На вынесенный прибоем торс Венеры, найденный в Триполитании

 

 

Давно, когда наш мир еще был юн

И Времени виски не поседели,

Раздался из глубин морской купели

Басовый звук каких-то странных струн;

 

Земля, и воды, и Зефир-шалун

Богиню велемощную узрели;

На раковине, словно в колыбели,

Ее качал послушливый бурун.

 

И ныне море вынесло на брег

Венеры торс из океанской дали —

Катался он по дну за веком век,

 

Пока не стерлись лишние детали;

И мрамор тела светит, словно снег,

Невинной белизной из-под вуали.

 

 

Тускнеющая слава

 

I

Сияют нимбы, словно купола,

На фресках монастырского придела;

Но краски блекнут в церкви опустелой

С тех пор, как вера от людей ушла.

 

Еще звучит последняя хвала,

Что ангелы поют осиротело;

Но зелень одеяний побурела,

И мутен лик витражного стекла.

 

Век, их создавший, кончился давно,

И злато нимбов — отблески заката,

А ночь спрядет им смертное рядно;

 

Младенчество людей с улыбкой брата

Оберегать им было суждено.

Теперь они уходят без возврата.

 

II

На их иконах золотой оклад

Мерцал в соборах долгими веками;

Там плыл дымок кадила над скамьями,

Звучал органа громовой раскат;

 

Там, как душа, не ведая преград,

Псалом пасхальный возносился в храме;

Вставали там державными князьями

В тиарах папы подле царских врат.

 

Но время скрыло их вуалью дымной;

Теперь они в музее на стене,

А рядом фавн с корзиной гроздьев спелых.

 

Их руки сжаты, с уст слетают гимны —

Иль то мольбы уносятся вовне,

Ища приюта в душах очерствелых?

 

 

На «Голову Медузы» Леонардо

 

 

Пред нами голова, что без пощады

Мечом неумолимым снесена;

Змеиных тел колышется копна;

Недвижность век; оцепенелость взгляда.

 

Из бледных губ текут потоки смрада,

И, ужаса посмертного полна,

Струится пара едкого волна,

Верша свой путь на Небеса из Ада.

 

Гадюк ослепших ядовитый ком

Пытается от мертвого чела

Прочь уползти, подергиваясь слабо;

 

В усильи тщетном спутаны клубком,

Покуда смерть их гибкие тела

Не распрямит. На змей взирает жаба.

 

См. примечания к сонету 25.

 

 

Раздел III. Жизнь и судьба

 

Кольцо Фауста

 

 

Застав однажды Фауста врасплох,

Лукреция приподнялась со стула,

Волшебный перстень с пальца потянула,

Пока он спал, прекрасный словно бог.

 

И мигом юный лик его иссох,

Морщины сетью обтянули скулы;

Ревнивица на старика взглянула,

И с уст ее слетел злорадный вздох.

 

У Жизни есть волшебное кольцо —

В нем Вера в Провидение и Благо

Заключена — не трогайте его!

 

Иначе тут же юное лицо

Сползет с костей обойною бумагой,

И одряхлеет мира естество.

 

Сонет основан на одной из многочисленных народных легенд о Фаусте. См., например, объяснения Г. Гейне к его «Танцевальной поэме Фауст» (Легенда о докторе Фаусте / под ред. В. М. Жирмунского. 2-е изд. М., 1978. С. 140–141).

 

Затонувшее золото

 

 

Гниют суда старинные в пучине,

Дублонов груз покоится в песке;

Утопленник сжимает в кулаке

Даров любовных мертвые святыни;

 

И видеть можно в бездне темно-синей

Луга морской травы невдалеке;

Их плети к солнцу тянутся в тоске,

Неугомонно кончики щетиня.

 

Вот так лежат в душе, на самом дне,

Несобранных мечтаний урожаи,

Дары, напрасно отданные мне;

 

Из тех глубин для них возврата нет,

Но я порой меж рифов созерцаю

Утерянного золота отсвет.

 

 

Игра жизни

 

 

Угрюмый смуглолицый гений зла

И наш хранитель, ангел белокрылый,

Сидят, увлечены игрой постылой,

Где пешки — мысли, короли — дела.

 

Вот вражьего ферзя рука взяла,

Чем судьбы наши сразу изменила;

И победитель сбросит нас в могилы,

Сметя чужие пешки со стола.

 

Порою мы следим за их досугом,

Где движутся фигуры в свой черед,

И душам воздается по заслугам;

 

Очередной непредсказуем ход —

Но если отвернемся мы с испугом,

Без нас игра по-прежнему пойдет.

 

 

Сулак

 

 

Гасконский дом, не радующий взора,

Где лишь ветра соленые метут,

Да на пригорках обрели приют

Сосенки — худосочны, тонкокоры.

 

Дом? Колокольня древнего собора,

Норманнами поставленного тут;

Он утонул в глуби песчаных груд —

Не сыщешь ни придела, ни притвора.

 

Всё сгинуло! как явствен образ рока:

Мечтаний детских пышный особняк

Разрушит жизнь — над нефами осока,

 

А свод апсиды поглотил овраг;

И рады мы руине одинокой,

Что нас оберегает кое-как.

 

Сулак — приморский городок в Гаскони, на юго-западе Франции.

Неф — вытянутая в длину, обычно прямоугольная в плане часть храма; ограничивается с двух сторон отдельно стоящими опорами (столбами, колоннадами, аркадами), служащими промежуточной опорой для перекрытия.

Апсида — полукруглая выступающая часть здания, перекрытая полукуполом или сомкнутым полусводом; в христианском храме апсиды строились в восточной части, в них помещался алтарь.

 

У костра

 

 

Я грелся у горящего бревна,

Меж алых языков плясали тени;

Мне к Будущему виделись ступени,

Грядущие мелькали времена.

 

Вот стала ниже пламени стена,

И для меня пришла пора сомнений,

Но все же согревала мне колени

От красных углей жаркая волна.

 

Прошли года. И я в ночи июня

Смотрю, как искры поглощает мгла,

Как меркнет то, что рдело накануне —

 

И вижу прогоревшее дотла

Свое Вчера, потраченное втуне.

А Будущее? Серая зола.

 

 

Лета

 

 

Мне снилась Лета — царство вялых вод

С перержавелой цепью на причале;

Пришедшие на берег припадали

К ней, погружая в реку жадный рот.

 

И с каждой каплей уменьшался гнет

Для них былой любови и печали;

И отплывали в солнечные дали,

Где не бывает боли и невзгод.

 

Я к Памяти прикован — кто же мне

Подаст соленых слез глоток ничтожный,

Зачерпнутый в летейской глубине?

 

Избавит от мечты пустопорожной,

Несбывшейся не по моей вине,

И тень прогонит прочь надежды ложной?

 

Лета — в древнегреческой мифологии река, протекающая в подземном царстве. Души мертвых, отведав воду Леты, забывали о своей земной жизни. В переносном смысле образ Леты означает забвение.

 

Гончие судьбы

 

 

Натаскивали много лет назад

Своих собак испанские сеньоры

Искать индейцев потайные норы,

И был паек у псов, как у солдат.

 

Куда ни прячься беглецов отряд —

Не скроют запах ни леса, ни горы;

Истошным лаем бешеные своры

На золотой указывали клад.

 

Вот так за каждым гением вдогон

Судьбы ищеек стаища несется,

Ища поживы, от начала века;

 

Индейских, правда, не дошло имен,

А стихотворцы да первопроходцы —

И боль, и слава Книги Человека.

 

 

Eiserne Jungfrau Судьбе

 

 

Ты — дева из холодного металла,

Усеянный внутри клинками шкаф,

Что приказал какой-то рейнский граф

Воздвигнуть в центре пыточного зала.

 

Тебя лобзать велели для начала

Несчастной жертве; дребезжал сустав;

И ты, ее в объятия приняв,

Вонзала в тело острые кинжалы.

 

Обычно руки страшные разжаты,

С улыбкой смотришь ты по сторонам,

Но стоит вспомнить о тебе некстати,

 

Шарниры заскрежещут глуховато,

Потом придут в движение — и нам

Не избежать убийственных объятий.

 

Железная дева (нем. Eiserne Jungfrau) — орудие смертной казни, представлявшее собой металлический шкаф в виде женщины, одетой в костюм горожанки XVI века. Предполагается, что поставив туда осужденного, шкаф закрывали, причем острые длинные гвозди, которыми была усажена внутренняя поверхность груди и рук «железной девы», вонзались в его тело; после смерти жертвы подвижное дно шкафа опускалось и тело казненного сбрасывалось в реку.

 

Сани

 

 

Мы лучшее бросаем силам зла:

Так мать в России сына из саней

Волкам швырнула, что неслись за ней,

И страшной жертвой жизнь себе спасла.

 

За нами стая мчится, как стрела,

Весь отведенный нам остаток дней;

Мы гоним запыхавшихся коней,

Волкам кидая детские тела.

 

Мы скачем; пролетают мимо ели;

Увы, мы оторваться не сумели —

Всё ближе, ближе слышен волчий вой;

 

Ушли! рысак встает в поту и мыле…

Где то, что мы за жизни заплатили,

Проглоченное санной колеей?

 

 

Колокол судьбы

 

 

В моей душе которую неделю

Звучит зловещий, заунывный звон —

Так колокол, на бакен прикреплен,

Гремит над судном, сгинувшим на мели.

 

Надежды брызги в море оскудели,

А волны горя бьют со всех сторон;

И панихиду громко воет он

По тем, кому не выбраться отселе.

 

«Спасенья нет!» — Он стонет неустанно,

И меди бой пронзает тишину —

«Твой рейс окончен в пасти у капкана.

 

Спасенья нет. Позволено челну

Лишь раз проплыть по волнам океана.

Зачем же ты его пустил ко дну?»

 

 

Молчаливый собрат

 

 

«Кто ты, двойник, безмолвный силуэт?

Ты — Боль моя, что дышит в каждой жиле?»

«Боль спит и просит, чтобы не будили.

„Усталость?“ — „Я опять отвечу `нет`“.»

 

«Принес ты веток лавровых букет;

Ты — это я, кем был когда-то, или

Надежда ты?» — «Она давно в могиле,

А прежний ты в долу, где умер свет.

 

Нет, хоть я схож со всеми. На вопрос

Отвечу так: удел мой — в мире грез

Дела богов отображать без лжи;

 

Я — дух твоих сонетов и принес

Не лавр, а плод, что у Содома взрос,

Омытый в горьких омутах души».

 

…плод, что у Содома взрос — см. прим. к сонету 161.

 

Песок Нерона

 

 

Нехватка хлеба вышла в дни Нерона

В могучем Риме, и отправлен флот

Был за зерном египетским в поход

Для жителей столицы истощенной.

 

Вернулся флот, приблизившись к затону,

И зашумел на улицах народ,

Что вовсе не пшеницу он везет —

Груз нильского песка для стадиона.

 

Вот так Судьба рукою загрубелой

Галеры наших жизней до предела

Набьет песком, похитив ценный клад;

 

И Глупость надувает их ветрила,

Смерть ждет в порту нас — а вокруг уныло

Обманутые ангелы стоят.

 

«Еще более стал он [Нерон] ненавистен, стараясь нажиться и на дороговизне хлеба: так, однажды в голодное время александрийский корабль, о прибытии которого было объявлено, оказался нагружен песком для гимнастических состязаний» (Светоний, VI, 45). Песком посыпали арену и обсыпались борцы при состязаниях; при этом особенно ценился мелкий нильский песок.

 

Встреча призраков

 

 

Кто в Прошлое заглянет, дерзновен,

Но дальновидна ли его потуга —

Следить, как направляет лемех плуга

По пашне Время, мастер перемен?

 

Годов минувших расторгая плен,

Два призрака взглянули друг на друга;

Взор одного потуплен от испуга,

И встречный взор не менее смятен.

 

Прошу, не пробуждайте мертвеца,

Пусть Прошлое уходит без возврата

В мир вечной тишины и темноты;

 

Не то смешает память два лица:

Прекрасный лик, что знали вы когда-то,

Неведомые исказят черты.

 

 

Перуанский выкуп

 

 

Великий Инка, в плен попав, сказал:

«Я выкуп дам, невиданный доселе;

Клянусь, под потолочные панели

Я золотом наполню этот зал».

 

Шагали караваны между скал

Со слитками неделю за неделей,

Но Инку задушить, достигнув цели,

Гарротою Писарро приказал.

 

Так многие вступали в торг с судьбой:

«Когда ты подсластишь мне хлеб постылый,

Я злато ямбов брошу пред тобой».

 

Трудились в рабстве, надрывая жилы;

Судьба ж — Писарро, лютый и скупой —

Оброк взяла, холопов удавила.

 

Атауальпа (1497–1533) — наместник провинции Кито, восставший против своего старшего брата, законного правителя Империи инков Уаскара. В 1532 г. он дружелюбно принял отряд Франсиско Писарро в Кахамарке. Однако Писарро взял Атауальпу в заложники и устроил резню более чем 5000 почти невооруженных воинов. В надежде быть выпущенным на свободу, Атауальпа предложил Писарро заполнить помещение, в котором его держали в цепях, до потолка золотом, а соседнее помещение — дважды заполнить серебром. На протяжении более чем трех месяцев инки собирали золото и серебро и приносили его в Кахамарку. Все эти сокровища составили так называемый «Выкуп Атауальпы». Так как испанцы чувствовали, что после освобождения Атауальпы они, вероятно, потерпят поражение, то после получения выкупа они обвинили правителя инков в организации восстания и убийстве Уаскара. Суд приговорил Атауальпу к смерти через сожжение. Однако Атауальпе было обещано сменить вид казни на удушение, если тот перед смертью примет католичество. Атауальпа согласился, так как в понимании инков сохранение тела было необходимо для жизни после смерти. 26 июля 1533 года 36-летний Атауальпа был задушен с помощью гарроты.

 

Сиамские близнецы

 

 

Скажите, вы слыхали про судьбу

Двух близнецов со сросшейся грудиной,

Что шли по жизни, слиты воедино,

А после улеглись в одном гробу?

 

Когда один с испариной на лбу

Проснулся — брат лежит застывшей льдиной…

И разом осознав его кончину,

Он с ужасом не выдержал борьбу!

 

Так Разум с Телом до исхода дней

Повязаны: утратив разум, плоть

Лежит комком беспомощным и глупым;

 

Но многажды для разума страшней,

Коль плоть умрет… Ярма не обороть —

Он не взлетит, обременный трупом.

 

Cиамские близнецы — Чанг и Энг Банкеры (1811–1874), умерли в возрасте 63 лет, когда Чанг первым скончался от пневмонии; Энг в это время спал. Обнаружив своего брата мертвым, Энг через три часа умер, хотя и был здоров.

 

Призрак Цезаря

 

 

Цареубийцы шли на бой стеною,

И полыхал закат со всех сторон,

Когда казалось, что исход решен —

Победа за мятежной стороною.

 

Но в некий миг возникла под луною

Тень Цезаря — ворвался в битву он,

Взмахнул мечом, и Кассий пал на склон,

Окутанный смертельной пеленою.

 

Пусть в битвах Жизни мы не боязливы,

Но встанет призрак, мщением ведом,

Убитого душевного порыва;

 

Тут над триумфом нашим грянет гром,

И вознесется меч неторопливо,

Вселяя страх, как может лишь фантом.

 

Гай Лонгин Кассий (85–42 до н. э.) был одним из организаторов заговора против Гая Юлия Цезаря. Сонет основан на пятом акте трагедии В. Шекспира «Юлий Цезарь», где речь идет о битве при Филиппах. Брут одержал в ней верх над Октавием, но Кассий, начальствовавший другим крылом, был оттеснен Антонием и, не зная о победе Брута, лишил себя жизни, что повлекло за собой разгром войска республиканцев.

 

Испанская легенда

 

 

Прочел я, как в компании пьянчуг

Гуляка праздный шел домой во мгле,

Увидел отблеск света на стекле

И, заглянув в окно, увидел вдруг:

 

Под потолком огромный ржавый крюк,

На нем себя, висящего в петле;

И вмиг с холодным потом на челе

Он протрезвел, и бил его испуг.

 

Любой способен в Прошлое взглянуть

И отыскать свою былую суть,

Где лучший «я» висит, самозадушен

 

Греха, вины, безумия петлей;

И труп ему шепнет с ухмылкой злой:

«Узнал себя? Так чем же ты сконфужен?»

 

 

В лесу содомских яблок

 

 

Лежал в лесу я, у соленых вод,

И размышлял о жизни эфемерной;

Мне чудились глубокие каверны,

Откуда тянет соки горький плод.

 

Но мысли от зияющих пустот

Летели прочь, как птицы от Аверна

В часы, когда со дна сочится скверна,

Что равно губит и людей, и скот.

 

Взгляни на отраженье в этих водах:

Там ты, еще не знавший о невзгодах,

Еще не промотавший жизни клад;

 

Всмотрись в глубины жадными глазами —

На дне озерном, как в могильной яме,

Твои Голконда и Офир лежат.

 

Содомские яблоки — плоды дерева Calotropis Procera, которое растет на берегах Мертвого моря и в других пустынных районах Ближнего Востока. Все части растения содержат ядовитый млечный сок, плоды полые изнутри; при сжатии они лопаются, оставляя в руке остатки оболочки, несколько волокон и ядовитые семена. Из-за своих качеств содомские яблоки стали традиционным символом безнадежности и неудовлетворенных желаний.

Аверн — по античным представлениям, один из входов в Аид находился в пещере у озера Аверн в Кампаньи (Италия); здесь синоним царства мертвых.

Голконда — султанат в Индии XVI–XVII вв., который славился богатейшими алмазными копями.

Офир — упоминаемая в Библии страна на аравийском или сомалийском побережье, знаменитая золотом и другими сокровищами.

 

 

Раздел IV. После смерти

 

Морские скитальцы

 

 

Задолго до победы, что в итоге

Колумб обрел, плывя закату вслед,

И разрядил ликующе мушкет,

Диковинные чествуя пироги,

 

Знавали океанские дороги

Других бродяг в теченьи тысяч лет:

Стволы деревьев плыли в Старый Свет

Из стран, где белых не ступали ноги.

 

О, если бы сюда добрался плот

Из мира по ту сторону могилы

Поведать, что нас ждет за краем вод!

 

Но ни плота не видно, ни ветрила;

Никто из черной дали не плывет,

Всех смельчаков пучина поглотила.

 

163. Рокот морской ракушки

 

Ракушку, что забыта и пыльна,

Я к уху приложу, достав с камина;

Ее отца безмерные пучины

Откликнутся мне ревом буруна.

 

Звук моря. Моря? Гулкая волна

Бежит по венам, словно сход лавины;

Пульс отмеряет радость и кручину,

Вся наша жизнь в крови растворена.

 

И в сердце тоже слабою утехой

Звучит, тревожа мрачные каверны,

Далекий рокот замогильных вод.

 

Но это лишь земных инстинктов эхо.

Глупец, загробье так же эфемерно,

Как море, что в ракушке нам поет.

 

164. Праздный Харон

 

Сегодня Стикса берега пусты,

Здесь тишина окрестности накрыла,

Харонов челн протяжно и уныло

Не призывают призрачные рты.

 

Отныне в мире вечной темноты

Увяз челнок среди густого ила;

Уснул Харон; к ненужному правилу

Растений водных липнут лоскуты.

 

Мир поднебесный новость облетела,

Что нет душе пути под мрачный свод —

Она умрет, едва погибнет тело.

 

Теперь никто из вдов или сирот

На перевоз к последнему пределу

Обол в уста покойных не кладет.

 

Харон — в древнегреческой мифологии перевозчик умерших через реки подземного царства до врат Аида, получая за это плату в один обол, по погребальному обряду находившийся у покойников под языком.

 

Обол

 

 

Петь о Хароне — вздорная задача:

Его челнок поставлен на прикол;

Никто бы ныне нужным не расчел

Класть мертвым в рот обол, над ними плача.

 

Но ежели случайно среди сдачи

Мне попадется греческий обол,

Покажется, что плату я обрел

Для старого Харона, не иначе.

 

Обол, ты на брегу стигийских вод

Не нужен мне — души растаял след;

Плыть некому, мне гибель — сладкий мед.

 

Тебя добавлю к пригоршне монет

И нищему отдам. Пускай плывет

Его душа, моей — дороги нет.

 

См. прим. к предыдущему сонету.

 

Ахерон

 

 

И воды, и пещеры здесь черны,

На смертной грани странствия земного:

Во мраке вечном света нет иного,

Как бледное мерцание волны.

 

Тем душам, что сюда приведены,

Дано ль освободиться от былого,

От неуместно сказанного слова,

От нестерпимой тяжести вины?

 

Смотри! У рокового рубежа,

В челне мы видим дорогие лица

И с воплем руки простираем вслед.

 

Но, равнодушно в темноте кружа,

Им предстоит в глубины погрузиться,

В которых нет любви и жизни нет.

 

Ахерон — река в подземном царстве, через которую Харон перевозил в челноке прибывшие тени умерших (по другой версии он перевозил их через Стикс).

 

Корабль-призрак

 

 

На берег Жизни выброшены мы

Подобно жертвам кораблекрушенья;

Затравленно толпимся в потрясеньи,

Оглядывая мрачные холмы.

 

Корабль, на время отданный внаймы,

Оставил пассажиров; тщетно рвенье,

С каким зовем мы, напрягая зренье —

Наш крик не долетает до кормы.

 

На горизонт направлен брус бушприта;

Оставшимся на взморье не рыдать!

Искать, какие клады тут сокрыты,

 

Пахать, сжимая плуга рукоять,

Дома построить и возделать жито —

Оно живит и каменную падь.

 

 

Моя посмертная судьба

 

 

Ни там, где песня ангельских кларнетов

Под меди звон встречает утро дня,

Когда умру, не сыщете меня

Среди присноблаженных силуэтов;

 

Ни там, где ярким блеском самоцветов

Под светочем небесного огня

Горит на Божьем воинстве броня, —

Но только в тонкой книжечке сонетов.

 

Прочтите их однажды при луне,

В июньский вечер на скамейке сада,

И то, что есть бессмертного во мне,

 

Быть может, в час душевного разлада

Подмогою окажется извне…

Другого мне посмертия не надо.

 

 

Вино Омара Хайяма

 

 

В аду и там, где благость разлита,

Дракона Мысли приучивший к сбруе,

Разыскивал он Божью правду всуе.

Звезд много, но Вселенная пуста.

 

И он, взглянув на сочные уста

Той, что ему лила хмельные струи,

Промолвил: «Соловей и поцелуи,

Вино и розы; прочее — тщета,

 

А, значит, пей». — «Но для чего вино?

Чтоб жребий жалкий позабыть на время

И бездну, что маячит впереди?»

 

«Пей, ибо нам иного не дано.

Неси достойно краткой жизни бремя;

Ищи, твори; потом во тьму иди».

 

Гиясаддин Абу-ль-Фатх Омар ибн Ибрахим аль-Хайям Нишапури (1048–1131) — персидский поэт, математик, философ, астроном, астролог. Всемирную известность принес ему как поэту цикл четверостиший («рубайат»). Долгое время был забыт, но его творчество стало известным европейцам благодаря английским переводам Эдварда Фицджеральда, опубликованным во второй половине XIX в.

 

Исход из рая

 

 

Где золотая высится стена,

Однажды ангел обратился к Богу:

«Чисты пределы Твоего чертога,

Но чистота, как мрамор, холодна.

 

Бесчестным кара здесь не суждена,

И слабосильным не нужна подмога;

Позволь же мне отправиться в дорогу

И разделить людские бремена».

 

«А после гибель?» — Бог его спросил.

«Да. Я, земные слезы утирая,

Готов сойти туда, где вечна ночь».

 

«Тогда ступай». Под шорох дивных крыл

Печально ангел на ворота рая

Взглянул в последний раз и прянул прочь.

 

 

Светлячки

 

 

Живые искры в плаванье струистом,

Как души те, что в странствиях вольны,

Парят под сенью темной пелены,

Пронзаемой мерцанием лучистым.

 

Взор не сочтет их. Ореолом чистым

Бесплотные предстанут летуны,

Но, утренней зарей поглощены,

Они угаснут дымным аметистом.

 

А искры душ, которых с нами нет?

Любви и муки жертвенное пламя,

Сиявшее в погибельной тени?

 

До них добрался ль Разума рассвет,

Что Небеса опустошил над нами,

И мы в лазурной пустоте одни?

 

 

День всех душ

 

I

Над пашнями тосканскими туман,

И День всех душ приблизился к закату,

Но на поля, что дымкою объяты,

Ложатся тени сеющих крестьян.

 

Ногами хлебопашцев давних стран

Равнина италийская умята;

Пеласги и этруски здесь когда-то

Бросали в землю пригоршни семян.

 

Но где они, кто высеял пшеницу,

Построил циклопические стены?

Где в безызвестность канувший народ?

 

Зерно умрет, и заново родится,

И прорастет зерно ему на смену…

Их прах в земле, а души кто найдет?

 

Пеласги — согласно античной традиции, догреческое население Древней Греции (юга Балканского полуострова, островов Эгейского моря, Фессалии, Эпира, Крита, западного побережья Малой Азии).

Этруски — древние племена, населявшие в I тысячелетии до н. э. северо-запад Апеннинского полуострова (древняя Этрурия, современная Тоскана) и создавшие там развитую цивилизацию.

 

 

II

Не счесть нам тех, кто варится в смоле,

И тех, кому небес даны услады,

Кто сытно ел, кто умирал от глада,

Кто, пылью став, рассеялся во мгле.

 

Но распустись бечевка на узле,

Что этих душ удерживает стадо,

Вернись обратно мертвых мириады —

Им не достанет места на земле.

 

Нет места? Опасенья иллюзорны:

Поля пусты; вечерний мрак свинцов;

И сеятель, разбрасывавший зерна,

 

Что хлеб родят из праха мертвецов,

Уходит прочь равниною просторной

И тает в темноте в конце концов.

 

«День всех душ» — день поминовения всех усопших (2 ноября) в католической и некоторых англиканских церквах.

 

Руины рая

 

I

И было мне видение: вокруг

Пилоны обвалившейся твердыни;

И оникс, и рубин лежали в глине,

Тонул в песках разбитый акведук;

 

Был сардами усеян дикий луг;

Везде, куда ни глянь, царили ныне

И сладко пахли желтою пустыней

Меж груд камней щирица и овсюг.

 

И там, где ни людей, ни звуков нет,

Вдруг голова воздвиглась золотая

И диким взором глянула на свет.

 

«Ты кто?» За мной со смехом наблюдая,

«Последняя из душ», — она в ответ, —

«Я здесь охотно время коротаю».

 

II

Недолог век узорчатой резьбы;

Бериллы стен разбросаны в осоке;

Дубовые обломаны флагштоки,

И яшмовые рухнули столбы.

 

Дворцы без крыш — разверстые гробы;

Агатовые храмы одиноки;

Ветра уносят риз парчовых клоки;

Топазы сгнили волею судьбы.

 

Реальна лишь земля: угрюмо-пег

Ее оттенок; тяжко и упорно

На ней трудиться должен человек.

 

Но зелен холм, долина жизнетворна;

Здесь райский амарант не рос вовек,

Но вновь и вновь зерно рождает зерна.

 

Раздел V. Разные сонеты

 

Что такое сонет

 

 

Четырнадцать клубничин на уборе

Цирцеином, одна другой красней;

Четырнадцать жемчужин из очей

Калипсо — слезы, пролитые в море;

 

Четырнадцать примет людского горя,

Медее видных в глубине камней;

Четырнадцать тех капель для корней,

Что брызнул Фауст, с дряхлостию споря.

 

Сонет — алмаз, что Данте преподнес

В дар Беатриче; Лауры сапфир,

Петраркою добытый между грез;

 

Рубин, что высек из души Шекспир;

Тот изумруд, который виртуоз

Россетти взял с собою в лучший мир.

 

Цирцея (Кирка) — в древнегреческой мифологии волшебница с острова Эя, обратившая в свиней спутников Одиссея, а его самого державшая при себе в течение года. От Одиссея Цирцея имела сына Телегона, который, когда вырос, отправился на розыски отца, но, прибыв на Итаку, не узнал Одиссея и убил его в завязавшейся схватке. В переносном смысле Цирцея — коварная обольстительница.

Калипсо — нимфа, жившая на острове Огигия на Крайнем западе, куда попал спасшийся Одиссей на обломке корабля, разбитого молнией Зевса за истребление быков Гелиоса. Калипсо держала у себя Одиссея 7 лет, скрывая от остального мира (по версии Гигина, год). Она тщетно желала соединиться с ним навеки, предлагая ему бессмертие и вечную юность, но Одиссей не переставал тосковать по родине и жене. Наконец боги сжалились и послали к Гермеса с приказанием отпустить Одиссея. Калипсо против воли вынуждена была его отпустить, оказав ему помощь в строительстве плота, на котором он и пустился в дальнейшее плавание. По версии Гигина, покончила с собой из-за любви к Одиссею.

Медея — волшебница, дочь колхидского царя Ээта. Влюбившись в предводителя аргонавтов Ясона, Медея помогла ему добыть золотое руно и последовала за ним в Грецию. Когда Ясон задумал жениться на дочери коринфского царя, Медея погубила соперницу с помощью отравленной одежды, убила двух своих детей от Ясона и скрылась на крылатой колеснице, посланной ее дедом Гелиосом. Образ Медеи получил художественную обработку в литературе (Еврипид, Аполлоний Родосский, Сенека, П. Корнель, Ф. Грильпарцер, Ж. Ануй), живописи (помпеянские росписи, Э. Делакруа), музыке (Л. Керубини, Э. Кшенек).

Четырнадцать тех капель для корней — намек на знаменитое «древо жизни» из «Фауста» И. В. Гёте.

 

Зима

 

 

Раскинув драгоценную фольгу,

Зима приходит радостью для взора,

И светятся морозные узоры

На запушенном инеем лугу.

 

Краснеют кровью ягоды в снегу —

Зарянкам и дроздам подарок Флоры,

А бедняки плетутся в лес для сбора

Валежника на пищу очагу.

 

На сонных водах серебрится лед,

Одев озера в праздничный наряд;

Там рыбины в глубинах стылых вод,

 

От конькобежцев спрятавшись, лежат;

И Рождества Король к столу зовет

Всех, кроме тех, кого терзает глад.

 

 

Золото сонета

 

I

Его мы добываем из могил,

Где спят этруски, дети прошлой эры;

В пучинах, где старинные галеры

С богатым грузом опустились в ил;

 

И там, где гном под мерный стук зубил

Сбирает дань во мгле сырой пещеры;

Поэтов не смущает запах серы —

Им клады отыскать достанет сил.

 

Порою нам довольно для улова

Узора с корешка молитвослова,

Где ангел славу громкую трубит;

 

Но много чаще золота крупицы

Из тигля, где мечтание искрится,

Крадет поэт, пока алхимик спит.

 

II

Какой сонет получится из злата?

Та чаша, что юнцу вручила Фрина?

Локусты склянка с головой змеиной,

Врагам сулившей страшную расплату?

 

Кольцо, что, выпав из руки разжатой

Фальеро, тут же кануло в глубины?

Венец Инесы, волей властелина

На мертвый лоб возложенный когда-то?

 

Когда б эфес массивный мы сковали,

По образу драконьей головы,

Для сабли Жизни из булатной стали!

 

Но чаще получаются, увы,

Ковчеги, где покоятся печали

И страсти, что бесплодны иль мертвы.

 

Фрина (ок. 390 г. — ок. 330 г. до н. э.) — знаменитая афинская гетера, послужившая натурщицей Праксителю и Апеллесу. Однажды красавица устроила испытание умиравщему от любви юному оратору Гипериду. Заявив, что эта ночь будет только для них двоих, протянула ему чашу с якобы отравленным вином и сообщила, что действие яда начнется только через шесть часов. Она сказала: «Я желаю, чтобы завтра все Афины повторяли: „У Гиперида не было денег, чтобы заплатить Фрине, — он заплатил ей своей жизнью“». Влюбленный, не раздумывая, осушил чашу до дна. Утром Гиперид, естественно, проснулся живой и здоровый.

Локуста (? — 68 г н. э.) — знаменитая римская отравительница, происхождением из Галлии. Считается, что ее услугами пользовались императоры Калигула и Нерон, а также мать Нерона, Агриппина Младшая. Казнена Гальбой в 68 г. н. э. Рассказывали, что она постоянно принимала небольшие дозы яда, сделавшись таким образом неуязвимой для отравления.

Кольцо — дож Венеции ежегодно выезжал на парадной галере (буцентавре) в Адриатическое море для обряда бракосочетания с ним и бросал в море золотое кольцо.

Марин(о) Фальер(о) (1274–1355) — 55-й венецианский дож. Начал править 11 сентября 1354 года, в 80 лет. В 1355 году пытался осуществить переворот с целью монополизации власти, но не преуспел. Дож и его сподвижники были схвачены и преданы суду. Фальер признал выдвинутое обвинение в измене. 17 апреля ему вынесли смертный приговор, а 18 апреля состоялась казнь. Фальеру отрубили голову, а тело изувечили; 10 его сподвижников было повешено в Дворце Дожей. В 1365 г. имя Фальера было стерто с фриза в зале Большого совета, где выбиты имена всех дожей, и заменено надписью: «На этом месте было имя Марино Фальера, обезглавленного за совершенные преступления». История Фальера многократно привлекала внимание литераторов: ей посвящены драмы «Марино Фальер, дож венецианский» Дж. Г. Байрона и «Марино Фалиеро» А. Ч. Суинберна: Г. Доницетти написал оперу по драме К. Делавиня «Марино Фальеро».

Инеса — см. прим. к сонету 17.

 

Последний синклит Оберона

 

I

Коль на поляне встретишь круг травы,

Что много гуще и темней соседней,

То знай, прохожий — не сочти за бредни,

Прислушайся к словам людской молвы —

 

Что это, быстроноги и резвы,

Лесные эльфы были там намедни,

Когда на луг явились для последней,

Прощальной встречи на земле, увы!

 

Они ушли; хотя все так же свет

Роняет блики, горести не зная,

И белки так же по ветвям снуют;

 

Волшебного народца больше нет

В орешнике, где горлица лесная

Все ладит немудреный свой приют.

 

Оберон — в средневековом западноевропейском фольклоре король фей и эльфов, повелитель волшебной страны. Он является персонажем французских героических поэм из цикла «Гуон Бордосский» (конец XIII — начало XIV в.), упоминается в комедии «Сон в летнюю ночь» В. Шекспира, трагедии «Фауст» И. В. Гёте и многих других литературных произведениях.

Коль на поляне встретишь круг травы — там, где ночью эльфы водили свои хороводы, образуются «эльфийские круги» — места, в которых по непонятным причинам трава растет особенно буйно.

 

 

II

Созвал своих вассалов Оберон

В чащобе для последней ассамблеи;

И эльфы собралися там, и феи,

И даже гномы, кинув тайный схрон.

 

«Людскою верой был наш род силен, —

Сказал он, — долго мы питались ею;

Но вера все слабее и слабее,

И каждый здесь на гибель обречен.

 

Так говорят священные декреты:

Покинет вера смертные умы,

И злая стужа нас сживет со света.

 

В сердцах деревьев долго жили мы,

Отныне будем жить в душе поэта —

Лишь там для нас ни глада, ни зимы».

 

 

In memoriam

 

 

Не мертв Россетти, и не нужно слез,

Мой Марстон, над закрытой крышкой гроба;

Поглотит тело вечности утроба,

Душа взлетит под пение стрекоз.

 

Я помню, резкость в прошлом произнес —