Консервативное понимание свободы

Если религия и Церковь изначально были безраздельной сферой господства консерватизма, то в понимании свободы охранителям пришлось вступить в борьбу на чужой территории, так как это была традиционная «епархия» прогрессистов. Однако и здесь консерваторам удалось отвоевать свое «жизненное пространство», найдя в либеральном понятии свободы, а самое главное - в практическом воплощении этого понятия, довольно сильные изъяны.
Немецкие консерваторы, можно сказать, инстинктивно (или интуитивно) поняли, что не стоит подвергать уничтожающей критике свободу как таковую, они сконцентрировали свое внимание на неправильном, с их точки зрения, понимании свободы. Шталь сравнивал вопрос о свободе со сфинксом, «который уничтожал одно поколение за другим, так как они на этот вопрос отвечали неправильно» (68, S.5). И консерваторы претендовали на то, что именно им известен истинный смысл свободы. Острие своей критики они направляли против идеи равенства, которую, по их мнению, часто отождествляли со свободой. А. Мюллер утверждал, «что ничего не может более противоречить свободе, чем понятие внешнего равенства» (цит. по: 132, S. 198). Именно эта примесь равенства наполняла идею свободы ложным содержанием. В результате, по мнению Ф. Ю. Шталя, «свобода превращается в разнузданность, господство народа — в господство плебса» (66, S. 77). И именно это состояние объявляется священным и неприкосновенным царством свободы, а «немощная и капризная прихоть индивидов», с точки зрения А. Мюллера, «возвышается до всеобщей и долговечной воли» (цит. по; 132, S. 196). Шталь полагал отправными пунктами такой деформации понимания свободы Реформацию, которая, может быть сама того не желая,

60

отождествила свободу с разрушением авторитета, в результате «протестантизм освободился от авторитета Святого Писания и всякого Откровения, оставив человеку в качестве опоры только собственный разум, в политической области прогресс в свободе отождествлялся с движением от личной монархии к конституционной, как только народ этого добился, — к республике, к полной демократии, к принципиальной анархии... подобный прогресс свободы есть Ничто, полное уничтожение общества» (68, S. 5). Таким образом, свобода в рационалистически-либеральном смысле, как полагают охранители, разрушает существующие устои и не несет им на смену никакого нового позитивного содержания. Причина такого неудачного понимания свободы, по мнению консерваторов, в том, что демократический принцип свободы является чисто умозрительной конструкцией, созданной идеологией Просвещения и лишенной связи с конкретной действительностью.
Уже в начале XX века Томас Манн в «Размышлениях аполитичного» писал, что «свобода — этот негатив, не содержит своего достоинства в себе самой (так как у отрицания как такового нет достоинств), но получает она его только... через то, что ею отрицается» (цит. по: 132, S. 199), то есть из конкретной действительности, где явления неизбежно соединены причинно-следственной связью. В наиболее обобщенной форме консервативное понимание свободы представлено гегелевской формулой:
свобода есть осознанная необходимость. Однако Гегель не был здесь новатором. Первыми подобную трактовку свободы обосновали романтики. Под их влиянием не кто иной, как Людвиг фон Марвитц, человек, которого сложно заподозрить в особом пристрастии к философии, в своем критическом замечании по поводу политического за-

61

вешания Штейна утверждал, что «воля свободных людей не является незыблемой опорой всякого престола, но только такого, который воздвигнут народом, в котором основные убеждения и внутренняя субординация уже вошли в жизнь, следовательно, воля более не свободна, но необходима» (55, S. 241). Таким образом, консервативно понятая свобода была подчинена определенным моральным и нравственным нормам, так как, по мнению Шталя, «это не свобода, а неволя, если человек может действовать против своей нравственной сущности... Нравственно свободен тот, кто способен действовать согласно ТюлТу и добродетели, а не тот, кто стоит между любовью к родине и поиском выбора, поэтому истинно политически свободно то общество, в котором повиновение и поведение взаимодействуют» (68, S. 6). Неудивительно, что консерватизм видел воплощение этого в корпоративной свободе, так как люди слишком разные для того, чтобы они могли в равной степени служить политической свободе, а сословия и корпорации как раз и создают те рамки, в которых может проходить свободное органическое развитие индивида, так как, с точки зрения Шталя, «править и представительствовать должны те, кто несет в себе интерес и обязанность одновременно, для кого персональное положение и дело идентичны» (68, S. 311).
Что касается России, то в ней консерваторы не уделяли такого пристального внимания проблеме свободы, как в Германии, это неудивительно, если вспомнить, что этот «участок фронта» для российских охранителей был долгое время спокоен, так как по уровню развития гражданских прав и особенно политических свобод Россия оставалась далеко позади стран Запада. Поэтому вопрос о свободе долгое время имел чисто теоретическое значение, и если вспомнить неприязнь консервативного мышления

62

к теоретизированию, то становится понятным дефицит внимания российского консерватизма к проблеме свободы.
Однако это не значит, что данная проблема вообще не затрагивалась. Но так же как многие неоднозначные явления общественной жизни, вопрос о свободе рассматривался как «головная боль» Запада, но не России, поэтому взгляды российских консерваторов на понятие свободы были во многом родственны идеям их европейских, в частности немецких соратников.
Так, Карамзин писал в своем «Вестнике Европы» в 1802 году, что Бонапарт заслуживает признательности, так как «разрушил мечту равенства, которая всех делала равно несчастными» (10, с. 265), то есть Карамзин ставил в заслугу будущему императору всех французов то, что он силой отделил свободу от равенства, которое мешало успешному развитию постреволюционной Франции. Славянофилы, вслед за романтиками и Гегелем, критиковали пустоту и бессодержательность демократически понимаемой свободы. Так, Хомяков утверждал, что «революция была не что иное, как полнoe отрицание, давшее отрицательную свободу, но не вносящее никакого нового содержания» (27, с. 120). Следует отметить, что славянофилы придали негативной свободе «нерусский» характер, — подобное они всегда делали с явлениями общественной государственной и духовной жизни, которые не отвечали их своеобразным охранительным принципам. Киреевский, например, утверждал, что «весь частный и общественный быт Запада основывается на понятии, об индивидуальной, отдельной независимости, предполагающей индивидуальную ' изолированность. Отсюда святость внешних формальных отношений, святость собственности и условных постановлений важнее личности» (13, с. 120-121). О том же позднее писал и К. Леонтьев «Как же это так выходит, что пра-

63

во и возможность жить самобытно есть не что иное, как право и возможность стать таким как все?» (15, с. 334). О преимуществах уважения личности в самодержавной России по сравнению с Западом можно было бы поспорить, но это — тема другого исследования.
Что касается позитивной свободы, то тут неминуемо несоответствие во взглядах немецких и российских консерваторов. Как было сказано выше, для немецких oxpанителей наилучшим выходом являлась корпоративная свобода. Однако в силу неразвитости гражданского общества в России здесь сословно-корпоративный строй не получил широкого распространения. Но этот недостаток славянофилы превратили в достоинство, заявив, что благодаря неразвитости сословного строя Россия была избавлена от «формальности общественных отношений» (13,с.225).
В противоположность сословно-корпоративному строю славянофилы выдвинули русскую общину как идеал позитивной свободы. Однако по сути крестьянская община была не чем иным, как российским вариантом сословной организации крестьянства, которая давала им особые, то есть корпоративные права и свободы. Так что славянофилы и их последователи в понимании наилучшего воплощения позитивной свободы отличались от немецких охранителей лишь формально. В конечном счете, по отношению к немецким и российским охранителям справедливо замечание Грайфенхагена: «Свобода имеет для консерватизма смысл, если институциональные пределы уже воздвигнуты» (132, S. 197).
Одним из таких институциональных пределов была сама жизнь в ее историческом развитии. Поэтому неудивительно, что принцип историзма стал одним из ключевых понятий консервативного мышления.