Проблема соотношения традиционализма и консерватизма в Германии и России

Первое, что нужно выяснить, — это каким образом в обеих странах на рубеже XVIII-XIX веков произошло становление консерватизма как особого способа мышления. Ответ на этот вопрос неминуемо сталкивается с проблемой соотношения традиционализма и консерватизма в узком, «аристократическом», если вспомнить Хантингтона, смысле слова. По мнению К. Манхейма, «традиционализм означает тенденцию к сохранению старых образцов, вегетативных способов жизни, признаваемых всеобщими и универсальными» (88, с. 591). То есть традиционализм в понимании К. Манхейма чем-то напоминает рассмотренное нами ранее широкое определение консерватизма как защиты вечных, неизменных ценностей. Однако Манхейм считает, что традиционализм — это не защита каких-то жизненных устоев, а сама жизнь в соответствии с этими устоями, поэтому «традиционалистское поведение представляет собой практически

31

чистую серию реакций на раздражители. Поведение же консервативное осмысленно, вдобавок осмысленно по отношению к изменяющимся от эпохи к эпохе обстоятельствам» (88, с. 596). Таким образом, традиционализм является тем способом жизни, который присущ людям во все времена и из которого, в силу стечения исторических обстоятельств, на рубеже XVIII-XIX вв. вырос собственно консерватизм. В этом смысле можно не согласиться с Мартином Грайфенхагеном, который считает, что разделение между традиционализмом и консерватизмом проблематично, так как «границы между структурно антропологическим и историческим явлениями методологически противоречивы» (132, S. 53). У Манхейма традиционализм и консерватизм существуют в неразрывной взаимосвязи, при этом, как уже сказано, на основе традиционалистского образа жизни формируется консервативный образ мышления. Однако позиция Грайфенхагена обнаруживает свою обоснованность, если мы станем рассматривать непосредственно писателей — защитников традиционализма. Ведь традиционализм в его первозданном нерефлекторном виде не нуждается ни в каком теоретическом обосновании (и в обосновании вообще). Традиции общественной структуры, государственного устройства и христианского мировоззрения долгое время были сами собой разумеющимися и не нуждались в каком-либо разъяснении. Таким образом, авторы, которые брали на себя труд защищать традиционализм и создавать в своих произведениях его «мыслительную модель», тем самым переставали быть традиционалистами и становились консерваторами в узком смысле слова. Именно это противоречие позволило Грайфенхагену

32

и Эпштейну считать защитника германского традиционализма Юстуса Мёзера одним из первых консерваторов на немецкой земле. Это же можно было сказать и о его русском «коллеге» Михаиле Щербатове. Однако нам все же кажется, что подход К. Манхейма более обоснован, ибо, с одной стороны, в период «творческой активности» Ю. Мёзера и М. Щербатова (в (в 70-е годы XVIII в консерватизм еще не стал общественно-политическим явлением, а с другой — оба защищали именно традиционалистский образ общества и государства, не соглашаясь ни на какие изменения.

В этом отношении можно сказать, что Юстус Мёзер находился в более комфортных для традиционалиста условиях, чем Михаил Щербатов, так как маленькое герцогство Оснабрюкен, в котором жил Мёзер, было в середине XVIII в. заповедником феодальных порядков, законсервированных после Вестфальского мира в условиях Священной Римской империи. Это позволяло Мёзеру оставаться, по мнению К. Манхейма, на позициях традиционализма, еще не достигшего «стадии воспоминания и рефлексии» (88, S. 613). Поэтому Мёзер «не возвращается в прошлое — он живет в осколках прошлого, которые еще сохраняются настоящем... прошлое — это не что-то уходящее, а интегральная часть жизни, не только воспоминание, но интенсивное переживание чего-то, что все еще существует и утрата чего является пока только угрозой» (88, с. 633). Мёзеру еще нет необходимости оплакивать старые порядки, он доказывает, почему эти порядки должны существовать и далее: «Когда я сталкиваюсь с каким-либо старым обычаем, который не соответствует современному способу мышления, я всегда думаю, что

33

ведь наши предки не были глупцами, пока не найду какого-то разумного объяснения» (58, S. 260).

Щербатов, будучи традиционалистом, находился в более тяжелом положении, так как реформы Петра I были столь резкими и стремительными, что изменили, по мнению князя, не только государственную систему, но и течениe всей российской жизни, в результате «искренняя привязанность к вере стала исчезать, таинства стали впадать в презрение, твердость уменьшилась, уступая место нагло стремящейся лести, роскошь и сластолюбие положили основание своей власти» (17, с. 30).

Однако у германских традиционалистов были свои трудности, от которых в XVIII в. были избавлены их российские «единомышленники». Преобразования, затронувшие Европу в эпоху Просвещения, не были столь бурными, как реформы Петра I, однако именно благодаря своей постепенности и естественности они сильнее укоренялись в европейской жизни. Наступление новых порядков представлялось в Европе более неотвратимым, чем в России. Не случайно Щербатов, в отличие от Мёзера, уделяет сравнительно мало внимания распространению новейших общественно-политических идей в России. настолько эти идеи (легкомысленно распространяемые самой Екатериной II, которая была «упоена безрасмысленным чтением новых писателей», и «многие книги Вольтеровы, разлагающие закон, по ее велению были переведены») (17, с. 97) казались искусственными и несоответствующими современному ему положению в стране.

Нужно еще раз отметить, что судьба критических замечаний, написанных Мёзером и Щербатовым, была совершенно различной. Критические статьи Мёзера, который

34

хотя и принадлежал к почтенному патрицианскому роду, но все же не был дворянином, достаточно регулярно печатались. Щербатов же, несмотря на то, что был князем — потомком Рюриковичей, писал свои критические замечания «в стол», и его главное произведение подобного рода «О повреждении нравов в России» увидело свет только в 1850 году, да и то не па родине автора, а в Англии, благодаря, герценовскому «Колоколу». Это говорит о том, что деспотические наклонности российского самодержавия сдерживали становление и распространение не только либеральной мысли, но и консервативной, препятствуя естественному формированию гражданского общества. Однако это не означает, что Германия в целом была более демократичной страной. Большему «удобству» Мёзера в немалой степени способствовало то, что он жил в одном из карликовых немецких государств и тем самым был защищен от наиболее сильных проявлений абсолютизма в Германии, характерных для Пруссии и Австрии.

Однако и у Мёзера, и у Щербатова есть одна общая черта, которая объединяя их, не позволяет причислить их к собственно консерватизму, развившемуся после Великой французской революции. Они четко показывают, что им не нравится в окружающей их действительности, отдавая предпочтение «старому режиму», однако не предлагают никаких реальных средств к сохранению этого режима в новых условиях. Не случайно Гёте, высоко оценивая творчество Юстуса Мёзера, отметил: «Его предложения и советы взяты не из воздуха, однако они столь часто были неприменимы, что он назвал собрания своих статей "Патриотическими фантазиями", хотя все там, казалось бы, основано на действительном и возможном» (цит. по: 132, S. 59).