Диалектическая взаимосвязь понятий авторитета и традиции

Мы рассматривали узловые моменты консервативного мышления, развивавшиеся в этом общественно-политическом и культурном явлении в неразрывной связи с конкретно-историческими особенностями как времени, так и места. Именно эти особенности наложили свой отпечаток на конкретные проявления консервативного самосознания в Германии и России, которые будут рассмотрены далее. При этом необходимо отметить, что, несмотря на всю массу различий, в российском и германском консерватизме (как и в любом другом) существуют две идеи, которые во многом определяют охранительное, самосознание. Это принципы традиции и авторитета. По мнению Мартина Грайфенхагена, ведущим все-таки является понятие традиции, которое и составляет стержень консервативного самосознания, так как именно от него «идет понимание других положений теории консерватизма: авторитета, институциональности, консервативного пред-

77

ставления о религии и государстве» (132, S. 142). Именно сила традиции, по мнению Ф. Ю. Шталя, делает всех людей в той или иной степени консерваторами, так как обычай проникает во все сферы человеческих взаимоотношений и «все люди от природы связаны одними и теми же законами, пока доктрина революции не разлучает их с ними насильственно; все классы принимают свое естественное участие в легитимизме» (68, S. 297). То есть, согласно консервативному представлению, традиция сильна благодаря естественной природе вещей, и только искусственно созданные обстоятельства подрывают ее естественную силу. Так, П. Роден уже после многих потрясений начала XX века и в преддверии еще предстоящих катаклизмов этого столетия утверждал, что «здравый человек по природе своей консерватор» и только из-за революционных событий «он бывает готов к потрясающим переменам» (179. S. 94).
Поэтому неудивительно, что консервативное понимание традиции тесно связано с рассмотренным нами ранее принципом историзма, так как охранительное понимание традиций неминуемо переплетено с феноменом долговечности, именно долговечность «определяется независимостью традиций от времени» (132, S. 143). Таким образом, взаимосвязь понятий традиции и долговечности способствуют формированию принципа континуитета, который отделил, по мнению К. Шмитта, немецких романтиков от их «духовного отца» - Ж.-Ж. Руссо, так как «народ для них не как у Руссо - сам себе господин, - а результат исторического развития» (184, S. 91).
Однако, благодаря историческому континуитету, консерватизм отстаивает общественно-политический принцип легитимности, который, по мнению Фрица фон Калкера,

78

ведет к тому, что «индивид не имеет... никакого самодостаточного значения... он только звено в организме общественной жизни. Только благодаря общности с надындивидуальным смыслом существования его жизнь приобретает содержание и значение» (цит.по: 154, S.35). Таким образом, в поддержании традиций человеку отводится далеко не главная роль. Это не удивительно, так как временный и смертный индивид не в состоянии сохранить непреходящие обычаи. «Поэтому, — полагает Грейфен-хаген, — основа консервативной традиции может быть только божественной» (132, S. 144), мало того, человек «приобщается к традиции не по собственной воле и соображению, он призывается к ней силой, над ним стоящей» (132. S.144-145).
Получается, что основа консервативного понимания традиции двойственна. С одной стороны, сила традиции в естественном (природном) положении вещей, с другой — она существует благодаря «образу Бога в человеке и божественному миропорядку в роду человеческом» (69, S. 191), налагая на человека не подвластный ему императив должного, стоящий выше наличной реальности. В этой связи Лев Тихомиров писал, что «обычай формирует то, что есть, а не то, что должно быть. Между тем у людей идея "цели", порядка, идея того, что "должно быть", есть совершенно врожденная и вытекает из самой глубины человеческого духа», так как божественное начало заложило «в нас никогда не затухающий нравственный идеал» (24, с. 20). И как в том. так и в другом случае традиции обладают по отношению к человеку определенной силой принуждения, которая фактически лишает его, в представлениях консерваторов, самостоятельности в следовании традициям.

79

Тем самым в действие включается неразрывное с традицией понятие авторитета. Более того, по мнению Гёте, «при внимательном рассмотрении любой авторитет есть вид традиции» (цит. по: 132, S. 172). То есть для консерватизма оба эти понятия не существуют друг без друга, поэтому уже в наши дни Ганс-Георг Гадамер мог назвать традицию формой авторитета: «Освящение традициями и обычаями имеет невыразимый воздающийся авторитет, и наша исторически-конечная сущность определяется тем, что авторитет традиций всегда имеет власть над нашими поступками и намерениями» (цит. по: 132,S.172). "Однако единство авторитета и традиции не столь беспроблемно, как того хотелось бы охранителям. В реальной общественно-политической действительности авторитет власти, заботящийся о своей мощи, зачастую вступает в противоречие с требованием сохранения исторически сложившихся и «Богом данных» обычаев. И Германия, и особенно Россия являли тому массу примеров. Это неудивительно, если учесть, что принцип авторитета, являясь в большей степени функциональным понятием, чем идея традиции, способен лучше приспосабливаться к новой реальности, вбирая элементы враждебных для себя веяний, для того, чтобы этим же веяниям с большим успехом противостоять. Ханна Арендт, подмечая эту «живучесть» авторитета, утверждала: «Мы можем сказать исторически, что потеря авторитета — то есть радикальное сомнение не в легитимности силы государства, но в легитимности авторитета вообще — последняя и поэтому всегда решающая стадия того развития, которое веками сотрясало только традицию и религию. Из этих трех: традиция—религия-авторитет...авторитет оказался самым стабильным элементом» (цит. по: 132, S. 172). Но подобное выживание

80

авторитета без традиции не может удовлетворить консерваторов в целом, так как для консервативного мировоззрения авторитет, лишенный моральной силы традиции, столь же враждебен, как и разрушающая авторитет революция. Причину подобного отпадения авторитета от традиции консерватизм видит в изначальной греховности и порочности человеческой натуры, так как «в Боге собственно нет никакого дуализма. Его образ в человеке и Его миропорядок в роду человеческом пребывают в полном единстве... Но здесь в конце концов был наложен отпечаток человеческой власти, которая была автономна и оттого оказалась падшей вне Бога, так возник второй порядок — право, свободное от первоначально божественного, от него отличающееся, да и часто ему противоречащее» (69, S. 194). То есть консерватизм четко разделяет два вида авторитета: божественный и человеческий. И если последний, зачастую являясь произволом, всегда вызывал у консерваторов недоверие, то первый, основанный на божественном установлении и являющийся фактически первоначальным авторитетом, признается консерваторами безоговорочно. Грайфенхаген даже полагает, что «только в том значении, которое отождествляет авторитет с божественным господством, традиция имеет близость к авторитету, которую предполагает консерватизм» (132, S. 173). Однако, по нашему мнению, не все консерваторы сохраняли подобное органическое единство авторитета и традиции в своем мировоззрении. Даже такой консерватор «без страха и упрека», как Эрнст Людвиг фон Герлах, должен был делать нелегкий выбор между своими консервативными принципами и авторитарными притязаниями прусской, а затем общегерманской монархии; в конце концов он остался верен своим принципам, заявляя, что «мо-

81

нархия еще должна заслужить милость Бога среди человеческих правовых и житейских отношений» (цит. по: 185, S. 32). Однако платой за такую принципиальную верность традиции и божественному авторитету был полный разрыв с авторитетом земным — в лице прусского короля (а затем германского кайзера) и его великого канцлера. Редкий консерватор мог решиться на такое: ведь в Германии (и особенно в России) охранители были партией власти, поэтому порвать с авторитетом власти во имя легитим-ной традиции было дано не всякому. И если в Германии с ее мощными традициями иерархического общественного устройства и федеративного территориального деления все-таки было возможно, оставаясь консерватором, выражать несогласие с авторитетом государственной власти, то в России это было по большей части невозможно. Ведь самодержавие, помимо фактической силы, обладало силой исторически сложившейся традиции, поэтому охранитель, протестующий против самодержавия, по сути пилил сук, на котором сидел. Не случайно Карамзин, осмелившийся критиковать Александра I в своем опусе «О древней и новой России», был недоволен в первую очередь именно намерением самодержавия ограничить свою власть. Если как историк и консерватор Карамзин не мог не видеть разрушительного воздействия самодержавия на органический континуитет исторически сложившихся традиций, то способ к недопущению этих негативных явлений, который он считал допустимым, целиком зависел от воли самодержца: «Да царствует благодетельно!» (12, с. 499). Справедливости ради следует отметить, что Карамзин понимал уязвимость и «беззащитность» традиции перед всевластным авторитетом самодержавия и подобно Э. Л. фон Герлаху обращался за поддержкой и к божествен-

82

ному авторитету, полагая, что «свободу дает не Государь.., а каждый из нас самому себе с помощью Божей. Свободу мы должны завоевать в своем сердце миром совести и доверенности к Провидению» (11. с. 161). Однако написано это было не для всеобщего чтения и притом незадолго до смерти.
Таким образом, традиция и авторитет во взглядах и поступках консерваторов Германии и России зачастую вступали друг с другом в противоречия, лишая охранителей обеих стран внутренней устойчивости, хотя внешне их позиции при этом выглядели достаточно внушительно. Однако соотношение авторитета и традиции в различных сферах консервативного самосознания было неодинаковым. Одним из бастионов традиционалистского понимания действительности были земельные отношения, которые в совокупности с сопутствующими явлениями получили название почвенничество.

 

 

Земля как основа традиции

Нужно отметить, что в защите традиционных жизненных устоев консерватизм опирался на землю в буквальном смысле слова, так как "именно земля, а точнее — землевладение составляло для консерватора основу человеческого общества. Еще Юстус Мёзер видел в поземельных отношениях основу истории Германии, отводя им даже большую роль, чем деятельности людей: «История Германии приняла бы совсем другой оборот, если бы мы проследили все перемены судьбы имений как подлинных составных частей нации, признав их телом нации, а тех, кто в них жил, хорошими или плохими случайностями, которые могут приключиться с телом» (58, S. IX-X). Таким образом, при помощи землевладения природа в консер-

83

вативном представлении становится исторической категорией, превращаясь в важнейшего посредника общественных отношений. Именно «почва» стала, наряду с религиозным преданием, одним из главных гарантов долговечности исторически сложившихся обычаев. Поэтому консерваторы пытались оградить земельные порядки от новых веяний товарно-денежных отношений. А. Мюллер доказывал, что «земля сама по себе не имеет никакой ценности для человечества... Собственно чудесные, я бы даже сказал божественные, качества земли обнаруживаются только в процессе длительного использования одной и той же земли одними и теми же владельцами, семьями, помещиками» (цит. по:132, S.148).
Столь ясно выраженное стремление придать земельным отношениям извечный характер, мало подверженный субъективным веяниям времени, объясняется и тем, что земля, как основа общественного устройства являлась олицетворением власти, освящая ее уходящими в глубь веков традициями. Все тот же А. Мюллер утверждал, что «земельная собственность в своей неизменности есть только символ, внешний образ невидимой, более прочной основы, которая формирует законы» (59, S. 221).
Однако если для романтика Мюллера земельная собственность только символ власти, то для основной массы прусского юнкерства эта собственность была самой властью. Иными словами, юнкерские поместья являлись не только олицетворением исторической традиции, но и базой государственного авторитета, при этом последнему зачастую отдавалось предпочтение. Особенно ярко это проявилось в деятельности Фридриха Августа Людвига фон дер Марвица — лидера юнкерской фронды — против реформ Штейна—Гарденберга. Выражая свое несогласие

84

с происходящими преобразованиями, он писал в 1811 году канцлеру Гарденбергу: «Мы настаиваем на том, что сохранение государства зиждется на укреплении старых поместий и сохранении союза земельных владений, являющегося стержнем государства, и что разрушение указанного союза, который связывает собственников на землю. является одним из видов радикальной революционной деятельности. Все отношения служения и верноподданнических чувств, патримониальная юриспруденция, даже недостойная подлость служили тому, чтобы укреплять этот глубочайший и священный союз и тем самым — само государство» (30, с. 25). Представление о земле как основе политической власти стало одной из основных идей всего прусского (а не только юнкерского) консерватизма. Так, Ф. Ю. Шталь, никогда к юнкерству не принадлежавший, не являвшийся глашатаем этого сословия, сочувствовавший умеренным реформам, тем не менее писал, что земля не только предмет имущества, т. к. она «одновременно налагает узы власти, и отданные ею распоряжения сами собой разумеются для тех, кто на этой земле живет, на этом естественном отношении основано землевладение и устройство, официально связывающее государственные функции с землевладением, как, например, в Англии мировой судья, а в Пруссии ландрат» (70, S. 119).
Однако, в отличие от Шталя, основой государства в понимании Марвица являлось не землевладение вообще, а только юнкерское поместное землевладение, которое необходимо защищать всеми, пусть даже не всегда морально безупречными, средствами. Поэтому именно дворянство он наделял привилегией и обязанностью владения землей, ибо, «как первый член нации, оно должно владеть землей; без этого нация станет__кочующей ордой» (55, S. 157).

85

Естественно, что такая основа дворянского господства, как земля, должна была, по мысли охранителей, быть ограждена от угрозы проникающих во все сферы жизни товарно-денежных отношений, так как в противном случае аристократия теряла исключительное право на владение землей. Поэтому А. Мюллер считал, что владение землей основано на особом характере собственности, «она дает только правопользования, но никак не абсолютного владения» (цит. по: 132, S. 155). Марвиц выразил это общее положение более конкретно и откровенно, заявляя, что земельная собственность дворянства не может закладываться и покупаться, поэтому «оно никогда не сможет ее потерять и оторваться от нации» (55, S. 157). И если для Марвица было важно не только сохранить юнкерское землевладение, но и не «оторваться от нации», то для основной массы юнкерства, которое стало основной движущей силой прусского консерватизма, главной и, можно сказать, единственной целью оставалось чисто меркантильное стремление сохранить господство в аграрной сфере. Не случайно Эрнст Людвиг фон Герлах, уже в ходе революции 1848 года, был возмущен циничной, эгоистической позицией юнкерства, защищавшего только свои материальные и господские интересы и не желавшего, по его мнению, проявлять заботу об интересах государства. В своей знаменитой речи перед «юнкерским парламентом» 18 августа 1848 года он напомнил собравшимся о том, что земельная собственность не только привилегия, но и обязанность, ибо она «есть политическое понятие, созданное рукой Божьей, чтобы сохранять его закон, могущество его закона — государство. Ее всегда нужно представлять в самой тесной взаимосвязи с обязанностями, которые из этого проистекают; только в этой взаимосвязи, только как

86

служение она священна... собственность только как средство потребления... грязна. Если бы собственность была только этим, то коммунизм был бы справедлив» (28, S. 161). Взывая к почвенническому традиционалистскому самосознанию юнкерства, Герлах указывал на неправильное приложение сил в борьбе против революции, так как опрометчиво «выставлять фронт против навоза (т. е. крестьянства. — Г. М.), подставляя тыл посягательствам на действующее государство — это позиция, которая может только испортить крестьянина. Тылом к навозу, фронтом против врага — это по-дворянски» (45, S. 162).
Справедливости ради нужно отметить, что сам Э. Л. фон Герлах не принадлежал к потомственному юнкерскому дворянству, происходя из служилой прусской аристократии, поэтому конкретные материальные интересы юнкерства не вошли «в его плоть и кровь», позволяя ему, в некотором смысле, оставаться «над схваткой». То же самое можно сказать и о Ф. Ю. Штале, который, будучи крещеным евреем, был, так сказать, «пришлым» человеком в стане прусских консерваторов. И если Э. Л. фон Герлах критиковал односторонность юнкерского почвенничества с позиций сословного традиционализма, то Шталь делал это. опираясь на авторитет институции государства. Поэтому он, соглашаясь с идеей Галлера о том, «что государство в своих элементах не есть чистая община, но также господство над землей», все же критикует Галлера и его сторонников за то, что они «не осознают необходимости официально-государственного характера всех административных функций», вследствие чего «не осознают необходимости прогресса в разрешении проблемы безземельного крестьянства» (174, S. 128). Землевладение, по мнению Шталя, не является ни самодостаточной традицией, ни фактором,

87

поддерживающим господство юнкерства, — оно есть важная составная часть государственной системы и только в этом смысле имеет значение. Именно в таком аспекте следует понимать утверждение Шталя, что землевладение должно и впредь оставаться важнейшим элементом политического представительства, так как только оно является «постоянным элементом общественного положения», а все остальное может меняться (70, S. 324).
Однако с течением времени именно юнкерское понимание почвенничества заняло в прусском, а впоследствии и в общегерманском консерватизме ведущие позиции. И в условиях развития товарно-денежных отношений почвенничество из мировоззрения стало трансформироваться в эгоистическую защиту частнособственнических интересов.
Наиболее ярко это проявилось в деятельности созданного в 1893 году «Союза сельских хозяев». Программа союза объявляла сельское хозяйство «первейшим и важнейшим промыслом, который составляет самую прочную основу немецкого рейха и отдельных государств» и от процветания которого зависит «общее благо всех других профессиональных занятий» (42, S. 77). То есть формально союз провозгласил себя первым хранителем государственного авторитета, но фактически он стал первой в истории Германии массовой и «чрезвычайно эффективной группой давления... которая обладала большими агитационными и финансовыми возможностями» (193, S. 100). По сути дела, это была мощная лоббистская организация, которая требовала ни много ни мало подчинения всех сил государства и общества интересам землевладения в том виде, в котором оно еще продолжало существовать на рубеже XIX-XX вв.

88

При этом узкоэгоистические аграрные интересы провозглашались сутью охранительства: «Сегодня нет никакой государственно-охранительной политики, которая не отождествлялась бы также с антикапиталистической экономической политикой» (цит. по: 172, S. 95). Если учесть, что это говорилось в одном из программных документов Союза сельских хозяев за 1905 год, то можно сделать вывод, насколько устремления союза были далеки от реальности.
Таким образом, организация, считавшая себя «государственно-охранительной», своими действиями фактически подрывала авторитет государства. Не случайно фон Вуссов — один из депутатов-консерваторов рейхстага — уже в 1895 году назвал членов союза «духовными люмпенами, которые подстрекают народ и уничтожают всякий государственный авторитет», опираясь при этом на «социально-опасную и богохульную демагогию» (цит. по: 172, S. 593), более того, этот депутат-охранитель поставил Союз сельских хозяев в один ряд с социал-демократами, так как, в отличие от старых политических партий, социал-демократия и Союз сельских хозяев «не стремятся ни к какому государственному идеалу, но только к достижению собственных материальных целей, подстрекая... отдельные классы к конфронтации со всем обществом, мороча голову тем, что материальные интересы отдельных классов будут способствовать счастью целого» (цит. по: 172, S. 47).
Однако во многом это был глас вопиющего в пустыне, так как немецкая консервативная партия все более попадала в зависимость от союза, который при помощи своих материальных и агитационных средств оказывал консерваторам существенную поддержку на выборах. По сути дела, аграрный радикализм заглушил собственно консерватизм. По мнению Х.-Ю. Пуле, влияние союза смертель-

89

но деформировало консервативную идеологию: «когда-то она была ориентирована сословно, — теперь она стала... межсословной и антисемитской и сверх того профессионально ориентированной; где она через все перипетии своей истории была правительственной, — там она стала оппозиционной;...историческая ориентация на конкретное, ставшая когда-то исходным пунктом консервативного мышления, уступила место биологическим химерам и мифам о борьбе» (172, S. 279).
Таким образом, почвенничество из традиционалистской категории, составляющей одну из опор консервативного мировоззрения, из-за гипертрофированного упорства прусского юнкерства, не желавшего «поступаться принципами», превратилось в силу, разрушившую самосознание германского консерватизма на рубеже XIX-XX вв. Фактически это уже было не то почвенничество, о котором говорили Ю. Мёзер, романтики и даже Л. фон Мар-виц. Можно сказать, что традиция почвенничества в его первоначальном виде умерла, однако, по мнению Ханны Арендт, гибель традиции еще не означает, «что она теряет свою власть над умами людей. Эта власть, наоборот, может стать тиранической, если традиция потеряла свою жизненную силу» (цит. по:132, S.163).
В России подобная трансформация идей почвенничества не сыграла столь роковую роль для судьбы консерватизма, как в Германии. Однако произошло это не в силу большей «идейной стойкости» российских почвенников, а во многом из-за отсутствия последовательности в развитии почвенничества русских охранителей, а также в силу того, что эта трансформация в России просто не успела произойти, ведь в Германии этот процесс осуществился в основном в «парламентский период» ее истории, который в России был очень краток.

90

Так же, как и в Германии, российское почвенничество с самого начала имело традиционалистские корни. Еще князь М. Щербатов с ностальгией вспоминал допетровские времена, когда «государев двор был не на подряде, но из волостей своих всем довольствовался» (17, с. 7). Особую ценность для Щербатова подобный образ жизни имел благодаря стабилизирующему влиянию на общество во всех его элементах, так как «почти всякий, по состоянию своему без нужды мог своими доходами прожить и иметь все нужное, не простирая к лучшему своего желания, ибо лучшего никто не знал» (17, с. 12). Такой «растительный» образ жизни делал земельную аристократию настоящим фундаментом государства, так как «правление деревень занимало большую часть времени, а сие правление влекло за собой рассмотрение разных крепостей и заведенных разных приказных дел, которые понуждали вникнуть в узаконение государства» (17, с. 12).
Идея первенствующего значения сельского образа жизни была развита впоследствии Карамзиным, который утверждал, «что добрый земледелец есть первый благодетель рода человеческого и полезнейший гражданин в обществе» (10, с. 289). На первый взгляд, может показаться, что взгляды Карамзина сходны с идеями просветителей-физиократов. Однако если для последних земледелие было ориентированным на рынок занятием, то для Карамзина существование сельского уклада имело самодостаточное значение как образ жизни и часть консервативного мировоззрения.
При этом Карамзин пытается доказать ненужность и пагубность всяческих нововведений в поземельных отношениях. Немецкие романтики делали то же самое, однако если последние концентрировали свое внимание на вопросах земельной собственности и ее необходимой

91

изоляции от товарно-денежных отношений, то Карамзин уделяет главное внимание защите крепостного права и доказывает опасность новомодных экспериментов: «Покойный отец мой... смотрел не только за своими, но и за крестьянскими полями... господин богател, но и крестьяне не беднели. Воля, мною им данная, обратилась для них в величайшее зло: то есть в волю лениться и предаваться гнусному пороку пьянства» (10, с. 290). То есть крепостное право должно оставаться неизменным, так как неизменной остается природа человеческая, о которой Карамзин, как и все консерваторы, был невысокого мнения, поэтому он иронически относился к мнению иностранных путешественников, которые, «видя в России бесконечную леность крестьянина, обыкновенно приписывают ее так называемому рабству... такая философия никогда не входила в голову нашим землевладельцам: они ленивы от природы, от навыка, от незнания выгод трудолюбия» (10, с. 291). Только отеческая забота помещика может спасти крестьянина от этого порока. То есть отношения крепостных крестьян и их хозяина рассматриваются Карамзиным как патриархально-семейные, при этом право владения крепостными не столько привилегия, сколько долг, поэтому писатель считает своей обязанностью жить «с истинной пользою для пятисот человек, вверенных мне судьбою» (10, с. 296). Если вспомнить взгляды прусских почвенников, то они тоже рассматривали свое право землевладения как священный долг перед Богом и государством быть хранителями данного порядка. Правда, они не столь упорно защищали крепостное право, так как наполеоновские войны фактически силой принудили правящий слой к его отмене. Хотя Л. фон Марвиц уже после отмены личной наследственной зависимости, оправдывая ее

92

«задним числом», писал, что эта «зависимость больше была патриархальным союзом, который объединял крестьянина и дворянина» (54, S. 240).
Именно на патриархальности русской деревни сделали акцент славянофилы. При этом главной сферой их внимания стало не крепостное право, которое они осуждали, а крестьянская община, которая стала для славянофилов олицетворением всего общественного строя, издревле существовавшего в России, и который исказили искусственные преобразования Петра I и его последователей, направленные главным образом на поддержание силы и авторитета государственной власти и подорвавшие исторически сложившиеся традиции. В результате «община есть одно уцелевшее гражданское учреждение всей русской истории» (27, с. 162), которое смогло устоять перед воздействием западного либерализма. Поэтому, в отличие от немецких романтиков, которые выделяли землю как особый род собственности, славянофилы отстаивали общественный характер земельного пользования в России, противопоставляя его западному — индивидуалистическому: «Частная личная собственность, основа западного развития, была у нас так же слабо известна, как и самовластие вообще. Человек принадлежал миру, мир ему. Поземельная собственность, источник личных прав на Западе, была у нас принадлежность общества. Лицо участвовало настолько в праве владения, насколько входило в состав общества» (13, с. 122).
Однако судьба выдвинутого славянофильством общинного почвенничества русского крестьянства оказалась довольно любопытной. Его использовали впоследствии как охранители, так и социалисты-народники. Последнее вряд ли можно назвать неожиданностью, так как неприятие собственности только как удовлетворения частного

93

интереса было присуще как консерваторам, так и социалистам (правда, в разной степени), достаточно вспомнить уже приводившееся высказывание Э. Л. фон Герлаха о собственности только как средстве потребления: «если бы собственность была только этим, то коммунизм был бы справедлив» (45, S. 161).
Однако российские охранители, несмотря на столь опасное соседство, очень долго держались за идею о чуждости русского крестьянина пагубному влиянию западного либерализма. При этом крестьянина наделяли особыми, только ему присущими, качествами. По мнению К. Леонтьева, «русский безграмотный, но богомольный и послушный крестьянин эмпирически... ближе к реальной правде житейской, чем всякий рациональный либерал» (15,с.164).
То есть если в Германии почвенничество деформировалось в отстаивание частных эгоистических интересов землевладельцев, которые подчиняли себе консервативную партию и даже пытались диктовать свои условия государственной бюрократии, то для российских почвенни-' ков была характерна другая, не менее опасная тенденция. Они, также во многом для защиты узкокорыстных помещичьих интересов, создали миф об особом традиционном укладе жизни российского крестьянства^и уклад этот не мог подлежать существенным изменениям в "угоду новым экономическим веяниям, так как составлял существенную часть фундамента самодержавной России. Насколько глубоко это представление вошло в мировоззрение русских охранителей, свидетельствуют материалы созданной министром внутренних дел Плеве Редакционной комиссии, которая составляла своеобразную чиновничью оппозицию возглавляемому министром финансов Витте Особому совещанию для определения нужд сельского хозяйства.

94

Если Особое совещание признало необходимость «капитализации» сельского хозяйства России, а следовательно, разрушения сдерживающего влияния крестьянской общины, то Редакционная комиссия выступила с противоположных позиций, увидев в общинном крестьянстве и его особом умственном складе наивернейшую гарантию самодержавия в России. В докладе комиссии утверждалось, что «воспитанные в неустанном, упорном труде, привыкшие к исконной однообразной обстановке жизни, приученные изменчивым успехом земельных работ к сознанию своей зависимости от внешних сил природы и. следовательно, от начал высшего порядка, крестьяне, более чем представители какой-либо другой части населения, всегда стояли и стоят на стороне созидающих и положительных основ общественности и государственности и, таким образом, силою вещей являются оплотом исторической преемственности в народной жизни против всяких разлагающих сил и беспочвенных течений» (цит. по: 87, с. 238). Это положение крестьянства, по мнению Редакционной комиссии, должно было всячески поддерживаться государством, поэтому был еще раз повторен охранительный принцип об изоляции общинного землевладения от товарно-денежных отношений: «надельные земли, имея государственное значение... не могут составлять предмет свободного оборота и поэтому не подлежат действию общих гражданских законов» (цит. по: 87, с. 239). Более того, подобно одному из программных документов германского Союза сельских хозяев, отождествлявшего государственно-охранительную политику «с антикапиталистической экономической политикой» (цит. по: 172, S. 95), доклад Редакционной комиссии подчеркивает, что «гражданский правооборот у крестьян образовался на основе порядка семейного и общинного...

95

в ущерб началам индивидуальности и капитализма» (цит. по: 87, с. 240). То есть российское почвенничество, подобно немецкому, носило не только политически антилиберальный, но и экономически антикапиталистический характер.
Последнее было особенно опасно, так как в этой сфере почвенникам-охранителям пришлось бороться за влияние на крестьян с почвенниками-социалистами, и. как показала революция 1905-1907 гг., борьбу эту охранители проиграли. Поэтому в ходе революции консерваторам пришлось изменить свою позицию на 180 градусов. Об этом можно судить по речи Пуришкевича в Государственной Думе, посвященной аграрному вопросу: «Мне кажется, что в XX столетии оставаться при общине и парализовать частную инициативу... было бы преступлением... в отношении правильного развития русского народа». Здесь же поясняется причина столь резкой метаморфозы охранительного понимания землевладения, так как, «хотя по целям политическим община может встретить сильнейшую поддержку с этой стороны (указывает налево), так как она является лучшим рычагом для политического социализма, но мне кажется, что с государственной точки зрения и в интересах крестьянского хозяйства... уничтожение общины является вопросом дня. Чем скорее она будет уничтожена, тем лучше» (14, с. 29). Однако столь резкое, можно даже сказать — революционное, изменение в представлении о почвенничестве вряд ли может быть совместимо с сутью консерватизма.
Поэтому если в Германии можно говорить о злокачественной гипертрофии почвеннической традиции, которая подрывала авторитет государственной власти, то в России приходится констатировать фактическую гибель этой традиции, и виновна в этой «смерти» во многом государствен-

96

ная власть, не желавшая во имя своих представлений о почвенничестве внести своевременные коррективы в поземельные отношения. И то и другое явно не способствовало укреплению истинно консервативного мировоззрения среди правящего слоя охранителей Германии и России.