин; Лихачев - фамилии его была. Ничего себе был, только языком больно длинный...

Вдруг двери настежь, и входит Государь Император Павел Петрович. Темнее ночи, огорчен чем-то очень. Здоровается с господами офицерами, а апосля к Лихачеву подходит и долго в упор его испытует. Оробев от взора Царского, Лихачев на колени опустился: что-то сказал! Ни слова не молвив, и к барину нашему Император подходит. А тот в очи Царские в упор глядит, за собою никакой вины не знает...

- Дмитриев! - возговорил Император Павел Петрович. -Сознавайся! Вместях с Лихачевым ты злоупотребляешь на Нашу жизнь. О сем намедни получил Я неизвестное предварение...

А надо сказать Вам, что всякий человек благородного или простого сословия мог положить в ящик у Дворца на Царское Имя прошение или жалобу какую. Все доходило до рук Царских, ключ от ящика этот Император Павел Петрович навсегда при Себе держать изволил. Мне как-то в окно во Дворце показывали, где этот ящик находился. Желтого цвету был...

- Своего любимого генерал-адъютанта Император Павел Петрович даже в чистую отставку уволил по жалобе такой. Почтового смотрителя, вишь, избил генерал-адъютант этот за то, что лошадей во время не подал. А смотритель тот чудо-богатырь Суворовский был, Измаил штурмом брал. Из кабинета Царского вышел генерал-адъютант шатаючись, в слезах весь, без Имени Царского на эполетах. Правильный был Царь, все равны Ему были.

Ну вот: столь тяжкое обвинение от самого Царя услышав, барин наш, субординацию всякую забыв, на залу всю воскликнул:

"Неправда! Клевета эта подлая! Как Офицер и Дворянин, за честь Государя моего готов я положить мою душу всечасно. Моя жизнь принадлежит Вашему Величеству, честь же моя - токмо мне. Если Ваше Величество верит больше неизвестному доносу, чем мне, Своему Офицеру, я могу только собственной кровью смыть сие оскорбление"...

Замерли все. Только по лицу Императора Павла Петровича улыбка проблеснула. Обратился Он тут к господам Офицерам Семеновским: "Ручаетесь ли вы за них?", на что те, как один, воскликнули: "Ручаемся!"

- Оба вы свободны, судари мои - милостиво обратился Император к барину и Лихачеву. А тебя, Дмитриев, Я не забуду, камень большой снял ты с Моей души...

Полгода не прошло, как барин вызван был на коронацию и царскими милостями осыпан...

А свидетелем случаю тому и Цесаревич Александр Павлович был, Император будущий. Возлюбил с того дня Он барина нашего, на страже правосудия Своего апосля поставил...

Вот оно што Господь делает, как несчастье в счастье претворяет. Так и Ваша правда сказаться должна...

Никого не чтил так барин, как Императора Павла Петровича... Муж мой сказывал, что утро каждое и на ночь за упокой Его молитву с поклонами земными творил. А как в Санкт-Петербург бывало приедет - прежде всего в Петропавловский Собор спешил, поклониться гробнице Павла Петровича, значит. На колени станет, а у самого слезы градом текут.

Вывала и я у гробницы. Как горе какое, так и иду - сейчас же утешение приходит. Да не я одна, многие люди на поклонение Останкам Его Царственным ходят. Уж испытали: кого ни спросишь - все прошения исполняются. Особливо, как ежели дело какое судебное, кто сильными да богатыми притеснен и правды добиться не может...

Видно, высоко стоит в Очах Божиих в Царствии Небесном. Вишь, в святом углу Золотая Грамота с подписью Его висит. После барина покойного на память вымолила...

Вы прочтите только, сударь, получше, как Император Павел Петрович народ Свой любил...

Под образами, в дубовой раме, висел знаменитый Указ Императора Павла Первого, данный 5-го апреля 1797 года в День Светлой Пасхи Христовой и Его Священного Коронования на Царство Российское...

- "Божией Милостью, Мы Павел Первый, Император и Самодержец Всероссийский, и проч., и проч. и проч.

Объявляем всем Нашим верноподданным: Закон Божий, в десятисловии Нам преподанный, научает нас седьмой день посвящать Ему; почему в день настоящий, торжество Веры Православной, и в который Мы удостоилися восприять священное миропомазание и Царское на Прародительском Престоле Нашем венчание, почитаем долгом Нашим пред Творцом, всех благ Подателем, подтвердить во всей Империи Нашей о точном и непременном сего закона исполнении, повелевая всем и каждому наблюдать, дабы никто и ни под каким видом не держал в воскресные дни принуждать крестьян к работам, тем более, что для сельских издельев остающиеся в недели шесть дней, по равному числу оных вообще распределяемые, как для крестьян собственно, так и для работы в пользу помещиков следуемых, при добром распоряжении достаточны будут на удовлетворение всяким хозяйственным надобностям.

Дан в Москве в день Святыя Пасхи. 5-ое апреля 1797 года. На подлинном подписано Собственною Его Императорского Величества рукою тако: ПАВЕЛ.

Место печати. Печатан в Москве в Сенате апреля дня 1797".

До сего времени, под влиянием старика Палицкого, Иван Григорьевич считал Императора Павла Первого за жестокого, к тому же еще не совсем нормального, тирана на Русском Троне. А теперь он чувствовал, как в душе его происходила крутая перемена и Император Павел Петрович представлялся ему в ореоле заботливого Отца Русского Народа.

А голос Микулишны, журча ласковым ручейком, врачевал наболевшую рану, будил веру в еще возможное чудо:

- И если даже в Сенате отказали, духом не падайте. На Высочайшее Имя коли-ежели и подадите, так до Царских рук и не дойдет, пожалуй. До Бога высоко, до Царя далеко. А вот до Императора Павла Петровича близко. Послушайте, сударь, меня старую: ступайте завтра утром помолитесь у Его гробницы о Вашем горе - Он Вам, поможет...

Царь этот наш! Народный... Близкий Царь!

III.

"...Он видит - в лентах и звездах,

 Вином и злобой упоенны,

 Идут убийцы потаенны,

 На лицах дерзость, в сердце страх.

 Молчит неверный часовой,

 Опущен молча мост подземной,

 Врата отверсты в тьме ночной,

 Рукой предательства наемной".

"Вольность", А. С. Пушкин.

Чем дальше шел от Лиговки к Неве Иван Григорьевич, тем больше по пути встречалось ему простого народа. Никак не мог он понять, куда все они стремятся.

Внимание его особенно привлекла большая группа ходоков-крестьян, шедших видимо издалека. Лица их были торжественны, несли отпечаток важного поручения.

К старому, богатырского роста крестьянину, шедшему видимо за старшего, обратился Иван Григорьевич, откуда они и зачем прибыли, не знает ли он, куда это идет народ.

С укоризной покачал крестьянин бородой:

- Аль, барин, не знаешь - день седни какой? Одиннадцатое марта, ведь. Полвека ноне исполнилось со дня мученической кончины благодетеля нашего - Батюшки Павла Петровича. Куды-ж и идти-ть народу-то, как не на гробницу Его праведную - поклонение с молитвой воздать...

Мурашки пробежали по спине Ивана Григорьевича. Кто-то свыше влил его, одинокого, в народный поток, и вот текут они все к заветной гробнице умученного и оклеветанного темными силами Императора Павла Первого. И именно в пятидесятилетнюю годовщину Его преждевременной кончины!...

- Тамбовские мы сами - продолжал крестьянин. - Господ Давыдовых... Всему миру известно, как за правду нашу Павел Петрович вступился и Милость Свою Царскую явил. С тех пор уж Печальником своим Его мы признали.

Мальчишкой еще был я тогда, как злодейство с Ним учинили. Золотую Грамоту, слышь, народу дать хотел, штоб, значит, был Царь и народ, и промеж них никого не было б.

Да и как было Батюшке Павлу Петровичу в уме Своем вельмож лукавых жаловать. Распустились больно: што ни царствование, то крестное лобзание преступают да действо супротив Власти Престольной злоумышляют. Что уж греха таить - самого Родителя Евонного порешили. Бают в народе, будто и Павлу Петровичу умысел на Родительницу Его, блаженные памяти Матушку Екатерину Алексеевну предложили, да Он отверг [ 2 ] и за то фармазонами тайным ядом отравлен был [ 3 ]. Только чудом Божиим при жизни остался.

Фармазоны - известное дело, они ведь Богородицу не чтут, Святую Троицу не исповедуют, чернобогу в собраниях своих поклоняются. Опять же они в двадцать пятом году на бунт подбили темноту солдатскую...

Вот они-то самые и Павла Петровича смертию лютой извели, што не желал народ православный в обиду дать. Прав был Батюшка к царедворцам Своим - никто ж как они и злодейство с Ним учинили.

Знать светла была голова Царская, што на вес золота ее иноземцы оценили, не один мелльон уплатили Иудам Предателям [ 4 ]. И корабль англицкий - народ ихний Павел Петрович под ноги Свои покорить быдто задумал - у Невы ждал, штоб Иуд забрать, не удайся их проклятое дело...

А камердинеры Царевы, не в пример-то вельможам обласканным, Присягу сдержали крепко, со элодеями в бой неравный вступили, кровь свою пролили. Те были сословия благородного, а эти низкого; только верность да благородство лишь в них и сказалися...

Дядя Поликарп, ен самый, што в Двенадцатом году ногу свою потерял и крест получил, всю нам потом правду открыл, как ото дело было. После убийства энтого собрали полки гвардейские, штобы присягу новую принести, а полки отказываются, не верят в смерть Царскую, тело Его требуют. Народ ревмя-ревет, а господа разные тошно с ума посходили, убийству Помазанника Божия радуются. Приезжал в полк ихний один из душегубов главных и кричал солдатам: "Радуйтееъ, братцы, тиран умер", а те, как один, в ответ: "Для нас Он - не тиран, а Отец родной!" Тот так и заткнулся, хлебало сразу закрыл. Едва на штыки не подняли! [ 5 ]

Взыскал Господь Кровь Праведную. По хорошему никто из злодеев дни свои не кончил. Главный-то, граф самый, что удар Ему первый причинил, апосля ума лишился и видения страшные видал, кровь ему все чудилась, пока в своей пене зловонной не сдох. В народе молва идет, што казнь вечная им еще до Страшного Суда уготована. Вот оно што!...

Понял тут Иван Григорьевич, что это в гласе народном глас Божий беспощадно осуждает великий грех измены и цареубийства...

-...Громом кончина Его по всему народу православному ударила, нам же тяжелее всего пришлось...

Дело прошлое. Еще в девяносто девятом году было. Продал нас, крепостных-то своих, помещик Давыдов другим помещикам, Хвощинскому и Мартынову, на вывоз штобы, без земли и пожитков наших. На новые места, значит, а добро наше все помещику доставалось. С убогих нас разжиться хотел. Какие на селе рев да плач поднялись, и рассказать невозможно. Детей розно от родителев попродавали, ну словом - татарское табе раззорение. Только собрали мы мир, да порешили до последнего стоять, а беззаконного веления господского не исполнять и села не оставлять. Что было потом! Помещик команду воинскую для усмирения затребовал. Приезжал на тройке сам начальник губернии, самый главный; Литвинов - фамилия его была.

Грозно так к сходу обратился: "Что, бунтовать вздумали?" Сход без шапок стоит. "Никак нет", - отвечает. - "Ты, Ваше Превосходительство, сделай Божескую милость, разберись во всем сам, бунту никакого нетути. Нешто не ведаешь Грамоту Царскую, штоб крестьян без земли не продавать. Сами ж эту Грамоту от тебя слыхали. [ 6 ] На том стоим крепко. Пущай Батюшка Сам решит судьбу нашу горькую. Не бунтовщики мы, а люди смирные, присяге Царевой верные, [ 7 ] за што ж нам такой раззор? Не казни нас,а отпиши все Самому Амператору Павлу Петровичу. Пущай Он знает, как утесняют крестьян Его, да Грамоты Царской не сполняют...

Видим, начальник губернии думу думает, а сход пред ним на коленях, что дети вкруг отца, жмется. Все слезами обливаются, правды с милостью просят.

- Встаньте! - говорит. - Коли-ежели требуете Суда Царского - ин быть по вашему. До Воли же государевой никто вас не тронет. Только сидите смирно, бунтовать не смейте. А то, мол, смотрите!...

Сел на тройку и уехал. А потом и Воля Царская вышла. Литвинову, начальнику губернии, Батюшка Павел Петрович письмо прислал, благодарит его за службу Себе верную, а помещикам этим от Лица Своего Царского гнев и опалу пересказать велел за учиненные нам через сие намерение расстройку и угнетение. Нас же на прежнем месте при всех достатках оставить наказывал. [ 8 ]

- Что-ж, поди, лютовал с вами помещик-то ваш?- спросил Иван Григорьевич. - Сколько сраму-то ему было...

- То-то и нет! Душа в душу апосля с ним жили. Сам не свой сперва был, все по дому метался. А потом сходу крестьянскому собраться велел. Выходит к нам в слезах весь. "Простите меня, братцы!" - говорит. Ну мы в ответ, конешно: "Бог простит!" По-хорошему так энто вышло.

Тут он в столицу собрался, прощение Царское испрашивать.

Выходит к нему Император Павел Петрович и спрашивает: "Ну что, поладил с твоими крестьянами? Что они тебе сказали?"

- Они мне сказали, Ваше Императорское Величество: "Бог простит!"

- Против Бога Я никогда не иду - отвечает Батюшка-Царь. - Езжай себе с Богом, да впредь помни, что крестьяне Наши тоже по Образу и Подобию Божию созданы. Тебе же токмо Божиим Промыслом о них попечение вверено, подобно как Нам Вся Держава Российская. Ты ответственен за них предо Мною, а Я пред Богом ответственен и за них, и за тебя и за все Государство Российское...

С той беседы Царской, помещик наш, ну, ангелом небесным сделался. А как Павла Петровича порешили злодеи лютые, смотреть жалко было - так убивался. Все по Нем панихиды служил. Так-то сердцем и разумом Царским Павел Петрович совесть христианскую пробуждать умел...

Да што там... Нешто мы одни, што-ли? Вишь там - староверы нижегородские идут. По пути с нами повстречались. Тоже к могилке Евонной праведной приехали. Церкви ихние с иконами разрешить велел, а за старую веру не преследовать больше.[ 9 ]

Иван Григорьевич увидал вдруг, как шедшие впереди старообрядцы, поравнявшись с Инженерным - бывшим Михайловским - Замком, как по команде, все перекрестились и сделали по земному поклону.

- Ишь она, любовь наша народная - умилился тамбовский ходок. -А мы што ж: хужей будем, што ли?

Во Царствии Твоем помяни, Господи, душу убиенного Раба Твоего Благочестивейшего Осударя Анператора Павла Петровича....

Со зловещим карканием, с крыши Инженерного Замка вдруг сорвалось воронье. Точно тени цареубийц. прикованные к месту злодеяния, потревожены были этой молитвой народной.

А на фронтоне Замка четко выделялся девиз-откровение умученного от темных сил Самодержца Всероссийского:

- Дому Твоему подобает святыня Господня в долготу дней...

IV.

"...Но вечным сном пока я сплю,

Моя любовь не умирает,

 И ею, братья, вас молю,

 Да каждый к Господу взывает:

 Господь! В тот день, когда труба

 Вострубит мира преставленье -

 Прими усопшего раба

 В Твои блаженные селенья".

"Иоанн Дамаскин", граф А. К. Толстой.

Через всю ширь Невы протянулся огромный Троицкий мост. Иван Григорьевич невольно залюбовался представившимся ему видом. Царственная Нева пробуждалась от зимнего сна. Виднелись серые громады кораблей. Куда ни кинь - мосты, гранитные набережные, дворцы, гигантские здания. Среди свинцово-темных туч высоко взлетел к небу золотой шпиль Петропавловской крепости. Как красиво вырисовывается этот строгий силуэт, как подстать он пышной Неве. То ли это ожившая картина, то ли сбывшаяся наяву вещая сказка...

Медленно подвигался многолюдный лоток. Шел и стар и млад. Около него шли тамбовские ходоки, нижегородские староверы, брела с клюкой, согнувшись в три погибели, ветхая-преветхая старуха. Там вдали, на Петербургской стороне, по деревянному мосту через Иоанновские и Петровские ворота, людской поток лился уже в самую крепость.

Внезапно грянуло и раскатилось могучее "Ура!", разом снялись с голов шапки...

- Царь! - не то помыслил, не то почувствовал Иван Григорьевич. Мимо плавно пронеслись придворные экипажи. На первом был вензель с Императорской короной. Дородный кучер - грудь вся в медалях, рядом на козлах - бородатый красавец-казак.

Оровцову показалось, будто на него упал Царский взор. Низко склонился Иван Григорьевич, а когда поднял голову - было поздно что-либо увидать, кроме двуглавого орла на золотой каске вдали, рядом с Царем - наверное, Царицы и блестящей свиты в других экипажах.

- Взглянул - што рублем подарил! - услышал возле себя Иван Григорьевич. С восторгом уверял каждый, что именно на него смотрел Царь!...

"Иоанновские ворота 1740" - прочел Оровцов наверху крепостных ворот. Между первыми и вторыми воротами - ограды и небольшие башенки. Водный ров. [ 10 ] Через ров - подъемный мост.

- "Петровские" - гласила надпись на воротах внутренней крепости. Высоко поднятый полукруглый фронтон, под ним "Бог-Саваоф в облаках", пониже "Симон Волхв, низвергаемый Петром-Апостолом,". Подворотный проезд был очень глубок - толстенные, видно, были стены.

По пути к Собору по сторонам - два низких домика. Слева - старенький прошлого столетия, справа - новый артиллерийский цейхгауз.

За гарнизонным домом на площади - гауптвахта. Отсюда в колокол вызывался караул.

Напротив, у стен Собора, кладбище комендантов. Коменданты Петропавловской крепости, назначавшиеся из старейших генералов Российской армии, погребались у стен Собора - Усыпальницы Русских Венценосцев. Верные коменданты и после смерти берегли загробный покой своих Императоров.

Высоко в небо вознесся золотой шпиль-игла. Над шпилем Ангел с Крестом - оградой и защитой Царствующего града.

Но вот куранты на колокольне торжественно и протяжно заиграли "Коль славен".

Каждые четверть часа играли куранты "Господи помилуй"; "Коль славен наш Господь в Сионе'' - каждый час, и два раза в сутки, в полдень и полночь - "Боже, Царя храни".

Было девять часов утра. В Соборе начиналось богослужение. Как слышно было, служить будет приехавший Московский Митрополит Филарет.

С трудом протискался Иван Григорьевич в храм. У свечного ящика тамбовский ходок гулким шопотом заказывал на гроб Павла Петровича "самую что ни есть большую свечу. И с золотом!" Показывал наглядно, широко разведя руками, какою именно должна быть свеча.