Психологические корни воровства

Какие же желания лежат в основе воровства? Что для себя делает ребенок, когда крадет чужое? Общеизвестно, и это подтвердили наши дети: ворованным почти никогда не пользуются. Игрушки хранились в тайниках, в них практически не играли. Деньги тратились бессмысленно и быстро. Ситуация была абсурдной, если смотреть с точки зрения здравого смысла: один мальчик украл 3 «плеера», имея свой - такой же.

Мое представление о том, что происходит с ворующим ребенком, было смутным и общим: акт агрессии, фрустрированные потребности, отсутствие ощущения собственной значимости и похожее. Я не часто сталкивалась с ворующими детьми в своей терапевтической практике. Но когда это случалось, я шла от предположения, что ребенку чего-то сильно не хватает: оставалось найти это что-то и научить получать более приемлемыми способами. В этот раз я задалась вопросом: почему одни дети воруют, а другие - нет (речь шла не о единичном случае, который бывает в жизни, наверное, каждого, а о регулярной и осознанной практике жизни). Ведь тех, кому чего-то сильно не хватает, достаточно много, однако не все они воруют.

Что же забирает вор? Он покушается на нашу безопасность. Он нарушает нашу приватность. Возможно, он живет в том ощущении незащищенности, постоянной угрозы, которое пробуждает в нас. Возможно, детское и подростковое воровство - реализация неудовлетворенной потребности брать, ничего не давая взамен. Брать, а не покупать и не менять (что по сути одно и то же), т.к. еще не на что. Во внутреннем плане это может быть фиксация на ранней потребности в слиянии, не прожитом ребенком, с размытостью границ и неясностью собственных желаний, с одной стороны, и насилие извне, порождающее постоянную реактивную агрессию по защите своей границы, с другой стороны.

 

Тренинг с детьми (9-11 лет)

был посвящен, во-первых, прояснению понятий «воровство», «мое», «чужое», «наше», а во-вторых направлен на осознание границ и содержания своего пространства и некоторую проработку проявившихся проблем. Тренинг выявил интересную вещь: если знание о воровстве и собственности (так сказать, культурный пласт) было вполне четкими и адекватным, то в психологическом плане проявилась та путаница, которая, видимо, и свидетельствовала о несформированности ощущения границ и о подвижности именно этого феномена (возможно, это одна из задач личностного развития в переходном возрасте).

Первое, что меня удивило - это наличие людей и животных в поле, которое изначально и четко задавалось как поле вещей. Аргументация была вполне логичной: ведь это мои родители, а не чьи-нибудь еще. Или: да, это моя кошка. Я могу ею распоряжаться, мне ее подарили. Стало ясно, что сами критерии вещи размыты. Вещь - не только материальна, но и не имеет собственной воли? Видимо, с детьми это тоже стоит прояснять.

Второе, что меня удивило - что само понятие «моего» тоже неясно. Что есть мое? То, чем я могу распоряжаться самостоятельно? То, чем я пользуюсь? То, что люблю? За что отвечаю? Или все это вместе?

И, наконец, то, что было ожидаемым и всеобщим: это смешение моего и нашего. Особенно это касалось родительских или семейных вещей. Видимо, само смешение не страшно и характерно для этого возраста. Дети, у которых проявлялось именно смешение, были достаточно благополучны и в учебе, и в отношениях. Они были способны заявить и реализовать свой интерес и принять, использовать чужой. Видимо, структурирование границ своего пространства, вытеснение общих вещей на эту границу и расширение собственного значимого вещного пространства совпадает с постепенным обретением автономии в подростковом возрасте и является зоной ближайшего развития детей.

Возможно, именно этим объяснялось довольно спокойное отношение наших детей к воровству: потребность в автономии они вполне могли удовлетворить в различных формах и условиях школьной жизни, которые давали достаточный простор для свободной самореализации и ответственности. Иногда мне кажется, что им предоставляется пространства и свободы больше, чем они могут освоить.

Как крайности проявились две тенденции: либо все было «наше», пространство, которое ребенок выделял как свое, было мизерным: карандаш, портфель. В поведении этих детей беспокоило то, что характерно для механизма слияния: непроявленность собственных интересов, пассивность, нежелание заявлять свою позицию (видимо, из-за отсутствия таковой), полное отсутствие здоровой агрессии. В отношениях они были незаметны и несколько аутичны. Вторая крайность была связана с неправомерным расширением своих границ, вернее, с заполнением своего пространства общими вещами, когда «своим» объявлялось «наше». В поведении эти дети были агрессивны, экспансивны, пытались постоянно доминировать, даже тогда, когда их некомпетентность была очевидна им самим. У всех были проблемы в учебе.

То есть, фактически, это были не два феномена, а один: отсутствие действительно своего пространства. И работа с ними была направлена на одно и тоже: выделение и отделение своих вещей, а фактически, своего пространства. Только одним требовалось «захватить» какие-то вещи, а точнее признать своим то, что до этого как бы не существовало. Другим же требовалось отказаться от части своих прав на то, чем им хотелось бы распоряжаться и отыскать то, что, может быть, не так ценно и интересно, но зато свое (и, возможно, почувствовать, что именно этим может быть и ценно, и интересно). Также появилось предположение, как могут учителя и воспитатели, используя идею вещей, помочь этим  детям - в повседневной жизни почувствовать свои границы и свою индивидуальность.

 

Ворующие дети

Интересна оказалась картина у детей, которые были пойманы или подозревались в воровстве. У них наблюдались обе крайности, описанные выше, но работа по выделению и наполнению собственного пространства встречала сильнейшее сопротивление. Когда я спрашивала, что из своих вещей они могли бы отдать, чтобы получить то, что очень хочется, остальные дети готовы были расстаться с ножиком, львенком, «Барби». Эти же дети широким жестом «отдавали» квартиры и родительские машины. Один мальчик убеждал меня, что папина машина - это и его машина: он может ею распоряжаться, поменять, отдать.

Фактически они настаивали на сохранении для себя тон картины мира, которая была, и пытались жить в ней в реальности. Очевидно, она служила каким-то важным защитным механизмом и одновременно путем реализации каких-то потребностей. Пространство общего тренинга не давало возможности для более глубокой проработки. Возможно, их стоит выделить в отдельную группу и поработать в технике взаимодействия пространств, где они имели бы возможность не только выделить и осознать объем своего пространства, но и увидеть, что значит для них пространство другого.

Эта работа еще продолжается, и пока я могу поделиться своей гипотезой, которая возникла из предыдущего опыта индивидуальной и групповой работы с этими детьми и их родителями, а также из опыта коллег, сталкивавшихся в практике с ворующими детьми. Гипотеза следующая: для таких детей автономия другого представляет угрозу. Присутствие в их поле другого человека со своим пространством, своей активностью, своими границами вызывает неосознаваемое ощущение постоянной угрозы. Возможно, это отзеркаленная картинка родительского взаимодействия с ними. Тогда отказ от собственной автономии и покушение на автономию другого может быть попыткой построить для себя более безопасный мир.

Возможно, отчуждение нас от наших вещей спасало нашу сохранность как личностей в то время, когда граница между мной и не-мной разрушалась в масштабах и интересах государства. Не иметь всегда означало не терять. Одно из спасений от постоянного ощущения уязвимости, если я не могу защитить то, что считаю своим пространством - это его не иметь. Или иметь там, куда гарантированно никто не влезет - внутри себя. Но, как отчужденные чувства и части тела не перестают существовать, а лишь выпадают из нашего опыта, так и вещи ничем не замещаются. Их место в нашем внутреннем пространстве пустует. Возможно, страх перед вором тем больше, чем меньше я позволяю себе брать и иметь. Желание заполнить пустоту в своем пространстве проецируется вовне. Или реализуется в самой ранней архаичной форме - воровстве.

 

 

АЛЕКСАНДР МОХОВИКОВ

 СУИЦИДАЛЬНОЕ ПОВЕДЕНИЕ И ГЕШТАЛЬТ-ПОДХОД

Городской центр социально-психологической помощи детям, подросткам и молодежи (Украина, Одесса)

 

Человек и окружающая среда представляют собой поле, сущностью которого является целостность и неразделимость. Связь между ними осуществляется посредством контакта, в ходе которого возникает психическая реальность и происходит психологическое развитие личности. Контактирование обозначает актуальные фигуры, определяющиеся стремлениями, потребностями или желаниями. Выделение фигуры из фона происходит благодаря процессу осознавания того, что действительно происходит с человеком, что он чувствует, как справляется с ситуацией и что делает для ее изменения. Осознаванию препятствуют феномены, возникающие на границе контакта. Их использует человек, чтобы, сопротивляясь, не допустить его становления (1). Эти защиты с различной степенью интенсивности входят в происхождение самоубийства. Каждый конкретный суицид представляет собой ту или иную комбинацию следующих четырех векторов.

Конфлюэнтный вектор суицида.

Слияние или конфлюэнция является состоянием, в котором человек препятствует возникновению фигуры и связанного с ней возбуждения. Таким образом, его психическая реальность представлена фоном. В жизни это характерно для младенца, находящегося в слиянии с матерью. Позднее вполне возможна конфлюэнция с определенной социальной группой, значимым человеком или каким-то незавершенным переживанием (например, горем, представляющимся «безграничным»). Распознавание конфлюэнции в консультативной беседе происходит на основе употребления конфлюэнтом безличных форм («Как-то грустно»), местоимения «мы» («Нам это не под силу») или утверждений в третьем лице («Люди часто попадают в невыносимые ситуации»), в результате чего возникает неясность кто и что именно чувствует в  действительности, каковы, реальные потребности и желания человека. «Конфлюэнтный» клиент излишне быстро вступает в диалог, не особенно разбираясь в сущности происходящего и не стремясь к прояснению ситуации, и желает по возможности «слиться» с собеседником в некое единство.

Конфлюэнтный вектор приобретает значимость, например, при суицидальном повеявши в молодом возрасте, при возникновении у юношей высокой степени слияния с группой, например, принадлежащей деструктивному культу (самоубийство секты Джонса в Гайане и т.п.) или со значимым человеком решившимся на аутоагрессивное действие (от Ромео и Джульетты до кластерных самоубийств после суицида лидера группы «Нирвана» Курта Кобейна в наши дни). Конфлюэнтные самоубийства как бы «поглощают» человека и характеризуются заразительностью, поскольку один суицид облегчает или приводит к возникновению последующего, т.е. появляется «суицидальная волна». В состоянии слияния человек не осознает своих чувств и потребностей, поэтому является весьма восприимчивым к аутоагрессивным действиям.

Конфлюэнтные самоубийства встречаются и в иные периоды жизни человека. «Эратосфен, великий александрийский библиотекарь, ученый универсал третьего дохристианского века, к чьим услугам было более полумиллиона свитков, сделал в восемьдесят лет ужасное открытие. Его глаза начали ему отказывать. Он еще видел, но читать уже не мог. Другой дождался бы полной слепоты. Он счел разлуку с книгами достаточной слепотой. Он мудро улыбнулся, поблагодарил и после нескольких дней голодовки умер». Таково изложение одного из них. (2)

Поскольку конфлюэнтные суициды часто выглядят внезапными и импульсивными, их носителей следует признать одной из серьезных групп риска.

Терапевтическая помощь в этих случаях должна заключаться в мягком, деликатном и ненавязчивом контакте, использовании стратегии различения «мое» - и «не-мое» и проговаривании. Собеседнику важно осознать, что существуют потребности и чувства, принадлежащие только ему, и что они не обязательно связаны с опасностью разобщения со значимыми людьми. Вопросы типа «Что Вы сейчас чувствуете?» или «Чего бы Вам хотелось сейчас?» помогут сосредоточиться на самом себе. А дальнейшая работа с его собственными потребностями и желаниями может стать первых шагом к пересмотру конфлюэнтных взаимоотношениий. Проговаривая свои потребности, человек начинает понимать, чего же он хочет на самом деле, и находить способы достичь желаемого. Осознание собственных целей является началом пути к обретению свободы.

 

Интроективный вектор суицида.

При интроекции контакт с окружающей средой прерывается на стадии возникновения фигуры: человек принимает внутрь себя ценности, стандарты, нормы и правила, имеющие внешнее происхождение, и замещает свое собственное стремление желанием другого человека или группы. Без здоровой интроекции не возможно воспитание или обучение, в ходе которого обычно происходит ассимиляция переживаний. В детстве нередко говорят: «Делай то или не совершай этого», и, подчиняясь, ребенок интроецирует приказ взрослого в качестве суррогата собственной воли. В дальнейшей, повторяясь, эта ситуация обеспечивает человека неосознаваемым опытом: «В жизни надо делать то, и не нужно совершать этого». Чужой опыт заменяет собственные желания настолько, что в дальнейшем утрачивается способность к идентификации и отвержению.

Распознавание интроекций в ходе консультативной беседы происходит на основании употреблении клиентом форм повелительного наклонения, плакатных, лозунговых фраз («Я ничего не стою») с преобладанием «надо» и «должен» («Я должен пожертвовать собой ради...», «Мне нужно пострадать»), а также использования местоимения «я», когда на самом деле речь идет о «мы». Поведение человека-интроектора отличается двусмысленностью: на поверхности - маска послушного, доброго, порядочного человека, за которой скрывается удивительная агрессия или энергия саморазрушения («Я от себя требую» и «Вы мне должны»). Нередко, чем воспитаннее субъект, тем больше в нем проглоченных, но так и не переваренных интроектов. В конечном счете он превращается в кадавра, непрерывно желающего получать советы и в беседе, не разбирая, съедает без остатка все, что ему предлагается. Зачастую, при злоупотреблении интроекцией у человека исчезает отвращение, в том числе и страх перед собственной" смертью. Поскольку человск-интроектор поступает так, как хотят от него другие, то интроективный вектор наиболее представлен в случаях альтруистических самоубийств Э. Дюрктейма (3), которые совершаются, если авторитет общества или группы подавляет идентичность человека, и он жертвует собой на благе других или рада какой-либо социальной, философской или религиозной идеи.

Подросток оказывается особенно чувствительным к вторжению ингроектов. С одной стороны, он готов пожертвовать чем угодно, лишь бы настоять на своем, интуитивно осознавая преимущества собственного выбора, но, с другой стороны, в наследие от детства ему достается чрезмерная подверженность интроектам, что, например, в ходе процедуры «контроля сознания» используется адептами деструктивных культов. Конфликт легко возникает, если интроецируются несовместимые друг с другом представления или установки.

Терапевтическая помощь по устранению интроекции состоит в том, чтобы создать у человека чувство, что выбор возможен, и усилить различие между «Я» и «Ты». Усиление чувства собственного «Я» освобождает от не ассимилированных интроектов. Интроекторы нередко оказываются фанатиками по части получения советов и жертвами в отношении прожитой ими жизни. Одновременно они бывают нетерпеливы, жадны и ленивы. Нетерпение заставляет их немедленно «проглатывать» советы, лень препятствует работе, требующей усилий, а жадность стремится получить как можно больше и побыстрее. Если в ходе оказания терапевтической помощи, человек перестанет воспринимать свое существование как нечто заданное извне или неизменное, а начнет создавать его сам, то этот опыт может стать поворотным пунктом в его самоопределении.

 

Проективный вектор суицида.

Используя проекцию, индивид, что-то в действительности принадлежащее ему, приписывает окружающей среде. Это обычно желания или эмоции,  за которые человек не хочет отвечать сам или не берет ответственности. Таким образом, происходит отвержение существенной части собственного «Я», например, проявлений деструкции или аутоагрессии. Не признавая их в самом себе, человек повсюду начинает находить их в других людях. В силу такой установки он постепенно отстраняется от людей, враждебных в отношении него, желающих зла или несущих опасность, и изолируется от окружающей среды, испытывая подавленность или депрессию. В крайней точке этого движения возникает феномен аномии, описанный Дюркгеймом, при котором самоубийства рассматриваются как следствие неудач в приспособлении к социальным изменениям, приводящим к нарушению взаимных связей личности и группы. Как известно, резкое учащение анемических суицидов отмечается во времена общественно-экономических кризисов.

В консультативной беседе распознавание проекций происходит на основании ухода клиента от выражения своих чувств и прояснения собственных желаний и приписывание их другим людям («Меня недооценивают»), обществу («Нет смысла жить в атом отвратительном мире») или травматическим жизненным обстоятельствам («После того, что случилось, я полностью утратил надежду»). Проекция выдает себя местоимением «оно», тогда как на самом деле речь идет о «я». В беседе эти клиенты бывают склонны к наставлениям и поучениям. Их личность характеризуется такими чертами как недоверие, подозрительность, нередко жестокость. Они склочны проявлять возмущение, агрессию или избирать наиболее брутальные способы саморазрушения.

Терапевтическая помощь в осознании проекций прежде всего направлена на установление и всемерное поддержание отношений доверия. Реальная поддержка заключается в том, чтобы показать, что существует шанс выйти за пределы порой грандиозной системы проекции, и это действие, несомненно, будет принято и одобрено. На этом фоне к клиенту постепенно возвращаются отчужденные части его мыслей, чувств или желаний. Тем самым восстанавливается причастность к жизни и появляется энергия изменений.

 

Ретрофлексивный вектор суицида.

При ретрофлексии человек останавливает возбуждение на уровне конкретного действия. Его чувства или желания остаются внутри: он сам себя начинает любить, ненавидеть или вести внутренний диалог. Доминирующий стиль поведения заключается в том, что он самому себе делает то, что хотел бы сделать другому, или что хотел бы, чтобы ему сделали другие. Чаще всего человек не позволяет себе проявить агрессию в отношении истинных объектов и, испытывая стыд, обращает ее против самого себя. В этом плане крайней точкой ретрофлексии становится самоубийство: человек убивает самого себя вместо того, чтобы убить того, кто заставил его страдать (4). Таким образом, в ретрофлексивном векторе суицида объединяются, по крайней мере, два признака знаменитой триады К. Меннингера: одновременное желание убить и стремление быть убитым (5). Ретрофлексивный вектор в наибольшей степени выражен в эгоистическом самоубийстве Э. Дюркгейма и эготическом суициде Э.Шнейдмана (5). Уходя от совершения действий в окружающая среде и чувствуя себя отчужденным от общества, семьи и друзей, сжимая всю вселенную до самого себя и ничего не ожидая от других, свою личность превращает в арену, на которой разыгрывается трагическое действие суицидального сценария. Для ретрофлексивных самоубийств характерна продуманность деталей, выбор способа и наличие плана саморазрушения. Именно при подготовке к нему в  воздухе повисает гамлетовский вопрос: «Быть или не быть».

В консультативной беседе ретрофлексия распознается на основании зажатого в верхнем регистре маломодулированного голоса, возвратных движений, употребления возвратных частиц «ся» и местоимения «себя» («Я себя обвиняю», «Я жертвую собой», «Я сам себе главный враг», «Я себе омерзителен) и стремления к избыточному контролю («Я обязан себя контролировать»). В беседе клиент часто, делит себя на наблюдаемого и наблюдателя, охотно ведя диалог с самим собой. Но в общении с терапевтом старается отгородиться от актуальной ситуации. К ретрофлексивным самоубийствам можно отнести знаменитый аналитический случая Эллен Вест, зафиксированный Л. Битсвангером, К.Г. Юнгом и Р.Мэем, а также смерть американской писательницы Вирджинии Вульф.

Терапевтическая помощь при ретрофлексии включает принятие и тщательное соблюдение баланса фрустрации (побуждения к действию) и поддержки (преодолении настороженности) клиента. Важным аспектом является привлечение внимания к его позе, жестам или движениям, в которых, по преимуществу проявляются агрессивные побуждения. Обычно на их сдерживание ретрофлекторы тратят неимоверное количество энергии. Любое, даже самое элементарное движение, если оно становится для клиента осознанным превращается в первый шаг, направленный на восстановление контакта с окружающей средой,

Применение основанной на гештальт-подходе типологии суицидального поведения является современной эффективной стратегией психологического консультирования в психотерапии кризисных состоянии с аутоагрессивными тенденциями, в том числе в молодом возрасте.

 

Моховиков Александр Николаевич, Украина, Одесса, 270026 АЯ 74 тел. [phone], 611239.

 

СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ

1. Перлз Фриц. Гештальт-Подход и Свидетель терапии. – М.: Либрис, 1996. - 240 с.

2. Канетти Э. Ослепление. СПб.: Северо-Запад, 1995. - 576 с.

3. Дюрктейм Э. Самоубийство: социологический этюд. - М.: Мысль, 1994. - 399 с.

4. Робин Жан-Мари. Гештальт-терапия. - М.: Эйдос, 1996. - 64 с.

5. Суицид: Хрестоматия по суицидологии. Сост. А. Моховиков. - Киев: А.Л.Д., 1996. - 216 с.

6. On The Nature of Suicide. Ed. De E.S.Sbneidan. - San Francisco-Washington-London: Jossey-bass inc., Publ., 1973: - p/ 1-30.

 

 

МАКСИМ ЮРЬЕВИЧ ПЕТРОВ

Умер Максим Петров... В 33 года. Миловидная и обаятельная жена, десятилетняя дочь, сам уже главврач наркодиспансера, первый сертифицированный гештальт-терапевт в Нижегородской области (он завершил обучающую программу в Московском Гештальт Институте в декабре 1996 года), на подъеме профессионального мастерства, симпатия и уважение в психотерапевтическом сообществе... Два слова -tumor cerebri - на истории болезни и точка в жизни. Очень грустно, что его нет. И радостно вспоминать эпизоды общения с ним. Он был светлым, реалистичным и жизнерадостным человеком. Он увеличивал количество жизни вокруг себя. А ему самому судьба отмерила немного...

С разрешения жены Максима мы печатаем его «творческую автобиографию». Веселую и немного задумчивую, непринужденную, но совсем не поверхностную, в общем, такую, как сам Максим,

 

МАКСИМ ПЕТРОВ