Место ссылки – Урал, город Половинка

 

К весне вышло постановление правительства об образовании на базе разрозненных шахтерских поселков города Половинка (впоследствии переименован в город Углеуральский). Только в апреле начал слегка таять снег, достигший толщины покрова два, а кое‑где даже три метра!

В один из теплых солнечных дней меня вызвали в горисполком.

Председатель, Михаил Васильевич Лазутин, оказывается, вычитал в моем личном деле, что я учился в архитектурном институте. Он спросил, смогу ли я для нового города выполнить несколько архитектурных работ. Я согласился при условии, что мое начальство не будет возражать. Разговор продолжили в кабинете второго секретаря горкома партии Николая Ивановича Типикина. Среднего роста, коренастый, в прошлом шахтер, он понравился мне своей деловитостью и простотой. Руководство решило обустроить это забытое Богом место, придать ему видимость нормального человеческого поселения. В первую очередь наметили создать Парк культуры и отдыха, искусственное озеро, заняться озеленением. Для начала мне надлежало разобрать проект парка, с фонтаном, крытой танцевальной верандой, беседками, удобными скамейками, скульптурами. Приступить к работе следовало немедленно. Мое начальство тут же по телефону было поставлено в известность, что я в течение месяца буду занят работой в горисполкоме. Мне отвели небольшое помещение в соседнем доме и для работы и для жилья. Выдали на месяц талоны на питание в исполкомовский столовой. Вот такое везение!

С большой охотой я принялся за эту первую в моей жизни самостоятельную творческую работу. Знакомство с архитектурой многих городов Европы и особенно Вены, расширило мой архитектурный кругозор, а прослушанный курс лекций и практические занятия на архитектурном факультете пригодились теперь в работе над проектом. Я снова установил для себя сокращенный режим сна, не более четырех‑пяти часов в сутки. Иногда ночью просыпался от пришедшего во сне удачного решения и, чтобы не забыть, тут же делал наброски. Днем никуда не выходил, кроме столовой. Порой забывал даже про нее, спохватывался, когда она уже была закрыта. Типикин часто интересовался, как идут дела, помогал доставать справочную литературу. Нередко окно его кабинета светилось далеко за полночь. Чаще всего именно в эти ночные часы я заходил к нему за решением какою‑либо вопроса. В другое время бывало много посетителей, и я не решался беспокоить его. Ко мне, как и к другим, он относился всегда внимательно и старался помочь. Общение с ним внесло некоторую коррективу в ранее сложившееся представление об этой категории людей. Несмотря на незаконное удерживание меня в этом неприветливом уголке земли, где значительную часть населения составляли ссыльные тридцатых годов, работа в контакте с Николаем Ивановичем Типикиным оставила во мне добрые воспоминания. Правда, не обходилось и без курьезов. Однажды около полуночи вызвал он меня и сказал:

– Мы с тобой сделали большое упущение, забыли про железнодорожный вокзал. Называемся городом, а вместо красивого вокзала – скособоченный барак. Ты уж, пожалуйста, посиди сегодня ночь, сделай проект вокзала, а утром прямо ко мне.

Пришлось объяснить, что проект вокзала дело серьезное, под силу проектному коллективу специализированного института.

Типикин имел трезвый практический ум и немалый жизненный опыт. Я часто советовался с ним. Однажды пришел с эскизом фонтана для Парка культуры и отдыха. Посередине бетонный чаши с водой и перекрещивающимися струями я изобразил стройную фигуру девушки с веслом. Но подумал, что такая скульптура не очень подходит для шахтерского города и сказал Типикину, что девушку можно заменить шахтером с отбойным молотком. Однако Николай Иванович возразил:

– Пусть хоть в парке шахтеры отдохнут от молотков.

 

Для вернувшегося на Родину из растерзанной, растоптанной войной Европы, наши земли (куда и близко не докатились бои) казались не менее истерзанными. Запустение и убогость большинства селений (процветание только на киноэкранах) оставляли гнетущее впечатление. Ведь барачный рабочий поселок далеко еще не концлагерь, и все равно видеть это мне было невыносимо. Хотелось хоть что‑нибудь сделать: прибрать, исправить, построить. Я готов был денно и нощно к любому созидательному труду, но свободному – без угнетения, без постоянного насилия.

К исходу месяца основной архитектурный проект Парка культуры и отдыха был готов. Его одобрили и утвердили на заседании горисполкома.

На следующей день первый секретарь горкома партии товарищ Шиянов повез проект в Пермь, в областное Управление по делам строительства и архитектуры. А я вернулся в свой барак, чтобы уже с утра отправиться с бригадой на заготовку бревен. Месячный срок командировки закончился.

Но выйти на работу утром мне не пришлось. Было приказано явиться к начальнику строительной конторы Григорию Филимоновичу Пятигорцу.

В просторном кабинете сидел рослый красивый мужчина лет сорока с темным кудрявым чубом. Было в его облике что‑то ухарское. Чем‑то он напоминал не то Григория Мелехова из «Тихого Дона», не то предводителя шайки разбойников с берегов Витима или Ангары.

– Сядай, – широким жестом он указал на стул. – Ты что ж это, мил человек, ховаешь свий талант? Мени самому треба гарний художник! А вин, бач, с исполкомом якшается (исполкомом он явно пренебрегал). С сегодняшнего дня назначаю тебя художником. Будешь малевать транспаранты.

Меня поселили в бараке неподалеку от конторы. Отгородили закуток, притащили щиты, краски, кисти. Меньше всего я был расположен писать надоевшие всем призывы. К счастью, предложенные тексты были в основном по технике безопасности.

Шли дни. Исполком молчал, и я решил, что мой проект не удовлетворил областное начальство либо иссяк благоустроительный пыл городского руководства. Но однажды прибежал посыльный. Меня срочно вызывали в горком партии. В кабинете первого секретаря помимо хозяина и местного синклита власти я увидел, двух незнакомых людей. Меня представили им. Они в свою очередь назвались: начальник областного Управления по делам строительства и архитектуры Попцов и начальник инспекции Госархстройконтроля Ваганов. Мне сообщили об утверждении проекта Парка культуры и отдыха и о назначении меня исполняющим обязанности главного архитектора города Половинка с одновременным исполнением обязанностей начальника инспекции Госархстройконтроля и председателя постоянной Государственной комиссии по приемке строящихся зданий и сооружений (в исполкомовском штатном расписании я значился инспектором ГАСК).

Начальство благополучно укатило, оставив кучу всяких бланков и инструкций. И вот тут началось...

С копией приказа о назначении я отправился в стройконтору к Пятигорцу. Вручил бумагу секретарше Раечке. Ее тоненькие бровки взлетели вверх, а в глазах застыло удивление. Она прочла текст.

– Не уходите, я доложу Григорию Филимоновичу. Он сейчас у себя.

Пятигорец был деловым и решительным человеком. Порвал у меня на глазах приказ, бросил ею в корзинку, и тут же продиктовал секретарше свой приказ: назначить меня инженером его стройконторы. Потребовал, чтобы с завтрашнего дня я приступил к своим новым обязанностям.

Я понял, что возражения бесполезны и отправился в исполком к председателю. Тот успокоил меня, сказав, что все будет в «полном ажуре» – приказ о моем назначении утвержден облисполкомом, и Пятигорец уже ничего не сможет изменить.

Мне отвели кабинет, поставили телефон. На дверях кабинета появилась табличка с моей фамилией и указанием часов приема посетителей.

В связи с острой нехваткой жилья строительной конторе увеличили план строительства общежитий. Было разрешено индивидуальное строительство. Помимо выдачи разрешений я должен был контролировать правильность отвода участков, размещения домов относительно «красной линии» и соблюдения типового проекта. В связи с разбросанностью объектов и немалых расстояний мне выделили верховую лошадь.

Это была смирная и неторопливая кобыла, по кличке Клань‑ка. Она предпочитала передвигаться шагом или медленной трусцой. Заставить ее скакать галопом было безнадежным делом. Однако и у этой смирной лошадки был свой норов или, как теперь говорят, своя индивидуальность. Она не выносила запаха спиртного, и подвыпившего седока немедленно сбрасывала. Отучить ее от этого свойства характера безуспешно пытался ее бывший владелец, заведующий горкомхозом, уволенный незадолго до моего прихода за взяточничество и пьянство. Вместе с лошадью ко мне перешли и его служебные обязанности. Разбирая его документацию, я обратил внимание на три заявления от одного человека с просьбой отвести место на его же приусадебном участке для строительства сарая. На первом заявлении стояла лаконичная резолюция: «Отвести не могем», – на втором заявлении, датированном месяц спустя, стояла такая же резолюция об отказе, а на третьем, той же рукой было написано: «Отвести». Как выяснилось позднее, разрешение на «отвод» было получено за пол‑литра самогона.

Первое время многие из моих посетителей пытались сохранить заведенный «порядок». Являлись на прием с кошелками, из которых откровенно выглядывали горлышки бутылок, закупоренных пробками из газетной бумаги... На их лицах отражались удивление и даже растерянность, когда они получали положительное решение, выданное «за просто так». Пытались как бы по забывчивости оставить принесенную мзду. Сложнее было отказывать. Не всем удавалось растолковать обоснованность отказа. Меня пробовали брать «измором», уговаривали, предлагали деньги. Затем увеличивали сумму, видимо, полагая, что мало предложили. Когда же убеждались, что это бесполезно, писали на меня жалобы. К счастью, начальство быстро распознало подоплеку таких жалоб, да и было их не так уж много.

С областными руководителями у меня установились нормальные отношения. Это были специалисты своего дела, и поездки в Пермь с отчетами не только не тяготили меня, а, наоборот, прибавляли опыта и знаний не только в строительном деле и архитектуре, но и в житейских вопросах.

Как только устроились мои дела, ко мне приехала мама. Я даже не сразу узнал ее, так сильно она изменилась и постарела. Отца я хоть мельком видел, когда вернулся из Австрии, а маму в последний раз видел, когда уходил на службу в армию, в ноябре 1939 года. С тех пор прошло уже почти семь лет. К сожалению, мои многочисленные служебные обязанности оставляли нам для общения мало времени. Первую половину дня я проводил в седле, объезжал строящиеся объекты. Потом – прием посетителей, совещания, комиссии. Вечерами допоздна – проектная работа. А тут еще меня вызвали в Пермь на семинар. Я чувствовал, как тяжело маме снова расставаться со мной, хотя она это тщательно скрывала, не желая быть помехой в моей работе. Уезжала она с надеждой на скорую встречу в Москве. <

 

Дела служебные и личные

 

Постепенно жизнь становилась сносной, и я вот‑вот мог довольно органично вписаться во все прелести этой удивительной по нелепости системы. С переходом на работу архитектором при горисполкоме, я больше не числился закрепленным за угольной промышленностью, и моему возвращению домой вроде бы ничто не препятствовало. Но совершенно неожиданно меня пригласил к себе прокурор города. Его назначили сюда совсем недавно. Здешнего прокурора тихо перевели в другой район. Поговаривали, что за взятки и неумеренный произвол. Новый прокурор, Григорий Иванович, был моим ровесником, и попал сюда почти сразу после института. Он приветливо поздоровался и спросил: – Как вам работается в этой упряжке?.. Сами впряглись или заставили?.. – Затем доброжелательно признался: – Я сам еще не освоился со своей прокурорской должностью. На шахтах руководство нарушает все, что только можно нарушить. А спецкомендатура осуществляет надзор за ссыльными так, как будто они сданы им в бессрочное рабство...

Беседа принимала дружеский характер, и я подумал, что он пригласил меня, чтобы поближе познакомиться. Но вот он достал из ящика стола лист бумаги и протянул мне.

Это было заявление Пятигорца о незаконных, как он считал, действиях местного исполкома и моем самовольном уходе с предприятия, относящегося к угольной промышленности, что по действующему Положению должно рассматриваться как дезертирство...

– И что же вы собираетесь со мной сделать? – спросил я.

– Никакого нарушения в ваших действиях я не усматриваю. Больше того, в интересах города, считаю действия исполкома вполне оправданными. Во всех вопросах, касающихся наведения порядка в строительстве, можете рассчитывать на мою помощь. Будем работать в контакте: вы – не допускать нарушений в строительстве, я – нарушений законов и прав шахтеров. Думается, здесь это будет совсем не простым делом...

Я не понял, что он имел в виду. Но скоро убедился в реальности его предположений. Не прошло и года, как он был убит. Но об этом потом.

Строительство, которое вел Пятигорец, входило в сферу моего контроля. Я позвонил ему и попросил проехать со мной по его объектам.

Утром легкие сани уже ждали меня у дома, небольшой морозец слегка пощипывал лицо. Санный транспорт в эту пору был самым подходящим. Несколько минут хорошей рыси, и возница остановил лошадь перед конторой. Знакомая приемная. Здороваюсь с Раечкой. Она почему‑то встала при моем появлении. Спрашиваю, у себя ли начальник?

– Он ждет вас.

И вот я снова в кабинете Пятигорца, где совсем недавно со мной обращались довольно бесцеремонно. Теперь мы поменялись ролями. Пятигорец вышел мне навстречу. Я предъявил свои полномочия, отпечатанные на бланке. Он сказал, что уже все знает и сожалеет, что все так «негарно» получилось, не сумел разобраться в человеке.

– Так мне дурню и надо, – резюмировал он.

Мне было неловко слышать это от человека значительно старше меня. И я сказал:

– Не будем поминать старое. Хотелось бы, чтобы у нас были деловые, дружеские отношения. Вы опытнее меня, и я рассчитываю на вашу помощь в работе. Ведь дело у нас общее. И ваша, и моя задача: дать людям хорошие дома. Так давайте решать эту задачу вместе.

Мы скрепили наш союз крепким рукопожатием и отправились на объекты.

Перед визитом к Пятигорцу я внимательно изучил всю документацию. Это помогло мне заметить на месте несколько отступлений от проекта.

Григорий Филимонович тут же давал указания об исправлении. На одном из строящихся домов я обратил внимание на беспокойное поведение прораба, когда его спросили, как выполнена конструкция перекрытия. Попросил вскрыть небольшой участок, и, действительно, обнаружилось отсутствие рулонной изоляции. Это было серьезное нарушение. Оно привело бы к постоянной сырости в помещениях. Выяснилось, что несколько десятков рулонов дефицитного пергамина, предназначенного для устройства изоляции, просто‑напросто украли. Прораба отстранили от работы. После этого случая меня стали побаиваться бракоделы и жулики.

В тот день мы объехали с десяток строящихся объектов, а потом отправились на мебельный комбинат. Где изготавливались оконные и дверные блоки. Комбинат находился у края начинающейся тайги. Начальник комбината, Манаенко, худощавый, совершенно седой, хотя далеко не старый человек, провел нас по цехам. Мы увидели, как изготавливается мебель по специальным заказам. Я был поражен художественной фантазией, тонкостью вкуса и безукоризненным исполнением. Обращал на себя внимание необычный вид поверхности. Позже, в кабинете начальника я увидел множество наград, дипломов и грамот, присужденных комбинату. Как оказалось, его мебель украшает некоторые помещения Московского Кремля и других правительственных зданий.

Манаенко был основателем комбината, его главным художником и конструктором. Собственноручно разрабатывал эскизы оригинальной мебели и технологию изготовления, сам подбирал сорта и разновидности древесины, составлял цветовые сочетания. Потомственный краснодеревщик, он был душой производства, обладал тонким вкусом, чувствовал малейшие оттенки свойств древесины и умел использовать их с наибольшим эффектом. Здесь, в этой глуши он, как и многие, оказался в результате репрессий тридцатых годов. После осмотра производства нас пригласили обедать. Мы прошли в небольшое помещение, отделенное легкой перегородкой от общего зала рабочей столовой. Обед из трех блюд со свежими овощами в этом неплодородном крае показался почти царским. Я удивился еще больше, увидев, что рабочие в общем зале получали такой же обед. Оказалось, что при комбинате есть подсобное хозяйство, и жители этого маленького поселка не знали перебоев ни с мясом, ни с овощами. Не входил в общее меню столовой только напиток в глиняном кувшине, на вкус напоминавший брагу. Особенным успехом он пользовался у нашего возницы.

В приятной беседе с хозяином время незаметно подошло к вечеру. Надо было возвращаться домой. Вставая из‑за стола, я почувствовал неуверенность в ногах, хотя выпил совсем немного. Напиток оказался довольно хмельным. На улице пуржило. Мы сели в сани, подтянули плед, чтобы ветер со снегом не так бил в лицо. Возница подстегнул лошадь, и она помчалась галопом. Снег слепил глаза, и впереди ничего не было видно. Мы с Григорием Филимоновичем укрылись с головой. Он начал дремать, бормоча что‑то непонятное. Пришлось держать его, чтобы не выпал из саней на поворотах.

Только я подумал об искусстве нашего возницы, как на очередном повороте сани опрокинулись, и мы полетели кувырком в овраг. Я ушел в сугроб головой. Когда выбрался на поверхность, ни Пятигорца, ни возницы поблизости не было видно. Только приглядевшись, увидел метрах в пяти торчащие из сугроба ноги. По щеголеватым унтам узнал Пятигорца. Сначала испугался, думал он сильно ушибся, но разгреб снег и был немало удивлен, Григорий Филимонович продолжал спать, сладко посапывая, как будто ничего не произошло. Пришлось его основательно потормошить, прежде чем он окончательно проснулся. Мы вместе откопали возницу. Он совсем не держался на ногах. С трудом доволокли его до саней. Дальше за возницу был сам Пятигорец. Эта поездка окончательно примирила и даже сдружила нас. Каждый раз при воспоминании о совместном «полете» мы не могли удержаться от смеха.

Индивидуальное строительство на территории города доставляло мне немало хлопот. Строить разрешалось только по типовым проектам, с соблюдением проектных размеров и технических условий. Большинство застройщиков слабо разбиралось в проектной документации. У каждого возникала масса вопросов, требовалась постоянная помощь, и это отнимало уйму времени. Строительные участки находились в разных концах, и добираться до них из‑за бездорожья можно было только верхом. И потому почти ежедневно с утра я шел на конный двор, где уже оседланной дожидалась меня Кланька.

Как правило, в строительстве дома участвовали и взрослые, и дети. На каждом участке на треноге висел чайник, к которому время от времени прикладывалась вся семья. По наивности я думал, что в чайнике вода или квас, но оказалось – самогон. Каждая семья старалась угостить меня стаканчиком самогона, хотя многие уже знали, что я почти не пью. И все же однажды я не устоял.

Дождливый день подходил к концу, когда я добрался до отдаленного участка. Чтобы согреться, согласился выпить полстакана самогона. Когда хотел сесть в седло и ехать домой, обычно смирная Кланька взбрыкнула, и я полетел в грязь. Она не стала дожидаться, пока я приведу себя в порядок, и отправилась восвояси.

На мои просьбы остановиться, принципиальная Кланька не реагировала, дождь продолжал лить. На сапоги налипло столько глины, что я уже не в состоянии был догнать лошадь, выбился из сил и отстал.

Только под утро, весь вымокший и перемазанный глиной, едва волоча ноги, добрался я до дома. На мое счастье, в этот ранний час никто не увидел, в каком виде возвращался домой архитектор города... Кланька, преподав мне урок нравственности, сама вполне благополучно вернулась в конюшню.

На строительстве Парка культуры заканчивалось сооружение танцевальной веранды. В один из выходных решили провести общий воскресник. Со всех шахт и учреждений прибыло много людей. Часть из них на грузовиках отправили в тайгу за саженцами, остальные копали ямки. Место для каждого деревца было заранее обозначено колышком, согласно проекту.

В этот день посадили тысячу двести деревьев разных пород. Почти все они, вопреки прогнозам скептиков, прижились. В этом была заслуга нашего агронома Василия Ивановича, исключительно трудолюбивого человека, влюбленного в свою профессию. Он ухаживал за каждым деревцем, как за ребенком. Его, жителя Западной Украины, сослали сюда после присоединения в 1940 году. Василий Иванович был замечательным специалистом, умел без лабораторного анализа на вкус безошибочно определять состав почвы. Степень его квалификации характеризует следующий случай.

Нам, работникам исполкома, выделили участки земли под картофель (в ту пору стоимость ведра картошки на рынке равнялась примерно моей трехдневной зарплате. Я жил один, питался в столовой, временем свободным практически не располагал, а потому хотел отказаться от выделенного участка. Но Василий Иванович уговорил меня и вызвался даже помочь вырастить хороший урожай. Вдвоем мы быстро вспахали нашу небольшую полоску. Василий Иванович приготовил состав удобрения, а потом, в процессе созревания картофеля, изменял его при подкормке.

Когда ботва зазеленела, моя полоска стала отличаться от соседних своей... хилостью. На других ботва пышно разрослась. Сотрудники стали надо мной слегка подтрунивать. Я пожалел, что ввязался в это дело.

Наступила осень. Пришла пора собирать урожай. Мы вооружились лопатами. Я захватил мешок, а Василий Иванович ведро и какой‑то сверток. Узнав, что это мешки, я засмеялся и сказал, что нам и одного моего мешка будет много. Таким мизерным представлялся мне наш урожай.

На соседних полосках шла оживленная работа, но итог был более чем скромным. На могучих стеблях, вытащенных из земли, виднелось по несколько мелких картофелин, а кое‑где вовсе было пусто. Наш приход вызвал оживление. Всем хотелось узнать, каким же будет урожай у нас, если у них такой хилый... Выкопать первый куст Василий Иванович предоставил мне. Я погрузил лопату в мягкий грунт и выворотил большой ком земли, скрепленный разветвленным корневищем. Он весь оказался усыпанным крупными картофелинами. Все ахнули. С нашей полоски мы собрали примерно втрое больше картофеля по сравнению с другими. Такой урожай для здешних мест был невиданным.

Кроме своих должностных обязанностей, мне приходилось заниматься проектированием. Городу нужны были стадион, бассейн и многие другие общественные сооружения. Рассчитывать на областные проектные организации было бесполезно.

Следующим на очереди был стадион. Я с увлечением взялся за эту не простую, но интересную работу, хотя на проектирование оставались только вечерние и ночные часы. Работа над проектом заняла более трех месяцев. Построен стадион был уже после моего отъезда.

Также по моему проекту был сооружен обелиск погибшим шахтерам, вместо изрядно поржавевшего железного памятника.

Часто ко мне обращались руководители различных организаций с просьбой помочь в проектировании пристроек, реконструкций и даже новых производственных объектов.

Однажды, по просьбе начальника строительства Губахинского химического комбината пришлось потратить почти месяц на разбивку в тайге участков под строительство нового рабочего поселка.

На одной из шахт я познакомился с Виктором Ивановичем Злыдневым. Мое внимание привлек контраст между его интеллигентным лицом и большими, грубыми руками с опухшими, изуродованными пальцами. По ним словно били молотком или защемляли дверью. Пальцы плохо двигались, и ему стоило большого труда свернуть цигарку и зажечь спичку. Смотреть на его изуродованные руки было неприятно. Лицо его, наоборот, было красивым. В серых глазах светился ум. Виктор Иванович, коренной петербуржец, был инженером‑электриком по образованию. Здесь, как и многие другие, находился на положении ссыльного. На мой вопрос, что у него с пальцами, сказал, что отморозил. Я заметил, что эта тема для него неприятна, и не стал больше расспрашивать. Мы подружились. Он оказался очень порядочным человеком и верным другом. Я договорился с Пятигорцем и, с согласия начальника шахты, где Виктор Иванович работал простым крепильщиком, он был переведен в стройконтору на должность мастера, а месяцев через пять‑шесть стал начальником участка. Пятигорцу он также пришелся по душе.

 

Лида

 

Как‑то вечером не работалось, и я заглянул во Дворец культуры. Шли танцы под баян. Многие танцевали в телогрейках и шапках. Парни в кирзовых сапогах с завернутыми по моде голенищами. Танцевали, не вынимая папиросу изо рта. Это считалось хорошим тоном. В воздухе стоял табачный дым, приправленный матом. Сквернословие здесь было неотъемлемой частью лексикона и никого не смущало. Мое внимание привлекла незнакомая девушка. Она была стройна, очень симпатична и держалась с достоинством. Баянист, лихой парень с чубом, видимо, был ее постоянным партнером. С ним она танцевала, когда он откладывал баян и ставил пластинку. Когда же он играл на баяне, она танцевала с подружкой. Другие парни, видимо, получали отказ. Баянист заиграл танго. Я подошел к девушке и с легким поклоном пригласил ее. Необычная для здешних мест форма приглашения слегка смутила ее. Но она быстро справилась со смущением и согласилась. Баянисту это явно не понравилось. Парень отложил баян, завел пластинку с быстрым танцем и, закурив «Беломор», в развалку подошел к нам. Недобро взглянул на меня, бесцеремонно взял девушку за руку и потянул к себе. Девушка высвободила руку и оттолкнула его со словами:

– Я тебе уже говорила, что с папиросой в зубах девушку не приглашают. И вообще пока не научишься прилично вести себя, ко мне не подходи.

Я думал, что парень от этих слов распалится еще больше, но, как ни странно, он, еще раз зло взглянув на меня, отошел в сторону. Лида, так звали девушку, предложила погулять, и мы незаметно покинули зал. Долго бродили по пустынным, почти не освещенным улицам.

В Половинку она попала маленькой девочкой. Мать и четверо ее сестер и братьев привезли сюда с Украины вместе с другими женщинами и детьми во время массовых репрессий. О своем отце они с тех пор ничего не знали. Брать с собой домашний скарб не разрешили. Ехали, не зная куда.

Привезли на пустое место. Выгрузили на снег. Кругом сугробы. Дети ревут. Дали лопаты: «Ройте землянки, другого жилья пока не будет»...

– Сколько горя хлебнули, словами не передать, – сказала мне Лида.

Заболел и умер ее старший брат. Мать и старшая сестра работали на шахте. Самым счастливым стал день, когда из землянки они перебрались в маленькую комнату в бараке. Лида окончила семилетку и отправилась в Кизел учиться на фельдшера. После окончания вернулась домой и стала работатп заведующей здравпунктом на шахте. Две другие сестры образования не получили: надо было кормить семью. Мать часто хворала и умерла, не дожив и до пятидесяти лет. Лида нигде, кроме Кизела, не бывала. Никогда не видела многих фруктов. Когда я упоминал о винограде, персиках, бананах, она спрашивала: «А что это такое?»

Мы с Лидой стали часто встречаться. Оказалось, что Виктор Иванович раньше, до встречи со мной, работал с Лидой на одной шахте. Иногда мы втроем ходили в кино. Но чаще собирались у меня.

Пили чай, слушали рассказы Виктора Ивановича о городе на Неве.

Виктор Иванович не скрывал от меня, что ему очень нравилась Лида, и обижался, когда я говорил, что не буду в обиде, если она предпочтет его мне. Лида, видимо, чувствовала, что нравится Виктору Ивановичу и не прочь была пококетничать с ним. Позже, когда я уже уехал из Половинки, из Лидиного письма узнал, что Виктор Иванович по окончании срока ссылки, пришел проститься и только тогда признался, что был влюблен в нее.

Творческая проектная работа, претворяемая в жизнь, увлекала меня. Виктор Иванович и Лида скрашивали мое одиночество. И все же мысли о возвращении в Москву не покидали меня.

Во время одной из поездок в Пермь мне удалось попасть на прием к начальнику областного Управления МВД. Я рассказал ему о своем положении, о том, что при демобилизации ни о какой ссылке в отношении меня упоминаний не было. Почему же мне не выдают на руки паспорт, и я не могу вернуться домой, откуда был призван в Красную Армию? Генерал пообещал разобраться и сказал, что в ближайшее время я получу ответ. Обнадеженным, вернулся в Половинку. Но шли месяцы, а ответа не было. Между тем в городе произошло то ужасное событие, о котором я уже упоминал раньше.

Оно повлияло и на мою судьбу.

Осенней ночью был зверски убит прокурор города Григорий Иванович. Справедливый, честный человек, он за сравнительно небольшое время, что работал в городе, снискал уважение и любовь жителей (думаю, что такое с прокурорами бывало тогда крайне редко). Он смело вступил в борьбу с местными высокопоставленными чиновниками и за это поплатился жизнью. Вот как это произошло.

Григорий Иванович с женой был приглашен на свадьбу одного из работников горисполкома. Накануне он выехал на дальнюю шахту, находился там более суток и приехал с опозданием. Его жена пришла раньше. Много пила, а потом куда‑то исчезла.

В городе все знали, что особой нравственностью она не отличалась, осуждали ее и жалели Григория Ивановича. Работала она заведующей продуктовой палаткой. Не раз знакомые предупреждали прокурора, что его жена путается с парнем из спецкомендатуры. Но Григорий Иванович и слышать об этом не хотел. Он приехал на свадьбу усталым и голодным. Ему тут же налили «штрафную» чарку водки. Обычно непьющий, он отказался, но его начали уговаривать выпить за счастье молодых. Он выпил чарку, с непривычки немного захмелел, и его начало клонить ко сну. Признался, что сутки не спал. Ему не стали мешать, решили: пусть отдохнет. К середине ночи, когда гости начали расходиться, и мы с Лидой тоже собрались уходить, решили взять с собой и Григория Ивановича, но не нашли его. Оказалось, что какой‑то «доброжелатель» разбудил его и сказал: «Пока ты здесь спишь, твою жену хахаль из спецкомендатуры к себе в балок повел...»

Видели, как Григорий Иванович тут же поднялся и вышел на улицу. Он, видимо, знал, где живет этот охотник до чужих жен, и направился прямо к нему. Соседи были разбужены громким стуком и видели, как Григорий Иванович стучал в дверь. А потом дверь приоткрылась и прозвучали выстрелы. Прокурор упал. Когда собрались люди, он был уже мертв.

Следствие вел бывший прокурор Половинки. Убийца не предстал перед судом. Следствие квалифицировало его действия как вынужденные, в целях самообороны. Убийца якобы принял прокурора за грабителя...

Этой версии мало кто поверил. Было ясно, что Григорий Иванович попал в ловушку, ловко подстроенную против него. Капкан ставили профессионалы власти насильников. И разработка, и исполнение – все их, фирменное, без осечек...

Хоронили Григория Ивановича жители не только города, но и дальних поселков. Женщины плакали.

Для меня гибель Григория Ивановича была большим горем. Мы были друзьями, а кроме того, его смерть лишила меня опоры в работе, которая теперь стала далеко не безопасной. Особенно после того как я попытался в разговорах с очевидцами поставить под сомнение результаты расследования этого убийства. Мне показалось, что я тоже взят «на прицел».

Как‑то зашел Виктор Иванович. Он был явно расстроен. Под большим секретом поведал, что его вызывали в спецкомендатуру и обязали следить за мной и докладывать о всех моих делах и разговорах. Пригрозили расправой в случае неповиновения. Почти одновременно такое же «задание» получила и Лида, а когда она с возмущением отказалась, ей угрожали, что загонят в шахту на самую тяжелую работу. Она пришла ко мне заплаканная и, как и Виктор Иванович, обо всем рассказала. Теперь я знал, во‑первых, откуда ждать беды, а во‑вторых, что у меня есть по крайней мере дьа верных друга, а это тоже что‑нибудь да значило.

Между тем на работе у меня назревали осложнения с «удельным князем» – управляющим угольным трестом, лауреатом Сталинской премии Петюшкиным: я отказался подписать акты приемки нескольких недостроенных домов. Петюшкину акты были нужны, чтобы рапортовать об обеспечении шахтеров благоустроенным жильем, хотя в некоторых домах были только стены, а строительство других вообще было законсервировано.

Петюшкин вызвал меня в свой кабинет. Поговаривали, что в задней стене этого кабинета была дверь, замаскированная под книжный шкаф. Дверь вела в просторный будуар с зеркалами и роскошной, из карельской березы, двуспальной кроватью. Ходили слухи, что в этот будуар агенты «по снабжению» доставляли Петюшкину молоденьких девушек. Удостоенные этой «чести» одаривались богатым продовольственным пайком или обещанием хорошей, легкой работы. Но каждую предупреждали, чтобы держала язык за зубами, если не хочет стать жертвой несчастного случая в шахте.

Внешне Петюшкин выглядел, как теперь говорят, респектабельно. Его грузное тело покоилось в удобном кресле. На нем был полувоенный френч защитного цвета, такого же фасона, как у Сталина на большом портрете над потайной дверью. Над застегнутым воротником управляющего нависали жирные складки. Толстые лоснящиеся щеки зажали с обеих сторон маленький нос, из‑за чего, очевидно, Петюшкин все время громко сопел. Щеки наплыли и на глаза, оставив лишь две узкие щелки

Не отвечая на мое «здравствуйте», он просопел:

– Ты что же это себе позволяешь? Запомни, хозяин здесь я!

И ты будешь делать так, как нужно мне. Иди, и чтоб акты приемки домов были сегодня же подписаны.

Заметив, что я хочу возразить, тут же добавил:

– Впрочем, можешь не подписывать, обойдемся без тебя.

И, действительно, акты приемки подписали все члены комиссии, а вместо моей подписи стояла подпись заместителя председателя горисполкома.

Тучи сгущались. Главная моя поддержка и опора – Николай Иванович Типикин не сработался с первым секретарем горкома, и его перевели в другой город.

Здесь, в Половинке, где проживали в основном бесправные ссыльные, Петюшкин был полновластным наместником. В его руках оказалось снабжение населения продовольственными и всеми другими товарами первой необходимости. Благодаря этому мощному – особенно для послевоенного голодного времени – рычагу в зависимости от него оказались все основные оплоты власти – горсовет, прокуратура, спецкомендатура и даже горком партии. Одних подкупали щедрыми подачками, других устраняли под разными предлогами. Было несколько странных несчастных случаев в шахтах: одному упал на голову кусок породы, другого нашли мертвым в заброшенной подземной выработке. Вся корреспонденция и местная печать находились под строгим контролем. В центр шли только победные рапорты об успехах и достижениях. Из центра сюда – награды начальству и пожелания еще больших успехов трудящимся; это ссыльным женам и детям тех, кто был расстрелян или раскулачен в тридцатые годы. Несмотря на строгую цензуру, кое‑что все же просачивалось. Чтобы не переполнялась чаща терпения – сменили прокурора. Вновь присланного молодого прокурора Петюшкин попытался подчинить сначала лаской, потом посулами, а там уж анонимными угрозами. Не вышло. А люди поверили новому прокурору. Стали приходить к нему со своими обидами и жалобами на притеснения и издевательства местных воротил. А те в свою очередь не могли простить прокурору, что он рьяно вступался за обворованных, оболганных, прижатых к стенке. Он вскрыл нарушения и подлоги, фальшивые рапорты, махинации с продовольственными товарами, уходящими на сторону, минуя магазины и шахтерские столовые. Обнаружились приписки к выполнению плана угледобычи. Стали известны и «амурные» дела управляющего, а в общем‑то, его постоянные паскудства.

Думая, что сможет вывести на чистую воду высокопоставленную банду, Григорий Иванович подписал сам свой смертный приговор.