Диалог с Булгаковым в «Плахе» Айтматова.

При чтении «Плахи» бросается в глаза бoльшая точность в передаче известных евангельских деталей по сравнению с «Мастером и Маргаритой». Так, айтматовский Иисус въезжает в Иерусалим «на серой ослице» тогда как у булгаковского Иешуа нет никакой ослицы, и он входит в город пешком. Айтматовский Иисус имеет много учеников и последователей, Иешуа же предан один Левий Матвей. У Булгакова Иешуа – «человек лет двадцати семи», айтматовскому Иисусу ровно тридцать три года. Айтматовский Иисус – родом из Назарета, Иешуа – родом из города Гамалы.

Любопытная деталь: в Евангелии от Матфея есть упоминание о сне жены Пилата и о её попытке спасти Христа, что нашло своё отражение на страницах «Плахи». Отметим также, что у Айтматова Пилат произносит фразу, известную также из Евангелия от Матфея: «Я умываю руки». Крайне важно то, что айтматовский Иисус – Сын Божий («Мне не от чего отрекаться, правитель, те слова предопределены Отцом Моим, я обязан был донести их людям, исполняя волю Его»), булгаковский Иешуа – безродный бродячий философ («… Я не помню своих родителей. Мне говорили, что мой отец был сириец…»). Айтматов делает акцент не только на земной, но и на Божественной природе Иисуса. В этом отношении очень важна сцена признания маленького Иисуса Богом-Отцом. Иисус у Айтматова чётко формулирует смысл своей земной жизни и казни: «… во искупление греховности людей, во их прозрение и пробуждение в них божественных начал». В связи с этим следует отметить близость айтматовской системы персонажей евангельской истории: в их кругу Богоматерь, Бог-Отец, Иосиф.

Анализируя образ Иешуа в «пилатовских главах» «Мастера и Маргариты», этом «Евангелии от Воланда», следует отметить, что Булгаков под именем Иешуа вывел Иисуса, но так, как изображала его атеистическая пропаганда: Иисус не есть Христос, он не Сын Божий и не Бог, он не творил чудес, не воскрешал мёртвых и не спасал души людей. Учение его довольно абстрактно и к реальной жизни абсолютно неприложимо, да и в чём оно состояло – не слишком понятно, так как Евангелия исторически недостоверны.

Не всё однозначно и в «Плахе». Как и Булгаков, Айтматов вводит в свой роман евангельскую линию не от своего имени, а от имени героя. Видения встречи Иисуса и Пилата возникли в сознании бывшего семинариста Авдия Каллистратова. Поэтому упрёки, предъявляемые иногда автору, в неточной передаче евангельских событий, надо переадресовать именно персонажу, ведь восприятие и передача Евангелия – средство раскрытия характера Авдия (так, слова «…правитель добрый, отпусти меня», произнесённые айтматовским Иисусом, невозможно представить себе в устах Христа, зато они уместны в устах булгаковского Иешуа: «А ты бы меня отпустил, игемон…»). Несмотря на всю близость авдиевых видений к евангельскому тексту это сознание законченного атеиста. В разговоре с Координатором Авдий утверждает: «Простите, владыка, но лучше называть вещи своими именами. Вне нашего сознания Бога нет». А на прямой вопрос Петрухи о существовании Бога бывший семинарист отвечает и вовсе в духе горьковского Луки: «На это трудно ответить, Пётр. Для кого он есть, а для кого его нет. Всё зависит от самого человека. Сколько будут люди жить на свете, столько они будут думать, есть Бог или нет. … Он в наших мыслях и в наших словах…». В упомянутом уже разговоре с Координатором Авдий принижает Бога до уровня человека, определяя Его как высшую суть человеческого бытия. То есть мировоззрение Авдия антропоцентрично – как справедливо заметил Координатор, «ты мнишь, несчастный, что Бог лишь плод твоего воображения, а потому сам человек почти Бог над Богом».

Что логично для антропоцентричного внерелигиозного сознания, горе- семинарист не понимает смысл происходящего на Голгофе – он собрался спасать Учителя («А потом его осенило, что ещё не поздно спасти Учителя, и он стал стучаться в окна, во все окна, что попадались по пути: “Вставайте, люди, беда грядёт! Пока ещё есть время, спасём Учителя! Я уведу его в Россию, есть островок заветный на реке нашей, на Оке…”»), так как Распятие представляется ему катастрофой («О, какое крушение мироздания видел он в том, что Христа распяли в тот жаркий день, на той горе на Лысой»). Авдий одержим идеей создания «новой религии» взамен прежних, «устаревших» во главе с «Богом-современником», более отвечающим современному развитию человечества. Однако он в своих рассуждениях сам загоняет себя в тупик – ведь если Бог есть только субъективное представление о Нём, тогда, упрощённо говоря, «сколько голов, столько и богов», каждый может придумать себе своего собственного бога и свои собственные пути постижения его, даже с «чёрного хода», как Гришан, одно из бесовских воплощений, доказывающий, подобно Воланду, немыслимость Бога без зла («…если в романе Мастера излагается философия Толстого, то от себя Воланд излагает философию Блаватской – Рерихов»), и никто не сможет оспорить того, что эти представления в чём-то неверны. К сожалению, надо признать, что из семинарии Авдия выгнали за дело, так как он видит лишь внешнюю канву земной истории Христа.

Осталось разобраться, как же относятся авторы произведений к текстам, созданным их персонажами. «Мастер и Маргарита» написан с точки зрения православного человека, который несмотря на свои ошибки и заблуждения шёл к Богу и который не мог принять атеистическое богоборчество и «трактовку» Христа. Роман вполне можно трактовать как попытку «методом от противного» доказать существование Бога. Айтматов же – человек по отношению к Православию посторонний. К сожалению, сторонняя точка зрения не гарантировала в данном случае объективности анализа, кажется, он не смог до конца постичь смысл православного вероучения, ведь Православие для него – «тысячелетние неизменные пасхальные концепции, ревностно оберегающие чистоту вероучения от каких бы то ни было, пусть даже благонамеренных новомыслей». Церковь Айтматов воспринимает как «сложившуюся веками силу, которая в каждом человеческом деле, охраняя каноны веры, прежде всего соблюдает собственные интересы». Когда Дунаев пишет о «Плахе», что «перед нами типичный для бездуховного времени интеллигентский отстранённый взгляд на Церковь», к сожалению, он, кажется, весьма недалёк от истины. Отец Координатор по сути ничего не может ответить на бредни Авдия, хотя православная церковь накопила достаточный опыт дискуссии с подобными заблуждениями – ответы на такие вопросы давали Спаситель, Апостолы, Святые Отцы. Координатор должен всё это знать, как знают священнослужители в реальной жизни. Но тем не менее, кажется, он этого не знает, видимо, потому, что не знает этого сам автор. В результате можно сделать вывод, будто Православие в целом не может ничего противопоставить Авдию – и отсюда можно сделать вывод о том, что выведенный в романе бессильный недалёкий христианин – олицетворение несостоятельности христианства. Тем не менее хотелось бы особо подчеркнуть, что взгляд Айтматова на Православие весьма благожелательный.

«В целом Булгаков всячески подчёркивает отличие романа мастера от Евангелия, спорит с каноническим произведением. Айтматов, напротив, дорожит малейшим сходством своего с повествованием евангелистов, в чём и проявляется наличие в его писательском менталитете восточного пиетета по отношению к канону». Вывод исследовательницы относительно Булгакова представляется нам неверным, вывод относительно Айтматова нуждается в оговорке: киргизский писатель действительно довольно близок Евангелию, однако некоторые положения православного вероучения он постиг в недостаточной полной мере.