Инстинкт - принцип любого действия у рода живых существ

 

Калликрат. Коль скоро вы ничего не знаете, я заклинаю вас поведать мне

ваши предположения. Вы не объяснились со мной полностью. Сдержанность

вызывает недоверие: философ, не обладающий чистосердечием, -- не более чем

политик.

Евгемер. Я не доверяю лишь самому себе.

Калликрат. Говорите же, говорите! Иногда в случайных догадках кроется

истина.

Евгемер. Ну, что ж. Я догадываюсь, что люди всех времен и стран никогда

не высказывали и не могли высказать ничего, кроме банальностей, по поводу

всего того, о чем вы меня сейчас спрашиваете, и особенно ясно я догадываюсь,

что нам абсолютно бесполезно быть осведомленными в этих вещах.

Калликрат. Как бесполезно?! Разве, напротив, не абсолютно необходимо

знать, есть ли у нас душа и из чего она состоит? Разве не было бы величайшим

наслаждением ясно узреть, что потенция души отлична от ее сущности, что душа

- это все и что она полностью обладает качеством ощущения, будучи формой и

энтелехией, как прекрасно сказал Аристотель? И особенно, что синэреза -- это

не обычная потенция!

Евгемер. Все это, действительно, прекрасно. Но столь возвышенное знание

для нас, очевидно, запретно. Видимо, у нас нет в нем необходимости, ибо бог

нам его не дал. Мы, без сомнения, обязаны ему всем тем, что может служить

нам проводником в этой жизни, - разумом, инстинктом, способностью давать

начало движению, способностью давать жизнь существу нашего вида. Первый из

этих даров отличает нас от всех прочих живых существ; но бог нам никоим

образом не открыл принципа этого дара, значит, он не желал, чтобы мы его

знали*. Мы не можем догадываться даже о том, почему мы шевелим кончиком

пальца, когда того хотим, и каково отношение между этим маленьким движением

одного из наших членов и нашей волей. Между тем и другим лежит

бесконечность. Стремиться вырвать у бога его секрет, считать, будто мы знаем

то, что он от нас утаил, -- это, на мой взгляд, смехотворное кощунство.

Калликрат. Как! Я никогда не смогу узнать, что такое душа? И мне не

будет даже доказано, что я таковой обладаю?

*) Святой Фома великолепно объясняет все это в вопросах 5-82 части

первой своей "Суммы", но Евгемер не мог этого предвидеть. - Примеч.

Вольтера.

 

Евгемер. Нет, мой друг.

Калликрат. Скажите же мне, что представляет собой наш инстинкт, о

котором вы мне только что говорили. Вы сказали, что бог дал нам в

распоряжение не только разум, но еще и инстинкт; мне кажется, это свойство

обычно приписывают только животным и, по существу, даже не слишком хорошо

понимают, что подразумевается под этой особенностью. Одни говорят: инстинкт

- душа иного вида, нежели наша: другие верят, что это та же душа, но с

другими органами; отдельные фантазеры утверждают, будто это всего только

механизм; а что придумали на этот счет вы?

Евгемер. Мне видится, что бог дал нам все - и нам, и животным, и

последние много счастливее наших философов: они не терзают себя желанием

знать то, что по воле бога им неизвестно; их инстинкт более верен, чем наш;

они не создают себе систем по поводу того, во что превратятся их свойства

после их смерти; никогда ни одна пчела не имела глупости преподавать в своем

улье, что жужжание ее вступит однажды в лодку Харона и тень ее будет

откладывать воск и мед на полях блаженных; только наш извращенный разум мог

придумать подобные басни.

Наш инстинкт в своем неведении гораздо мудрее: именно в силу инстинкта

младенец сосет грудь своей кормилицы, не ведая, что своим ротиком он

образует вакуум и именно этот вакуум заставляет грудное молоко стекать вниз

в его желудок. Все эти действия инстинктивны. С того момента как у ребенка

появляется немного силы, он вытягивает руки перед лицом при падении. Если он

хочет перепрыгнуть через небольшую канаву, он бегом развивает в себе

добавочную силу, хотя никто его не обучил тому, каков будет результат

умножения его массы на его скорость. Если он находит плывущий по ручью

большой кусок дерева, как бы мало он ни был отважен, он усаживается на эту

дощечку, дабы переплыть на другой берег, не задаваясь вопросом, весит ли

объем этого дерева вместе с объемом его тела меньше, чем соответствующий

объем воды. Если он хочет поднять камень, он пользуется палкой как рычагом,

не зная при этом, разумеется, теории движущих сил.

Даже те действия, что кажутся у него следствием воспитания и

образованности разума, являются на самом деле следствиями инстинкта. Он не

знает, что значит льстить, но между тем не упускает случая польстить тому,

кто может дать ему желанную вещь. Если он видит, как бьют другого ребенка,

как течет его кровь, он плачет, кричит, зовет на помощь, совершенно не думая

при этом о себе.

Калликрат. Определите же мне этот инстинкт, коего вы привели только

примеров.

Евгемер. Инстинкт - всякое ощущение и действие, предшествующее

раздумью.

Калликрат. Но ведь вы не толкуете о неком скрытом (occulte) качестве, а

ведь вам известно, что в наше время смеются над этими качествами, столь

дорогими сердцам многих греческих философов.

Евгемер. Тем хуже. Следует уважать скрытые качества, ибо от травинки,

притягиваемой янтарем, и вплоть до пути, коим следую? столькие звезды в

пространстве, от червячка, образующегося в сыре, и до галактики - все, что

вы видите вокруг себя - будь то падение камня или бег кометы в небесах, -

представляет собой скрытое качество.

Слово это -- достойное свидетельство нашего неведения. Великий зодчий

мира позволил нам измерять, подсчитывать, взвешивать некоторые из его

творений, но он не разрешил нам открыть их первичные пружины. Уже халдеи

подозревали, что не Солнце вращается вокруг планет, а, наоборот, планеты

вращаются вокруг него по различным орбитам. Но я сомневаюсь, чтобы можно

было когда-то открыть, какая именно тайная сила увлекает их с запада на

восток. Можно вычислить [скорость] падения тел; однако сумеем ли мы открыть

первопричину силы, вызывающей их падение? Люди уже довольно давно заняты

деторождением; однако они не знают, каким образом их жены за это берутся;

наш Гиппократ по поводу этой великой тайны сумел выложить лишь соображения

акушерки. Можно целую вечность спорить по вопросам физики и морали, но

инстинкт всегда будет править всей Землей, ибо страсти порождены инстинктом,

а ведь они всегда будут нами владеть.

Калликрат. Если это так, значит, ваш бог - бог зла. Он дал нам родиться

только затем, чтобы бросить нас в объятия мрачных страстей: это означает

творить людей для того, чтобы вручить их дьяволам.

Евгемер. Отнюдь нет. Существуют весьма благие страсти и бог нам дал

разум, дабы их направлять.

Калликрат. Но что он представляет собой -- этот бренный разум? Вы еще

скажете мне, будто это другой вид инстинкта?

Евгемер. Почти: он -- необъяснимый дар сравнения прошлого с настоящим и

заботы о будущем. Таково происхождение любого общества, любого института,

любой государственности. Драгоценный этот дар -следствие другого дара бога,

столь же непостижимого, -- я говорю о памяти: то -- другой инстинкт, общий у

нас с животными, которым мы, однако, располагаем в несравненно более высокой

степени; животные могли бы поэтому принимать нас за богов, если бы они

иногда нас не пожирали.

Калликрат. Понимаю, понимаю: бог заботится о том, чтобы молодые лисята

сохраняли в памяти случай с их отцом, попавшим в капкан; благодаря инстинкту

эти лисята будут избегать ловушки, ставшей причиной смерти их отца. Бог

внимательно являет памяти наших сиракузян, что оба наших Дионисия были

скверными правителями, и он внушает нашему разуму идею республиканского

правления. Он гонится за овчаркой, чтобы велеть ей собрать овец, потому что

грозит опасность со стороны волка, сотворенного им как раз для того, чтобы

тот пожирал овец. Все делает он, он все устрояет, ниспровергает,

восстанавливает и разрушает; он постоянно нарушает все свои законы и весьма

бесполезно уготавливает себе всевозможные затруднения. Это и есть физическое

преддвижение, предопределяющий указ, воздействие бога на его творения.

Евгемер. Либо вы меня очень плохо поняли, либо весьма превратно

толкуете мои слова. Я вовсе не утверждаю, будто творец природы вмешивается

во все мелочи, хотя и думаю, что никакая мелочь его бы не утомила и не

унизила. Я считаю, что он учредил всеобщие законы, незыблемые, вечные, в

соответствии с коими всегда будут вести себя люди и животные; я вам это уже

достаточно ясно сказал.

Диагор, автор "Системы природы"², говорит в своем

пространном напыщенном сочинении почти то же, что вы. Вот его слова в главе

IV тома II: "Ваш бог без конца занят созиданием и разрушением,

следовательно, его образ существования не может быть назван незыблемым".

Диагор утверждает, что таким образом мы образуем своего бога из

противоречивых качеств; он называет его смешной и страшной иллюзией. Но

пусть он разрешит мне ему сказать: весьма дерзко так легкомысленно

разделываться со столь серьезным вопросом. Поочередно создавать и разрушать

на протяжении всех времен на основе постоянных и вечных законов - это не

значит производить случайные перемены; напротив, это значит всегда быть

подобным самому себе. Бог дает жизнь и смерть, но он дает их всему миру: он

сделал жизнь и смерть необходимостью; он непреложно и постоянно выполняет

этот свой план творения и осуществляет свое правление всегда единообразно.

Вот если бы он дал возможность некоторым людям жить вечно, тогда, наверное,

можно было бы сказать, что незыблемость ему не присуща. Но коль скоро все

рождаются, чтобы потом умереть, его непреложность тем самым нерушимо

засвидетельствована.

Калликрат. Я признаю: Диагор в этом ошибается; но разве он не прав в

высшей степени, когда упрекает некоторых греков в том, что они изображают

бога до смешного суетным существом, создавшим мир во имя собственной славы,

дабы им восхищались? В том, что они рисуют его жестоким и мстительным

господином, карающим за малейшее неповиновение вечными муками? В том, что

делают его несправедливым и слепым отцом, покровительствующим из чистого

каприза одним своим Детям и обрекающим всех остальных на бесконечное

злополучие? Действительно он сделал нескольких старших своих детей

добродетельными, Дабы вознаградить их за доблесть, бывшую для них

неизбежной, и породил целое скопище младших, преступных, для того чтобы

покарать их за преступления, навязанные им роком. В том, наконец, что они

сделали из бога нелепый фантом, жестокого тирана?

Евгемер. Но то не бог мудрецов; то бог некоторых жрецов сирийской

богини³, являющихся позором и ужасом человечества.

Калликрат. Ну, ладно: определите же мне, наконец, вашего бога чтобы

уничтожить наши сомнения.

Евгемер. Мне думается, я вам доказал, что бог существует, с помощью

одного лишь неопровержимого аргумента: мир - восхитительное творение, а,

следовательно, существует еще более восхитительный творец. Разум вынуждает

нас его признать, и лишь безумие стремится к его определению.

Калликрат. Но ведь это полное невежество, и мы ничего не доказываем,

без конца восклицая: "Существует нечто превосходное, но я не знаю, что это

такое!"

Евгемер. Припоминаете ли вы путешественников, которые, высадившись на

острове, обнаруживают начертанные на прибрежном песке геометрические фигуры?

"Смелее! - говорят они. - Вот следы человека!" Мы, стоики, глядя на этот

мир, говорим: "Вот следы бога".

Калликрат. Покажите нам эти следы, прошу вас.

Евгемер. Разве вы не видите их повсюду? И наш разум, и инстинкт,

находящиеся в нашем распоряжении, разве не очевидные дары этого великого

неведомого существа? Ведь их источником не являемся ни мы сами, ни та тина,

на которой мы обитаем.

Калликрат. Прекрасно! Поразмыслив над всем тем, что вы мне сказали и

вопреки всем сомнениям, возбуждаемым в моем уме распространенным на Земле

злом, я все же укрепляюсь в мнении: бог управляет нашей планетой. Но не

думаете ли вы, как греки, будто каждая планета имеет своего бога? Будто

Юпитер, Сатурн и Марс правят на планетах, носящих их имя, подобно египетским

фараонам или персидским и индийским царям - каждый в отведенной ему области?

Евгемер. Я уже дал вам понять, что ни во что подобное я не верю, и вот

на каком основании: вращается ли Солнце вокруг наших планет и нашей Земли,

как это считает толпа, верящая лишь своим глазам, или, наоборот, сами Земля

и планеты вращаются вокруг Солнца, как предположили современные нам халдеи4

(и это гораздо более вероятно), неизменно остается верным, что одни и те же

потоки света, постоянно изливающиеся с Солнца и доходящие до Сатурна,

достигают всех этих планет в течение времени, пропорционального удаленности

последних. Достоверно, что эти световые лучи отражаются от поверхности

Сатурна и направляются к нам, а от нас -- к нему всегда с одной и той же

скоростью Но столь огромное устройство, столь быстрое и однообразное

движение, столь постоянное сообщение между невероятно удаленными друг от

друга планетами могут быть созданы, по-видимому, лишь одним и тем же

провидением. Если бы существовало множество одинаково могущественных богов,

они либо имели бы различные намерения, либо одно и то же; если бы они не

были между собой согласны, царил бы хаос; а если бы они питали одни и те же

замыслы, это все равно как если бы существовал один бог. Не следует без

нужды умножать существа, особенно же богов.

Калликрат. Но неужели вы находите таким смехотворным этот вид иерархии,

если великий Демиург -- верховное существо - породил подчиненных богов, дабы

они правили под его водительством? Если он доверил Солнце своему возничему

Аполлону, одну из планет - прекрасной Венере, другую - Марсу, наши моря --

Нептуну, а атмосферу - Юноне?

Евгемер. Я согласен: в этом нет ничего несуразного. Без сомнения,

возможно, что великое бытие населило небеса и стихии существами, стоящими

выше нас. Это столь обширная область и столь прекрасное зрелище для нашего

воображения, что все известные народы носились с подобной идеей. Но поверьте

мне, этих воображаемых полубогов мы можем признать лишь в том случае, если

нам докажут, что они существуют. По моим понятиям, мне известен во вселенной

лишь один бог, существование которого доказал мне мой разум, и его творения,

коим я свидетель. Я знаю, что он есть, хотя не знаю, что он такое;

ограничимся же исследованием его творений.

 

Диалог шестой

 

ПРОСВЕТИЛИ ЛИ НАС ПЛАТОН И АРИСТОТЕЛЬ ОТНОСИТЕЛЬНО БОГА И СОТВОРЕНИЯ

МИРА?

Калликрат. Ну, хорошо! Скажите мне сперва, каким образом бог принялся

за сотворение мира. Какова ваша система на этот счет?

Евгемер. Моя система относительно творений бога - неведение.

Калликрат. Но если у вас довольно искренности, чтобы признаться в

неведении относительно тайны бога, то у вас хватит, по крайней мере,

чистосердечия и на то, чтобы сказать нам, что вы думаете о тех, кто

претендует на такое знание этой тайны, как если бы они сами присутствовали в

божественной лаборатории. Научили ли вас чему-нибудь Платон и Аристотель?

Евгемер. Они научили меня не доверять ничему из того, что они написали.

Вам известно: у нас в Сиракузах живет семья Архимедов, занимающихся из

поколения в поколение практической физикой, - то подлинная наука, основанная

на опыте и геометрии; семейство это пойдет далеко, если будет жить дальше;

однако я был весьма удивлен, когда прочел божественного Платона,

постаравшегося использовать то немногое, что он знал в геометрии, для

придания кажущейся точности своим измышлениям.

Согласно Платону, бог поставил пред собой задачу организовать четыре

элемента в соответствии с изменениями пирамиды, куба, октаэдра_ икосаэдра и

особенно додекаэдра. Пирамида символизирует своим острием огонь; на долю

воздуха достался октаэдр; икосаэдр символизировал воду; куб ввиду своей

плотности по праву принадлежал земле; но триумфом Платона стал додекаэдр:

ведь фигура эта образуется двенадцатью плоскостями и, таким образом образует

зодиак, в каковой входят двенадцать животных; каждая из двенадцати

поверхностей может разделяться на тридцать частей, что явно образует триста

шестьдесят градусов круга, обегаемого Солнцем в течение года.

Платон дословно перенял все эти прелести у локрийца Тимея. Тимей их

взял у Пифагора, а Пифагор, как утверждают, получил их из рук брахманов.

Трудно дальше зайти в шарлатанстве. Тем не менее Платон превосходит

самого себя, добавляя от своего лица, что бог, посоветовавшись со своим

Логосом или, иначе говоря, со своим разумом, своим словом (кое Платон

именует сыном бога), создал мир, состоящий из Земли, Солнца и планет. Платон

также обожествил мир, дав ему душу: все это и образует его знаменитую

триаду. Но почему мир этот -- бог? Да потому, что он кругл, а округлость --

совершеннейшее из очертаний.

Платон объясняет все совершенства и несовершенства этого мира с такой

легкостью, будто он его только что создал. Особенно способ, каким он

доказывает в своем "Федоне" бессмертие человеческой души, поражает своей

прозрачностью: "Не говорите ли вы, что смерть противоположна жизни? - Да. -

И что они рождаются одна из другой? - Да. -Что рождается из живого? -

Мертвое. -- А от мертвого? - Живое. - Значит, все живое рождается от

мертвого, а следовательно, души людей после кончины оказываются в

преисподней? -- Это ясно само собой".

Вот каким образом Платон заставляет рассуждать Сократа в диалоге

"Федон". В истории сохранился рассказ, согласно которому Сократ, прочтя это

сочинение, воскликнул: "Какие глупости заставляет меня говорить наш друг

Платон!"

Если бы богу показали все то, что приписывает ему этот грек, возможно,

он бы воскликнул: "Какие глупости заставляет меня этот грек делать!"

Калликрат. В самом деле, у бога было бы достаточно оснований немножко

над ним посмеяться. Вчера я перечитал его диалог, озаглавленный "Пир". Я

очень смеялся над тем, что бог создал мужчину и женщину, соединенных между

собой пупком, но при этом каждый из них находится за спиной другого. Обоим

дан один только мозг, но каждый имеет свое лицо. Существо это именуется

андрогином; притом оно так возгордилось своими четырьмя руками и четырьмя

ногами, что задумало, подобно титанам взять штурмом небо. Бог, дабы покарать

его, разрезал его пополам, и с тех пор каждая половина устремляется за своей

второй половиной, но редко ее настигает. Следует признать: сама эта идея -

постоянных поисков своей половины - забавна и остроумна; но достойна ли

подобная шутка философа? Миф о Пандоре прекраснее и гораздо лучше объясняет

ошибки и несчастья человеческого рода.

А сейчас поведайте мне, что вы думаете о системе Аристотеля? Ведь я

хорошо вижу: система Платона вам не по душе.

Евгемер. Я знал Аристотеля: мне показалось, что он одарен более

основательным и широким умом, чем его учитель Платон, сильнее украшенным

истинными познаниями. Он первый сделал рассуждение искусством. В его новом

методе ощущалась нужда. Правда, я признаю, что для ладно скроенных умов

метод этот весьма утомителен и бесполезен; однако он очень полезен для

разъяснения двусмысленности софистов, коими кишит Греция. Аристотель

распахал необъятное поле естественной истории. Его история животных --

прекрасный труд, и еще более меня удивляет то, что наилучшими правилами

поэтики и риторики мы обязаны именно ему; он пишет об этом прекраснее, чем

Платон, претендующий на великое остроумие.

Аристотель, как и Платон, допускает перводвигатель, верховное бытие,

вечное, неделимое и неподвижное. Я не знаю, имеет ли он право, говоря о

совершенстве неба, приводить в качестве доказательства то, что небо содержит

совершенные вещи. Он явно хочет этим сказать: находящиеся в небе планеты

содержат богов -- и тут он опускается до суеверия греческой толпы,

полагающей, будто планеты эти заселены богами, или, точнее, утверждающей

это, хотя она в это не верит.

Аристотель утверждает, что мир единствен. В качестве доказательства

этой истины он приводит соображение, гласящее: если бы существовало два

мира, Земля одного из них устремлялась бы неизбежно к Земле другого и каждая

из этих Земель непременно сошла бы со своего места. Подобное утверждение

показывает, что он не более нас был в курсе того, вращается ли Земля вокруг

Солнца как вокруг своего центра, и какая сила удерживает ее на ее месте. У

народов, именуемых нами варварами, есть философы, открывшие эти истины, и я

вам скажу, что греки, похваляющиеся тем, что они явились учителями других

народов, быть может, недостойны даже краем уха послушать этих так называемых

варваров.

Калликрат. Вы меня поражаете. Но продолжайте.

Евгемер. Аристотель верит, что этот мир, такой, каким мы его видим,

вечен, и он упрекает Платона в том, что он объявил его рожденным и

одновременно неразрушимым. Вы согласитесь со мной, что оба они спорили о

тени осла, не более принадлежавшей одному из них, чем другому.

Звезды, говорит Аристотель, той же природы, что и несущее их тело,

разве только они более уплотнены. Они -- причина тепла и света на Земле, так

как вызывают быстрое трение воздуха, подобно тому как сильное движение

воспламеняет дерево и расплавляет свинец. Как видите, это не очень разумная

физика.

Калликрат. Я вижу, что нашим грекам надо еще долго учиться у ваших

варваров.

Евгемер. Меня досадует, что, заверив нас, будто мир вечен, он затем

говорит, что элементы не вечны: ведь несомненно, если мой сад вечен, то и

земля его вечна. Аристотель уверяет, будто элементы не могут жить вечно, ибо

они постоянно переходят один в другой. Огонь, говорит он, становится

воздухом, воздух переходит в воду, вода - в землю. Однако постоянное

изменение элементов не препятствует вечному существованию мира.

Признаюсь, я не согласен с ним в том, что воздух переходит в огонь, а

огонь - в воздух; еще труднее понять мне, что он говорит о возникновении и

гибели. "Всякая гибель, - глаголет он, - следует за рождением; гибель -

конечный предел, возникновение же - начало".

Если он хочет здесь сказать, что все родившееся затем умирает, то это

банальная истина, не заслуживающая повторения и тем более столь

таинственного провозглашения.

Калликрат. Боюсь, что он согласен с убеждением неразумной толпы, а

именно будто любое семя должно раньше сгнить и погибнуть для того, чтобы

затем возродиться. Это было бы недостойно такого мудрого наблюдателя, как

он. Ведь ему достаточно было исследовать всего лишь одно пшеничное зерно,

посаженное недавно в землю. Он обнаружил бы, что оно - свежее, хорошо

вскормленное, утвердившееся на своих корнях и не несущее в себе ни малейшего

признака разложения. Человек, который стал бы утверждать, что пшеница

произрастает из гнили, имел бы весьма гнилую способность суждения. Такое

суждение простительно грубым крестьянам с берегов Нила. Они верили, что

существуют крысы, наполовину состоящие из грязи, а наполовину живые; между

тем то были просто грязные крысы.

Евгемер. Отречемся же от вашего Эпикура, построившего свою философию на

этой нелепой ошибке: он утверждал, что люди изначально возникли из гнили,

как крысы Египта, и грязь заменяла им бога-создателя.

Калликрат. Я чуть-чуть за него стыжусь. Однако вернитесь, прошу вас, к

вашему Аристотелю; мне кажется, он, как и все прочие люди, примешал ряд

ошибок к нескольким истинам.

Евгемер. Увы! Он их примешал столько, что, говоря о случайно

народившихся живых существах, он подчеркивает: "Когда естественное тепло

бывает изгнано, то, что остается от разложения, старается соединиться с

маленькими частицами, готовыми принять жизнь под воздействием Солнца; именно

таким образом были порождены черви, осы, блохи и другие насекомые". Я очень

признателен ему за то, по крайней мере, что он не поместил человека в разряд

ос и блох, столь неожиданно народившихся.

Я охотно подпишусь подо всем тем, что он говорит об обязанностях

человека. Его этика кажется мне столь же прекрасной, как его риторика и

поэтика. Но я не могу следовать за ним в том, что он именует своей

метафизикой, а иногда - своей теологией. Бытие, оказывающееся лишь бытием,

субстанция, не обладающая ничем иным, кроме сущности, десять категорий --

все это кажется мне ненужными тонкостями; и таков вообще дух греков; я

исключаю здесь лишь Демосфена и Гомера. Первый предъявляет своим слушателям

только сильные и блестящие доводы; второй предлагает своим читателям лишь

великие образы; но большинство греческих философов больше заняты словами,

чем сутью. Они прячутся в оболочку из множества определений, ничего не

определяющих, различений, ничего не раскрывающих, и объяснений, которые

ничего не объясняют или объясняют очень немногое.

Калликрат. Сделайте же, чего не сделали они: объясните мне относительно

души то, что не объяснил Аристотель.

Евгемер. Я сейчас вам скажу, что он говорил, не вдаваясь в разъяснение

его слов; скажу вам также, что вы меня не поймете, ибо я не могу здесь

понять самого себя:

"Душа - это нечто легчайшее; сама по себе она не движется, ее движут

объекты. Она -- не гармония, как это предполагали многие другие, ибо она

постоянно испытывает несогласие противоположных чувств. Она не рассеяна

повсюду, потому что мир полон неодушевленных вещей. Она - энтелехия,

включающая в себя принцип действия, имеющая в потенции жизнь. Душа - то, что

способствует нашей жизни, чувствованию и мышлению".

Калликрат. Признаюсь, если я встречу на своем пути после этой беседы

одинокую душу, я не смогу ее распознать. Увы! Чему может меня научить

греческая душа с ее непостижимыми тонкостями? Я скорее бы предпочел

просветиться у тех философов-варваров, о которых вы мне говорили. Не будете

ли вы столь любезны и не познакомите ли меня с мудростью гуннов,готов и

кельтов?

Евгемер. Я постараюсь вам объяснить то немногое, что я здесь знаю.

 

Диалог седьмой

 

О ФИЛОСОФАХ, ПРОЦВЕТАВШИХ У ВАРВАРОВ

 

Евгемер. Поскольку вы именуете варварами всех тех, кто жил не в Афинах,

Коринфе и Сиракузах, я хочу повторить вам: среди этих варваров есть

гении⁴, коих ни один грек пока не в состоянии понять и к кому мы

все должны были бы пойти в обучение.

Первый, о котором я вам поведаю, - то ли гунн, то ли сармат - жил среди

киммерийцев, на северо-западе Рифейских гор; звался он Перконик⁵.

Человек этот разгадал истинную систему мира и дал тому доказательства, в то

время как халдеи только смутно усматривали некую несовершенную идею.

Эта истинная система состоит в том, что все мы, сколько нас есть, когда

говорим, что Солнце встает и садится, что наша маленькая Земля является

центром Вселенной, что все планеты и неподвижные звезды, а также все небеса

вращаются вокруг нашего бренного обиталища, - мы не понимаем ни слова из

того, что произносим. В самом деле, какая существует вероятность того, что

это множество звезд, удаленных от нас на миллионы миллиардов стадий и во

много миллиардов раз больших, чем Земля, были созданы лишь затем, чтобы

услаждать наш взор в течение ночи, чтобы они в необъятном просторе ежедневно

колебались вокруг нас в двадцатичетырехчасовом танце лишь для нашей забавы?!

Эта смехотворная химера основана на двух недостатках человеческой природы,

которые ни один греческий философ не умел исцелить, - на слабости наших

маленьких глаз и на нашем раздутом тщеславии: мы потому полагаем, будто

звезды и наше Солнце движутся, что у нас плохое зрение; и мы верим, что все

это создано для нас, ибо мы очень тщеславны.

Наш сармат Перконик утвердил свою систему до того, как опубликовал ее в

письменном виде. Он пренебрег ненавистью друидов, утверждавших, что эта

истина наносит огромный вред ветви дуба. Истинные ученые сделали ему

возражение, которое могло бы смутить человека менее убежденного и твердого,

чем он. Он утверждал, что Земля и планеты совершают свои периодические

кругообороты вокруг Солнца за различное время. "Все мы - Венера, Меркурий и

сама Земля - движемся вокруг Солнца по своей орбите" - заявлял он. "Если бы

это было так, - отвечали ему эти ученые - Венера и Меркурий должны были бы

являть нам фазы, подобные лунным". - "Так оно и есть, - отвечал сармат, - и

вы увидите это, когда ваше зрение станет лучше".

Он умер, не сумев дать им новое зрение, в котором они так нуждались.

Еще более великий человек, по имени Лейлига⁶, рожденный

среди этрусков, наших соседей, изобрел это зрение, коему предстояло

просветить всю Землю. Варвар этот, более утонченный, искусный и больший

философ, чем все греки, вместе взятые, по одному только услышанному им

простому рассказу о проделке мальчишек придумал обточить и расположить

кристаллы таким образом, что с их помощью можно было увидеть новое небо: он

доказал взору то, о чем так правильно догадался сармат. Венера обнаружила те

же фазы, что и Луна; и если Меркурий не явил того же самого, то лишь потому,

что он слишком сильно освещается солнечными лучами.

Наш этруск сделал более того: он открыл новые планеты. Он увидел и

показал другим, что это Солнце, о котором говорили, будто оно поднимается с

ложа, как супруг и как исполин, дабы следовать своим путем, на самом деле не

двигается с места и вращается вокруг своей оси в течение двадцати пяти с

половиной наших дней, как мы вращаемся в течение двадцати четырех часов.

Люди были удивлены тем, что узнали на Западе тайну творения, никому не

ведомую на Востоке. Друиды⁷ восстали против моего этруска даже

сильнее, чем против сармата: еще немного, и они заставили бы его проглотить

цикуту, приправленную беленой, как эти афинские безумцы поступили с

Сократом.

Калликрат. Все, что вы мне сейчас говорите, буквально поражает меня

восхищением. Почему вы не рассказали мне этого раньше?

Евгемер. Но вы меня о том не просили. Вы толковали со мной лишь о

греках.

Калликрат. Больше я с вами не буду о них говорить. А в этой Этрурии,

имеющей столь великих философов, есть и поэты?

Евгемер. Там есть поэты, которых я считал бы намного выше Гомера, если

бы Гомер не опередил их на несколько столетий: ведь быть первым - уже

большая заслуга.

Калликрат. А не скажете ли вы мне, почему эти ваши мерзкие друиды

подобным образом преследовали Лейлигу, высокочтимого мудреца Этрурии?

Евгемер. Да потому, что они прочли, уж не знаю в какой книге Геродота,

что в Египте Солнце дважды изменяло свой путь: ведь если оно действительно

его изменяло, значит, движется оно, а не Земля. Однако истинная причина их

гнева - ревность.

Калликрат. Ревность! Но к чему?

Евгемер. Они претендуют на то, что право учить людей принадлежит только

друидам, а Лейлига учил их, не будучи таковым, - это его непростительная

вина. Ярость друидов достигла предела, когда истины, объявленные великим

Лейлигой, были наглядно доказаны в соседней республике⁸.

Калликрат. Как! Это произошло в Римской республике? Мне представляется,

что до сих пор она не слишком могла похвалиться физическими исследованиями.

Евгемер. Нет, это произошло совсем в иной республике. Страна, о которой

я вам говорю, расположена между Иллирией и Италией. Она совсем не похожа на

Рим, наоборот, в ней часто происходит нечто противоположное, особенно в

методе мышления. Римская республика считается захватчицей, а Иллирийская

вовсе не желает стать объектом нашествия. Особенно характерна для Рима одна

странная мания: он хочет, чтобы весь мир думал, как он. Иллирийская же

республика в деле мышления советуется лишь со своим разумом. Лейлига имел

удовольствие продемонстрировать мудрецам этого государства все искусное

строение неба. Он стал толмачом бога перед лицом самых уважаемых людей мира.

Сцена эта разыгралась на площадке башни, царящей над Адриатическим

морем⁹. То был прекраснейший из когда-либо дававшихся спектаклей.

В нем представляли природу. Лейлига изображал Землю; глава республики,

Сагредо, играл роль Солнца. Другие были Венерой, Меркурием и Луной: им

велели маршировать с факелами в том порядке, в каком эти светила вращаются в

небе.

Как поступают тогда друиды? Они осуждают старого философа на покаянный

пост, сажают его на хлеб и воду и заставляют каждодневно читать вслух

несколько строк, чтению которых обучают детей, - так он должен был искупить

доказанные им истины.

Калликрат. Афинская цикута горька. В каждой стране есть свои друиды. А

этрусские друиды раскаялись ли так, как их афинские собратья?

Евгемер. Да. Теперь они краснеют, когда им говорят, будто Солнце не

движется, и разрешают предполагать, что оно является центром мира планет --

при условии, если эту истину не относят к разряду фактов. Если вы станете

утверждать, что Солнце всегда остается там, куда его поместил бог, вы

надолго будете посажены на хлеб и воду, после чего вас вынудят громогласно

заявить, что вы - богохульник.

Калликрат. Друиды эти - странные люди.

Евгемер. Но то старинный обычай; каждая страна имеет свои обряды.

Калликрат. Полагаю, что обряд этот внушил этрусским, готским и

кельтским философам некоторое отвращение к системам.

Евгемер. Не более, чем смерть Сократа сумела оттолкнуть Эпикура. После

смерти моего этруска северная часть Запада кишела философами. Я узнал это во

время моего путешествия в Галлию, Германию и на один заокеанский

остров¹⁰; с философией произошло то же самое, что с танцами.

Калликрат. Как это?

Евгемер. Друиды в одной из самых маленьких и захолустных стран

Европы¹¹ запретили танцы, и они сурово наказали одного чиновника

и его жену за то, что те исполнили менуэт*. Но впоследствии весь мир

научился танцевать; это приятное искусство всюду усовершенствовалось. Точно

таким же образом сделал новый взлет человеческий разум: каждый стал изучать