Эгоизм как форма забвения. В заколдованном круге «я». Трагедия дориана грея

 

Осознавая, что тело убитого художника находится рядом, «Дориан чувствовал, что заболеет или сойдет с ума, если будет думать об этом». Грех, совершенный им, по его мнению, был не из тех, которые сладостно вспоминать. Этот грех нужно было изгнать из памяти, «усыпить покровом забвения, задушить раньше, чем он задушит совершившего его грешника».

Свои представления о жизни Дориан формировал, оглядываясь на мнение лорда Генри – развращенного интеллектуала. Лорд Генри дал Дориану такой совет: «Исцеляйте душу с помощью ощущений, а ощущения – с помощью души». И этому совету Дориан старался следовать. Для реализации в жизни указанного направления «существуют притоны курильщиков опиума, где можно купить забвение, или различного рода вертепы, где память о старых грехах можно утопить в безумии новых».

Указанная мысль о якобы взаимном исцелении души и ощущений захватила сознание Дориана, стала ДОМИНАТНОЙ ВОСПРИЯТИЯ. «Говорят, – пишет Оскар Уайльд, – у человека, одержимого страстью, мысли вращаются по замкнутому кругу». И действительно, Дориан твердил фразу, подсказанную лордом Генри, «пока не внушил себе, что она полностью отражает его настроение и оправдывает его страсти. «Эта мысль заполонила его мозг, клетку за клеткой, и неистовая жажда жизни – самый страшный из человеческих аппетитов, заставляла трепетать все до единого нервы и фибры его существа. Уродства жизни, когда-то столь ненавистные ему, ибо являлись принадлежностью грубой реальности, по той же самой причине стали ему теперь дороги. Да, безобразие мира — это единственная реальность. Грубые ссоры и драки, грязные притоны, бесшабашный разгул, полная аморальность воров и других подонков общества поражали его воображение сильнее, чем прекрасные творения искусства и грезы, навеваемые музыкой. Они были ему нужны, потому что давали забвение. Он знал, что с их помощью он уже через три дня отделается от воспоминаний».

Как здесь не вспомнить академика Ухтомского, писавшего, что человек склонен (если не изменится вследствие потрясения или вследствие того, что через встречу с лицом другого человека он преодолеет собственный эгоизм) впадать в опасный круг. В соответствии со своим поведением и своими доминантами человек строит абстрактную теорию и этой теорией оправдывает свои доминанты и свое поведение. «Общий колорит, под которым рисуются нам мир и люди, в чрезвычайной степени определяется тем, каковы наши доминанты и каковы мы сами».

Слова о том, что у охваченного страстью человека мысли вращаются по кругу, можно осторожно сравнить с высказыванием одного из гонщиков, принимавших участие в упомянутых выше профессиональных гонках на мотоциклах. «Вся наша жизнь вращается вокруг (здесь упомянуто название гонок, которое по некоторым причинам не раскрывается), потому, что все это так неизмеримо потрясающе, неистово. Неважно на трассе вы или рядом с ней. Ничто другое на свете не дает тебе тех ощущений, словно ты раскрылся до конца, познал предел своих возможностей. И если ты больше не ходишь по краю, то чувствуешь себя как наркоман в каком-то смысле слова. Ты просто не можешь забыть это чувство. Настолько это классно. Когда я нахожусь рядом с трассой, мне только хочется быть там».

И еще один гонщик говорил, что, когда он отправляется на соревнования, он знает, что может не вернуться (многие гонщики, принимающие участие в этих соревнованиях, погибают). За несколько месяцев до соревнований он не находит себе места, повсюду дома начинает наводить порядок. «Все должно быть готово, на всякий случай. И эта мысль постоянно со мной. Она пронизывает все и полностью овладевает мной». То есть мысль о предстоящих гонках и возможных последствиях становится осью восприятия, на которую нанизываются содержания жизни, сквозь призму которой человек начинает смотреть на мир и самого себя.

Возвращаясь к истории Дориана Грея, необходимо отметить, что кончил он плохо. Ему не давал покоя портрет, который был неким мистическим образом связан с его личностью. О портрете он говорил: «Он как бы частичка меня самого. Я это чувствую всей душой».

Лицо, изображенное на портрете, искажалось, когда Дориан предавался разврату и страстям. Лицо человека, предающегося разврату и страстям, со временем искажается, оно становится отталкивающим, как бы «стареет». Лицо же Дориана оставалось юным и свежим, – «печать страстей и пороков ложилась на изображенное художником лицо».

Чем более разительным становился контраст между портретом и его лицом, тем сильнее он «влюблялся в собственную красоту и все с большей завороженностью наблюдал за разложением своей души». Он иногда, правда, сокрушался о том, что погубил свою душу, но такие минуты становились все реже. Он стремился предаться жажде жизни [в понимании поглощения всевозможных и разнообразных ощущений]. И чем более он стремился утолить эту жажду, тем более хотел узнать что-то новое. «Чем больше он поглощал, тем более ненасытным становился».

В упоминании о том, что чем более Дориан узнавал, тем более хотел узнать нового, речь идет не о познаниях, например, научного характера. Речь идет о страстях, и это упоминание можно сопоставить с заметкой протоиерея Сергия (Овсянникова), сделанной им в отношении страстей. «Страсть – это пространство без дна, и следующий заход обещает быть самым волнующим. Вот человек и ныряет снова и снова»[6].

Трагедия Дориана становится более понятной, если посмотреть на неё сквозь призму слов схиархимандрита Гавриила (Бунге). «Духовная любовь, – писал он, – любит другого ради него самого». Такая любовь не причиняет другому никакого вреда и ничем его не уязвляет.

Когда человек замыкается на самого себя, его способность желать (вообще чего-либо) отчуждается от глубинных основ личности и становится похотью. Эта похоть «неутолима по определению и неизбежно приводит к печали и унынию».

Уныние своими корнями уходит в самость, в болезненную и разрушительную замкнутость человека в самом себе. Эта самость может принимать тысячи обличий, она убивает в человеке саму способность любить.

Самость черпает свои силы в вожделении, которое возрастает по мере того, как человек идет на поводу у своих желаний. Эгоистическое вожделение противоестественно и потому его невозможно удовлетворить, оно «никогда не может быть удовлетворено до конца».

Желание, естественное для человеческого существа, состоит в желании благом и вечном, в желании подлинного познания. Это желание, присущее уму и устремленное к Богу, обретает удовлетворение в «безмерности Самого Бога». Эгоистически же настроенный человек свои желания хочет утолить предметами и занятиями, которые бренны и не могут утолить жажду сердца (см. беседу Христа с самарянкой (Ин 4. 6–42).

Если человек пытается насытить себя бренными вещами, то он сталкивается с невозможностью испытать удовлетворение, а также – с чувством обманутости в своих желаниях. И потому он погружается в состояние печали, в нем рождаются чувства разочарованности и опустошенности, «за которыми немедленно наступает уныние». Уныние может проявляться и как апатия, и как чрезмерная активность (с помощью которой человек стремится убежать от мучительного для него уныния).

Выйти из инфернального круга уныния можно только тогда, когда человек пробивает брешь в темнице собственного «я», в своей безысходной обособленности, чтобы открыться навстречу подлинно личностному существованию ради другого. Открываясь навстречу другому, человек тем самым открывает свое сердце для подлинной любви, вновь обретает себя самого в даре другому.

[Когда человеку не удается вырваться из заколдованного круга «я», то, по мнению академика Ухтомского, «здоровый вывод может быть только один: все силы и все напряжение, вся «целевая установка» должна быть направлена на то, чтобы прорвать свои границы и добиться выхода в открытое море – к «ты»». Человек, замкнутый на собственное «я», не видит ни мира, ни окружающих людей в их подлинном значении. Когда он смотрит на мир и на других людей, то видит лишь самого себя, так как на мир и на других людей он смотрит, исходя лишь из себя, полагая самого себя мерилом. И потому он обречен видеть лишь свои оценки, но не конкретные содержания действительности в их подлинном значении. Когда же человек становится готов предпочесть «интересы другого ЛИЦА всяким своим интересам и теориям касательно них», когда другой становится для него целью, а не средством, тогда перед человеком открывается возможность пробить собственную скорлупу и пробиться к правде. Тогда он «находит самого себя как лицо»[7].

Собственное лицо человек открывает для себя во встрече с Богом, встреча с Которым может исцелить «от болезненной самости, этой жалкой боязни потеряться в принесении самого себя в дар». Диалог с Богом освобождает человека «из оков нескончаемого монолога с самим собой». Преодоление замкнутости на самого себя, приводящей к унынию, «ощущается как внезапный «прорыв» к подлинно личностному бытию. На смену смертельному отчаянию и беспомощности вдруг приходит глубокая умиротворенность и неизреченная радость»[8].

Этот шаг Дориану предлагал совершить художник. «Постараемся припомнить слова какой-нибудь молитвы…» – сказал он Дориану. Дориан же ответил на этот призыв отказом. Когда он взглянул на портрет, в нем поднялась волна бешеной злобы на художника, которого он после призыва к молитве и убил. Эта злоба была словно внушена тем Дорианом, который смотрел с портрета.

Портрет заменил Дориану его совесть. Наблюдения за портретом привели Дориана к мысли, что он не должен уступать искушениям, какими бы они ни были. Что ему не следовало более встречаться с лордом Генри, не стоило более слушать его опасных как яд речей, которые пробудили в нем «жажду невозможного».

Через некоторое время он узнал, что убила себя девушка, любившая его. Он понял, что своей бессердечностью и своим эгоизмом он способствовал тому, чтобы девушка совершила столь страшный шаг. Но после беседы с лордом Генри он изменил свою точку зрения. Лорд Генри выставил ситуацию в таком свете, что о девушке Дориану нечего беспокоиться. И Дориан опять согласился с лордом Генри. Он впустил ложь в свое сознание, заглушая голос правды. Правда состояла в том, что он падал все ниже и ниже, но пытался замаскировать свое падение философскими изворотами.

Но голос правды, заглушенный в сознании, проявил себя на портрете. «С портрета на Дориана смотрела его собственная душа и призывала его к ответу». Портрет показывал процесс разложения души Дориана. У двойника Дориана, изображенного на потрете, была «гнусная, похотливая, злобная ухмылка» и «глаза дьявола».

Дориану казалось, что художник, написавший этот портрет, был повинен в разложении его, Дориана, души. Художник же не желал зла Дориану, а наоборот, призывал его к изменению жизни и молитве. И, несмотря на то, что, на самом деле, художник желал Дориану блага, Дориан убил его.

Дориан хотел изменить свою жизнь, уехать с одной простой девушкой в деревню и тем осчастливить её. Он считал свой шаг проявлением добродетели, но когда он взглянул на портрет, то с ужасом обнаружил, что портрет не изменился. «Человек на портрете был все так же отвратителен, отвратительнее прежнего». «Только в выражении глаз было теперь что-то хитрое, да губы кривила лицемерная усмешка». Глядя на портрет, он понял, что вступил в отношения с девушкой «из тщеславия. В своем лицемерии надел маску добродетели».

Убийство художника тяготило душу Дориана. О том, что он совершил убийство, люди не знали. Но память о совершенном преступлении хранилась на портрете. «Портрет этот – как бы его совесть. Да, совесть. И надо его уничтожить». Уничтожить портрет Дориан решил тем же ножом, которым убил художника.

Он думал, что, уничтожив портрет, он убьет свое прошлое, и, когда умрет прошлое, он, Дориан, будет свободен. «Он покончит с этой противоестественной жизнью души в портрете, и когда прекратятся эти зловещие предостережения, он вновь обретет покой». Когда же Дориан вонзил нож в портрет, то умер сам. Когда его тело был найдено людьми, то они увидели, что «лицо у него было морщинистое, увядшее, отталкивающее». И только по перстням на руках слуги узнали Дориана.

История Дориана может быть рассмотрена на контрасте с историей Клауса Кеннете – реально жившего человека, автора книги «2 000 000 километров до любви. Одиссея грешника» (в зарубежном издании название романа несколько иное – «Born to hate, reborn to love. A spiritual odyssey from head to heart»). До 36 лет Клаус шел примерно теми же путями, что и Дориан.

В своей книге Клаус рассказывает о том, как столкнулся в детстве с болью и отчужденностью. Пытаясь преодолеть эти переживания, он бросался в интенсивное проживание удовольствий, безудержную жизнь и различного рода психопрактики.

У него было много женщин, он предпринимал рискованные шаги, ездил по миру, занимался медитацией и обучался приемам манипулятивного воздействия. Этот период жизни Клаус описал в следующих словах своей песни.

«Я все испытал.
Пил виски, пил ром –
В общем, гулял от души,
Я пережил опустошенность и растерянность.
Музыка и скорость веселили мне сердце.
Но они лишь разжигали во мне новый азарт, не утоляя жажды.
Бунтуя, обманывая, попирая мораль, я все равно не чувствовал,
что живу по-настоящему.
Я познал женщин, я испробовал все, что можно только представить.
Но все были мне чужими, и чужаки совершали насилие надо мной.
Сколько бы я ни копил, всегда нуждался в деньгах.
Любая страховка в итоге рождала во мне только страх.
Я бросил родину, я искал, где приклонить голову.
Скитался по дорогам и всегда был одинок.
Дьявол был мне единственным спутником.
Я продал ему душу, потому что понял: погружение в глубины ада — вот мое призвание».

Клаус прошел разные религии и формы активности (был хиппи, занимался йогой и был гуру). Когда он стал христианином, ему, как он отмечал в той же песне, были дарованы Христом «радость, покой и умение удивляться». Но просто стать христианином – этого было мало. Необходимо было начать пересозидать свой образ жизни и душевные отправления на началах Истины. Но каким именно образом начать пересозидать себя и становиться подлинно другим?