Глава шестнадцатая. Накануне смерти

 

Караул на этот раз состоял не менее чем из десяти солдат. Но это была излишняя предосторожность. Пленники шли, погруженные в свои думы, а Бакута, словно забыв про приговор, вспоминал свою речь. Она ему очень нравилась, и он с нетерпением мечтал о том, как бы скорей вернуться в каюту и узнать, какое впечатление произвела она на друзей.

Приговоренные к смерти моряки очутились в непроницаемой темноте. Когда вдали затихли медленные шаги солдат, боцман заговорил вне себя от нетерпения:

– Ну, что скажете? Какую я речь отгремел?!

– Очень хорошо! – в один голос отвечали Нина и Андрей. – Хорошая речь.

– Мало сказать – хорошая, – гордо поправил Бакута, – первокласснейшая речь. Этак кто‑нибудь и в самом деле поверит, что я малограмотный. А вот, как видите, в этой речи я им преподал и историю, и географию, и про династию Романовых, и про адмиралов и генералов. Прошу заметить, – строго подчеркнул боцман, – до всего этого Бакута дошел своим умом. Что правда, то правда – университетов я не кончал. Жаль, – вздохнул боцман, – жаль одного: что такую чудесную речь нельзя пропечатать в газетах.

Боцман уселся удобней и уже хотел было приступить к более подробному разбору своего выступления, как у дверей раздались чьи‑то шаги. Бакута замолк, но в каюту никто не вошел. Лишь за стеной, выходившей в коридор, раздался звук, какой издают, опускаясь, железные шторы в витринах магазинов.

– Удивительно, – минутой позже чуть слышно произнес Андрей, – этого никогда не бывало. Воздуху нет... Нечем дышать.

– Может быть, – рассудил боцман, – они нас хотят задушить. Веревки жалко...

Внезапно боцман вспомнил утреннее посещение Накамуры. Он рассказал о нем друзьям и бодро закончил:

– Уверяю вас, штурман недаром ушел. Верьте, что нам не дадут пропасть.

– Боцман, – с грустью откликнулся Андрей, – вы должны меня простить за утренние мои слова...

– Молодой ты, – благодушно успокоил его Бакута. – Может быть, и я в твои годы на твоем месте... Да что говорить! Штурман Головин – настоящий советский моряк, он не продаст.

Прошло около часа. С каждой минутой дышать становилось труднее. Моряки уже не разговаривали, они лежали скорчившись на полу.

Через полчаса Нина и Андрей потеряли сознание.

– Душат, мерзавцы, – хрипел Бакута, – душат, как мышей... Проклятые... Прощайте, друзья! – крикнул он, разрывая на себе рубашку.

Вдруг резко прогремел засов. Дверь распахнулась. Волна воздуха ворвалась в каюту. В дверях стоял Алендорф, раскачивая над головой фонарь и сумрачно глядя на распростертые у коек тела. В каюту торопливо вошел человек с ручным саквояжем и опустился возле Нины и Андрея.

– Благодарите небо, – угрюмо сказал Алендорф, – если... если вы верите в чудеса...

В следующую минуту в каюту принесли баллон с кислородом и врач произвел молодым морякам искусственное дыхание. Заслышав стоны Нины и Андрея, Алендорф облегченно вздохнул, сел на койку и расхохотался.

 

Глава семнадцатая. «СПАСИТЕ... И Я ВАШ РАБ!»

 

– Вставайте, вставайте, – хохоча, кричал немец. – Можете по‑прежнему располагаться в вашей каюте. Штурман нем, как рыба... Он ничего не помнит... Никто в мире не узнает о «Крепости синего солнца». Да придите в себя, черт возьми, вы снова можете жить! Благодарите меня. Опоздай я хоть на минуту...

В три часа дня пятого декабря происходила эта сцена. Японцы перехватили радиограмму с парохода «Президент», в которой Фред Ирвинг сообщал газетам Сан‑Франциско о спасении неизвестного человека, лишившегося языка и памяти. Напомним о том, как нуждались властители подводной крепости в рабочей силе, для того чтобы стало понятно, почему командование, узнав из радиограммы о безнадежном состоянии Головина, сочло возможным сохранить жизнь пленникам.

– Одно только слово. Он жив? – был первый вопрос Бакуты.

– Штурман Головин жив, – переводя дух, сказал Алендорф, – но... но... он хуже мертвеца. Не спрашивайте более.

– Больше мне ничего и не нужно знать, – радостно вскочил на ноги боцман и неожиданно вытолкнул Алендорфа за двери. – Клянусь, – восторженно закричал боцман, обращаясь к друзьям, – он придет за нами, и мы еще поплаваем!

Наивная, но несокрушимая уверенность в том, что «штурман придет», ни на миг не покидала старого моряка. Иначе чувствовали себя Андрей и Нина. Они не возражали боцману, но лишь делали вид, что тоже надеются. К счастью, вечно веселый, возбужденный и шумный боцман не давал им размышлять о будущем. Каждую ночь, укладываясь спать, старик неизменно объявлял:

– День прошел, меньше осталось ждать. Может, завтра проснемся – а он тут как тут!

Каким образом штурман спасет их – над этим Бакута не раздумывал. Он искренне верил. В туннеле, куда по утрам друзей отправляли на работу, боцман чувствовал себя еще лучше. В толпе корейцев он буквально оживал и напоминал прежнего Бакуту, каким он был на корме «Звезды Советов». Он нисколько не боялся японских часовых, и те боязливо сторонились русского великана. Боцману ничего не стоило дать меткий пинок конвойному, и офицеры были бессильны что‑либо предпринять, ибо командование крейсера решительно распорядилось избегать инцидентов с советским моряком.

Бакута работал за десятерых. Чудовищная сила, с какой моряк крушил камень, внушала японцам страх. Во время работы он во все горло распевал песни, и когда однажды офицер попробовал запретить ему пение, боцман положил у ног кирку и строго предостерег:

– Имейте в виду: там, где Бакута работает, там он хозяин. А тружусь я не для вас – все равно это пропадет пропадом, – работаю я для души и песни буду петь, какие захочу.

Корейцы обожали громадину боцмана. В его присутствии никто не смел дотронуться до каменщиков – Бакута вел себя в туннеле как всемогущий хозяин. В несколько дней он перезнакомился со всеми корейцами и каждому из них дал русское имя. Печальный Андрей не мог удержаться от улыбки, слыша, как боцман командует.

– Яшка‑Конь, – орал он, – заходи слева! Гришка‑Камбала, гляди, по ногам попадешь!

Он учил неопытных владеть киркой и ломом, и нельзя было не смеяться, глядя, как кореец с блаженной улыбкой следил за размашистыми движениями боцмана.

Наведя порядок, боцман брался за кирку и объявлял:

– Сейчас запою, подтягивайте дружней!

И во все горло запевал странную, нескладную песню:

 

На шхуне «Ломоносов»

Нас было пять матросов.

На север плыли мы

Проведать эскимосов...

 

На севере мороз.

Матросов было пять,

И ни один из них

Не хочет погибать...

 

Слабыми, нестройными голосами корейцы тянули что‑то свое, но Бакута, с упоением круша камень и точно кому‑то угрожая, гремел:

 

Но и во льдах мы пели,

Отважные матросы!

Команду отогрели

В ярангах эскимосы...

 

Правда, бывали дни, когда Бакута становился угрюмым и мрачным. В первый раз это произошло дней через двенадцать после побега Головина.

Однажды ночью в каюту наших моряков вошли восемь вооруженных солдат и заковали их в цепи. Японцы ушли, оставив двери раскрытыми, и вслед за их уходом железные стены задрожали. Послышался грохот, как будто на судно обрушился бурный водопад. Каюта заколыхалась. Пленники, насколько им позволяли цепи, приподнялись. Стены, потолок и пол закачались, как на плывущем корабле, и вдруг в каюту хлынул прохладный воздух. В конце темного коридора тускло засветилось мутное, расплывчатое пятно лунного света.

Подводный крейсер всплыл на поверхность океана. Кто‑то подплывал к бортам крейсера, неслись приглушенные звуки голосов, как дальнее эхо, отдавалась беготня. Наверху отрывисто застучали дизели[4]. Друзья не сводили глаз с мутного зеленого пятна. Морской свежий воздух овевал их лица. В лунном свете, подхваченный дуновением летнего ветра, кружился клочок бумаги, и люди глядели на него с таким восхищением, как они смотрели бы на сверкающие звезды ночного неба. Бакута, звеня цепями, порывался соскочить с койки. Нина и Андрей также рвались с коек, и им казалось, что стоит только скинуть цепи – и они, взбежав наверх, будут свободны. Но вот рядом, в кубрике корейцев, раздался отчаянный шум, крик, и тотчас жалобные вопли слились в заунывный вой. Корейцы выли до тех пор, пока в коридоре не рассеялся призрачный свет лунных лучей. Серебристый клочок бумаги перестал кружиться, стук дизелей прекратился, и опять закачалась каюта. Снова загрохотала вода – то заполнялись балластные цистерны, – и, плавно качаясь, корабль медленно опустился на дно.

Сирена возвестила о наступлении утра. Угрюмо хрипя, Бакута ушел на работу.

Вечером он возвратился еще более мрачным.

– Недостает трех корейцев в моей смене, – сообщил он Нине и, отвернувшись, чуть слышно промолвил: – Хорошие ребята... Они уже научились петь мои песни...

На другой день после всплытия корейцы работали вяло. Они опять еле двигались, закрыв глаза, и спотыкались на каждом шагу. Казалось, ничто уже не могло возбудить в них энергию и интерес к жизни. Вечером, когда Нина, убрав корейский кубрик, намеревалась уходить, два японца внесли большой медный чан с водой. В кубрике появился офицер, он что‑то сказал корейцам, и те безмолвно приблизились к чану. Японцы между тем сняли подвязанные к поясам небольшие мешки и, построив корейцев, раздали им мелкие медные деньги. Схватив монеты, корейцы окружили чан. Ничего не понимая, заинтересованная тем, что будет дальше, Нина тоже подошла к чану. Две пестрые рыбы игриво носились в воде.

Старый кореец с длинными обвисшими усами, присев на корточки, взял гибкий прут и опустил руку в воду. Раздраженные рыбы перестали плавать и, раздув жабры, остановились друг перед другом, как драчливые петухи. В следующую секунду они яростно бросились в бой.

– Яхх! Яхх! – азартно захлопали в ладоши корейцы.

И мигом зашумел кубрик, и несчастные рабы со смехом и криком обступили чан.

Наблюдая игру, офицер презрительно усмехался.

...Недолго печалился боцман. На другой день он опять пел песни, а ночами он долго не давал Андрею и Нине уснуть своими рассказами. Невозможно было понять, правду говорит старик или фантазирует, но друзья всегда слушали его точно зачарованные.

Как‑то раз Нина спросила Бакуту, был ли он когда‑либо женат, имел ли семью, сыновей или дочерей. Этого было достаточно для того, чтобы боцман проговорил до утра, рассказывая поразительную историю.

– Никогда у меня не было жены, но дочь... дочь была, – тяжко вздохнув, начал он. – Ах, Джанина, Джанина... Где ты теперь, моя голубка?

– Что за имя? – изумилась Нина. – Как ее звали?

– Джанина, – довольный произведенным эффектом, повторил Бакута. – Она была итальянка.

– Итальянка?!

– Да, – как ни в чем не бывало подтвердил боцман. – А что тут удивительного?

Как дети, слушающие сказку, Андрей и Нина, затаив дыхание, придвинулись к боцману.

И, упиваясь собственными словами, Бакута рассказал им, как однажды на улице Неаполя его внимание привлекла огромная толпа вокруг двенадцатилетней нищенки‑певицы. Аккомпанируя себе на мандолине, маленькая итальянка пела песни, потом танцевала с бубном, вызывая всеобщий восторг. Но вот девочка протянула руку, и жестокие слушатели быстро разошлись. Бакута, по его словам, не мог стерпеть подобного бессердечия и тотчас увез ее на пароход. Моряки – товарищи боцмана – с восхищением прослушали песни ребенка в лохмотьях, затем Бакута снял фуражку и...

– И я бросил в фуражку все, что заработал за рейс. Сто или сто пятьдесят рублей – не помню. Да какую роль для меня играли деньги! «А ну‑ка, морячки, – сказал я, – выворачивай карманы, кто сколько может». Надо знать русских моряков! В минуту мы собрали что‑то около... тысячи рублей. А потом я нанял роскошный экипаж и поехал с Джаниной по магазинам и разодел ее, как принцессу. Денег оставалась уйма, и я отвез ее в пансион, вызвал знаменитого профессора музыки, отдал ему все деньги и наказал: «Воспитывайте ее, как мою родную дочь, я же буду наведываться и следить за воспитанием». О, как она плакала и как благодарила! «Никогда, никогда, – рыдала она, – я не забуду вас, синьор Бакуто». Так я приобрел дочь, – растроганно объяснил боцман.

Прошло много лет. Бакута плавал уже на другом пароходе, но ему ни разу не удалось побывать в Неаполе. Однажды, лет десять спустя, когда его пароход как‑то зашел за грузом в Марсель, Бакута узнал, что в город прибыла знаменитая итальянская певица. Бешеных денег стоил билет. Но разве это могло остановить его? И вечером он сидел в первых рядах. Каковы же были его радость и изумление, когда в певице, под шумные овации публики вышедшей на сцену, он узнал Джанину!

– Концерт кончился, я купил богатейший букет цветов, – увлеченно рассказывал Бакута, – отправился за кулисы и передал его через горничную с запиской: «Прошу принять. Поклонник вашего таланта, неизвестный скиталец морей». Цветы унесли, я ждал. И вот раскрылась дверь, и Джанина вышла. Она осмотрела меня с ног до головы, а возле нее во фраках и цилиндрах вертелись князья, графы и бароны.

«Кто вы? – спросила она и, задрав голову, скривила губы. – Что вам здесь надо, дорогой?»

Я стоял, скрестив руки, стоял как изваяние и молчал. Она бросила мне под ноги букет, а я все молчал и смотрел на нее, пока графы и князья не подхватили ее под руки и не увели.

Она ушла, а я все еще стоял, потом с той же горничной я послал ей вторую записку. Горничная ушла, а я исчез. Вот что я писал Джанине:

«Один моряк помнит ангела малютку в лохмотьях на улице Неаполя. Он любил ее, как родную дочь, и, скитаясь по морям, он видел ее волшебное лицо в кошмарных морских бурях. Он любил ее, как дочь, но теперь нет у него больше дочери, и, пускаясь в далекое плавание, он навсегда, навеки забудет Джанину». Каково? Бакута, когда захочет, любого писателя спрячет в карман бушлата!

– Что же было дальше? – вне себя от любопытства, торопили его Андрей и Нина.

– Дальше? – вяло, с деланым безразличием переспросил Бакута. – А что же могло быть? В ту же ночь мы уходили из Марселя. Отходные флаги, последний гудок, убираем трап, и в последнюю минуту на набережную влетает фаэтон. Женщина в черной вуали подбегает к причалу, но уже слишком поздно. Тогда, упав на колени, ломая руки, она кричит: «Синьор Бакуто, синьор Бакуто, вернитесь!» Она срывает с себя кольца, жемчуга и брильянты, умоляя меня остановить пароход. А я – стою на борту, скрестив руки, немой, как статуя.

– Да, – сокрушенно опустив голову, закончил Бакута, – была когда‑то и у меня дочь...

Дни шли дни за днями, месяцы за месяцами, Бакута не унывал, но он заметно поседел, меньше пел и за последнее время, если Нина и Андрей спали по ночам, разговаривал вслух с самим собою или с воображаемым собеседником. Чаще всего он беседовал со штурманом Головиным.

– Разрешите доложить, – густым басом рапортовал он в темноте, – все в порядке, товарищ штурман. Команда в отличном состоянии.

Сначала Нина и Андрей пугались этих ночных разговоров, но потом привыкли и уже не просыпались, слыша сквозь сон монотонный голос старика.

Так минуло полгода. Ночью 15 мая трое пленников, готовясь ко сну, по обыкновению слушали Бакуту.

– Еще день прошел, – рассуждал боцман, – кто знает, что может случиться. Вдруг раскроется дверь...

Бакута не закончил фразы. Тяжелая железная дверь задрожала, с лязгом и грохотом упал засов. Дверь распахнулась, и знакомая высокая фигура показалась на пороге. В первое мгновение моряки не узнали Алендорфа, настолько изменился этот человек. Судорожно дергалась его голова, раскрытым ртом он хватал воздух, и, не в силах вымолвить ни слова, пошатнувшись, он упал, уронив фонарь.

Бакута сделал шаг и застыл на месте. Цепкими пальцами Алендорф схватил его за колени.

– Спасите... спасите, – в ужасе озираясь, закричал он, – спасите меня... и я ваш раб!