Из «патриаршего летописца» 1686 года

Деяния и личность «великого государя» Филарета Ники­тича в XVII в., как и по сей день, вызывали живой интерес и бурные разногласия историков. Откроем написанное в конце столетия, при архипастырстве Иоакима, большое сочинение кремлевских книжников, тщательно собиравших материал о политической и церковной истории России со времен возвра­щения Филарета из плена в Москву до присоединения к Мос­ковской патриархии Киевской митрополии. Летописец 1686 г., вошедший в состав больших патриарших сводов и истори­ческих сборников, сам был составлен из множества интерес­ных источников. О Филарете и предпринятой им отчаянной попытке отвоевать потерянные в Смуту русские земли пат­риаршие летописцы рассказали по нескольким источникам. Острая, нелицеприятная характеристика «великого государя» восходит к «Хронографу» весьма критичного к Филарету Астраханского архиепископа Пахомия. Круто развернувшиеся события победоносно начатой по воле патриарха и проигранной им войны с Речью Посполитой описываются согласно трагической повести о походе Шеина под Смоленск. Наконец, подвиг защитников крепости Белая, остановивших и отбро­сивших триумфально наступавшие на Москву войска короля Владислава, нашел отражение в летописце главного участни­ка событий: самого бельского воеводы, тогда еще юного князя Федора Федоровича Волконского-Меринка, впоследствии од­ного из крупнейших русских полководцев и государственных деятелей «бунташного столетия» [354]. Соединив эти разноре­чивые сочинения с имевшимися на патриаршем дворе повре­менными записями, книжники конца XVII века, не выходя, казалось бы, за рамки летописания, «без гнева и пристрастия» воссоз­дали драматическую картину событий, трогающую сердце каждого россиянина.

Впервые полностью публикуя по всем известным рукопи­сям рассказ древнего памятника от возвращения в Москву Филарета до окончания несчастливо начатой им войны и поставления нового патриарха Иоасафа, мы без поврежде­ния смысла и стиля осторожно адаптируем текст для сов­ременного читателя. Годы от Сотворения мира даны от Рождества Христова. За основу взяты списки пространной редакции «Летописца 1686 г.», прежде всего Архивный, Си­нодальный, Румянцевского музея и Пушкинского дома [355], однако учтены и рукописи относящейся к XVII в. сокращен­ной редакции памятника [356]. Необходимые по смыслу пояс­нения вставлены в круглых скобках.

 

«В лето 1619 июля в 14 день пришел из Литвы в царствую­щий град Москву отец государя царя и великого князя Михаи­ла Федоровича всея Руси преосвященный митрополит Филарет Ростовский и Ярославский.

Того же 1619-го году поставлен был на великий престол Москов­ского государства в патриархи преждереченный великий господин Филарет митрополит Ростовский и Ярославский Иерусалимским па­триархом кир Феофаном, которому тогда случилось бьггь на Москве.

В лето 1622-го года января в 6 день преставилась благовер­ная царица Мария Владимировна (в девичестве Долгорукова).

В лето 1629-го года января в 25 день преставилась царевна Пелагея Михайловна.

И в лето 1631-го года января в 26 день преставилась вели­кая старица Марфа, мать царя и великого князя Михаила Фе­доровича всея Руси.

В лето 1633-го года января в 21 день преставилась царевна Марфа Михайловна.

О патриархе Филарете. Здесь же вновь скажем о Фила­рете патриархе. Этот Филарет патриарх Московский и всея Ру­си возраста и сана был среднего, Божественное писание отчас­ти разумел, нравом опальчив и мнителен, а властен настолько был, равно что и самому царю бояться его! Бояр и всякого чина царского синклита (совета) сильно томил заточениями необрат­ными и иными наказаниями. К духовному же чину милостив был, и не сребролюбив. Всякими царскими делами и ратными владел, а в грамотах и в челобитных писали имя его с «вичем» (то есть с полным отчеством, как светского сановника).

В лето 1632-го года, хотя свою обиду отмстить литовскому королю Владиславу и всем польским людям и не дождавшись преждеупомянутых урочных мировых лет (окончания описанно­го в летописном своде Деулинского перемирия, заключенного 1 декабря 1618 г. на 14 лет и 6 месяцев), повелевает (патриарх) царю строить рать, дабы обратить вспять от польских людей русские прежденазванные (при описании Смуты в летописном своде) шестнадцать городов – Смоленск с товарищи – которы­ми поступился на перемирии польскому королю государь царь и великий князь Михаил Федорович всея России, дабы король отпустил из Литвы к Москве сего Филарета патриарха, и всех русских людей, и тело царя Василия Ивановича (Шуйского).

Паки же (вновь) на предлежащее (от воспоминаний к теку­щим событиям) возвратимся. Патриарх о том не рассудил, что гневу Божию никто не может противостоять: ибо тех городов не вернули, но сами от поляков побиты были, иные же гладом и цингой вымерли, и кости их там многих остались, как простран­нее о том впереди сказано будет.

Но паки на предлежащее возвратимся. Царь по совету, а больше сказать – по повелению патриархову, призывает из датской и из иных немецких (западноевропейских) земель на по­мощь себе полковников, именитых людей и храбрых^[357], и с ними множество солдат (числом 3800). И отверзает царские свои со­кровища, и жалует немецких людей нещадно, и дает им в науче­ние ратному делу русских вольных людей, и тем также ору­жие^[358], и жалованье, и корма дает довольные.

Так же и ко всем русским ратным людям и к иноземцам по­ставляет начальником боярина своего Михайла Борисовича Шеина и иных воевод с ним множество. И дал им ратных рус­ских людей и иноземцев более ста тысящ (на самом деле численность всей рос­сийской армии составляла 104 714 человек), и жалованье и кор­ма дает нещадно, и так отпускает их с Москвы.

А сам государь царь не изволил на поляков идти, понеже был муж милостив, и кроток, и крови нежелателен. – И если бы, возложа упование на вседержителя Бога, пошел сам, мню, что не погрешил бы подвига того.

И паки на предлежащее возвратимся. Преждепомянутый боярин Михайло Борисович Шеин со всеми воеводами и ратны­ми людьми двинулся с Москвы в силе тяжкой, имея с собою больших пушек, и всякого оружия, и всяких стенобитных коз­ней, и всяких запасов множество. Многие же о том русские ис­торики повествуют, что в Великой России такого ратного стройства не бывало, а коли будет впредь – то уж и не дивно будет.

По сем (выступлении армии) боярин Михайло Борисович посылает от себя разных воевод под все прежденазванные горо­да, которыми литовские люди владеют, не со многими силами. Те московские воеводы достигают до назначенных им городов, и каждый воевода каждый град принимает, как птичье гнездо на руку свою, в один месяц без всякого кровопролития, потому что не чаяли на себя поляки русских людей прихода до (истечения) урочных мировых лет. И все те города заняли русские люди.

Сам же боярин Михайло Борисович с товарищи своими (помощниками-заместителями) и со всем оружием и с запасами по­шел под самый стольний град Смоленск косно (медля, мешкая), потому что возбраняла ему сила Божия за его неправду. Внимай же себе о сем. Много прежде тех времен взят был этот боярин Михайло в Литовскую землю из того же града Смоленска (оборо­ной коего от поляков он командовал в 1609–1611 гг.). И когда от­пустили к Москве Филарета митрополита и сего боярина Михайла, тогда он, Михайло, польскому и литовскому королю по христи­анской вере целовал крест Христов на том, что ему никогда про­тив литвы и поляков не стоять и ничего злого не умышлять; ибо бо­ялись его поляки, настолько тот Михайло мудр был.

Полагаю, что не неведомо это было и царю, и патриарху. Однако, как сказано, «скорому совету последует раскаяние», или, простонародно говоря, «после рати много храбрых», но нам пристойно чужими бедами спасаться.

На преждереченное паки возвратимся. Когда сей боярин Михайло пришел к Смоленску граду – и быстро острожки близ самого града строит, и туры перед пушками землею наполняет, и всякие стенобитные козни устраивает, и между воевод и пол­ковников рассуждает немало. Городские каменные стены из пу­шек пробивает, а от немецких полковников, от Александра (Лесли) с товарищами, подкопом градская стена взрывается. И просто сказать: все к нашему успеху спешится, хотя сие и ра­дость нам мнится, но на большую жалость явится.

Ох, увы! Откуда начну о сем писать, лучше же сказать пла­кать, поскольку царь и патриарх впали в кручину и в недоверие о боярине своем Михайле из-за упомянутого крестного целова­ния. Так же и бояре московские уязвлялись завистью и клеветами на Михайла. Так же пошли слухи и в полки к Михайлу, что многие царю и патриарху наветуют на него. Гак же и в полках поднимается на него ропот великий за гордость и нерадение его. Он же от гордости своей на всех воевод и на немецких полков­ников начал злобиться и их бесчестить, ратных же людей ос­корблять. А с супостатами биться и для конских кормов по се­лам (войска) не повелел отпускать.

И к Москве начал грубо писать, а с Москвы к нему грамоты приходили с осуждением и опалою. Он же, Михайло, вовсе озло­бился, и если бы приятели его, окольничей Артемий Измайлов и сын его Василий Кривой, не удержали его от гнева того, – и он бы, Михайло, в кручине и в гордости своей вскоре скончался.

Но довольно о них, начнем говорить о самой пагубе россий­ского войска, потому что пришел под Смоленск сам польский и литовский король Владислав^[359] со многими гетманами и со всей своей ратью – не весьма тяжкой силою, но усердной в промыс­ле. Посылает (король) к Михайлу Шеину и напоминает ему крестное целование, которое случилось ему в литовской земле. Михайло еще более унывает, и вновь на своих людей гневается, и никакого промысла не чинит многое время.

Русские же люди в острожках из-за тесноты и скудости за­пасов стали болеть цингой, и начался великий мор. В преждепомянутых городах также от голода и от цинги начали помирать. А от Москвы всем им помощи не давали и запасов не присыла­ли. Читай здесь внимательно.

Не знаю, каким образом, Михайло Шеин, только по совету с Артемием и сыном его Василием Кривым, внезапно с поль­ским королем Владиславом мир заключили с условием, что ему, Михайлу, московскую артиллерию большую и мелкую оставить в острожках, а самому со всеми ратными людьми идти к Моск­ве (обещав 4 месяца не участвовать в войне).

Когда пришел назначенный день, король Владислав со мно­гими своими гетманами, со всей радой (коронным советом) и со всеми ратными людьми снарядились мужественно, и пришли к станам русских людей на конях, и стали на одной стороне, буд­то некое чудо смотреть. Михайло же Шеин с товарищами сво­ими и со всеми своими ратными людьми пошли пешими из ост­рожков своих с прапорами (знаменами подразделений) и с мел­ким оружием. И когда проходили напротив короля, тогда пра­поры свои клали на землю перед королем, и кланялись ему до земли, и безо всякого прекословия начинали, пеши и безоруж­ны, путь свой к Москве, точно с повинной люди; а прочих кос­ти там остались.

Дошел жалостный об этом слух до царя и патриарха. И па­триарх впал вдруг в великую скорбь, затем и почил с миром в лето от Адама 7142 (1633) года октября во 2 день. И погребен был честно в великой соборной церкви (Успения Богородицы).

Преждереченный же Михайло Шеин с товарищами от Смо­ленска достигли царствующего великого града Москвы. Царь Михайло Федорович всея России повелел тому Михайлу Шеи­ну, и товарищу его Артемью Измайлову, и сыну Артемьеву Ва­силию Кривому на Пожаре головы отсечь, а сына Михайлова Ивана в заточение послал. Иван же в пути скончался. А преждепомянутыми московскими городами (Серпейском, Дорогобужем, Рославлем, Себежем, Невелем, Почепом, Трубчевском, Новгород-Северским и Стародубом) вновь поляки завладели^[360].

Того ж года благоверный и христолюбивый великий госу­дарь царь и великий князь Михайло Федорович всея России по своему государеву милосердному обычаю и рассмотрению, поговоря о том со своими государевыми богомольцами – с па­триархом Иоасафом, и с митрополитами, и архиепископами, и епископами, и со всем освященным собором – и со своим го­сударевым синклитом, с боярами, и окольничими, и всяких чи­нов людьми, и желая того, чтобы междоусобные кровопроли­тия унять, посылает под Смоленск к польскому и литовскому Владиславу королю и ко всей Посполитой Речи гонцов своих, чтобы о мирном договоре и о пролитии крови сослаться вели­кими послами.

А сославшись с Владиславом королем, указал государь царь и великий князь Михайло Федорович всея России (в марте 1634 г.) послать от всего Московского государства великих по­слов: Федора Ивановича Шереметева, окольничего Алексея Михайловича Львова, дворянина Степана Матвеевича Проестева да дьяков Григорья Нечаева и Василья Прокофьева.

А король литовский, по ссылке, выслал от Смоленска про­тив государевых же послов от всего Польского и Литовского государства и Посполитой Речи послов, ксендза Якуба Жаднка епископа Хельминского... с товарищами. А по ссылке учи­нен договор: съезжаться обоим великим послам между города Вязьмы и Дорогобужа на рубеже, на речке Поляновке, от Вязьмы 12 поприщ. И по многих днях, договорясь, послы меж обоих государей и их государств Вечным миром помирились (17 мая 1634 г.).

А сам король Владислав, и королевич Казимер, и гетманы с полковники, и с ротмистры, и капитаны, и всеми начальными и ратными польскими, и литовскими, и немецкими людьми, и с большими пушками и мортирами, своим злым умышлением, отпустя из-под Смоленска к Москве боярина Михайла Борисови­ча Шеина с товарищами и со всеми ратными людьми и послов к Москве, в третий день пошли от Смоленска к городу Белой, слышав про то, что на Белой в городе небольшие люди и хотя того, чтоб в то посольское время город Белую взять^[361].

И (думал король с панами) осадных людей страхом и своим многолюдством устрашить, и иными своими прелестями прель­стить, и к тому осадных людей привести, чтобы устрашась его злохищного умысла город сдали. И с тем к осадным людям с большими угрозами разных полковников и всяких чиновников присылает, чтоб город сдали, не дожидаясь его королевского гнева. А если они города не сдадут – король велит над городом всякими обычаями промышлять и возьмет город без всякой мешкоты: «А воеводе вашему и всем городским сидельцам (за­щитникам), всем будет без пощады смерть, чтоб, не дожидаясь на себя королевского гнева, город сдали!»^[362]

А по государеву указу на Белой был стольник и воевода князь Федор Федорович Волконский, а с ним дворяне, дети бо­ярские (младший дворянский чин), стрельцы, казаки и тутош­ние бельские и уездные люди (горожане и крестьяне). И стольник и воевода князь Федор Федорович, и дворяне, и дети боярские, и всяких чинов люди, видя такое злое королевское ухищрение, и над городом промысел, и всяческие его прелести, прося у Бога милости и у пречистой Богородицы, и у москов­ских чудотворцев помощи, не устрашаясь его королевского про­мысла и не смутившись его прелестью, устремились на смерть и уцеломудрились на то, что лучше им всем за святые Божии цер­кви, и за православную веру, и за государево крестное целова­ние в граде помереть, чем королевских гроз устрашиться или на приказы его прельститься.

И помолясь на том все единодушно, и между собой все це­ловали святой и животворящий крест Господень, и прося у Бо­га милости, засыпав врата градские, сели насмерть.

Король же Владислав, и королевич Казимер, и вся Посполитая Речь, и все чиновники, распыхавшись великими злобами, облегли град Белую со всех сторон, поставив вокруг града мно­гие остроги и земляные городки и шанцами весь град окопав. И сели у града по рву, и многие подкопы под град подвели, и мно­гими приступами приступали со всех сторон, и из больших пу­шек по городу били, и из мортир всякими составными бомбами в городе зажигали^[363]. И на многих приступах и руками градские стены зажигали, и подкопами башни вырывали, и градские сте­ны из пушек разбивали.

И всякими злоухищренными промыслами над градом вы­мышляли, как бы город взять. И воеводу и осадных людей за их жестосердие (здесь: твердость духа) смерти предать хотели. И милосердием Божиим, и пречистой Богородицы помощью, и московских чудотворцев молитвами никакими своими вымысла­ми города не взяли. А под городом на приступах и на вылазках у короля многих польских, литовских и немецких людей побили (в частности, померанский полк Вейгера полег целиком), а иных (более ста человек) живых в город поимали.

И стоял король под городом 8 недель и 3 дня. И видя, что многих у себя в полках людей потерял, а города не взял и ника­кой прелестью не прельстил, отошел от города (8 мая 1634 г.).

А стольник и воевода князь Федор Федорович Волконский, и головы (командиры), и дворяне, и дети боярские, и сотники, и стрельцы, и все осадные сидельцы за то свое мужество и твердостоятельную службу пожалованы^[364].

В лето 1634-го месяца (февраля) в (6) день поставлен был на великий престол Московского государства в патриархи Пскова и Великих Лук Иоасаф архиепископ по изволению царя Михайла Федоровича всея России и по благословению Филарета патриар­ха, потому что (до пострижения) был дворовый сын боярский, и в нравах и в житии добродетелен был, а к царю не дерзновен».

 

Печатается по рукописям: РГАДА. Ф. 181. № 20/25. Л. 805-811об.;
ГИМ. Синодальное собр. № 153. Л. 197-203;
РГБ. Румянцевское собр. № 413. С. 2341-2349;
Дре­влехранилище Пушкинского дома. Оп. 23. № 257. Л. 947–952об.;
РГБ. Румянцевское собр. № 364. Л. 602об.–606;
РНБ. Погоди­на F.XVII.16. Л. 546-548.

 

 

ПАТРИАРХ ИОАСАФ I

 

Могущественный «великий государь» Филарет Никитич, отец царский не только духовно, но и во плоти, поднял Русскую православную церковь из руин Великого разорения и Смуты. Храмы и монастыри были отстроены, церковные владения не только восстановлены, но и расширены. Филарет решил, что исключительное положение архипастыря в государстве Российском не потребуется его преемнику.

Умирая, отец завещал сыну–царю поставить в патриархи архиепископа Пскова и Великих Лук Иоасафа. «Понеже был дворовой сын боярской, во нравах же и житии добродетелен был, а ко царю не дерзновен», – объясняет этот выбор остроязычный архиепископ Астраханский Пахомий в своем «Хронографе» [365].

Филарет, надо полагать, будущего своего преемника знал давно. Недаром источник упоминает, что сын боярский был «дворовой» – служил при дворе. Было сие, надо полагать, еще в Смуту. Неизвестен год, когда Иоасаф принял монашеское «обещание» в Соловецком монастыре, к которому всю жизнь относился трепетно и, возвысившись, регулярно посылал пожертвования.

Известно лишь, что соловецкий игумен Исидор, сделавшись митрополитом Новгородским, взял Иоасафа с собой. После смерти покровителя (1619 г.) тот остался в Новгородской епархии и уже в патриаршество Филарета получил высокое место архимандрита Псково–Печерского монастыря (в 1621 г.), а 1 января 1627 г. стал архиепископом Пскова и Великих Лук.

Лучший путь к сердцу гневливого, но отходчивого и гордящегося своей справедливостью Филарета лежал через опалу. Не думаю, чтобы Иоасаф специально последовал этой дорожкой. Скорее, он осознавал правоту своей паствы, когда в 1632 г. осмелился подписать челобитную псковичей против высочайше разрешенного засилья «немецких» (то есть западноевропейских) купцов в пограничном граде.

Летопись Псковская так рассказывает об этой истории. Привезли–де немцы из Москвы грамоту, разрешающую им ставить свой торговый двор чуть не посередь Пскова и торговать в городе. Архиепископ Иоасаф и псковичи били челом государю, чтобы немцам во Пскове не быть. В столице же челобитья не приняли, да еще у Иоасафа благословение и службу отняли [366]. Легко представить себе возмущение горожан – Псков и в Смуту, один из немногих, иноземцев в свои стены не пускал! А правительство должно было знать (и, судя по посольским делам, ведало), что разница в цене драгоценных металлов у нас и на Западе, сдерживаемая лишь таможенным барьером, без государственных ограничений позволяла «немцам» перебить русскую торговлю своими дешевыми деньгами.

Жалоба псковичей была одной из многих челобитных русских торгово–промышленных людей, страдавших от засилья иноземцев, легко и просто взяткодательством на самых «верхах» завоевывающих отечественный рынок [367].

Справедливости ради следует отметить, что госпожа взятка (она же мзда и посул) использовалась и в интересах России. Патриотичные псковичи во главе с Иоасафом, провидя в водворении иноземцев урон своим кошелькам и (следовательно) Отечеству, скоро собрали и направили в Москву три тысячи рублей.

Дело было пересмотрено. Немцам велели строиться за городом. Псков intra mures [368] удержал таможенный барьер. «Запрещение» с архиепископа было снято.

Уверившись, что патриотическая позиция в городской торговле драгоценнее космополитической, патриарх Филарет не только простил Иоасафа, но уверился в его добрых душевных свойствах [369]. Дает – значит «не дерзновен». Паче того, добродетелен. Как это верно! Дающий соблюдает традицию, правила игры, подает надежду, что не будет «дерзновенным» впредь.

Митрополит Макарий в знаменитой «Истории Русской церкви» сетует, будто «значение патриарха Московскаго и всея России во дни патриарха Иоасафа осязательно понизилось». Это не совсем так. Патриаршество просто вернулось к значению, приданному ему верховной властью при устроении.

Форма архипастырской степени в Церкви и православном государстве соблюдалась строго, начиная с самого поставления на престол. 31 января 1664 г. освященный собор избрал три кандидатуры, из коих государь в своих палатах выбрал одну – завещанную отцом. Наречение Иоасафа состоялось 1 февраля, а поставление – 6–го, все по старому чину (сценарию) [370].

Царь и патриарх говорили друг другу положенные речи. На особо торжественных пирах Иоасаф сидел по правую руку от Михаила Федоровича. В праздники государь присутствовал на богослужениях и участвовал в шествиях. Патриархам восточным Михаил Федорович сообщил, что «освященным собором… избран и законно поставлен великия Российския церкви патриархом… муж благоразумный, правдивый, благоговейный и наученный всякой добродетели» [371].

Иоасафа не было нужды необыкновенно именовать «великим государем», и он довольствовался традиционным «великим господином святейшим патриархом». В годы гражданского и внешнего мира архипастырь не вступался в государственные дела и имя его не писалось в грамотах подле имени царского.

Макарий, на мой взгляд, напрасно считает умалением значения патриарха отсутствие его имени в грамотах, связанных с посылкой священников в Сибирь, «потому что в Сибири, – по словам государя, – попов надобно много». Освоение Сибири всегда было делом более царским, чем патриаршим, и даже всевластный Филарет допускал, чтобы документы относительно тамошнего духовенства подписывались либо совместно с государем, либо одним царем.

Другое дело, что сам Иоасаф по натуре был более церковнослужителем, чем «деятелем». Он, например, не «свидетельствовал» книги Печатного двора, издававшиеся по–прежнему «повелением» царя и «благословением» патриарха. Такое невнимание начальства стало подлинным благословением для русского книгоиздания. За шесть лет патриаршества Иоасафа вышло больше книг, чем за четырнадцать лет прилежных трудов Филарета.

Небезызвестный Василий Федорович Бурцев, по чину всего лишь подьячий Патриаршего двора, осмелился даже ставить на изданиях свое имя и, между прочим, одарил россиян первой печатной «Азбукой». В свою очередь, царь почти вдвое увеличил число печатных станов и указал собирать по всей стране, по храмам и монастырям, старинные рукописи, потребные для исправления книг (1640 г.). Столь же тщательно выбирались «гораздые грамоте» монахи для дел издательских.

Нельзя видеть «умаление» патриаршего звания и в том, что царь самолично начал избавляться от духовных лиц, давно позоривших свой сан, но твердо защищенных добрым Филаретом. Так, на Суздальского архиепископа Иосифа–Иезекииля Курцевича горожане жаловались еще в 1630 г.: его люди в полночь ограбили несколько дворов и вообще «от насильства и грабежу архиепискупля» не было житья в Суздале и даже в Шуе.

Михаилу Федоровичу долго приходилось класть под сукно, чтобы не обижать отца, сообщения о налогах и притеснениях обласканного Филаретом украинского выходца. Как Иосиф, так и попы его, «стакавшись с архиепископскими наместниками, с иноземцами ж киевлянами», превзошли «по мзде и накупу» сами московские власти. Этого нельзя было терпеть, но приходилось.

Весной 1634 г. царь своею грамотой сослал Иосифа в Сийский монастырь под крепкий начал, «чтоб его в чувство привести». Архиепископ был удален с епархии «за безчинство, что он живет не по святительскому чину, делает многие непристойные дела». В права патриарха царь и здесь не вступился. 20 стрельцов охраняли узника, но сан архиепископа был неприкосновен, как и его право на исповедь и причастие.

Что означали слова о жизни «не по святительскому чину», выяснил патриарх Иоасаф на соборе в начале сентября 1634 г. Филаретов ставленник был сам не крещен по–московски (троекратным погружением) и сообщников крестить не велел, широко пропагандировал сотворение злых дел «разбойническим обычаем», ел мясо в пост – с жившей при нем блудницею.

О других делах Курцевича на соборе не стали говорить «во избежание соблазна». Но и сказанного было достаточно для лишения его святительского сана и ссылки на Соловки с церковным проклятием [372].

Царским, но не патриаршим указом сослан был в Сийский монастырь в 1636 г. архимандрит Новгородского Хутынского монастыря Феодорит. Обстоятельства дела неизвестны, однако, судя по тому, что Феодорита повелевалось держать на цепи и в железах, обвинение было весьма серьезным.

Возможно, оно было связано с походом, объявленным Михаилом Федоровичем против монашеского неблагочиния. В том же 1636 г. царь гневно писал, что ему «ведомо учинилось: в Соловецкий монастырь с берегу привозят вино горячее (водку),и всякое красное немецкое питье, и мед пресный», а подверженные соблазнам монахи держат власть и избирают в начальники исключительно своих «потаковщиков».

А вот что писалось царской грамотой в Обнорский монастырь. «Ведомо нам учинилось, – диктовал государь, – что в… монастыре многое нестроение, пьянство и самовольство, в монастыре держат питье пьяное и табак, близ монастыря поделали харчевни и бани, брагу продают; старцы в бани и харчевни и в волости к крестьянам по пирам и братчинам ходят беспрестанно, бражничают и бесчинствуют, и всякое нестроение чинится» [373].

Надобно, однако, отметить, что в том же 1636 г. и патриарх Иоасаф проявил необычную активность в борьбе с традиционными церковными прегрешениями. Сказать уверенно, кому принадлежала в данном случае инициатива, мы не можем. Ясно одно: светская и духовная власти выступили вполне бесполезно, хотя патриарх, к чести его, не попытался вводить в веселую монашескую жизнь на Руси не свойственное ей греческое угрюмство. Он взялся за «нестроение» в храмах столицы.

«Память» Иоасафа поповским старостам от 14 августа 1636 г. очень напоминает аналогичные увещевания патриарха Иова как по форме, так и по содержанию. Несколько десятилетий не отменили небрежности в чтении и пении на много голосов одновременно и других проверенных временем способов приспособить службы, особенно воскресные, к потребностям горожан.

Судя по «Памяти», священники продолжали служить быстро и в удобное прихожанам время. В свою очередь, прихожане упорно считали храмы местом общения не только с Богом, но и друг с другом. Что касается прихожанок, то молодые пономари, по словам Иоасафа, как и во времена Иова, оставались без жен.

Для искоренения этих «злых нравов» патриарх требовал почаще зачитывать «Память» в тиунской избе поповским старостам и напоминать им, чтобы тщательней следили за соблюдени ем церковного благочиния «в своих сороках». Тон «Памяти» смиреннее, чем у царских грамот. Видно, Иоасаф более здраво смотрел на вещи [374].

Так, ему сообщали о пьянстве, лености и рьяном местничестве священнослужителей провинциальных храмов, которые в соборах «все считаются между собою о местах и никто не соглашается стать после другого» [375]. Последний бич был Иоасафу хорошо знаком по освященному собору, где столкновения были еще острее. Не хватаясь сразу за все, патриарх попытался утихомирить распри хотя бы среди высших иерархов.

Около 1636 г. им была составлена «Лествица властем» – своего рода табель о рангах для глав епархий и монастырей, призывавшихся обыкновенно на соборы в первопрестольную. Первым в ней шел митрополит Новгородский, затем Казанский, Ростовский и Сарский, архиепископы: Вологодский, Суздальский, Рязанский, Тверской, Астраханский, Сибирский и Псковский, епископ Коломенский.

За то, что основанием для иерархической расстановки служило значение обители, а не церковные степени, говорит помещение игуменов многих видных монастырей выше архимандритов. Здесь Иоасаф был на диво объективен, отодвинув многие влиятельные в его время московские обители ради более отдаленных, но церковно–исторически значительных.

Первым из 46 монастырей был назван Троице–Сергиев, затем Рождественский Владимирский, Чудов (резиденция патриарха), Новоспасский (родовая обитель Романовых), Юрьев Новгородский, Симонов, Свияжский, Андрониевский, Преображенский Казанский, Ипатьев Костромской, Печерский Нижегородский, Хутынский Новгородский, Кирилло–Белозерский, Горицкий Переяславский, Лужецкий Можайский, Богоявленский Ростовский и Богоявленский за Ветошным рядом в столице.

Далее шли монастыри: Спасо–Ярославский, Пафнутиев–Боровский, Иосифо–Волоколамский, Спасский Суздальский, Антониев Новгородский, Псково–Печерский, Соловецкий, Макариев–Желтоводский, Спасский Рязанский, Каменный Вологодский, Отроч Тверской, Вязмицкий Волоколамский, Данилов Переяславский, Ферапонтов, Борисоглебский Ростовский, Солотчинский Рязанский, Спасо–Прилуцкий и Болдин Дорогобужский.

Продолжали список монастыри Вяжицкий и Духов Новгородские, Саввино–Сторожевский, Павлов и Глушицкий Вологодские, Колязинский, Корнильевский Вологодский, Никитский Переяславский, Колоцкий Можайский и Николо–Угрешский [376].

Других архимандритов и игуменов в Москву, по–видимому, не приглашали, а заботиться об иерархии священнослужителей на безбрежных просторах Святой Руси Иоасаф благоразумно отказался. Впрочем, и эта его «Лествица», как и строгая «Память», соблюдалась без особого тщания.

Так, пытаясь сократить в последней уж очень шумное многоголосие и ограничить произвольное «ускорение» священниками службы, патриарх в 1639 г. в изданном под его благословением «Требнике» разрешал (против филаретовского издания 1623 г.) крестить детей скопом, под одну молитву: «Точию имя глаголем коемуждо свое».

Церковных соборов Иоасаф, насколько известно, больше не собирал, а на соборы Земские его со властьми, видимо, не приглашали. Единственное деяние его патриаршества, которое с определенной натяжкой можно назвать политическим, относится к 1635 г., когда русские послы при ратификации перемирия выторговали у польского короля тела царя Василия Шуйского и его родственников [377]. Патриарх с архиереями торжественно встретил гроб самодержца за стенами Кремля, отслужил большую панихиду и присутствовал при погребении в Архангельском соборе (10–11 июня).

Скромность ли Иоасафа, или некие скрытые от нас обстоятельства мешали ему участвовать в Земских соборах – неизвестно. Но в 1637 г. царский указ по соборному приговору звучал любопытно: «И мы, великий государь, приговорили на соборе с митрополиты» и прочими чинами. Без патриарха!

А в 1639 г. на соборе не было и митрополитов, хотя царь хотел знать ответ высшего духовенства на риторический вопрос: что ему делать «за такие злые неправды» с Крымом – посылать далее ежегодные «поминки» али нет?! Участники собора призадумались, просили «срока о том великом деле промыслить» и предоставить им все документы «о позоре и мученье, что делают в Крыме государевым людем».

Подумав, военные заявили, что они «против Крымского царя за такие злые неправды стояти готовы… не щадя голов своих». Благорассудные купцы предложили «за такие злые неправды бусурманом неверным казны не давать, а давать бы казна государевым ратным служивым людем, которым против тех бусурманов стоять».

Столь логичное решение, как известно, никогда не находило отклика у верховной российской власти. Как это, платить своим?! А басурманы (или «немцы», или кто иной) как жить будут?! Царь задумался и потребовал ответ на письме. Но настырные купцы продолжали и в письменном виде вопрошать: «За что ему (Крымскому хану) давать твое государево жалованье?»

Тут Михаил Федорович и прищучил Иоасафа, запросив его с освященным собором мнение. Ответ патриарха и архиереев отнюдь не попал в материалы собора. Он был передан лично государю, а впоследствии угодил в архив Приказа тайных дел [378].

– И аз, богомолец твой, – отвечал царю припертый к стенке патриарх, – со всем освященным собором даем мысль свою. Наш долг молить и просить Бога… о мире всего мира, и о благосостоянии церквей Божиих, и о твоем многолетнем здравии и всего твоего семейства, потому что ты от высшей Божией десницы поставлен самодержцем всея России…

– А тебе, государь, принявшему от Вышняго управление православным родом человеческим, подобает пещися не о себе только, но соблюдать и спасать от треволнения и всех, находящихся под твоею властию… по твоему остроумию и Богом данной тебе мудрости.

– А ты, боговенчанный царь, – продолжает Иоасаф после столь любезного выговора, – поревнуй, как ревновал прежде, равноапостольному царю Константину и благоверному великому князю Владимиру… Ты глава всем: покажи ревность и благочестие, чтобы тебе, как можно, освободить своих посланников из бесерменских рук и от злаго мучения и позоров.

– Твоя царская казна от того не оскудеет: когда Бог своею милостию освободит твоих посланников от такого злаго мучения, тогда можно будет отказать крымцам, за их многую неправду, в той казне, какая посылалась в Крым по старине для дружбы и любви.

– В украйных же городах, – продолжал разошедшийся патриарх, – пристойно тебе, государь, устроить ратных людей, конных и пеших… А о том, что учинить крымцам за мучение твоих людей, нам, твоим богомольцам, не пристойно писать такого совета, чтобы учинить воздаяние. Рассудить об отмщении врагам и что учинить им – дело, государь, твое, и твоих бояр, и ближних людей, и всего твоего царскаго сигклита, а не нас, твоих государевых богомольцев [379].

Убедившись, что даже «недерзновенный» Иоасаф стыдится за оскорбляемую державу, царь решился… продолжать ежегодную уплату «поминок» и подвергать в дальнейшем своих посланников надругательствам. Мир и личное спокойствие, в конце концов, дороже чести и выгоды страны!

Смиренный инок Иоасаф тихо скончался 28 ноября 1640 г. и был погребен в Успенском соборе. Он жил весьма незаметно, и в течение года никто, казалось, не обратил особенного внимания на факт, что Русская православная церковь лишилась архипастыря.

В особенности это касалось архиереев, которых царь вынужден был пригласить в Москву особой грамотой для избрания и поставления нового патриарха. Но и на зов государя более половины святителей не явилось, прислав «повольные грамоты», заранее одобряющие решение освященного собора.

Никто не верил, что выбор может на что–либо повлиять. Архиереи как бы подчеркивали своим молчанием, что патриаршество было и остается затеей светских властей. Вот пускай царь–государь и заботится о пустующем престоле!

Святители не могли предугадать, какую выходку учинит на сей раз Михаил Федорович, и тем паче не предполагали, что всего чуть более десятилетия отделяют Русскую православную церковь от раскола…

 

ПАТРИАРХ ИОСИФ