Бугурусланскии сподвижник Пугачева

Широко известны в истории имена ближайших сподвижников Пугачева: атаманов Ивана Никифоровича Зарубина-Чики, Ивана Яковлевича Почиталина, Афанасия Тимофеевича Соколова—Хлопуши, Ивана Наумовича Белобородова, Салавата Юлаева. Но мало кто даже в самом Бугуруслане знает, что среди верных и надежных помощников Пугачева был житель Бугурусланской слободы Гаврила Давыдов. Между тем это ярка ч историческая личность. Задолго до пугачевского восстания он в 1767 г. встречался в московском Кремле с самой императрицей Екатериной II, и уж она и ее окружение постарались, чтобы имена подобных сподвижников Пугачева навсегда исчезли из памяти народной и нигде в официальных документах не упоминались.

Только спустя шестьдесят лет после Крестьянской войны А. С. Пушкин в своей «Истории Пугачева» впервые упомянул Давыдова, а в 1876 г. в сентябрьском номере журнала «Русская старина» был опубликован очерк «Бугурусланский депутат Давыдов».

Во второй половине XVIII века в России, как известно, началось разложение феодального хозяйства, стали развиваться капиталистические отношения. Этот процесс сопровождался усилением крепостного гнета и — как следствие — волной крестьянских восстаний на Урале, в Поволжье и в других местах России и на Украине.

Напуганная размахом народного движения, Екатерина II в письме князю А. Вяземскому писала: «Нужда теперь в том состоит, чтоб крестьян привести в должное рабское послушание и усмирить. А ежели будет сопротивление — употребить против них оружие и даже до пушек». В то же время императрица делала вид, что она готова облегчить положение народа, сочинила лицемерный Наказ, создала комиссию по составлению Нового Уложения взамен Соборного Уложения 1648 г., которое, как известно, окончательно оформило крепостное право.

 

Орден, которым, по преданию, награждал своих сподвижников Пугачев. Текст с левой стороны: «Царь Петр Федорович жалует тебя», с правой: «Крестом, бородой и волей казацкой 1773»

Депутатами комиссии (их было 564) в подавляющем большинстве были избраны помещики, купцы, крупные чиновники. Крепостных здесь не было совсем. Среди депутатов имелось лишь небольшое число государственных крестьян, представителей так называемых черносошных хлебопашцев. Среди последних оказался и депутат от ясачных крестьян Бугурусланского ведомства Оренбургской губернии бугурусланец Гаврила Давыдов.

Наказ, который он повез с собой в Москву, не сохранился, не дошли до нас содержащиеся в нем требования пославших его в Москву крестьян. Думается, однако, что для Давыдова не прошли бесследно бурные заседания комиссии, выступления делегатов от «низов», общение с депутатом оренбургских казаков сотником Тимофеем Ивановичем Падуровым и сотником астраханского казачьего войска Василием Васильевичем Горским — будущими активными участниками Пугачевского движения.

Указом императрицы личность депутата объявлялась неприкосновенной, они не подлежали смертной казни. Всем им были выданы золотые депутатские знаки, на лицевой стороне которых изображался вензель императрицы Екатерины II, а на обратной выбиты слова: «Блаженство каждого и всех».

Первое заседание комиссии состоялось 30 июля 1767 г. в Грановитой палате Кремля в присутствии Екатерины II. После торжественных речей депутаты были допущены к целованию ее руки. Через несколько лет эта «всемилостивейшая» рука, не дрогнув, подписала сентенцию о казни пугачевцев-депутатов.

Заседания комиссии для выработки Уложения, то есть основных законов государства, продолжались шестнадцать месяцев. Деятельность комиссии, вскрывшая неприглядную картину «золотого века» Екатерины II, напугала императрицу, и она пресекла сбою игру в либерализм. Под предлогом начинавшейся войны с Турцией Большая комиссия, так и не выработав Нового Уложения, была распущена, на что крестьянство, обманутое в своих надеждах, ответило новыми волнениями.

Социальный взрыв становился неизбежным, и когда он произошел, крестьянские массы встали на сторону Пугачева. Довольно было двух или трех эмиссаров Пугачева, свидетельствует А. С. Пушкин, чтобы поднять на восстание целые области. «Возмущение переходило от одной деревни к другой, от провинции к провинции».

Уже в ноябре 1773 г. примкнули к движению и жители Бугурусланской слободы с окрестными селениями. Одним из самых крупных отрядов, восставших в этом районе, был отряд депутата Давыдова.

Из материалов генерал-майора Павла Потемкина, начальника секретной комиссии по следствию, суду и расправе над пленными участниками Пугачевского восстания, явствует, что Давыдов еще до появления Пугачева — самозванного «императора Петра Федоровича» знал о смерти Петра III. Ему был известен указ Екатерины II, где говорилось, что объявившийся в 1773 г. императором «не кто иной, как беглый с Дона казак Емельян Пугачев». Однако Давыдов примкнул к Пугачеву и в качестве выборного делегата вместе с Иваном Захлыстовым поехал в Бердскую слободу, под Оренбург, для встречи с ним. В Берде Давыдов пробыл четыре дня, получил от Военной коллегии предписание о том, что ему в дальнейшем надлежит делать. В помощь Давыдову Пугачев выделил 30 казаков.

Между ними произошел следующий разговор:

— Мне сказывали, — обратился Пугачев к Давыдову, — что ты был депутатом и хочешь просить, чтобы вашу слободу не разоряли, так вот я велю дать тебе указ, чтобы никто вам никакой обиды не чинил, а ты бы сам разыскал, у кого из вашей слободы что и кем пограблено.

Вновь назначенный атаман обещал Пугачеву вскоре прислать донесение об ущербе, который понесли бугурусланцы от грабителей, выдававших себя за пугачевцев и тем самым бросавших тень на крестьянское движение.

Возвратившись в Бугуруслан, Гаврила Давыдов собрал 500 человек, годных к военным действиям, и во многих местах расставил свои пикеты. Он часто рапортовал в Берду о положении в районе Бугуруслана.

Спустя месяц в Бугуруслан прибыл посланец атамана Арапова — поп из чувашской деревни Стюхино с повелением привести народ к присяге Пугачеву. Местный священник Максим Петров привел в церкви к присяге самого Давыдова и всех жителей Бугуруслана. Екатерина IIизэктении была исключена, и имя ее ведено нигде не упоминать.

Документы рассказывают об упорном сопротивлении бугурусланских пикетов войскам генерал-майора князя П. М. Голицына.

В районе Татарского Кандыза (Северный район) действовал татарский отряд Моисея Мустафина, а отряд Сейтангула Имайкайкая — у деревни Шарипово (Асекеевский район). Все три отряда постоянно контактировали между собой и в случае нападения царских войск оказывали помощь друг другу.

После ряда упорных боев, в середине апреля 1774 г., повстанцы были разбиты, а Давыдов и семнадцать его приближенных схвачены в с. Суровцеве и позднее доставлены в Казанскую тюрьму. Секретная комиссия в составе гвардейских офицеров Н. Горчакова, В. Собакина и других, руководимая П. Потемкиным, признала Давыдова виновным в пособничестве Пугачеву и решила: «Лишая его депутатского достоинства, учинить смертную казнь — повесить...»

Постановление было направлено в столицу для «высочайшего утверждения». Через некоторое время генерал-майор Потемкин получил следующее повеление Екатерины II:

«Хотя Давыдов за свои злодеяния достоин жестокой казни, но как мы уже единожды навсегда торжественно всех депутатов от смертной казни освободить обещали, то и сей клятвопреступник, хотя по злодеяниям своим и не достоин бы освобожден быть от поносной казни, однако ж по сему нашему обещанию освобождается. При сем повелеваем, приведя его со всеми обрядами для осуждения на смерть к виселице, лишить депутатского звания, и потом, прочтя ему сентенцию комиссии во всей ея силе и не чиня ему казни, тут же заковать в кандалы и послать под крепким караулом на каторгу в Ригу, где всю жизнь его употреблять в тяжких на Двине работах».

Отправить на каторгу Давыдова из Казани не успели. Весной 1774 г. начался второй этап Крестьянской войны. Сформировав на Южном Урале и в Прикамье большое многонациональное войско, Пугачев направился в район Среднего Поволжья. 12 июля пугачевцы штурмовали Казань. Повстанцы вошли в город. Осадив Казанский Кремль, Пугачев захватил тюремный острог и выпустил невольников на свободу.

Однако среди освобожденных Гаврилы Давыдова не оказалось. Когда повстанцы начали штурм Казани, караульный офицер в точности выполнил предписание Потемкина «не щадить при крайности жизни виднейших колодников» и шпагой заколол Давыдова в тюремной камере. Так 12 июля 1774 г. погиб виднейший сподвижник Пугачева.

Другой депутат комиссии — Т. И. Падуров — был повешен в Москве 10 января 1775 г. спустя несколько минут после того, как палачи четвертовали Пугачева.

В связи с этим А. С. Пушкин писал, что казнь Падурова, как депутата, была «противузаконна» и что: «Падуров, как депутат, в силу привилегий, данных именным указом, не мог ни в каком случае быть казнен смертью». И далее: «Может быть, сама государыня о том не подумала. Вот один из тысячи примеров, доказывающих необходимость адвокатов».

Напоминания адвокатов не нужны были Екатерине II. Как видно из ее предписания Потемкину по поводу Давыдова, она прекрасно помнила об «именном указе». Но такова была цена царского слова.

Н. Г. ЕВСТРАТОВ

«НАБЕГЛЫЙ ЦАРЬ»

В. Г. КОРОЛЕНКО

Пугачевская тема в русской литературе никогда не была лишь темой прошлого; в течение очень длительного.времени— не только на протяжении XIX в., но и в начале XX столетия — она оставалась жизненно актуальной. И это находит свое объяснение в специфических условиях исторического развития России, одной из особенностей которого являлся широкий размах крестьянского антифеодального движения.

Сама жизнь постоянно подсказывала обращение к этой теме, таившей в себе возможность широких, далеко идущих обобщений и выводов.

Не была случайной эта тема и для Короленко, она закономерно и органично входила в творческое наследие писателя. В той или иной связи он касался ее в произведениях 90-х годов, в частности, в рассказе «Художник Алымов» (1896), помогающих глубже уяснить конец задуманного и начатого исторического романа о Пугачеве. Народное свободолюбие, исконная мечта о вольной и просторной жизни всегда находили в душе Короленко живой отклик и и горячее сочувствие. В массовых народных движениях, подобных движению Разина и Пугачева, писатель видел могучее проявление свободолюбивого духа народа, нетерпимости к гнету и насилию. Но вместе с тем он видел и другую их сторону: стихийность, неорганизованность. Вопрос о соотношении стихии и разума должен был занять существенное место в идейном замысле романа. Именно в таком плане, даже несколько акцентируя элемент стихийности Пугачевского движения, Короленко попытался потом в письме к жене из Уральска сформулировать основной мотив своего будущего повествования: «Картина человеческой неправды и подлости, с одной стороны, неясные инстинкты дикой воли, картина разгула и разнузданности этой дикой воли, с другой стороны, и среди этих темных разбушевавшихся сил — мечта о какой-то будущей правде, как звезда среди туч, — вот как мне рисуется основная нота моей повести».

Замысел исторического повествования созревал и вынашивался в сознании писателя постепенно, в течение длительного времени. Рождение его относится еще к концу 80-х г., когда, будучи членом Нижегородской ученой архивной комиссии, Короленко познакомился с архивными документами, относящимися к Пугачевскому восстанию.

К созданию романа о Пугачеве Владимир Галактионович приступил, будучи вооруженным обширными историческими познаниями, накопленными в результате глубокого изучения различных источников — печатных и архивных.

Короленко-историк — это особая тема, которая уже привлекла и, видимо, будет еще привлекать к себе пристальное внимание исследователей.

К. И. Чуковский в своих воспоминаниях рассказывает о том, как он, «прислушиваясь к беседе Короленко с Тарле» (беседа происходила в 1910 г.), «впервые увидел, каким глубоким знатоком старины был Владимир Галактионович: русский восемнадцатый век он знал во всех его тончайших подробностях не как дилетант, а как настоящий ученый-исследователь, а в этой области его эрудиция, насколько я мог судить, была не ниже эрудиции Тарле.

Для того чтобы так подробно говорить, например, о Пугачевском восстании, как говорил о нем он, нужно было многолетнее изучение рукописных и печатных архивных источников»1.

Задумывая роман о Пугачеве, Короленко, естественно, должен был определить свое отношение к предшествующей

исторической и художественной литературе, посвященной той же теме. Официальную историографию с ее заведомо тенденциозным, искаженным освещением Пугачевского восстания Короленко должен был, как и Пушкин, начисто, отвергнуть.

Казенные источники, по словам писателя, рисуют участников пугачевского движения «на одно лицо»: туманное скопище призраков, отмеченных общей характеристикой бунтовщиков и злодеев. В историческом очерке «Пугачевская легенда на Урале», приведя выписку из следствия Оренбургской секретной комиссии об Емельяне Пугачеве, где он именуется извергом и злодеем, воспитанным «адским млеком», Короленко замечает: «Все современные официальные характеристики Пугачева составлялись в том же канцелярски-проклинательном стиле и рисуют перед нами не реального человека, а какое-то невероятное чудовище, воспитанное именно «адским млеком» и чуть не буквально злопыхающее пламенем».

В то же время Короленко признавал большую заслугу-Пушкина, впервые воссоздавшего исторически верный и художественно полнокровный образ Пугачева. И эта заслуга, в глазах писателя, была велика тем более, что Пушкин смело пошел наперекор установившейся традиции в изображении Пугачева. «Как истинно гениальный художник, — писал Короленко, — Пушкин сумел отрешиться от шаблона своего времени настолько, что в его романе Пугачев, хотя и проходящий на втором плане, является совершенно живым человеком.

Посылая свою историю Пугачевского бунта Денису Давыдову, поэт, между прочим, писал:

 

Вот мой Пугач. При первом взгляде

Он виден: плут, казак прямой.

В передовом твоем отряде

Урядник был бы он лихой.

 

Между этим образом и не только сумароковским извергом, возлюбившим сатану, но даже к Пугачевым позднейших изображений (например, в «Черном годе» Данилевского) — расстояние огромное. Пушкинский плутоватый и ловкий казак, немного разбойник в песенном стиле (вспомним его разговор с Гриневым об орле и вороне) — не лишенный движений благодарности и даже великодушия, — настоящее живое лицо, полное жизни и художественной правды»1.

Но тут же Короленко замечает, что «возникает большое затруднение всякий раз, когда приходится этого «лихого урядника» выдвинуть на первый план огромного исторического движения». Таким образом, Пугачев представлялся писателю все еще неразгаданной во многом личностью, но личностью, несомненно, замечательной, заслуживающей самого пристального изучения. Как пишет Короленко, на пути историков множество следственного материала, фальсифицированного сознательно и бессознательно. Наша же художественная литература после Пушкина даже сделала шаг назад в смысле понимания этой крупной и во всяком случае интересной исторической личности. От «лихого урядника» и плутоватого казака мы подвинулись в направлении «адского млека» и лубочного злодея. И можно сказать без преувеличения, что в нашей писанной и печатной истории, в самом центре не очень удаленного от нас и в высшей степени интересного периода, стоит какой-то сфинкс, человек без лица.

В поисках разгадки этого сфинкса Короленко не мог ограничиться одним чисто книжным изучением эпохи и архивными поисками. В плане работ по собиранию материалов для будущей повести, широко задуманном писателем, особое значение придавалось им поездке на Урал. Эту поездку он предпринял летом 1900 г. Именно здесь, на Урале, на земле яицких казаков, которая стала колыбелью Пугачевского восстания, Короленко больше всего надеялся услышать и записать предания, легенды и песни, хранимые в народе, — эти, по меткому и образному выражению Гоголя, «звонкие живые летописи».

«Попытаться собрать еще не вполне угасшие старинные предания, свести их в одно целое и, быть может, найти среди этого фантастического нагромождения живые черты, всколыхнувшие на Яике первую волну крупного народного движения»1, — так сам писатель определил потом одну из главных целей своей поездки на Урал.

Надежды, которые возлагал Короленко на эту поездку, вполне оправдались. Можно даже утверждать, что писатель нашел больше, чем ожидал. В течение почти трех месяцев, проведенных в Уральске, он проделал огромную и разнообразную работу, которая велась одновременно в двух направлениях. Поездки по ближним и дальним казачьим станицам и поселкам, беседы со стариками дополнялись целеустремленными архивными поисками, которые также оказались весьма результативными и плодотворными. Писатель был поражен обилием найденных материалов, новизной и свежестью фактов, неизвестных еще исторической науке своего времени.

Результатами своего путешествия на Урал Владимир Галактионович остался очень доволен. Но тем не менее задуманная им и уже начатая историческая повесть о Пугачеве все же не была написана. Подготовленные большею частью конспективно главы и фрагменты повести2 еще не дают полного представления о замысле и его развитии. Некоторые из них были закончены еще до поездки на Урал, другие — на основании материалов этой поездки. Начало повести, по определению самого Короленко, представляет собой нечто вроде пролога и знакомит читателей с Пугачевым в более раннюю пору его жизни, когда он был участником войны с Пруссией. Местом действия начальной главы является лагерь русских войск в Пруссии.

Уже здесь раскрываются некоторые черты Пугачева: смелость, удаль, находчивость, обостренное чувство собственного достоинства. Но главное, что интересует писателя в этом человеке, — это рождение ненависти к произволу и насилию. Пугачева, только что совершившего смелый, героический поступок, по приказанию майора Денисова связывают и секут нагайками за ничтожную провинность. Это был настолько вопиющий акт несправедливости и насилия, что Пугачев не мог с ним примириться и забыть. Именно отсюда, по мысли писателя, начинается и растет в нем затаенная боль, гнев, а вместе с ними и «мечта» о возмездии. Последующие фрагменты переносят нас уже в Яицкий гарнизон и в Петербург.

Тут же намечается и образ Скаловского — молодого, критически настроенного офицера, примкнувшего потом к Пугачевскому восстанию. По-видимому, Короленко предполагал сделать его одним из главных героев первого плана, противопоставив М. А. Шванвичу, который тоже перешел на сторону Пугачева, но руководствовался при этом личными, эгоистическими побуждениями. В отношении Шванвича Короленко делал в 1903 г. специальный запрос в Оренбург А. И. Мякутину, члену Оренбургской ученой архивной комиссии: «Было бы большой услугой истории, — писал он, — если бы удалось разыскать подробности о некоторых сподвижниках Пугачева. Меня лично интересует предыдущая служба Шванвича, который потом передался Пугачеву, а также: за что, особенно, был сослан и содержался в Оренбурге известный Хлопуша, как его звали. В Уральском войсковом архиве я нашел указание, что Шванвич служил в самом Оренбурге, года за 2 до Пугачевщины»1.

Скаловский характеризуется как человек «с большими странностями», «мечтатель». У него обостренная восприимчивость к страданиям. В той части, где рассказывается о службе Скаловского, напрашивается некоторая параллель с «Капитанской дочкой». Отец Скаловского, старик-фрондер, ушедший (В отставку, узнав, что его сын попал в фавор и замечен Екатериной, приказывает ему немедленно перевестись из гвардии в армию и, покинув столицу, уехать на окраину. Так, Скаловский очутился в Яицком городке и стал просить причислить его к казакам. «Записка», которую он представляет графу Орлову, а через него — Екатерине, характеризует его как человека незаурядного, прямого и честно мыслящего. Переход Скаловского на сторону Пугачева был поступком осознанным и не случайным, а мотивированным высокими идейными побуждениями.

Таким образом, вопрос об участии дворянина-интеллигента в крестьянском восстании, очень занимавший Пушкина в его работе над Пугачевской темой, должен был найти существенно важное место и значение и в историческом романе В. Г. Короленко.

Оба писателя отправлялись от исторического лица — Шванвича, но художественно переосмысливали его и трактовали различно. Шванвич, очевидно, должен был войти в роман Короленко без существенной трансформации, то есть таким, каким он представлялся писателю из истории по известным источникам, но с явным заострением его отрицательных свойств. Сущность Шванвича определялась самим писателем в следующих выражениях: «беспорядочность, тщеславие, самолюбие и снедающий эгоизм»1.

Это как раз те самые свойства, которыми наделил Пушкин Швабрина. Зато противопоставленный ему (вымышленный герой) Скаловский интеллектуально представляется выше, сложнее пушкинского Гринева. Он должен был пройти сложный путь «от идеализации Екатерины до отчаяния и перехода к Пугачеву». И этому переходу придавался глубокий, почти символический смысл, долженствующий показать слияние стихийного свободолюбия, поднявшегося из глубин русской народной жизни, с передовыми освободительными идеями века просвещения, носителем которых был Скаловский1.

Особенный интерес представляет глава повести, конспективно изложенная писателем в письме к жене, непосредственно после поездки в Таловский умет. В ней рассказывается о первой встрече казачьего атамана Мартемьяна Бородина с Пугачевым, только что появившимся на Урале и выдававшим себя за иногороднего купца. Пугачев зорко присматривался к накалявшейся обстановке, с затаенной, болью воспринимает страдания угнетенных и гонимых людей. В этой же главе впервые появляется И. Н. Зарубин-Чика, будущий соратник Пугачева.

Ареной действия романа должен стать не только Яик и вообще Заволжье, но и Петербург. Соответственно этому и круг действующих лиц намечался довольно широким. В романе должны были предстать не только Пугачев и его соратники, участники восстания, но и правительственный лагерь, двор Екатерины, ее окружение, фавориты, из которых особенно занимал писателя Григорий Орлов, человек сильных, необузданных страстей, непомерного честолюбия.

Роман, задуманный в таком широком историческом плане, требовал большой подготовительной работы. И как ни много в этом смысле дала писателю уральская поездка, полной, законченной картины еще не было. План писателя предусматривал еще одну поездку на Урал, в Оренбург.

По-видимому, немалую трудность в работе над романом представлял образ самого Пугачева. Если, по мнению Короленко, «фактическая история бунта с внешней стороны разработана обстоятельно и подробно», то «главный его герой остается загадкой»2. Культ личности героя, противопоставляемого пассивной толпе, характерный для народников, Короленко не разделял. Еще в 1887 г. в дневнике он четко определил свое понимание вопроса о личности и массах, их соотношении, заявив, что «то, что мы называем героизмом, — свойство не одних героев», и что задача нового искусства — «открыть значение личности на почве значения масс». Надо полагать, что и в своих поисках, в раздумьях о Пугачеве Короленко руководствовался этим убеждением, стремясь уяснить «массовую подкладку событий». И в этом отношении его концепция Пугачева и Пугачевского восстания в целом определенно заключала в себе скрытую полемику с субъективной социологией народников. Как об этом уже было замечено выше, писателя не могли удовлетворить ни «лубочный злодей», воспитанный «адским млеком», ни «романтический герой во вкусе шиллеров-ского Моора». Тем больше настойчиво и целеустремленно изучал он народные предания и легенды, бытовавшие среди уральского казачества. Здесь, по словам писателя, ни строгие указы, ни глаголи и крючья Панина не успели вытравить из народной памяти образ «набеглого царя», оставшийся в ней неприкосновенным. Само название повести «Набеглый царь» взято, по-видимому, писателем из предания, записанного И. Желез новым под названием «Видение»1.

Изложив кратко содержание этой легенды, Короленко делает следующую запись: «Заглавие пожалуй: «Набеглый царь». В этом предании уже рисуются туманные черты «набеглого царя», с которым связано горе и пролитие крови»2. По замыслу писателя это предание должен был рассказать старый казак ночью, на хуторе, где ночевал в это время еще не объявившийся Пугачев.

В народных преданиях писатель искал и находил те живые, человеческие черты, которых не хватало, по его мнению, «печатному» Пугачеву. «Интересно, — писал он И. Ф. Анненскому, — что в то же время как «печатный» исторический Пугачев до сих пор остается человеком «без лица», Пугачев легенды — лицо живое, с чертами необыкновенно яркими и прямо-таки реальными, образ цельный, наделенный и недостатками человека и полумифическим величием «царя». Меня самого поразило это, когда я собрал воедино все эти рассказы1. В своем романе писателю хотелось представить Пугачева как живого человека, без всякой романтической идеализации.

Лишая Пугачева романтического ореола, Короленко не снижал его, а ставил на реально-историческую почву и в зависимость от определенных исторических условий. Этим определялось и своеобразие восприятия писателем пугачевского фольклора. Короленко больше фиксировал свое внимание на обыкновенных, человеческих чертах, на том, что делало Пугачева живой личностью, подверженной человеческим слабостям, личностью понятной, доступной, близкой самим творцам и рассказчикам легенд.

Значительное место в изображении личности Пугачева должен был занять, наряду с социальным, нравственно психологический аспект. Пугачев в романе Короленко должен был предстать психологически более сложным. Поэтому писатель большое и, пожалуй, преувеличенное значение придавал самозванству Пугачева, стремясь уяснить его психологическое содержание. Он подводил его под те общие психологические основания самозванства, исследованию которых еще в 1896 г. посвятил большой очерк «Современная самозванщина»2. Однако очень дававший себя чувствовать в нем отвлеченный, нравственно психологический подход к вопросу мешал писателю правильно понять и объяснить самозванство как явление социально-историческое, как своеобразную форму проявления классовой борьбы. И это осложняло трактовку Пугачева некоторыми ошибочными тенденциями.

Там же, где Короленко прочно стоял на социально-исторической почве, он приходил к интересам, глубоким наблюдениям и выводам.

Как и для Пушкина, Пугачев для Короленко — личность незаурядная, яркая, сильная. Но то, что Пугачеву удалось поднять на борьбу и повести за собой народ, стать во главе широкого массового движения, объяснялось, по мнению Короленко, не какими-то особенными личными его качествами, а, прежде всего, обстановкой, сложившейся к тому времени, объективными социально-историческими условиями. Поэтому Короленко не мог принять версию местного казачьего писателя и этнографа И. И. Железнова, который в полемике с пушкинской «Историей Пугачева» пытался «выгородить» яицких казаков, представить дело таким образом, что во всем был виноват Пугачев, обманувший наивных и доверчивых казаков, что они оказались просто заблудшими овцами.

Большой заслугой Короленко было настойчивое и целеустремленное исследование именно этих объективных предпосылок и условий, предопределивших успех Пугачева, поддержку его со стороны широких масс народа, в частности, яицкого казачества. Сам факт самозванства Пугачева, то есть принятие на себя имени и сана Петра III, стал возможным, по мнению писателя, благодаря распространенности в народе иллюзорной веры в «справедливого царя». Во время поездки на Урал Короленко мог убедиться, до какой степени среди казачества глубоко укоренилась вера в истинность «царского» происхождения Пугачева. В «Пугачевской легенде на Урале», этой как бы увертюре к задуманной исторической повести, Короленко замечает, что «убеждение в том, что пришелец, поднявший роковую бурю в 1773 г., был настоящий Петр Федорович, держится на Урале не только в простом рядовом казачестве».

Конечно, это была только легенда, ни мало не соответствовавшая действительности, не заключавшая в себе никакой фактической правды. Но она привлекала писателя своей истинностью в том смысле, что в ней он находит своеобразное преломление, отражение извечной мечты исстрадавшегося народа о справедливости и правде. «Пугачевскую легенду на Урале» Короленко заканчивал следующими словами: «Да, этот образ был только тень гонимого царя. Но тень эта потрясла Россию... Степное марево, привидение — и целый ряд завоеванных крепостей и выигранных сражений... Для этого нужно было глубокое страдание и вера... И она была, правда, вся проникнутая невежеством и политическим суеверием, которые, к сожалению, долго еще жили в темных массах, как живут и теперь эти фантастические легенды на Урале».

Примечательна в этом отношении и запись Короленко на полях I тома книги Дубровина «Пугачев и его сообщники»: «Тоска, надежда, сострадание народа к царю, пострадавшему и страдающему от царицы, от которой сильно страдал и народ». Этим наивным и горячим убеждением, этими долгими ожиданиями истосковавшегося народа Короленко и склонен был объяснить тайну успеха Пугачева, сумевшего овладеть массами и повести их за собой. «Сила Пугачева, — писал он в очерках «У казаков», — была в наивной и глубокой народной вере, в обаянии измечтанного страдальца-царя, познавшего на себе гонение, несущего волю страдальцу-народу». В этом смысле Короленко и заметил, что Пугачевское движение представляется ему «по своей психологической основе одним из самых верноподданнических движений русского народа»1. Здесь надо подчеркнуть слова «по своей психологической основе». Проблема, которую ставил и исследовал писатель в своем историческом романе, интересовала его, как отмечалось выше, не только в социальном, но и в психологическом плане. По свидетельству современника, революционера-народника Н. С. Тютчева, «вопросы коллективной психология были вообще в те годы модными», и Владимир Галактионович (это было во время их совместной поездки по Волге в Саратов) «много говорил (в непосредственной связи с задуманным историческим романам — Н. Е.) о психологии массы, слагающейся при выдающихся явлениях природы или общественных движениях»1.

Сила Пугачева, секрет его успеха и коренились, по мысли писателя, в этой массовой, коллективной психологии, в общности стремлений, чувств, настроений, объединивших и сплотивших разнородные элементы в единое целое. Единение народа в одном и том же чувстве, в одном убеждении и порыве — громадная и непреодолимая сила. И эта сила обеспечила Пугачеву временный успех. Народ истосковался в страстном ожидании своего избавителя. Чаша терпения переполнилась, напряжение достигло своего предела. Эту накаленную атмосферу тревожного ожидания, нервозности Короленко попытался художественно воссоздать в главе, написанной после поездки»а речку Таловую, где находился исторический умет. Содержание этой главы он конспективно рассказал в письме к жене от 28 августа 1900 г. Здесь полон глубокого смысла выведенный образ обезумевшего Никеши Выровщикова. Никеша едет ночью по степи и на вопрос встреченных, куда едет, отвечает: «В Питер еду. К царю. Об отце просить». А отец Никеши был казнен за то, что ходил с жалобой к царице. Интересна творческая история этого образа. Впервые он возник в воображении Короленко еще до поездки на Урал, но уже в то время, когда писатель, исследуя исторические источники, «вживался» в эпоху. Затем, работая в Уральском -войсковом архиве, он, к своему удивлению, обнаружил документально засвидетельствованного, реального прототипа своего вымышленного героя. Сам Короленко обо всем этом писал в письме к жене: «Интересно вот что: помнишь, я тебе говорил еще в Петербурге, что мне рисуется молодой казак, едущий ночью и плачущий. Я хотел этой фигурой изобразить нервное состояние, в котором тогда был народ на Урале. Теперь нашел краткое указание в Пугач. деле: командировались казаки в Оренбург отвезти «найденного в степи шатающего безумного и безгласного человека», который сказался казакам Сакмарской станицы. Кажется, с моим представлением о том времени — я на настоящей дороге»1.

Этот случай имел для писателя важное, принципиальное значение как доказательство того, что логика художественного вымысла вела его по верному пути, развивалась в соответствии с логикой самой жизни, и, таким образом, правда художественная не расходилась с правдой исторической. Короленко хорошо понимал, что вопрос о соотношении вымысла и исторической деятельности имеет для исторического романа особенно важное значение, и, как это видно из того же письма к жене, он очень дорожил исторической правдой. «Все это, конечно, чистый вымысел, — отмечал по поводу упомянутой выше главы повести, — но я думаю, нигде от исторической правды не отступаю».

Атмосферу страстного и напряженного ожидания народом своего избавителя Короленко передает и с помощью образа Чики, будущего сподвижника Пугачева. В его уста он вкладывает знаменательные слова, выражающие тоску о народном вожаке: «Эх, кабы теперь Разин или Некрасов... Да нет!» А он уже был тут, рядом, новый Разин, пока еще выдававший себя за иногороднего купца. Народ психологически был подготовлен к восстанию. Нужен был человек, который бы возглавил движение. Среди фрагментов к повести «Набеглый царь» имеется следующая характерная запись: «Мотив. Все нашли царя. Киргиз соединился с казаком, казак с башкиром, заводской рабочий, еще недавно защищавший заводы от того же башкира, теперь шел с ним рядом, найден царь, настоящий, общий, способный всех примирить, установить гармонию интересов. Великая народная мечта, великий и трагический обман»1.

Однако в этой несколько романтической и, на первый взгляд, поэтически стройной концепции не все выдерживало историческую критику. Конечно, иллюзорная вера в «справедливого» царя действительно была присуща широким кругам крестьянства, в особенности она укоренилась среди яицких казаков. И не только в то время. Пережитки ее, трансформируясь, давали себя чувствовать и позже, вплоть до XX века. В. И. Ленин в 1905 г. писал: «Первый день русской революции с поразительной силой поставил лицом к лицу старую и новую Россию, показал агонию исконной крестьянской веры а царя-батюшку и рождение революционного народа в лице городского пролетариата»2. В этом отношении тема иллюзорности крестьянских надежд и мечтаний о «справедливом царе» сохраняла свою актуальность и для того времени, когда Короленко задумал свой роман.

Но несомненно также и то, что для многих участников движения совершенно не имело значения, настоящий ли царь Пугачев или нет. Важно, что он выступал против крепостнического гнета, за освобождение народа.

Вопрос о самозванстве Пугачева не имел (никакого значения для горнозаводских работных людей, а также и для представителей национальных меньшинств, принимавших участие /в Пугачевском восстании. Согласно башкирскому преданию, Салават Юлаев так говорил башкирам: «Является ли Пугач царем или нет — это нас не интересует. Пугач — против русских чиновников, генералов и бояр, для нас этого достаточно»3.

То единение людей разных национальностей вокруг Пугачева, которое отмечал Короленко, возникало прежде всего на социальной и более широкой, чем мечта о «справедливом» царе, основе.

В процессе работы над пугачевской темой писателю пришлось неизбежно коснуться и вопроса о так называемых жестокостях Пугачева. Тенденциозные измышления реакционных историков о якобы его исключительных жестокостях Короленко отвергал и в то же время внимательно фиксировал факты жестокостей правительств