Печатается по публ. Д. Дубенского в чоидр. М. . 1847. № 2. Отд. IV. С. 20–22.

 

ПАТРИАРХ ИОАКИМ:
Высший священноначальник

 

Патриарх Иоаким (июль 1674 – март 1690) был по видимости третьим никонианином на московском архиерейском престоле, но в отличие от Иоасафа II и Питирима никогда не рассматривался таковым. Возвысившийся при Никоне и во время борьбы царской власти с Никоном, Иоаким стал самостоятельной фигурой в истории Русской православной церкви. По мнению большинства историков, это была фигура зловещая: глава «мудроборцев», гонитель просвещения, враг реформ выглядит временами воплощением тупого консерватизма и безграмотности, ненавидящим всякое книжное учение, даже символом жестокости. По другому мнению, Иоаким был идеалом благоговейного почитания русских святынь, столпом истинного благочестия, образцом милосердия, поборником мира и, самое главное, верным сторонником Петра Великого.

Все эти несочетаемые на первый взгляд эпитеты и в особенности породившие их поступки патриарха, о деятельности которого сохранились целые горы документов, настойчиво заставляют нас признать Иоакима разносторонней и противоречивой личностью. В действительности речь идет лишь о разносторонности взглядов на архипастыря, выраженных уже в современной ему острой публицистике и отражающих противоречия времени.

Просвещение было опасно Церкви и самодержавному государству – но в то же время остро необходимо им. Россия выдвигалась на видное место в ряду мировых держав – и традиционные институты вынуждены были защищать свою самобытность от «искры западнаго зломысленнаго мудрования». Орел российский простер крылья над Европой и Азией, даровав мир и защиту бесчисленным иноверным народам – в составе единого православного самодержавного царства. С Запада люди бежали сюда, спасаясь от религиозных преследований – в России горели в огне собственные староверы.

Я уже не говорю о том, что сила, богатство и слава державы быстро прирастали вольнонаемным трудом, а господствующий слой, как и ныне, кормился благодаря внеэкономическому принуждению. Дать свободу развитию промышленности, торговли, просвещения и даже военного дела (в котором главную роль играла недворянская пехота) – означало для власть имущих поставить крест на себе самих. Страна должна была расти и развиваться в полузадушенном состоянии, в цепях крепостного рабства и ошейнике военно–полицейского государства.

Гарантом прочности феодальной империи был Чиновник – и именно Чиновником с большой буквы стал патриарх Иоаким. Вовсе не злодей и не безграмотный тупица, как его пытались представить гонимые поборники старой веры и новой европейской науки, – и отнюдь не святой, как силились доказать друзья и соратники патриарха. Человек умный и восприимчивый, который в начале своей духовной карьеры, по словам недоброжелателя, заявил царю Алексею Михайловичу: «Я, государь, не знаю ни старой веры, ни новой, но что велят начальники, то и готов творить и слушать их во всем!»

Отношения, выраженные народной мудростью в формуле: «Я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак», – были результатом многовекового политического развития России, объединенной вокруг Москвы с помощью Орды и вообще любых средств, но главным образом – благодаря формированию и укреплению сословия «служилых по отечеству». Позже оно стало называться обобщенно: дворянство. К наследственным царевым слугам (гордо именовав себя «холопьями государя») принадлежал Иван Петрович Савелов – будущий патриарх Иоаким.

 

Глава 1
ПУТЬ НАВЕРХ

Московский дворянин

 

История дворянского рода Савеловых наглядно показывает, как складывалось и укреплялось в верности московскому трону служилое сословие. Предок Ивана Петровича в конце XV в. был новгородским посадником. Иван Кузьмич Савелов крепко стоял вместе со знаменитой боярыней Марфой Борецкой за святую Софию и Господин Великий Новгород, когда старейшая русская республика [445] была разгромлена полками великого княэя московского Ивана III. Вырывая самые корни свободолюбия, великий князь только по жадности (ибо подданные были главным богатством государя) не вырезал тогда всех новгородцев. Иван III ограничился тем, что расселил до 18 000 семейств по разным уездам своего государства, особенно следя за разъединением знатных новгородских родов.

Прапрадед будущего патриарха, Иван Савелов, оказался в Можайске [446]. Потомки его, служа своим прежним неприятелям, в невысоких «городовых», редко в «московских» чинах не растеряли знаменитой новгородской предприимчивости. По крайней мере в 50–х г. XVII в. Савеловы были примерно в десять раз богаче средней российской дворянской семьи. Конечно, при этом мы считаем не «оклады»: на бумаге почти все дворяне имели право на изрядные поместья. Отец Иоакима, Петр Иванович Савелов, неоднократно отправлявшийся в весьма опасные посольства в Крым и Персию, к 1628 г. имел оклад в 330 четей земли [447] и 14 рублей деньгами. На самом деле он владел 82 четями в Можайском уезде, а в 1639 г. был пожалован еще 83 четями там же (если речь не идет об одной и той же земле) [448].

Деятельный и благочестивый дворянин Петр Савелов женился на кроткой и боголюбивой девице из дворянского рода Редькиных. 6 января 1621 г. у них родился сын Иван. Видимо, дети Савеловых нередко умирали во младенчестве, потому что позже родители назвали еще одного сына Иваном (это был младший брат Иоакима). Выжили четыре брата – оба Ивана, Тимофей и Павел. Близость смерти укрепляла благочестие родителей, воспитавших сыновей в страхе Божием. Со временем мать приняла иноческий чин под именем Евпраксии.

Юность будущего патриарха напоминала дворянскую утопию. Он рос в мире и благоденствии; семья неуклонно богатела, тогда как большинство дворян нищало (и вскоре на служилую душу приходилось в среднем менее двух крепостных дворов). Иван Петрович Савелов–Первый [449] выучился читать, писать и петь в церкви по крюковым нотам. Достигнув «совершенных лет», был записан в службу и нечувствительно по ней продвигался. В 1644 г. он был уже сытником и получил, на зависть соседям, поместья в Можайском и Белозерском уездах. Благодаря службе при дворе Иванушка попал в московский список высшего дворянства. Это не принесло лишних беспокойств, кроме необходимости содержать, двор в Москве, где дворянин его ранга должен был в очередь с другими жить, ожидая государевых поручений. Само собой разумеется [450], по совершеннолетии сына отец и мать нашли ему супругу, именем Евфимию, «от благочестивых родителей рожденну и воспитанну». Она принесла Ивану Петровичу четверых детей. Он тем временем получил оклад в 350 четвертей и управлял поместьями в Можайском, Белозерском, Верейском и Мещерском уездах столь рачительно, что в 1651 г. сумел прикупить в вотчину сельцо Мелешево в Можайском уезде с пахотной землей в 30 четвертей [451]. Конец утопии положила война.

 

Инок Иоаким

 

Страх и ненависть, которые патриарх Иоаким испытывал к войнам, легко объяснимы ударом, обрушившимся на счастливую семью Савеловых в 1654 г. Все началось с призыва Ивана Петровича на военную службу в рейтарском строю: тяжелой кавалерии, выступившей вместе с великим государем Алексеем Михайловичем в поход на «злого супостата, похитителя российских земель и мучителя православных братьев в Малой и Белой Руси» – польского короля.

Поход на Смоленск был победоносен и благочестив. Не только украинские казаки, принявшие на Переяславской раде историческое решение против царя о подданстве, – все или почти все мирные жители православных русских земель, волею судеб оказавшихся под властью Речи Посполитой, восторженно приветствовали войска единоверцев–освободителей. Военная служба являлась главной обязанностью Ивана Петровича Савелова, обязательством, благодаря которому крестьяне десятилетиями кормили и одевали всю его семью.

Остается загадкой, что именно ужаснуло 33–летнего дворянина на войне, в этой единственном походе, перевернуло всю его жизнь, заставило почти 40 лет каяться и видеть в любых военных действиях лютейшую казнь Божию. Из позднейших обличений патриарха Иоакима вычитываем, какое большое значение придавал он «страху военному». Действительно, в царском походе 1654 г. не только воинство, но и высшая знать разделилась на два лагеря, две основные группы по восприятию действительности.

Одни, как блестяще сформулировал позже Игнатий Римский–Корсаков, проходили под триумфальной аркой на Новодевичьем поле и через Кремль, где их благословляло все духовенство во главе с Никоном патриархом, ощущая себя «копьями Господа и государя», непобедимым христолюбивым воинством, готовым освободить от «вериг адовых» всю Вселенную и расширить до пределов земных границы Нового Израиля – благочестивого Российского царства, сила и слава которого, а вместе слава и богатство их дворянских родов сияли видимым светом на непобедимом оружии православных воинов и невидимыми лучами исходили от Иверского образа Богоматери, шествовавшего впереди полков.

Идея освобождения единоверцев Малой и Белой Руси от тяжкого гнета «схизматиков–папистов и богоубийственных жидов» имела особенное влияние на нищих и безземельных дворян. Но в те годы, когда возродившаяся из пепла Великого разорения и Смуты Русь Московская превращалась в триединую Великую, Малую и Белую Россию, благочестивый и патриотичный порыв «положить живот за друга своя» был среди воинства широк и часто бескорыстен. Особое воодушевление вызвало выступление с войском самого царя.

– Что видим и что слышим от тебя, государя? – вопияли ратоборцы. – За православных христиан хочешь кровию обагритися! Нечего нам уже после того говорить: готовы есте за веру православную, за вас, государей наших, и за всех православных христиан без всякой пощады головы свои положить!

– Обещаетесь, предобрые мои воины, на смерть, – говорил при сем, рыдая от умиления, царь Алексей Михайлович, –но Господь Бог за ваше доброе хотение дарует вам живот, а мы готовы будем за вашу службу всякой милостью пожаловать!

Между прочим, самоличное выступление государя в поход имело и оборотную сторону. Изрядная часть «верхов» Государева двора не была в восторге от необходимости идти в поход за самодержцем.

«А у нас, – откровенно писал царь Алексей Михайлович командующему отдельной армией, посланной в помощь казакам Богдана Хмельницкого на Украину, князю А. Н. Трубецкому, – у нас едут с нами отнюдь не единодушием: наипаче двоедушием… всяким злохитренным и обычаем московским явятся. Иногда злым отчаянием и погибель прорицают, иногда тихостию и бледностию лица своего отходят, лукавым сердцем… А уж мне, Бог свидетель, каково становится от двоедушия того, отнюдь упования нет!»

Отравлявшие душу царя опасениями «искусители», по словам великого историка С. М. Соловьева, «были люди, окружавшие царя; им не нравилось предприятие, заставившее расстаться с покойною московскою жизнию, и страшен был поход к литовской границе, ибо давно уже эти походы не оканчивались счастливо» [452]. Победы, казалось, должны были развеять страх: города и крепости десятками сдавались россиянам, прославленная польская кавалерия стремглав бежала с мест сражении, народ и даже значительная часть шляхты (особенно православной) искали защиты под крыльями двуглавого орла.

За одну кампанию 1654 г. Смоленск, Полоцк, Витебск, Орша и множество более мелких городов (включая очевидно русский Пропойск) вошли в состав Российского государства. Однако все эти победы не укрепляли уверенности в себе таких, с позволения сказать, воинов, как Иван Петрович Савелов. Даже «регулярные» по названию и вооружению полки, вроде московских рейтар, составленные из людей его типа – пусть охваченных воинственным воодушевлением, – вскоре после парада являли унылое зрелище. Как на Речь Посполитую неумолимо надвигался «Потоп», как Украине предстояло время, точно названное «Руиной», так Россия вступала в одну из самых тяжких и жестоких войн своей истории.

Из похода будущий патриарх вынес глубокое убеждение, что победа или поражение не зависят от величины и свойств армии или умения командиров – но есть дело исключительно Божие. Умонастроение населения, в особенности «мужиков», бывших, по мнению Поляков, опаснее русских полков, ни он, ни последующие российские политики в принципе не принимали в расчет. Более странно, что святость цели и благословение православного духовенства не гарантировали в глазах тепличного юноши ни земного одоления неприятелей, ни небесного спасения.

К сожалению, мы никогда не узнаем, за какие свои «злые дела и многое прегрешение… в военных случаях полковых» всю жизнь потом каялся Иоаким. Грабеж и насилие, которые он считал неизбежными в «воинском похождении», не были характерны для этого первого похода войны и в особенности для армии с царем во главе. Пьянство, сквернословие и божба, азартные игры и прочие мелкие прегрешения воинов представлялись ему ужасными, а невозможность спешно получать в полевых условиях отпущение подобных грехов угрожала якобы самому спасению души!

Глубокую рану душе нашего героя нанесла необходимость подчиняться приказам иноземных военачальников, командовавших в то время почти всеми «регулярными» полками. Детинушка, по своей вере и роду считавший себя неизмеримо выше всех этих «немцев» (то есть немых, не умевших и говорить по–человечески), всю последующую жизнь отказывался понимать, зачем нужны военные специалисты. Тем более что сии «проклятые», видимо, не упускали случая поиздеваться над русским неумехой: «посмеивались благочестию, ругались и по прелести их хулы износили» за то, – злопамятно писал Иоаким в Завещании, – что воины благочестивые искали помощи в молитве, а не в ратном учении.

Возможно, весь страшный грех Ивана Петровича состоял в отвлечении от непрестанных благочестивых размышлений, нарушении поста или привычки в определенное время молиться в храме. Важно, что обрушившееся на него несчастье он воспринял как наказание за прегрешения, практически неизбежные в походе, и сделался противником всякой войны, но в особенности такой, в которой на российской стороне участвовали иноверцы. Божий гнев на дворянина был ужасен: еще пребывая в походе, Савелов узнал, что жена его и четверо детей скончались.

Плача о «многом прегрешении», коим «прогневал Творца моего владыку», Иван Петрович удалился от мира в Киевский Межигорский монастырь и в 1655 г. принял там постриг под именем Иоакима. Характерно, что, рассказывая об этом шаге другу Игнатию и диктуя Завещание своему секретарю Кариону Истомину, патриарх ни словом не упоминает, что бич Божий коснулся не только его. Эпидемия – «моровое поветрие» – опустошила Москву и с июля по октябрь 1654 г. прошла по всем центральным городам и уездам; царская семья была чудом спасена патриархом Никоном, вовремя вывезшим ее в Калязин монастырь и заградившим дороги карантинами.

Смерть разила бояр и дворян, богатейших гостей и духовенство, приказных служащих и «черных» горожан. В Чудовом монастыре умерло 182 монаха, осталось 26; на дворе участника похода боярина Б. И. Морозова скончалось 343 человека, осталось 19; у князя А. Н. Трубецкого умерло 270 человек, осталось 8; у князя Я. К. Черкасского умерло 423 человека, осталось 110; у В. И. Стрешнева на дворе выжил один мальчик и т. д.

Перечисленные воеводы, казалось, должны были восчувствовать гнев Божий больше рейтара Савелова. Но не восчувствовали.

Армию эпидемия не затронула: на дорогах успели выставить сильные карантины. Мор ударил по не вышедшим в поход служилым. Из шести стрелецких полков, оставленных в Москве, после эпидемии с трудом можно было составить один. Но в истории пострижения Иоакима загадочны не только «злые дела», В которых он счел себя виновным. Почему для иноческого «обещания» московский дворянин избрал Киев?!

Если бы Савелов ходил в поход с князем Трубецким на Украину, как историки думали ранее, можно было бы решить, что, сражённый горем, он затворился в первом же крупном монастыре, желая «плакатися грехов моих тамо, или уединенно в пустыни, или во отшельничестве кончит жизнь мою». Не исключено, конечно, что он ездил в Киев гонцом, но пока это только предположение. Как бы то ни было, Иоаким выбрал Киев, мечтал быть в своем «обещании» погребенным и перед смертью горько сетовал, что ему не дали там в молитве и покаянии скончаться. Став патриархом, этот смиренный инок подчинил себе всю Киевскую митрополию, а Межигорский монастырь сделал патриаршей ставропигией [453].

Эти мелочи жизни не упоминаются в Завещании. Монастырю Иоаким оставил 3000 рублей для завершения начатой им постройки великолепной Преображенской церкви. Беспокоило старца, что «ради дальнего от Межигорского Преображенского монастыря расстояния и великого неудобства» он не может просить погрести там свое тело. Наличие обычая хоронить московских архипастырей в Успенском соборе Иоаким даже не упомянул, завещав положить его в московском Новоспасском монастыре, подле гроба митрополита Павла.

Упорство, с которым умирающий патриарх пытался хотя бы с останками своими поступить не согласно чину, похоже на попытку восстать против правил службы, в которой он провел почти всю иноческую жизнь. Может быть, демонстративным предпочтением личного «обещания», выбором места в полюбившемся монастыре подле старого друга Иоаким пытался самому себе показаться более монахом, чем чиновником. Увы, нам хорошо известно, что его жизнь в Новоспасском монастыре и дружба с Павлом были связаны именно со службой обоих великому государю.

 

Новая служба

 

Психологическая подоплека удаления Савелова в монастырь прослеживается весьма четко. Он не хотел идти в военный поход, боялся этого – и объяснял себе понятный для мирного, домашнего человека страх неблагочестием войны, опасностью ее для души (но не для тела, в чем признаться дворянин не мог). Для того чтобы оказаться «в нетях», в принципе существовали десятки легальных и незаконных способов, но уклониться от службы при самом государе было невозможно. Посему война представлялась Ивану Петровичу казнью Божией, бежать от коей бесполезно.

Страшный удар, обрушившийся на страну, был воспринят Савеловым только с личной точки зрения, как наказание за его участие в войне. Мир принес Иоакиму горе – и он удалился от своего мира московского дворянства как можно дальше, в том числе географически. До конца жизни патриарх горько сетовал, что эта попытка бежать не удалась: «Волею Божиею или за грехи моя – не вем», – сказано в Завещании. Неудача была вновь связана со службой, на сей раз церковной. Даже достигнув «крайнего патриаршего Всероссийского престола и всех северных стран председателя'', Иоаким рассматривал это как «отлучение» от своего истинного иноческого призвания и «зело болезновал, еже мое обещание во единстве жития не исполнися» [454].

Успешным порыв уйти от мира и не мог быть. Иоаким был воспитан в почтении к тому, что «велят начальники»; начальству же требовались не иноки (их хватало), а церковные чиновники. Причем в это время – именно такие. В разгар своей реформаторской деятельности патриарх Никон уверял, как мы помним, что пересмотр и унификация богослужебных книг и обрядов на греческий лад необходимы для единения православных Великой, Малой и Белой Руси. Очевидно, он должен был привлечь к сему делу духовенство Киевской митрополии, номинально подчинявшееся Константинопольскому патриарху. И привлек.

Монах Киевского Межигорского монастыря Иоаким в апреле 1657 г. приехал в Москву за покупками и для испрошения милостыни братии. Интересно, что к государю инок обратился, лишь исчерпав собственные финансовые возможности: не слишком большие, поскольку вотчина его не могла быть (согласно Уложению 1649 г.), внесена вкладом в монастырь и осталась в роду Савеловых, а поместья были уже поделены между тремя «братьями, находившимися в это время в походах в Литву, Малороссию и под Псков.

Закупки припасов на 97 человек братии при военной дороговизне в Москве быстро истощили средства Иоакима: даже монашеская одежда его порвалась, а долги не были оплачены. До челобитью Иоакима царь Алексей Михаилович пожаловал монастырь соболями на 100 рублей, по второй челобитной дал року место для житья в одном из московских монастырей и подводы для отправки закупленного в Киев [455]. Подобные дела редко шли в обход Никона; порадев киевлянам, самого Иоакима патриарх назад уже не отпустил.

В сентябре того же года мы видим Иоакима иноком, а вскоре и строителем устроенного Никоном на Валдае знаменитого Иверского монастыря [456], куда перед тем была переведена из Белоруссии братия Оршанского Кутеенского монастыря вместе с издавна известной Кутеенской типографией. Именно с прибытием Иоакима типография заработала, причем Никон совершенно не интересовался содержанием ее изданий, полагаясь на досланного им столь надежного начальника: московского служилого человека, ставшего киевским монахом.: Конечно, без чиновного начальства типография в России работать не могла: не в Белоруссии какой–нибудь! Иоаким тем боне вникал в содержание издаваемых книг, что смысла никонианской редакции церковных текстов не понимал (как, впрочем, и сам Никон). Поэтому иверские издания до сих пор приводят исследователей в глубокое изумление, отражая зачастую вполне старообрядческую точку зрения, взятую из более ранних изданий. Для карьеры Иоакима, за которым закрепилась слава столпа учености (и впоследствии ходили даже слухи, что он учился в Киево–Могилянской коллегии), содержание книг не имело значения: кто из чиновников им интересуется?!

Спокойное пребывание в разом обогащенном Никоном Иверском монастыре вскоре кончилось. Скандальный уход Никона из Москвы летом 1658 г. был воспринят Иоакимом как нарушение дисциплины, особенно после осуждения патриарха собором 1660 г. Тогда иверский строитель послал Никону просьбу отпустить его «паки во обещание монашества его», в Межигорский монастырь. Но челобитная только привлекла внимание опального патриарха к Иоакиму, и в 1661 г. тот был переведен поближе: строителем Воскресенского Новоиерусалимского монастыря, где реально распоряжался сам Никон.

С большим трудом удалось Иоакиму добиться отпуска от деспотичного владыки, слезно умолив его разрешить удалиться в свое «обещание». Однако дальше Москвы инок не уехал. Известный царский любимец и поборник схоластического образования окольничий Федор Михайлович Ртищев с распростертыми объятиями принял Иоакима в своем новопостроенном московском Андреевском монастыре. Там, близ Воробьевых гор, Ртищевым было собрано небольшое ученое братство из украинских монастырей (в том числе Межигорского) с благочестивой целью преподавания в монастырской школе и перевода греческих книг на церковнославянский.

Ртищев, судя по рассказу Игнатия Римского–Корсакова, был уверен, что Иоаким, подобно другим приглашенным в Андреевский монастырь братьям, знаком с грамматикой славянской и греческой, риторикой и философией. Иоаким же был знаком с монастырским послушанием, излюбленным отцом Ртищева Михаилом (отошедшим от дел царедворцем, жившим в Новоспасском монастыре). Вскоре Иоаким перебрался туда на должность келаря. Со времени поступления в родовой монастырь Романовых начался политический этап церковной карьеры будущего патриарха. Он, однако, предпочитал вспоминать другие эпизоды своей жизни, вернее сказать – исполненного благочестивыми подвигами жития [457].