Франсуа Вийон (1431 — после 1463)

Родился Вийон недалеко от Парижа в апреле 1431. Судя по всему, его мать была родом из провинции Берри. Она не смогла оставить при себе сына, и мальчика усыновил капеллан Гийом де Вийон, настоятель церкви св. Бенедикта, которая стала родным домом для Франсуа де Ложа, или де Монкорбье (именно так его следовало бы называть). Он учился в университете и в 1449 получил диплом бакалавра (довольно поздно для своих восемнадцати лет), затем стал лиценциатом, а летом 1452 — магистром. В студенческие годы принял участие в озорной проделке, похитив вместе с однокашниками из владений мадам де ла Брюйер межевой камень, имевший не вполне приличное прозвище. Этому событию было посвящено одно из ранних произведений Вийона (ныне утерянное). В июне 1455 поэт смертельно ранил в уличной стычке молодого священника и был вынужден бежать из Парижа; перебравшись в Шеврез и Бур-ла-Рен, он проводил время в любовных утехах с распутной аббатисой монастыря Пор-Рояль. В январе 1456 ему было даровано помилование, и он вернулся в Париж. В конце того же года, ближе к Рождеству, поэт решил уехать из Парижа (возможно, в Анжер) и написал маленькую шутливую поэму из 320 строк — Лэ (Les Lais), иначе — Малое Завещание (Petit Testament), где отписывал свое более чем сомнительное «имущество» различным горожанам. В это же время он связался с шайкой, ограбившей Наваррский коллеж. Имена преступников вскоре стали известны властям, и Вийон около четырех лет (1456-1460) скрывался в провинциях Берри, Орлеане и Дофине.

Летом 1461 поэт оказался в епископской тюрьме городка Менсюр-Луар и вышел на свободу лишь благодаря королевской амнистии. Друзья и родственники Франсуа добились для него условного помилования; он смог вернуться в Париж и после кратковременного заключения (3-7 ноября) был освобожден, дав письменное обязательство возместить свою долю награбленного (120 экю). Поэт уже успел истощить всеобщее терпение, и когда в начале 1463 он принял участие в уличной драке, его отправили в тюрьму Шатле и без долгих околичностей приговорили к повешению. Он подал прошение о помиловании, и 5 января парижский парламент заменил смертную казнь на десятилетнее изгнание из города.

В самом конце 1461 или в начале 1462, сразу по возвращении в Париж, Вийон создал свой шедевр — Завещание (Testament), иначе — Большое Завещание (Grand Testament). Оно повторяет структуру Лэ, но насмешливые дарения предваряются обширным вступлением (строфы 1-832). Кроме того, поэт включил в поэму многочисленные «баллады» и несколько других стихотворений, написанных в разное время и по разным поводам. Самая знаменитая — Баллада-молитва Богородице (Ballade pour prier Nostre Dame), которую Франсуа вложил в уста своей матери. Столь же известны баллада, посвященная бойким на язык парижанкам (Баллада о парижских дамах — Ballade des femmes de Paris), и баллада, в которой высмеивается сельская идиллия (авторство ее приписывается епископу Филиппу де Витри) — Баллада-спор с Франком Гонтье (Les contrediz de Franc Gontier). Завершают поэму эпитафия Вийона самому себе и Баллада о прощении (Ballade de mercy). Среди вставных баллад лучшей, без сомнения, является Эпитафия (L’йpitaphe Villon), более известная под названием Баллада повешенных (Ballade des pendus): она была написана в то время, когда Вийон ожидал смертной казни. Вполне достойны его таланта баллада, в которой он просит у судей трехдневной отсрочки приговора, и насмешливое стихотворение, где поэт советуется с тюремщиком относительно подачи прошения о помиловании.

Под именем Вийона сохранилось несколько баллад, написанных на жаргоне воровского братства Кокийаров. Они почти не поддаются расшифровке. Впервые стихи Вийона были напечатаны в 1489 парижским издателем Пьером Леве.

Отточенность стиха, иносказательность и мрачный юмор делают его уникальным явлением в средневековой литературе.

ИЗ ЛИРИКИ

 

(перевод Ю.Б.Корнеева)

 

 

БАЛЛАДА О ДАМАХ БЫЛЫХ ВЕКОВ

Где Флора-римлянка сейчас?
Где рок, красу губящий рьяно,
Архипиаду скрыл от нас?
Ушла Таис в какие страны?
Где Эхо, чей ответ так странно
Звучал в безмолвье рощ и рек?
Где эти девы без изъяна? -
Где ныне прошлогодний снег?

Где Элоиза, с кем был раз
Застигнут Абеляр нежданно,
Из-за чего он и угас
Скопцом-монахом слишком рано?
Где королева, чья охрана
В мешок зашила и навек
Швырнула в Сену Буридана? -
Где ныне прошлогодний снег?

Где Бланш - сирены сладкий глас
И белая лилея стана?
Где Берта, мать того, кто спас
Французский край от басурмана?
Где слава лотарингцев Жанна,
Чьи дни английский кат пресек
В огне костра у стен Руана? -
Где ныне прошлогодний снег?

Принц, не придумано аркана,
Чтоб задержать мгновений бег.
К чему ж крушиться постоянно:
«Где ныне прошлогодний снег?»

 

 

БАЛЛАДА ПРИМЕТ

Я знаю множество примет;
Я знаю, где есть ход запасный;
Я знаю, кто и как одет;
Я знаю, что и чем опасно;
Я знаю, где овраг пропастный;
Я знаю, часты грозы в мае;
Я знаю, где дождит, где ясно;
Я знаю все, себя не зная.

Я знаю, есть на все ответ;
Я знаю, где черно, где красно;
Я знаю, что где на обед;
Я знаю, лжем мы ежечасно;
Я знаю, хищна волчья стая;
Я знаю, жалобы напрасны;
Я знаю все, себя не зная.

Я знаю были давних лет;
Я знаю, люди разномастны;
Я знаю, кто богат, кто нет;
Я знаю, кожа чья атласна;
Я знаю, глуп, кто любит страстно;
Я знаю, алчности нет края;
Я знаю, умники несчастны;
Я знаю все, себя не зная.

Я знаю, принц, что жизнь ужасна;
Я знаю, на земле нет рая;
Я знаю, смерть над каждым властна;
Я знаю все, себя не зная.

БАЛЛАДА ПОСЛОВИЦ Коль по воду кувшин ходитьПовадился, и нее он канет;Коль целый день одно твердить,Любая басенка наянит;Плод, вовремя не снятый, вянет:Кого молва превознесет,Того уж после всяк помянет;Кто ищет, тот всегда найдет. К чему рацеи разводить,Как дьявол за язык ни тянет,О том, чего не воротить?Ножа больнее сплетня ранит;Божба всегда уста поганит;Не след хвалиться наперед;Лесть мудреца и то арканит;Кто ищет, тот всегда найдет. На то и туча, чтоб дождить,Покуда солнце не проглянет;На то и ладан, чтоб кадить;Поет не каждый, кто горланит;В силки на вабик птицу манят;Час с милым кажется за год;Пред пилкою бревно болванят;Кто ищет, тот всегда найдет. Кто любит Бога - церковь чтит;Хмельное не бодрит - дурманит;Деньга деньгу сама родит;Тот не продаст, кто не обманет;Охотник кормит псов заране;Терпенье города беретИ стену всякую таранит;Кто ищет, тот всегда найдет. Принц, ввек умен глупец не станет,Но дурь с себя и он стряхнет,Коль гром над головою грянет;Кто ищет, тот всегда найдет.

 

 

БАЛЛАДА ИСТИН НАИЗНАНКУ

Враг помогает, друг вредит;
Вкус мы находим только в сене;
Бесстыдник тот, кто терпит стыд;
Без равнодушья нет влеченья;
Порука силы - ослабленье;
Бывает мышь страшней, чем слон;
Примета памяти - забвенье;
Не глуп лишь дурень, что влюблен.

Надежен страж, коль крепко спит;
Смех вызывают только пени;
Льстец - тот, кто правду говорит;
Подчас губительно спасенье;
Взлет горше всякого паденья;
Стон тем слышней, чем тише он;
Свет ярче там, где гуще тени;
Не глуп лишь дурень, что влюблен.

От пьяницы водой разит;
Мы зрячи только в ослепленье;
Кто веселится, тот скорбит;
Недуг желанней исцеленья;
Важней здоровья пресыщенье;
Неряхой часто франт пленен;
Победа хуже пораженья;
Не глуп лишь дурень, что влюблен.

В балладе скрыто поученье,
И говорю я в заключенье:
Лень - лучшая подруга рвенья;
Ложь - то, в чем каждый убежден;
Осел - искусник первый в пенье;
Не глуп лишь дурень, что влюблен.

 

 

БАЛЛАДА ПОЭТИЧЕСКОГО СОСТЯЗАНИЯ В БЛУА*

У родника от жажды я стенаю;
Хочу сказать: «Прощай!» - кричу: «Привет!»
Чужбина для меня - страна родная.
Надеюсь там я, где надежды нет;
Хулу нежданно шлю хвале вослед;
Лишь тем одушевляюсь, что мертво;
Смеюсь сквозь слезы бог весть отчего.
Студь жжет меня, жара бросает в дрожь.
Нагой, как червь, я славлю щегольство,
Отвсюду изгнан и повсюду вхож.

В бесспорное я веры не питаю;
За явь охотно принимаю бред;
Случайность неизбежностью считаю;
Где разрешенье есть, блюду запрет.
Что всем знакомо - для меня секрет.
Хотя мое бесчисленно родство,
Наследства я не жду ни от кого;
С любым играю, не любя картеж;
С крыльца сойдя, боюсь упасть с него,
Отвсюду изгнан и повсюду вхож.

Транжира я, хоть скупостью страдаю;
Мню тех друзьями, кто чинит мне вред;
Спасаюсь бегством, если побеждаю;
Скорблю о пораженьях в дни побед.
Ворона в белый, лебедь в черный цвет
Окрашены для глаза моего.
Кто груб со мной, тот мне милей всего.
Не различаю правду я и ложь,
С учтивостью мешаю озорство,
Отвсюду изгнан и повсюду вхож.

Не скрою, милосердный принц, того,
Что, зная все, не знаю ничего,
Живу с людьми и на отшибе все ж,
Пекусь о многом, алчу одного,
Отвсюду изгнан и повсюду вхож.

 

* Написана в 1458 г. в Блуа при дворе герцога Карла Ор-леанского (1394-1465), который сам был поэтом.

 

 

СПОР В ФОРМЕ БАЛЛАДЫ МЕЖ ТЕЛОМ И СЕРДЦЕМ ВИЙОНА

- Кто там стучит? - Я. - Кто ты? - Сердце я,
Которое живет в груди твоей
И, видя, что без пищи и питья
Ты чахнешь, пса бездомного бедней,
Тебя жалеет что ни год сильней.
- Что я тебе? - Ты вздор несешь страшенный
Ведь мы же нераздельны совершенно.
- Дай мне подумать. Жди. - И долго ль ждать?
- Пока я в возраст не войду степенный.
- Тогда смолкаю я. - А мне плевать.

- Чего ты ищешь? - Легкого житья.
- Лет тридцать прожил ты. К числу детей
Тебя не отнесешь, но блажь твоя
Тебе отстать мешает от друзей.
- Что ты умеешь? - Ничего. Верней,
Мух отличать от молока мгновенно:
Они черны, оно бело и пенно.
- И это все? - Что мне еще сказать?
- Погибнешь ты. - Уж так ли непременно?
- Тогда смолкаю я. - А мне плевать.

- Бедняга ты, признаюсь не тая.
Жить этак может только дуралей,
И будь ты вправду глупая свинья,
Тебя я извинило бы скорей,
Но ты ж других, пожалуй, поумней,
А вот себя бесчестишь откровенно,
Глумясь над общим мненьем дерзновенно.
Ответь же! - Полно попусту болтать.
- Ну, если ты грубишь мне столь надменно,
Тогда смолкаю я. - А мне плевать.

- Кто сбил тебя с пути? - Нужда моя.
Влияние Сатурна с юных дней
Гнетет меня*. - Что за галиматья!
Лишь человек кузнец судьбы своей,
И Соломон писал** не зря, ей-ей:
«Мудрец влиять способен несомненно
На роль светил небесных в жизни бренной».
- Не ври. Никто другим не волен стать.
- Неужто? - Да, таков закон вселенной.
- Тогда смолкаю я. - А мне плевать.

- Впредь жить ты хочешь лучше? - Неизменно.
- Изволь же... - Что? - Покаяться смиренно,
Лишь чтение любить самозабвенно,
Людей дурных бежать. - И тосковать?
- Опомнись, тело, иль пойдешь в геенну.
- Не все ль равно, коль я с рожденья тленно?
- Тогда смолкаю я. - А мне плевать.

 

*Влияние Сатурна с юных дней гнетет меня... - представ-ления о влиянии небесных тел на судьбу человека имелиширочайшее хождение в средние века.**И Соломон писал... - слова, несомненно навеянныеБиблией (Прем., 7, 77): "Сам Он даровал мне неложноепознание существующего, чтобы познать устройство мира идействие стихий".

 

 

БАЛЛАДА ПОВЕШЕННЫХ

Терпимей будьте, братья люди, к нам,
Что раньше вас прошли земным путем.
Коль явите вы жалость к мертвецам,
В свой срок и вам Господь воздаст добром.
Вот мы висим на рели вшестером,
Плоть отпадает от костей кусками,
Кружится воронье над головами,
И нас по праву судите вы строго,
Но, не смущаясь нашими делами,
О милосердье к нам молите Бога.

Нас не корите тем, что палачам
Мы в руки были отданы судом:
Ведь слишком часто, как известно вам,
Где зло, где благо, мы не сознаем.
Предстали наконец мы пред Творцом,
Чтоб Он Своими возвестил устами
Тем, кто Его закон не чтил годами,
В рай или же в геенну им дорога,
А вы, коль скоро мы в расчете с вами,
О милосердье к нам молите Бога.

Сечет нас ночью дождь по черепам
И солнце зноем обжигает днем,
Сороки очи выклевали нам,
Но мы уснуть не можем вечным сном,
Покудова покой не обретем,
А нас качает взад-вперед ветрами.
Не заноситесь, люди, перед нами,
А за себя восчувствуйте тревогу
И, шествуя не нашими стезями,
О милосердье к нам молите Бога.

Христе, Владыка, правящий мирами,
Не дай, чтоб нас в аду терзало пламя
За то, что в жизни мы грешили много,
А вы, о люди, исходя слезами,
О милосердье к нам молите Бога.

 

ЧЕТВЕРОСТИШИЕ, НАПИСАННОЕВИЙОНОМ ПОСЛЕ ПРИГОВОРАК ПОВЕШЕНИЮ Я - Франсуа, парижский хват,И казни жду, отнюдь не рад,Что этой шее объяснят,Сколь тяжек на весу мой зад.

 

МАТЕРИАЛЫ К ТЕМЕ

Осип Мандельштам

 

ФРАНСУА ВИЛЛОН (1910)

 

1

Астрономы точно предсказывают возвращение кометы через большой промежуток времени. Для тех, кто знает Виллона, явление Верлена представляется именно таким астрономическим чудом. Вибрация этих двух голосов поразительно сходная. Но кроме тембра и биографии, поэтов связывает почти одинаковая миссия в современной им литературе. Обоим суждено было выступить в эпоху искусственной, оранжерейной поэзии, и, подобно тому как Верлен разбил serres chaudes символизма, Виллон бросил вызов могущественной риторической школе, которую с полным правом можно считать символизмом XV века. Знаменитый «Роман о Розе» построил непроницаемую ограду, внутри которой продолжала сгущаться тепличная атмосфера, необходимая для дыхания аллегорий, созданных этим романом. Любовь, Опасность, Ненависть, Коварство - не мертвые отвлеченности. Они не бесплотны. Средневековая поэзия дает этим призракам как бы астральное тело и нежно заботится об искусственном воздухе, столь необходимом для поддержания их существования. Сад, где живут эти своеобразные персонажи, обнесен высокой стеной. Влюбленный, как повествует начало «Романа о Розе», долго ходил вокруг этой стены в тщетных поисках незаметного входа.

Поэзия и жизнь в XV веке - два самостоятельных и враждебных измерения. Трудно поверить, что метр Аллен Шартье подвергся настоящему гонению и терпел житейские неприятности, вооружив тогдашнее общественное мнение слишком суровым приговором над Жестокой Дамой, которую он утопил в колодце слез, после блестящего суда, с соблюдением всех тонкостей средневекового судопроизводства. Поэзия XV века автономна: она занимает место в тогдашней культуре, как государство в государстве. Вспомним Двор Любви Карла VI; разнообразные должности охватывают 700 человек, начиная от высшей синьории, кончая низшими буржуа и низшими клериками. Исключительно литературный характер этого учреждения объясняет пренебрежение к сословным перегородкам. Гипноз литературы был настолько силен, что члены подобных ассоциаций разгуливали по улицам, украшенные зелеными венками - символом влюбленности, - желая продлить литературный сон в действительности.

 

II

Франсуа Монкорбье (де Лож) родился в Париже в 1431 году, во время английского владычества. Нищета, окружавшая его колыбель, сочеталась с народной бедой и, в частности, с бедой столицы. Можно было ожидать, что литература того времени будет исполнена патриотического пафоса и жажды мести за оскорбленное достоинство нации. Между тем ни у Виллона, ни у его современников мы не найдем таких чувств. Франция, полоненная чужеземцами, показала себя настоящей женщиной. Как женщина в плену, она отдавала главное внимание мелочам своего культурного и бытового туалета, с любопытством присматриваясь к победителям. Высшее общество, вслед за своими поэтами, по-прежнему уносилось мечтой в четвертое измерение Садов Любви и Садов Отрады, а для народа по вечерам зажигались огни таверны и в праздники разыгрывались фарсы и мистерии.

Женственно-пассивная эпоха наложила глубокий отпечаток на судьбу и характер Виллона. Через всю свою беспутную жизнь он пронес непоколебимую уверенность, что кто-то должен о нем заботиться, ведать его дела и выручать его из затруднительных положений. Уже зрелым человеком, брошенный епископом Орлеанским в подвал темницы Meung sur Loire, он жалобно взывает к своим друзьям: «Le laisserez-vous la, le pauvre Villon?..» Социальная карьера Франсуа Монкорбье началась с того, что его взял под опеку Гильом Виллон, почтенный каноник монастырской церкви Saint-Benoit le Bestourne. По собственному признанию Виллона, старый каноник был для него «больше чем матерью». В 1449 году он получает степень бакалавра, в 1452-м - лиценциата и метра. «О господи, если бы я учился в дни моей безрассудной юности и посвятил себя добрым нравам - я получил бы дом и мягкую постель. Но что говорить! Я бежал из школы, как лукавый мальчишка: когда я пишу эти слова - сердце мое обливается кровью». Как это ни странно, метр Франсуа Виллон одно время имел несколько воспитанников и обучал их, как мог, школьной премудрости. Но, при свойственном ему честном отношении к себе, он сознавал, что не вправе титуловаться метром, и предпочел в балладах называть себя «бедным маленьким школяром». Да и особенно трудно было заниматься Виллону, так как, будто нарочно, на годы его учения выпали студенческие волнения 1451 - 1453 годов. Средневековые люди любили считать себя детьми города, церкви, университета... Но «дети университета» исключительно вошли во вкус шалостей. Была организована героическая охота за наиболее популярными вывесками парижского рынка. Олень должен был повенчать Козу и Медведя, а Попугая предполагали поднести молодым в подарок. Студенты похитили пограничный камень из владений Mademoiselle la Bryuere, водрузили его на горе св. Женевьевы, назвав la Vesse, и, силой отбив от властей, прикрепили к месту железными обручами. На круглый камень поставили другой, продолговатый - «Pet au Diable» и поклонялись им по ночам, осыпав их цветами, танцуя вокруг под звуки флейт и тамбуринов. Взбешенные мясники и оскорбленная дама затеяли дело. Прево Парижа объявил студентам войну. Столкнулись две юрисдикции - и дерзкие сержанты должны были на коленях, с зажженными свечами в руках, просить прощения у ректора. Виллон, несомненно стоявший в центре этих событий, запечатлел их в не дошедшем до нас романе «Pet au Diable».

 

III

Виллон был парижанин. Он любил город и праздность. К природе он не питал никакой нежности и даже издевался над нею. Уже в XV веке Париж был тем морем, в котором можно было плавать, не испытывая скуки и позабыв об остальной вселенной. Но как легко натолкнуться на один из бесчисленных рифов праздного существования! Виллон становится убийцей. Пассивность его судьбы замечательна. Она как бы ждет быть оплодотворенной случаем, все равно - злым или добрым. В нелепой уличной драке Виллон тяжелым камнем убивает священника Шермуа. Приговоренный к повешению, он апеллирует и, помилованный, отправляется в изгнание. Бродяжничество окончательно расшатало его нравственность, сблизив его с преступной бандой la Coquille, членом которой он становится. По возвращении в Париж он участвует в крупном воровстве в College de Navarre и немедленно бежит в Анжер - из-за несчастной любви, как он уверяет, на самом же деле для подготовки ограбления своего богатого дяди. Скрываясь с парижского горизонта, Виллон публикует «Petit Testament». Затем следуют годы беспорядочного скитания, с остановками при феодальных дворах и тюрьмах. Амнистированный Людовиком XI 2 октября 1461 года, Виллон испытывает глубокое творческое волнение, его мысли и чувства становятся необычайно острыми, и он создает «Grand Testament» - свой памятник в веках. В ноябре 1463 года Франсуа Виллон был созерцательным свидетелем убийства на улице Saint jaques. Здесь кончаются наши сведения о его жизни и обрывается его темная биография.

 

IV

Жесток XV век к личным судьбам. Многих порядочных и трезвых людей он превратил в Иовов, ропщущих на дне своих смрадных темниц и обвиняющих Бога в несправедливости. Создался особый род тюремной поэзии, проникнутой библейской горечью и суровостью, насколько она доступна вежливой романской душе. Но из хора узников резко выделяется голос Виллона. Его бунт больше похож на процесс, чем на мятеж. Он сумел соединить в одном лице истца и ответчика. Отношение Виллона к себе никогда не переходит известных границ интимности. Он нежен, внимателен, заботлив к себе не более, чем хороший адвокат к своему клиенту. Самосострадание - паразитическое чувство, тлетворное для души и организма. Но сухая юридическая жалость, которой дарит себя Виллон, является для него источником бодрости и непоколебимой уверенности в правоте своего «процесса». Весьма безнравственный, «аморальный» человек, как настоящий потомок римлян, он живет всецело в правовом мире и не может мыслить никаких отношений вне подсудности и нормы. Лирический поэт по природе своей - двуполое существо, способное к бесчисленным расщеплениям во имя внутреннего диалога. Ни в ком так ярко не сказался этот «лирический гермафродитизм», как в Виллоне. Какой разнообразный подбор очаровательных дуэтов: огорченный и утешитель, мать и дитя, судья и подсудимый, собственник и нищий...

Собственность всю жизнь манила Виллона, как музыкальная сирена, и сделала из него вора... и поэта. Жалкий бродяга, он присваивает себе недоступные ему блага с помощью острой иронии.

Современные французские символисты влюблены в вещи, как собственники. Быть может, самая «душа вещей» не что иное, как чувство собственника, одухотворенное и облагороженное в лаборатории последовательных поколений. Виллон отлично сознавал пропасть между субъектом и объектом, но понимал ее как невозможность обладания. Луна и прочие нейтральные «предметы» бесповоротно исключены из его поэтического обихода. Зато он сразу оживляется, когда речь заходит о жареных под соусом утках или о вечном блаженстве, присвоить себе которое он никогда не теряет окончательной надежды.

Виллон живописует обворожительный interieur в голландском вкусе, подглядывая в замочную скважину.

 

V

Симпатия Виллона к подонкам общества, ко всему подозрительному и преступному - отнюдь не демонизм. Темная компания, с которой он так быстро и интимно сошелся, пленила его женственную природу большим темпераментом, могучим ритмом жизни, которого он не мог найти в других слоях общества. Нужно послушать, с каким вкусом рассказывает Виллон в «Ballade de la grosse Margot» о профессии сутенера, которой он, очевидно, не был чужд: «Когда приходят клиенты, я схватываю кувшин и бегу за вином». Ни обескровленный феодализм, ни новоявленная буржуазия, с ее тяготением к фламандской тяжести и важности, не могли дать исхода огромной динамической способности, каким-то чудом накопленной и сосредоточенной в парижском клерке. Сухой и черный, безбровый, худой, как Химера, с головой, напоминавшей, по его собственному признанию, очищенный и поджаренный орех, пряча шпагу в полуженском одеянии студента, - Виллон жил в Париже как белка в колесе, не зная ни минуты покоя. Он любил в себе хищного, сухопарого зверька и дорожил своей потрепанной шкуркой: «Не правда ли, Гарнье, я хорошо сделал, что апеллировал, - пишет он своему прокурору, избавившись от виселицы, - не каждый зверь сумел бы так выкрутиться». Если б Виллон в состоянии был дать свое поэтическое credo, он, несомненно, воскликнул бы, подобно Верлену:

Du mouvement avant toute chose!

Могущественный визионер, он грезит собственным повешением накануне вероятной казни. Но, странное дело, с непонятным ожесточением и ритмическим воодушевлением изображает он в своей балладе, как ветер раскачивает тела несчастных, туда-сюда, по произволу... И смерть он наделяет динамическими свойствами и здесь умудряется проявить любовь к ритму и движению... Я думаю, что Виллона пленил не демонизм, а динамика преступления. Не знаю, существует ли обратное отношение между нравственным и динамическим развитием души? Во всяком случае, оба завещания Виллона, и большое и малое - этот праздник великолепных ритмов, какого до сих пор не знает французская поэзия, - неизлечимо аморальны. Жалкий бродяга дважды пишет свое завещание, распределяя направо и налево свое мнимое имущество, как поэт иронически утверждая свое господство над всеми вещами, какими ему хотелось бы обладать: если душевные переживания Виллона, при всей оригинальности, не отличались особой глубиной, - его житейские отношения, запутанный клубок знакомств, связей, счетов, представляли комплекс гениальной сложности. Этот человек ухитрился стать в живое, насущное отношение к огромному количеству лиц самого разнообразного звания, на всех ступенях общественной лестницы - от вора до епископа, от кабатчика до принца. С каким наслаждением рассказывает он их подноготную! Как он точен и меток! «Testaments» Виллона пленительны уже потому, что в них сообщается масса точных сведений. Читателю кажется, что он может ими воспользоваться, и он чувствует себя современником поэта. Настоящее мгновение может выдержать напор столетий и сохранить свою целость, остаться тем же «сейчас». Нужно только уметь вырвать его из почвы времени, не повредив его корней, - иначе оно завянет. Виллон умеет это делать. Колокол Сорбонны, прервавший его работу над «Petit Testaments», звучит до сих пор.

Как принцы трубадуров, Виллон «пел на своей латыни»: когда-то, школяром, он слышал про Алкивиада - и в результате незнакомка Archipidae примыкает к грациозному шествию Дам былых времен.

 

VI

Средневековье цепко держалось за своих детей и добровольно не уступало их Возрождению. Кровь подлинного средневековья текла в жилах Виллона. Ей он обязан своей цельностью, своим темпераментом, своим духовным своеобразием. Физиология готики - а такая была, и средние века именно физиологически-гениальная эпоха - заменила Виллону мировоззрение и с избытком вознаградила его за отсутствие традиционной связи с прошлым. Более того - она обеспечила ему почетное место в будущем, так как XIX век французской поэзии черпал свою силу из той же национальной сокровищницы - готики. Скажут: что имеет общего великолепная ритмика «Testaments», то фокусничающая, как бильбоке, то замедленная, как церковная кантилена, с мастерством готических зодчих? Но разве готика не торжество динамики? Еще вопрос, что более подвижно, более текуче - готический собор или океанская зыбь? Чем, как не чувством архитектоники, объясняется дивное равновесие строфы, в которой Виллон поручает свою душу Троице через Богоматерь - Chambre de la Divinite - и девять небесных легионов. Это не анемичный полет на восковых крылышках бессмертия, но архитектурно обоснованное восхождение, соответственно ярусам готического собора. Кто первый провозгласил в архитектуре подвижное равновесие масс и построил крестовый свод - гениально выразил психологическую сущность феодализма. Средневековый человек считал себя в мировом здании столь же необходимым и связанным, как любой камень в готической постройке, с достоинством выносящий давление соседей и входящий неизбежной ставкой в общую игру сил. Служить не только значило быть деятельным для общего блага. Бессознательно средневековый человек считал службой, своего рода подвигом, неприкрашенный факт своего существования. Виллон, последыш, эпигон феодального мироощущения, оказался невосприимчив к его этической стороне, круговой поруке. Устойчивое, нравственное в готике было ему вполне чуждо. Зато, неравнодушный к динамике, он возвел ее на степень аморализма. Виллон дважды получал отпускные грамоты - lettres de remission - от королей: Карла VII и Людовика XI. Он был твердо уверен, что получит такое же письмо от Бога, с прощением всех своих грехов. Быть может, в духе своей сухой и рассудочной мистики он продолжил лестницу феодальных юрисдикций в бесконечность и в душе его смутно бродило дикое, но глубоко феодальное ощущение, что есть Бог над Богом...

«Я хорошо знаю, что я не сын ангела, венчанного диадемой звезды или другой планеты», - сказал о себе бедный парижский школьник, способный на многое ради хорошего ужина.

Такие отрицания равноценны положительной уверенности.

 

 

РЕКОМЕНДОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА

Источники:

Данте Алигьери. Божественная комедия. - М.: Правда, 1982

Чосер Дж. Кентерберийские рассказы. - М.: Эксмо, 2007

Вийон Ф. Сочинения / Пер. с фр. Ю.Б. Корнеева. - М.: ТОО Летопись, 1998.

Учебники и учебные пособия:

Луков В.А. История литературы. Зарубежная литература от истоков до наших дней. — М., 2003.

История всемирной литературы: В 9 т. — Т. 2. — М., 1984.

История зарубежной литературы: Раннее Средневековье и Возрождение / Под редакцией В. М. Жирмунского. — М., 1987.

Алексеев М.П. и др. История зарубежной литературы: Средние века. Возрождение (любое издание).

Пуришев Б.И. Литература эпохи Возрождения: Курс лекций. — М., 1996.

Шайтанов И.О., Афанасьева О.В. Зарубежная литература: Средние века. — М., 1996.

Шайтанов И.О. Зарубежная литература: Эпоха Возрождения. — М., 1998.

 

Хрестоматии:

Зарубежная литература Средних веков. Хрестоматия / Сост. Б.И. Пуришев. — М., 2004.

Зарубежная литература: Эпоха Возрождения. Хрестоматия / Сост. Б.И. Пуришев. — М.: Просвещение, 1976.

Хрестоматия по литературе Средневековья: В 2 т. / Сост. Г.В. Стадников. - Спб., 2003.

Критическая литература:

Зарубежные писатели: Биобиблиографический словарь: В 2 ч. / Под ред. Н.П. Михальской. — М., 1997.

Голенищев-Кутузов И.Н. Творчество Данте и мировая культура. - М., 1971.

Данченко В.Т. Данте Алигьери: Библиографический указатель русских переводов и критической литературы на русском языке. 1762 - 1972. - М., 1973.

Кашкин И.А. Джеффри Чосер // Кашкин И.А. Для читателя-современника. - М., 1977.

Ле Гофф Ж. Цивилизация средневекового Запада. — М., 1992.

Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. — М., 1978.

Мандельштам О. Разговор о Данте // Мандельштам О. Слово и культура. - М., 1987. С. 108-152.

Мандельштам О.Э. Франсуа Виллон // Мандельштам О. Слово и культура. - М., 1987. С.99-107.

Фавье Ж. Франсуа Вийон. - М., 1991.

Хейзинга Й. Осень средневековья. — М., 1988.