Укрепление двухпартийной системы

 

Невозможно представить себе американскую цивилизацию без двухпартийной системы. В своем современном виде она возникла и укрепилась до Гражданской войны. В 1828 году возникла демократическая партия, а в 1858 году – республиканская.

Основатель демократической партии – президент Эндрю Джексон – заявил в 1834 году, что избираемый всем населением президент представляет весь народ Соединенных Штатов, а каждый конгрессмен – лишь малую часть этого народа. Тогда возмущенный Дэниэл Вебстер, великий оратор, правда, не сумевший победить в президентской гонке, ответил, что Конституция не говорит таким языком, Конституция нигде и никогда не называла президента представителем американского народа, по меньшей мере прямым и единственным.

 

Эндрю Джексон

 

Именно этим разногласиям Соединенные Штаты и обязаны созданию двухпартийной системы – одного из важнейших оснований политической культуры страны.

Для того чтобы показать перспективу развития идей Эндрю Джексона, укажем, что у представляющего «новых демократов» профессора Вудро Вильсона в конце девятнадцатого века уже не было колебаний. Он твердо стоял на стороне доктрины, заложенной более чем полустолетием назад генералом‑президентом Джексоном, то есть на стороне тех, кто видел в федеральной власти выразителя общенациональных интересов.

Ей, федеральной власти, и решать назревающие проблемы современности. Президент сам их должен конкретизировать в условиях кризиса, Он может взять столько власти, сколько ему покажется нужным. Именно он характеризует баланс сил в определении пределов гражданских свобод, в фиксации законов, в характеристике морального подхода к главным общественным проблемам. Президент является единственным лицом, определяющим внешнюю политику страны. И если народ его поддерживает – он неуязвим, так как вся страна проникается единым пафосом и действует через посредство президентских прерогатив.

В культурном и политическом становлении Америки феноменальное значение имела периодическая печать. Органы периодической печати во множестве возникали во всех штатах, северных и южных, старых и новых. В начале XIX века в США выходило около четырехсот газет. Между ними шла жесткая политическая борьба. Скажем, Гамильтон поддерживал нью‑йоркскую «Газету Соединенных Штатов», а его оппонент Джефферсон – филадельфийскую «Национальную газету». Именно в периодических изданиях пробовали перо те, кто позднее составил славу американской литературы. На страницах обсуждались все возможные проблемы, впервые стали появляться научно‑популярные статьи. Если ежедневная пресса с неизбежностью плотно завязла в текущей политике, то еженедельники и ежемесячники делали упор на литературу, поэзию, на огромное множество идей, за несколько десятилетий перекочевавших из кабинетов избранных в умы простых горожан.

Определенную роль в культурном развитии Америки сыграло быстрое развитие мореплавания. Из дальних стран по ту сторону Тихого океана бостонские капитаны привозили предметы восточного искусства, бесчисленные вазы, статуэтки, шелк – и, разумеется, увлекательные рассказы о чудесах неведомых цивилизаций. Твердыня пуританизма могла выдержать многое, но не это бесконечное расширение идейного поля, не эту безграничность нового знания, прямо связанного с практикой. С другой стороны, накопление богатств у купцов, формирование целых купеческих династий – Адамсов, Бруксов, Паркменов, Тикноров, которые для образования своих детей способны были пойти на многое, – увеличивало потенциал культурного развития страны.

 

Историческая культура

 

Главное место в американской историографии постепенно стал занимать гарвардский историк Френсис Паркмен (1823–1893), посвятивший свою долгую жизнь изучению англо‑французского соперничества в Северной Америке. Обладая высоким литературным мастерством, Паркмен после многих лет длительного и кропотливого труда создал полуторавековую эпопею военной истории колониального времени. Он представил столкновение Франции и Англии как борьбу королевского деспотизма с конституционной свободой. Характеризуя английские колонии как более совершенные предгосударственные образования, Паркмен подчеркивал, что преимущества в соперничестве на североамериканском континенте были на стороне Англии, ставшей на путь капиталистического развития, а не у абсолютистской Франции, и этим объяснял окончательную победу английских колоний.

Паркмен трактовал исторический процесс в стиле, близком английскому историку Карлейлю, – отдавая предпочтение выдающимся личностям, направляющим ход мирового развития. Паркмен не избежал «антропологического» объяснения конечной победы англичан. В работе «Старый режим в Канаде» он сравнивал «англосаксов» и «французских кельтов». По его утверждению, в германской расе преобладает мужское начало, и потому она наиболее приспособлена к самоуправлению, в отличие от более импульсивных французов, которых всегда восхищает оппозиционность сама по себе и которые, в конечном счете, попадают под ярмо деспотизма. Расистские «аргументы» Паркмена были восприняты теоретиками «тевтонского» происхождения американских социальных институтов.

 

Френсис Паркмен

 

Историки романтического направления господствовали в американской историографии до последней четверти XIX века. Романтизм в Америке возник под влиянием одноименного явления в Европе, но отличался от него многими чертами. Банкрофт и его последователи «романтизировали» американскую революцию, представляли ее как путь к высшей ступени национального развития и тем самым ставили США во главе мирового прогресса. Такое изображение американского опыта вело к утверждению особого пути Америки, «американской исключительности». Уже первое поколение «романтиков» нашло своего критика в лице упомянутого выше Ричарда Хилдрета, расходившегося с представителями «раннеромантической школы» по важным вопросам. В дальнейшем романтический историзм в Америке пришел в упадок.

 

Новый тип иммигрантов

 

Голод в Британии середины 1840‑х годов, вызванный загадочной болезнью картофеля и усугубленный некомпетентностью британского правительства, повлек за собой массовое переселение в Америку ирландцев, озлобленных политикой Лондона и ожесточенных в отношении англичан. Это привело к образованию в США первого крупного этнического меньшинства, политически весьма активного, консолидированного и готового противостоять англосаксонской культуре.

В этой обстановке сформировались предпосылки возникновения межнациональной розни, так как в те времена население Америки вовсе не было расположено воспринимать как часть американского общего наследства религиозные убеждения и культурные особенности переселенцев, уже в момент прибытия склонных к противостоянию. Взрывной темперамент бесшабашных ирландцев‑католиков наткнулся на жесткое противодействие большинства населения страны, традиционно подозрительного в отношении католицизма. В мае‑июле 1844 года произошли первые массовые акты насилия в отношении ирландцев. Родилась проблема различия этносов – постоянная американская проблема с тех пор и до наших дней.

Лишь к середине XX века большинство американских протестантов признало, что католичество не противоречит идее американской национальной идентичности. Свидетельством этому было избрание первого католика – Джона Кеннеди – президентом Соединенных Штатов.

Ирландцы лишь слегка «разбавили» весьма впечатляющую однородность американского общества. К тому времени американцы уже привыкли смотреть на себя как на бунтарей, потрясших основы Британской империи. В отличие от ирландцев, трудолюбивые немцы из самых разных государств не объединенной еще Бисмарком Германии продемонстрировали удивительную способность вливаться и ассимилироваться в новом мире. Значителен был и приток переселенцев из скандинавских стран – европейского оплота протестантизма в мире. Неудивительно, что в Америке эти трудолюбивые граждане не встретили неприязни, Примерно до 1880 года основная масса иммигрантов прибывала в Америку из Британии, Германии, Скандинавии. То был последний массовый поток представителей сравнительно мало антагонистичных наций, легко совместимых с уже установившимся на осваиваемом континенте социально‑культурным порядком. В будущем к государственному монолиту подступила иная этническая стихия, но до этого момента пока еще было далеко.

Проблема самоутверждения независимого государства представляла уже чисто исторический интерес. Страна росла в направлении долины реки Миссисипи, а затем – в необозримую даль до побережья Тихого океана. Вопросы независимости Америки, джефферсоновской демократии, определения места государства в атлантическом мире отступили на второй план перед трансформацией континентального масштаба. Направление, в котором формировался интеллектуальный климат, проходили философские изыскания, художественное творчество и литературные поиски, радикальным образом изменилось.

Техническая революция делала путь на запад материка отличным от овладения атлантическим побережьем. По рекам и каналам дымили пароходы, а на повестку дня выступило новое феноменальное изобретение – железная дорога. Демократия президента Эндрю Джексона (руководил страной в 1828–1836 годах) качественно отличалась от демократии Вашингтона – Джефферсона прежде всего тем, что в руках растущего населения Америки были значительно более мощные инструменты овладения природой. В этом контексте преувеличить воздействие промышленной революции на культурное развитие страны просто невозможно. Изменились интеллектуальные интересы, эстетические пристрастия, инструменты распространения идей, социальные институции, особенно в области образования. Новое для Америки – сталелитейные предприятия, строительство железных дорог, огромные текстильные производства – трансформировали как классовый состав населения, так и его вкусы, пристрастия. Возник знаменитый американский «средний класс», носитель идей стабильности, упорядоченной передачи опыта, стремящийся усовершенствовать социальную систему и оптимизировать образование.

С другой стороны, в каждом из штатов были приняты законопроекты, позволяющие облагать налогами новые состояния: так появлялись средства для строительства школ и колледжей. Америка становилась богаче и могла позволить себе многое из того, что было недоступно менее удачливым странам.

Росли города. За полвека Нью‑Йорк удесятерил свое население, достигнув полумиллиона жителей. В неведомых прежде городах Цинциннати и Чикаго жило больше горожан, чем во всей Америке эпохи начала независимого существования. Городская культура давала импульс формированию национального самосознания. Массовое производство не могло не отразиться на вкусах и пристрастиях всего народа. Первые проявления консьюмеризма (философии потребления) ощутимы были именно здесь – практически на самой дальней границе западного мира.

Традиционный порядок рушился со скоростью локомотива, пересекающего долину Миссисипи. Телеграф, с одной стороны, и более совершенные печатные машины, с другой, подняли книгопечатание и весь журналистский бизнес на новую высоту. Появилась газета стоимостью в пенни. Образовался невиданный по масштабу инструмент распространения социальных и научных идей, а дух научного приключенчества и феноменальных побед над природой стимулировал исконный оптимизм пионеров – основу их культурного существования.

Еще раз подчеркнем важность обширнейшего притока новых американских граждан, исповедовавших все возможные верования, следовавших всем возможным обычаям и традициям. «Плавильный тигель» Америки работал на полную мощность, но ясно было также, что новые волны поселенцев оказывают влияние на самую душу государства. Число иммигрантов‑неанглосаксов побило все прежние рекорды, и характер страны стал соответственно меняться. Золото Калифорнии и свободные земли великих прерий притягивали наиболее энергичных представителей всех рас и народов. Впервые католики обрели видное общественное положение в базово протестантской стране, впервые принципы свободы вероисповедания с необходимостью реализовались в конкретных условиях жизни миллионов людей. В культурном развитии Америки впервые в полную мощь проявились те обстоятельства, что в стране отсутствовала объединяющая всех монархия, что здесь не было класса аристократии, который владел бы политической властью и диктовал все особенности жизни – от норм морали до моды в одежде. И, напротив, по стране бродили сонмы никому неведомых лекторов, пропагандистов, проповедников, работали сотни издательств, выходили в свет тысячи независимых периодических изданий. В каждом городе были общественные школы, в крупных городах появлялись музеи. Почти каждый год страну сотрясали выборы губернаторов, судей, работников легислатуры и т. п.

 

Чарльз Диккенс

 

Таким путешественникам, как Чарльз Диккенс, это месиво не внушало симпатии, европейски дисциплинированные умы не воспринимали американскую мозаику и мало чего ждали от нее в смысле культурных достижений. Но трудно было отрицать и огромную живительную силу народа, сумевшего в несколько десятилетий освоить колоссальные просторы; народа, обладающего мужеством, предприимчивостью, трезвостью суждений, способностью к компромиссу, желающего блага своим детям – и не жалеющего средств для воспитания и образования нового поколения.

В первой половине XIX века в американской культуре произошел примечательный слом: вчерашние восторженные поклонники всего французского (рационализм, атеизм, вера в разум, убежденность в происходящем прогрессе) начали менять кумиров. На первый план вышел новый образец для подражания – Германия Канта и Гете, германская «критика чистого разума», германский романтизм, германская система образования. Именно в Германию устремился поток американских студентов, разочарованных католической реакцией мыслителей типа Жозефа де Местра, проповедовавшего необходимость императорской власти и ненавидевшего революцию. В моду входила германская трансцендентальная философия, и вместе с ней – такие поклонники немецкой культуры, как англичанин С. Т. Кольридж, такие певцы феодального романтизма, как Т. Карлейль.

Лидирующим в культурном и экономическом отношениях регионом Америки продолжали оставаться Северо‑Восток, Новая Англия и срединные штаты. Отсюда шли все культурные нововведения, в огромных городах этого региона формировались литературные вкусы и художественные пристрастия. Здесь воцарилась прикладная наука, в местных университетах росли те, кто давал Америке новые идеи, нес новое слово.

Им предстояло доказать, что политическая демократия и индустриальный подъем совместимы – это была принципиально новая постановка вопроса по сравнению с аграрной политикой Джефферсона, – и что демократия универсальна и жизнеспособна даже в том случае, если несет значительное социальное расслоение.

В созидании культуры нового типа наука объединялась с американской деловитостью. Селекция семян, система орошения, овладение пространством при помощи железных дорог, рационализация фабричного производства, новые невиданные станки – все это резко меняло культурное лицо страны, впервые обнаружившей благо массового производства. Природа стала полем битвы, познание ее законов способствовало продвижению целой нации вперед. Именно наука дала вполне рядовому американцу подлинно революционное представление о мире как арене постоянного приложения разума, непрерывной оптимизации человеческих действий, неустанного продвижения в борьбе с уязвимостью и нищетой.

 

Северо‑Восток выходит вперед

 

В результате целого ряда идейных преобразований и смены приоритетов связь с английским и французским Просвещением очевидным образом ослабла. Прежние духовные ориентиры – Лондон и Париж – уступили место германским университетам. Если теперь американцы и читали Карлейля и Колриджа, знакомясь с передовой английской мыслью, то параллельно они сверялись с германскими ориентирами, особенно с прессой и встречавшимися в немецких источниках комментариями. Своеобразным лидером американских германофилов в это время стали профессор Тикнор из Гарварда и уже упомянутый историк Джордж Банкрофт. Германское влияние на американскую культуру проявлялось через произведения Гете, Шиллера, Канта, Гердера – во всей их поэтической и философской силе.

Именно в это время в полной мере сказалось то обстоятельство, что Соединенные Штаты никогда не имели своего Средневековья и американцам были чужды Вальтер Скотт или герои Виктора Гюго. Жителям Штатов было бессмысленно искать в своей истории аналоги Айвенго или Мальборо, Нельсона или Наполеона. В то же время романтизм немцев привлекал силой непосредственного чувства.

Как уже говорилось, Северо‑Восток стал богатейшим регионом независимой страны, и именно здесь университеты формировали современного человека. Неудивительно, что и литература, дитя достатка и досуга, возникла именно здесь, причем это уже был корпус по‑настоящему оригинальных произведений.

Нужно при этом отметить, что быстрая индустриализация Америки, особенно Севера, вызвала крушение прежних, традиционных устоев жизни, а значит, и культурную реакцию. Один из властителей дум современников, Генри Торо, демонстративно ушел от дымных труб в леса. Другие художники, мыслители начали борьбу с бездушным индустриализмом, не покидая индустриальных центров. Американские писатели решительно заняли место основных поставщиков интеллектуального продукта для американских читателей. Если еще в 1820 году лишь треть печатаемого в США принадлежала американским авторам, то в середине века эта цифра достигла уже восьмидесяти процентов: Америка обрела когорту писателей и журналистов мирового уровня.

Невероятный успех сочинений Фенимора Купера и Натаниэля Готорна сделал их звездами мировой величины, а американскую литературу в целом поднял до высшего уровня современности. Где еще в мире автор мог похвалиться миллионным тиражом своих книг, подобно Гарриет Бичер Стоу с ее «Хижиной дяди Тома»? Это был результат и подъема благосостояния, и роста культурного уровня в стране. Молодые люди в городах могли теперь делать культуру смыслом своей жизни – для этого уже существовали объективные обстоятельства, среди которых были вышеупомянутые материальные факторы. Возникла также и профессиональная литературная критика, имеющая перед глазами мировые стандарты, а не колониальную упрощенность прежних поколений.

Следующая культурная эпоха проходила под девизом «Прочь имитацию». Это раньше американские дома строились на европейский манер, на книжных полках стояли зарубежные авторы, а собственно американские вкусы определялись «прошлым и далеким». Но ведь дух творит везде, где он жив. И художник должен иметь свои, а не заемные идеалы. Таким собственным эстетическим идеалом для американских деятелей искусств стало сочетание красоты, удобства жизни, величия мысли и удачного ее выражения. Начиная с 1820‑х годов столица страны – Вашингтон – стала в массовом порядке покупать картины и скульптуры, украшая новую республику.

 

Гарриет Бичер‑Стоу, 1811–1896. Писательница, аболиционистка, автор всемирно известного романа «Хижина дяди Тома». Гравюра, 1853

 

Деятели культуры порой существовали между Новым и Старым Светом. Так, Эммануэль Готлиб Лойтце провел детство в Филадельфии, но затем вернулся на родину предков, в Дюссельдорф, и стал своего рода культурным послом Соединенных Штатов, принимая у себя американских художников. Он охотно и плодотворно писал картины из американской истории, эпизоды Войны за независимость. По возвращении в США он получил комиссию на украшение только что отстроенного в Вашингтоне Капитолия.

 

Фенимор Купер

 

Быстрое распространение поселений в западном направлении и стремительный идейный рост влияли на культурное созревание нации, Американские писатели руководствовались общим правилом, согласно которому им не следовало имитировать европейские образцы. Собственно, в этих словах и заключался манифест американской зрелости, Из‑за «европейской пуповины» он не мог появиться и быть осознан ранее; но возник, когда США, отстояв свою независимость во второй войне с Англией (1812–1814), стали еще более успешно конкурировать с ней в промышленности, науке и культуре.

Очевидная независимость и самостоятельность американской культуры сказалась, возможно, прежде всего в выборе тем, столь оригинальных у Фенимора Купера, Вашингтона Ирвинга, Натаниэля Готорна. Тематическое своеобразие принесло писателям удачу. Если бы они начали состязаться с Бальзаком и Вальтером Скоттом, «европеизируя» свои сюжеты, то их шансы, скорее всего, были бы невелики. Но они обратились к оригинальным сюжетам, незнакомым европейским гениям, – и тем заложили прочный фундамент на долгие десятилетия.

Под пером Фенимора Купера (1789–1851) возникла галерея образов, по которым мир безошибочно «узнавал» и узнает Америку: пионеры, индейцы, граница, дикая природа, работорговля, шпионы, пираты, необычные женщины. Америка выступила в индивидуальном обличье, ей открылась собственная судьба, а американская культура способствовала смягчению острых углов жизни, воспитывала, образовывала, представляла страну чужеземцам.

 

Джон Уэсли Джарвис. Джеймс Фенимор Купер, 1822

 

Именно тогда на столах американцев рядом с Библией появился «Кожаный чулок» Фенимора Купера. Мир быстро признал значение нового культурного феномена. Английский писатель Уильям Теккерей считал Купера ровней Скотту и Гюго. Позднее Джозеф Конрад назвал Купера своим учителем. Существуя в той же системе ценностей, реалист Бальзак провозгласил, что Скотт – писатель «от истории», а Купер – «от природы». Возможно, важнее оценок великих мастеров была возникшая – и не исчезающая с тех пор – любовь всего читающего мира к американским героям Купера. Новая американская литература поселила в душах жителей старого мира чувство симпатии. Теперь уже все знали об энергичных и добрых людях, осваивающих новый континент. Вместе с Чингачгуком завоевывала симпатии и американская демократия.

 

Первые шаги искусства

 

А рядом зрела национальная живопись. Восхитительный живописец Калеб Бингхэм (1811–1879) выставил в 1845 году свою картину «Торговцы мехами» в Американском союзе художников (Нью‑Йорк) наряду с полотнами на схожую тему индейцы и меха. Американская публика впервые увидела далекий штат Миссури, трапперов границы, нередко женившихся на индианках. Меховой торговлей занимались, уже путешествуя на пароходах, а не на каноэ. В Нью‑Йорке Бингхэма называли «певцом Запада», сумевшим воплотить дух коренных жителей Миссури, Теперь на Атлантическом побережье говорили: после Купера и Бингхэма появилось нечто, что отличает американскую культуру от прочих.

Заострим внимание: Бингхэм учился в Филадельфии, здесь покупал приглянувшиеся предметы искусства, копировал классику, искал свой стиль. Получив признание, художник вернулся в Вашингтон, где создал три портрета Генри Клея – одного из ведущих политиков своего времени.

 

Калеб Бингхэм. «Сборщики меха плывут вниз по Миссури», 1845

 

По‑настоящему «американским характером» характеризуется живопись другого мастера – Уинслоу Гомера (1836–1910), в работах которого чувствуется психологическое напряжение и типичная для реалистов острота художественного фокуса. Пик его известности пришелся на более поздний период – на время после Гражданской войны.

Только самые первые произведения изобразительного искусства в США имели библейские сюжеты. В отличие от Европы, классическая мифология и античная история не пользовались здесь широкой популярностью. Предпочтительнее были натюрморты, портретная живопись, пейзажи. Художник Томас Коул (1801–1848) заметил, что живописцы, пишущие здешние ландшафты, имеют несравненное преимущество перед приверженцами традиционной европейской образности. Природа здесь действительно была нова для искусства – никакой чересполосицы, никакого вмешательства человеческих рук – и ждала своих певцов, Такие художники не замедлили явиться.

Любимым местом Коула была долина Гудзона, почти девственная в те времена. В 1839 году он стал главой нью‑йоркского объединения «Поклонники Аполлона», позже переименованного в Американский художественный союз. Здесь постоянно проводились аукционы, собирались любители американской живописи, тогда еще пребывавшей в колыбели.

В эти же годы Коул основал и «Школу реки Гудзон», помогавшую обрести свою аудиторию оригинальным американским талантам – таким, например, как Фредерик Эдвин Черч (1826–1900), обессмертивший водопад Ниагару в одном из самых знаменитых полотен («Ниагара», 1857), Картина производила настолько поразительное впечатление, что в одиночестве экспонировалась в специальном зале Нью‑Йорка. Ее называли лучшей, возбуждающей всю полноту чувств работой, созданной американцем. Именно с этого времени Ниагара стала своего рода эмблемой Америки, привлекающей массы туристов. Но Черч не стремился к этой цели. Его идея была иной: художник как бы стоит в одиночестве перед «восьмым чудом света», пораженный силой природы. Радуга дает водопаду своеобразное новое измерение. Даже Чарльз Диккенс, скептически, как уже упоминалось, относившийся к идее американской культуры в целом, заметил, что созерцание полотна породило в нем ощущение близости к Создателю.

 

Томас Коул. Водопад Каатерскил. 1826

 

Галереи Нью‑Йорка с успехом продавали полотна Фредерика Эдвина Черча. Благодаря его поразительным ландшафтам стала очевидна подлинная мощь американской природы.

Америка давала художникам возможность увидеть невообразимые природные чудеса и феномены. Живописец Мартин Джонсон Хед (1819–1904) увидел и воплотил изысканную прелесть ферм атлантического побережья (Род‑Айленд, Нью‑Джерси), и на его полотнах запечатлены безграничные луга и светлые ручьи, небольшие стада коров, Высокое небо у американских пейзажистов никогда не бывает грозовым, свет льется отовсюду. Все располагает к безмятежному размышлению. Не зря эту школу назвали «люминистами» (от латинского lumen – «свет») – любителями изображать потоки света.

Очередным шагом вперед стала восхитительная картина Джорджа Калеба Бингхэма «Сборщики меха плывут вниз по Миссури» (1845). Прелестное раннее утро, контраст между деревьями и рекой, угасающий туман, две ярко одетые фигуры. Здесь царствует миф о простой, счастливой деревенской жизни. В Нью‑Йорке картину купили за жалкие 75 долларов; сейчас она украшает национальную галерею.

Подчеркнем, что в некоторых странах, в частности в Америке, разговор о национальной школе в изобразительном искусстве возник после вспышек освободительного движения или войн за независимость. Достоинство народа, осознавшего себя свободным, требовало выражения в эстетической сфере. К тому же во второй половине XIX столетия реализм помогал осознать самоценность и огромную значимость обычной жизни, прекрасной, несмотря на несходство с античной историей или мифом.

Так было и с художниками, жившими в Соединенных Штатах Америки. Ясный ум и преклонение перед реальным миром, его красотой, изменчивостью, простотой и поэзией сформировало мировоззрение Джеймса Эббота Мак‑Нейла Уистлера (1834–1903). Мальчиком он жил в России, отец работал на строительстве железной дороги между Москвой и Петербургом. Юный Джеймс посещал занятия в Петербургской Академии художеств. После смерти главы семьи вдова и сын вернулись на родину. В 1855 году Уистлер переехал в Париж. Там он познакомился и сблизился с Эдуардом Мане, выставлялся вместе с ним в Салоне отверженных, организованном Наполеоном III в 1863 году. Резкая реакция публики, не желавшей принять новое искусство, раздражала новаторов, начинавших вести себя с буржуа вызывающе, с оттенком презрения, Добавилось и то, что произведения Уистлера были разруганы английским искусствоведом Рескином. В описании Анри Перрюшо (книга «Жизнь Мане») Уистлер выглядит как «эксцентричный джентльмен, нарочито манерный, не лишенный заносчивости: нетерпеливо поигрывая моноклем и немного гнусавя, он пересыпает свою речь язвительными репликами; пронзительный хохот еще подчеркивает нарочитую нагловатость его слов». А искусство его было вдумчивым, поэтичным и очень искренним, Эти качества проявились прежде всего в портретах современников – причем постепенно для Уистлера цветовые соотношения стали не менее важными, чем психологическая характеристика модели. Недаром некоторые портреты названы по соотношению цветов, а не только по имени изображенного на них человека («Портрет мисс Сайсли Александер. Композиция серого с черным», «Портрет мистера Карлейля. Гармония серого с зеленым»).

 

Эдвин Черч. «Ниагара», 1857

 

Джеймс Уистлер. Принцесса с веером

 

В творчестве Джона Сингера Сарджента (1856–1925) эстетика психологического портрета уживалась со следованием традиции парадных изображений, поверхностных, но роскошных. Особенно интересны работы, на которых Сарджент изображает детей: непосредственные и полные очарования, они написаны ярко, живо, порой даны в мимолетном, сиюминутном повороте и движении.

Художник пробовал одну манеру за другой, переключаясь с салонной живописи на импрессионизм, с этюдной манеры на жанровые картины. Пожалуй, такое вживание в открытия современности можно назвать основным художественным принципом американской живописной школы.

Эпоха словно толкала художников к восприятию и осмыслению открытий, сделанных коллегами. А Сарджент был предрасположен к такой адаптации еще и тем, как складывалась его жизнь. Выходец из состоятельной семьи (отец его был врачом), юноша, рано проявивший способности к рисованию, сначала учился в Риме у Карла Уэша, американца немецкого происхождения, затем поступил во флорентийскую Академию художеств, после этого переехал в Париж, учился в Школе изящных искусств, затем перешел в студию модного портретиста Каролюс‑Дюрана. Путешествие от одного живописного языка к другому отразилось на его работах: мы то видим «импрессионистские» полотна в духе Мане или Уистлера, то с удивлением обнаруживаем на портретах приемы, свойственные великому испанцу Веласкесу то вдруг наблюдаем след увлечения Пюви де Шаванном. А в портретах заметна близость к английским прерафаэлитам – а отсюда один шаг до ар‑нуво или модерна.

Сарджент – салонный художник, признанный парижским жюри в 1878 году, член Национальной Академии Нью‑Йорка, Королевской Академии художеств Лондона, кавалер французского ордена Почетного Легиона. И хотя он иногда слишком увлекался внешними эффектами (блеском драгоценностей или фактурами дорогих тканей), его моделям все же присуща элегантность и неподдельное изящество. Американской национальной школе живописи вообще свойственен легкий налет иронии, с которым художники относятся к «сильным мира сего»: богатые заказчики изображены такими, какими являются на самом деле, порой они выглядят самовлюбленными, хищными, туповатыми, неискренними. Зато и современники‑интеллектуалы предстают перед нами во всей сложности психологических особенностей – как знаменитый писатель Роберт Льюис Стивенсон на портрете работы Сарджента.

В американском искусстве шла ассимиляция важнейших открытий в живописи. С одной стороны, художники заимствовали язык романтизма, создавая условные работы, окрашенные мистическим чувством, Быть может, в американском искусстве даже раньше, чем в европейском, начали оформляться зачатки символизма. С другой – нарождалось реалистическое направление, которое выразилось в живописи художников «Школы реки Гудзон» («Гудзонской школы»). Название школе дало место, где живописцы любили делать этюды. Конечно, только на Гудзоне они не сосредотачивались, ездили по штату Пенсильвания, Нью‑Йорк, пользуясь живописностью Новой Англии. Причем в целом ряде случаев романтическое, символико‑мистическое и реалистическое начала в их работах сливались – как в творчестве Санфорда Робинсона Гиффорда (1823–1880), писавшего виды великой реки на закате, на восходе, в солнечные дни и в дождь, добиваясь живой выразительности каждого созданного образа.

Как уже говорилось, основателем «Гудзонской школы» был ученик великого английского пейзажиста У. Тернера Томас Коул, который совмещал необузданные эмоциональные порывы, романтические, мистические настроения с тщательным, педантичным следованием «натуре». Считается, что честь открытия красоты реальной американской природы – ну во всяком случае, в Новой Англии, – принадлежит именно ему. Коул даже построил себе поместье на берегу Гудзона с тем, чтобы быть в полном смысле «ближе к природе», ни на минуту не отвлекаясь от своей величественной и мощной модели.

А поместье Фредерика Эдвина Черча, одного из учеников Коула, находилось на другом берегу. Черч интересовался не только мирными, располагающими к созерцанию окрестностями Гудзона. Он много путешествовал по стране, не останавливаясь перед опасностями, и в результате перед взорами ошеломленной публики представали то вулканы, словно готовые начать извергаться, то айсберги северных вод, то Ниагарский водопад, ужасающий и притягивающий в своем величии. На некоторых холстах живописец показывает и природную катастрофу – как, например, извержение вулкана в Андах, вызывавшее у современников ассоциации с социальными катаклизмами, происходившими тогда в американском обществе.

Символическое начало в пейзаже присуще и Альберту Бирштадту (1830–1902). Он родился в Германии, в 1832 году его семья переехала в США, а учиться будущего художника отправили в Дюссельдорфскую Академию художеств. С 1857 года живописец принимал участие в американских художественных выставках, а когда ему исполнилось тридцать лет, стал действительным членом Национальной Академии дизайна в Нью‑Йорке. Огромные полотна с изображенными на них горами, пиками, похожими на башни, горными озерами, лесами, Сьерра‑Невада, «красные леса» Калифорнии в исполнении Бирштадта вызывали в 1860‑х годах всеобщее восхищение.

Бирштадт сосредоточился на изображении природы американского Запада – во многих местах дикой, не освоенной людьми. Часто он рисовал и писал индейцев в их исконных условиях жизни: по‑своему и этот художник отдал дань поиску «естественного человека», свойственному романтикам. Критики порой упрекали живописца в злоупотреблении оптическими и цветовыми эффектами, но для него это было органичным проявлением творческого темперамента, а не стремлением к быстрому успеху.