На форзаце «Le mie prigioni»

 

 

Поэт, чей дух был кроток и смирен,

Изведавший австрийские темницы,

Оставил эти светлые страницы,

Италию поднявшие с колен.

 

И в Шпильберге, под гнетом мрачных стен,

Он сеял зерна, из каких родится

Свободы долгожданная пшеница,

Пока не завершился долгий плен.

 

Но для чего мой тесный каземат,

Где, в тщетном ожидании известий,

Надежды угли все слабей чадят?

 

Здесь не раздастся зов к священной мести,

Но сквозь решетки можно видеть взгляд

При тусклом свете тлеющих созвездий.

 

Пеллико (1789–1854) — итальянский поэт и публицист, был арестован в 1820 г. за участие в карбонарском движении и провел 10 лет в тюремном заключении.

«Мои темницы» (итал. «Le mie prigioni») — название его тюремных мемуаров (1832). «Сильвио Пеллико десять лет провел в разных темницах и, получа свободу, издал свои записки. Изумление было всеобщее: ждали жалоб, напитанных горечью, — прочли умилительные размышления, исполненные ясного спокойствия, любви и доброжелательства». (А. С. Пушкин «Об обязанностях человека. Соч. С. Пеллико»)

Шпильберг — австрийская крепость, в которой содержались многие карбонарии.

 

Улиточьи бега

 

 

Полз желтый шар в небесной вышине,

Никак не достигая апогея,

А я лежал в кровати на аллее,

Считал часы, и тошно было мне.

 

Я наблюдал улиток на стене,

На полосы их раковин глазея:

Как будто разноцветные жокеи

У каждой притулились на спине.

 

Бегут улитки в трещинах стены

Быстрее, чем дневной спадает жар.

Лежу в саду, года мои длинны;

 

Часы мои — медлительный кошмар.

Улитки рядом с ними — скакуны;

Я ночи жду; и вот — скатился шар.

 

 

Лепет ручья

 

I

Отчаянье своих бескрылых дней

Плетением стихов я отгоняю,

Надеясь, что их будущность земная

Моей немного будет подлинней.

 

Но в клочья их порвал бы я, сумей

Встать с удочкой в руках на зорьке мая;

Пускай бумага уплывет немая

Вниз по ручью и канет меж камней.

 

Уймись, уймись, калечный пустомеля!

Уж никогда, дыханье затая,

Не встанешь ты на каменистой мели,

 

Где пенится бурлящая струя,

И мушкою подманенной форели

Не вытащишь вовеки из ручья!

 

II

Но если чудо вдруг произойдет,

И я однажды, путаясь в осоке,

Приду с любимой удочкой к протоке,

Когда раскинет вечер свой капот;

 

Я пожалею маленький народ,

Счастливый, шаловливый, пестробокий,

И удочку сломаю — в путь далекий

Пусть он плывет по воле бурных вод,

 

Как я когда-то. Как же было сладко

Отправиться к реке в вечерний час

И долго-долго плавать без устатка;

 

И в глубину нырять за разом раз,

Рукой ища, какая же загадка

На дне укрыта от нескромных глаз.

 

 

Всем прочим

 

 

Вы, кто сейчас под сводами листвы

Легко шагает лесом онемелым,

Где дрозд поет над гиацинтом белым

И над росинкой, полной синевы;

 

Когда бы на день потеряли вы

Свою свободу управляться с телом,

То к жизни в равнодушье закоснелом

Остались бы по-прежнему черствы?

 

Вас проучить бы, в клетку заперев,

Туда, где горе кормится лузгою

От проса жизни, — не на долгий срок —

 

Покуда не освоите напев,

Какой выводит пленный дрозд с тоскою;

Вам станет жизнь мила через часок.

 

 

Дед Мороз

 

 

Вот Дед Мороз с седою бородою

В дома приносит падуб сквозь метель;

И пудинг, мясо, пироги да эль

На стол спешат веселой чередою.

 

Детишек встречен шумною ордою,

Он входит; золотая канитель

И мишура опутывают ель,

Что предстает рождественской звездою.

 

Мне видятся детей счастливых лица,

И эта ель, и пунш из пенных чарок;

Вдыхаю запах воска и смолы;

 

Я рад, что жизни лакомство дарится

Другим, хоть мой рождественский подарок —

Давно привычной боли кандалы.

 

 

Эльфийский конек

 

I

Мою кровать доставили туда,

Где снег лежал подобьем зимней сказки;

И карлик мне какой-то без опаски

Явился у замерзшего пруда.

 

Шесть дюймов ростом; борода седа;

В мышиной шапке пепельной окраски;

Два крошечных конька на опояске

Висели и блестели, как слюда.

 

Я незнакомца попросил: «Позволь

Полюбоваться на твои конечки,

Я раньше на катке бывал не раз.

 

А кто ты?» — «Зимних эльфов я король.

Мы летом спим в лесу поодиночке,

Покуда стужа не разбудит нас».

 

II

«Дорожкой лунной мы идем на пруд

И режем лед коньков точеным краем;

Наш праздник развеселый нескончаем

В часы, когда все смертные уснут.

 

Порою из коры сплетаем жгут,

Лесных мышей в салазки запрягаем

И катимся; а то в снежки играем —

У эльфов много сыщется причуд.

 

Но верно ли, что ты уже не тот:

Лежишь недвижно, отпрыск человечий,

И больше встать не можешь на коньки?

 

Сегодня я спешу, но через год

Опять приду искать с тобою встречи,

Когда наступят зимние деньки».

 

III

Вот с той поры серебряный конек

Лежит в постели рядышком со мною;

Игрушечный, едва ли в дюйм длиною,

Пригодный только для эльфийских ног.

 

Но эльфов больше нет; я одинок,

И вспоминаю дни порой ночною,

Когда владел ногами и спиною

И мог свободно выйти на каток.

 

Нет лучше ничего, чем без забот

Поэзию кругов писать коньками

По заповеди малого народца;

 

Над головой лучистый небосвод,

Испуганная щука под ногами…

Катайтесь же — назавтра не придется.

 

 

Моей колесной кровати

 

 

Прокруста ложе, пыточная дыба,

Стальная рама, дощаной хомут;

Вокруг тебя кружат, как черный спрут,

Немых кошмаров жуткие изгибы;

 

Влача ступней многопудовых глыбы,

Бескрылые часы едва бредут.

Когда я в смерти обрету приют,

Ты за труды свои не жди «спасибо».

 

И если ты отыщешься в чулане,

Нашедший спросит: что за лиходей

Подобной вещью пользовался ране?

 

От страха пред судьбой похолодей!

Я верю, что страдать в твоем капкане

Не будет больше нужды у людей.

 

 

Corso de’ Fiori

 

 

Сегодня Битва роз; сегодня имя

Флоренция благое подтвердит:

И воз крестьянский розами увит,

И чванный экипаж украшен ими;

 

Продлиться этой пышной пантомиме

Весь долгий день, под перестук копыт,

Пока бутон последний на гранит

Не будет брошен в сумеречном дыме.

 

Звучат шаги толпы разноголосой,

Вдыхающей апрельский аромат,

А в воздухе такая благодать,

 

Что даже я гирляндами колеса

Увить кровати жалкой был бы рад

И должное, как все, весне воздать.

 

Corso de’ Fiori — весенний парад повозок, украшенных цветами, который проводился во многих итальянских городах.

Флоренция — итал. Firenze из лат. Florentia, т. е. «цветущая».

 

Упокоясь

 

 

Пусть буду я, как жил, когда умру,

Запечатлен на мраморном покате:

Недвижно распростертым на кровати,

В какой меня возили по двору.

 

Но темя не заноет поутру

И боль на теле не сожмет объятий,

Когда покой в посмертной благодати

Опустится к колесному одру.

 

И пусть напишут: был придавлен глыбой

Он той, что направляет бег светил;

Была постель ему вседневной дыбой;

 

И он страдал, и потому творил,

Но зависти не знал покойный, ибо

Не метил в рай, мир бездною не мнил.

 

 

Орлы Тиберия

 

 

На Капри есть среди иных поверий

Легенда, что привязывал к орлам,

Со скал швыряя в дар морским валам,

Рабов мятежных некогда Тиберий.

 

Взлетал орел, простор крылами меря,

Противясь ненавистным кандалам,

Но уставал — и связанным телам

Исчезнуть в море, словно в пасти зверя.

 

Не уступай, орел моей души;

Пусть тянет долу плотская обуза —

Противоборствуй, крыльями маши,

 

Покуда плод нелепого союза

В болотные не рухнет камыши.

Эфира с прахом нерушимы узы!

 

Римский император Тиберий Юлий Цезарь Август (42 до н. э. — 37 н. э.) многие годы правил империей, находясь на острове Капри или на своей вилле в Кампании.

 

Моей черепахе Хроносу

 

 

Ползущая медлительно и вяло,

Ты, знаю, не откликнешься на зов,

И символом бескрылости часов,

Чей ход неспешен, для меня ты стала.

 

Тебе и мне кровать да одеяло —

Весь мир, где нет ни моря, ни лесов;

Я здесь судьбою заперт на засов,

Года идут, и душу губит жало.

 

Но панцирь черепаший — корпус лиры,

И эллины извлечь из вас могли

Живое трепетание стихиры.

 

Взлетая, звуки таяли вдали,

В высотах светозарного эфира,

Отвергшие бескрылие земли.

 

Корпуса древнейших греческих лир (хелисов) делались из панциря черепахи (карапакса), обтянутого воловьей кожей. По преданию, первый хелис был создан Гермесом.

 

Солнечные часы

 

I

Полдневным зноем дышит небосвод,

И возле дома, ставшего тюрьмою,

По солнечным часам глухонемою

Улиткой тень поблеклая ползет.

 

Невыносим ее ленивый ход!

Считаю годы, отнятые тьмою,

И следом за судьбой моей хромою

Она уныло тащится вперед.

 

Тень горести, таящейся во мгле,

Скажи, ужели глыбой омертвелой

Я должен провести остаток дней?

 

Ужели нет Исайи на Земле,

Что распрямил бы скрюченное тело

И тень вернул на десять ступеней?

 

II

Но нет, на зов не явится пророк,

Казненный деревянною пилою,

И посоха не вскинет над землею,

Подняв меня с больничных этих дрог.

 

Я не Ахаз. Следит за мною рок,

Выказывая нетерпенье злое,

Сквозь Небеса, затянутые мглою,

И тень сольется с Ночью в скорый срок.

 

Ах, Время, с роком явно мы враги,

Избавь других от моего клейма:

Мне будь улитой, а для них беги,

 

И сносною покажется тюрьма;

Вздохну, и в путь — туда, где нет ни зги,

Но вечная странноприимна тьма.

 

Пророк — имеется в виду библейский пророк Исаия, который скончался мученической смертью: по приказанию царя Манассии он был перепилен деревянной пилой.

Ахаз — см. прим. к сонету 78.

 

 

Раздел II. Кисть и резец