Пропагандист американской полиции

Некоторые советские издательства в годы НЭП-а Выпускали из печати литературу, которая впоследствии получила название полицейской. В числе ее были выпущены "Приключения Шерлока Холмса" Конан Дойля, некоторые романы Эдгара Уоллеса, "Золотой жук" и "Преступление в улице Морг" Эдгара По и десятка два романов и повестей Д. О. Кервуда. Среди читателей на такую литературу был большой спрос. "Полицейские романы" раскупались в магазинах и брались из библиотек нарасхват, в то время, как многие произведения советских писателей, а тем более "классики марксизма" лежали на полках без движения.

В 1931 году все книжные магазины и библиотеки СССР подверглись варварской партийной чистке. Были изъяты, а затем сожжены книги сотен авторов. В первую очередь изымали и сжигали книги, написанные за границей, в том числе и "полицейскую литературу".

Не избежала чистки и библиотека большого села Петровского. Однако, библиотекарю Ивану Харитоновичу удалось спасти от сожжения с полсотни запрещенных книг. Ему было жаль отправлять на партийный костер романы Кервуда и Уоллеса, пользовавшиеся таким успехом у сельской молодежи, и поэтому он рискнул спрятать их от комиссии по чистке в библиотечном подвале.

Эти книги Иван Харитонович выдавал наиболее надежным читателям, предупреждая их при этом:

— С этой книжкой вы, пожалуйста, поосторожней. Читайте тайком и другим не давайте. Хотя в ней против советской власти и нет ничего, но все-таки литература запрещенная…

Так продолжалось до 1937 года. Читатели любили и уважали старого библиотекаря и никто из них на него не донес.

Когда начались "ежовские" аресты в селе Петровском, то у некоторых из арестованных, при обысках, были обнаружены романы Уоллеса и Кервуда. На листах книг стояла библиотечная печать. Ивана Харитоновича вызвали к районному уполномоченному НКВД.

— Кто вам разрешил заниматься пропагандой в пользу американской полиции? — задал вопрос уполномоченный библиотекарю.

— То-есть, как? — не понял старик.

— Почему вы даете читателям запрещенную литературу, восхваляющую деятельность американских полицейских учреждений?

— Позвольте! Ведь эти книги были напечатаны в Советском Союзе.

— Мало ли что печатали при НЭП-е. Тогда это разрешалось, а теперь запрещено. Те, кто печатал полицейскую литературу, давным-давно сидят в тюрьмах. А вас мы будем судить, как пропагандиста американской полиции, — заявил уполномоченный…

Особое совещание НКВД присудило старого библиотекаря к восьми годам лишения свободы.

Глава 4 СТУК И БОРЬБА С НИМ

Главным злом для обитателей Холодногорска, в первые месяцы его существования, был стук. Не обычный стук, а особый, усиленно поощряемый следователями и тюремным начальством. В тюрьмах стуком называют доносы.

Стукачей, т. е. доносчиков в Холодногорске хватало. Были среди них и добровольцы, и специально "подсаженные" энкаведистами. Все, что делали и говорили в камере, сразу же становилось известным следователям и тюремщикам. Стоило заключенному ругнуть Сталина, Ежова или советскую власть вообще, назвать санаторием тюрьму царскую в сравнении с советской или выразить возмущение методами следствия, как такого "критика", спустя несколько часов, вызывали на допрос и требовали у него:

— Повтори, что ты говорил сегодня в камере в такое-то время.

— Ничего я не говорил. Ни одного слова, — утверждал заключенный.

— Брось запираться! Наши осведомители о тебе точно донесли, — говорили ему.

И заключенный получал "довесок" за "камерную контрреволюцию" — несколько лет дополнительно к приговору. Особенно страдали от стукачей, так называемые "малахольные", которые, добиваясь смягчения приговоров, симулировали сумасшествие. Некоторым симулянтам удавалось это проделывать так ловко, что они вводили в заблуждение даже судебных экспертов. Однако, стукачи выдавали "малахольных" и многомесячная симуляция последних часто кончалась не смягчением приговоров, а "довесками".

Из-за стука в Холодногорске срывались голодовки, попытки протестов против тюремного режима и организация связи с "волей" и другими камерами. Холодногорцы уговаривали или слезно умоляли доносчиков "не стучать", им угрожали и даже били их, но все это не могло прекратить стук; он процветал и развивался. Наконец, одному из заключенных удалось найти действенное средство борьбы с ним.

Вернувшись как-то с допроса, арестованный по "делу" о крупном вредительстве, тракторист совхоза Павел Тарасенко объявил двум стукачам:

— Ну, суки! Знайте и радуйтесь. Я вас завербовал.

Стукачи всполошились.

— За что? Мы же тебя не трогали.

— А я не за себя, — со злорадным смехом объяснил им тракторист. — Мне и без вашей помощи дадут полную катушку разматывать. Я за других; за то, что вы, суки, на них стучали…

"Завербованные" стукачи пытались на допросах опровергнуть показания тракториста против них, но им не повезло. Как раз в это время был арестован их следователь. Напрасно доказывали они новому следователю свою непричастность к "делу" Тарасенко. Энкаведист не хотел им верить. Ему было выгодно обвинять их вместе с трактористом, а других стукачей, для смены им, он мог найти в любой момент. В результате стукачи, один из которых рассчитывал на пять лет, а другой — на три года концлагерей, получили двадцатилетние сроки лишения свободы. После этого случая в Холодногорске было несколько подобных же и количество стукачей здесь значительно сократилось.

Став старостой, Юрий Леонтьевич Верховский несколько усовершенствовал способ борьбы холодногорцев со стуком. Все "долгосрочники", т. е. получившие большие сроки заключения или ожидающие таковых, были взяты на учет для того, чтобы их в любой момент можно было бы "прикрепить" к тому или иному стукачу. В некоторых случаях устраивались "заседания горсовета", на которых обсуждалось, кому и как именно "вербовать" доносчиков. Каждому приходящему в Холодногорск, новичку староста или его помощники говорили:

— Может быть, вы и не стукач, но на всякий случай предупреждаем: стучать не пробуйте. В противном случае у вас будут крупные неприятности.

Дальше подробно объяснялось, в чем эти неприятности заключаются. Получил предупреждение от старосты и вожак заключенных в Холодногорске уголовников — Костя Каланча. При мне Верховский как-то сказал ему:

— Ты своих урок тоже попридержи от стука. Костя возмутился.

— Что? Да ведь мы же уркаганы. У нас не водится стукачей.

— А ты, все-таки, предупреди, — настойчиво повторил староста.

Вор пожал плечами и, обращаясь к игравшим в "колотушки" уголовникам, крикнул:

— Эй, жулики! Тут наш староста насчет стука беспокоится. Так вот, знайте: ежели какая урочья сука лягашам стукнет, то мы ей нигде жизни не дадим.

С-под земли достанем и с могилы выроем. Запомни, братва!

— Ладно! Запомнили! — откликнулись уголовники, не прерывая игры.

За время моего пребывания в Холодногорске никто из них ни разу не "стукнул".

Многое было сделано священниками в борьбе со стуком. Неустанно, каждый день твердили они холодногорцам, что доносительство на ближнего своего это великий грех. Слова свои священники подкрепляли текстами из Священного Писания. Соединенные усилия старосты и священников увенчались успехом. Стукачи в Холодногорске хотя и не перевелись совсем, но осталось их немного, не более десятка на всю огромную камеру. С каждым днем следователи и надзиратели находили все меньше охотников доносить.

Предлагая холодногорцам быть осведомителями, следователи соблазняли их обещаниями сокращений сроков приговоров и дорогими папиросами, фруктами и бутербродами с маслом и колбасой, водкой и сладким чаем. Глядя на предлагаемое им угощенье и жадно облизываясь, заключенные все же отказывались от него:

— Нет расчета, гражданин следователь. Сегодня у вас я выпью и закушу, а завтра меня в камере на длинный срок завербуют. Так уж лучше я еще поголодаю. Мне не привыкать.

Некоторые холодногорцы давали и другие ответы:

— Сексотом никогда не был и не буду.

— Я в Бога верую и своих ближних предавать не стану.

— Вам, моим палачам, помогать не намерен.

Глава 5 СКВЕРНЫЕ АНЕКДОТЫ

У некоторых холодногорцев их следственные "дела" напоминают анекдоты. Они иногда анекдотически глупы или смешны, невероятны или немыслимы, но каждое из них кончается скверно и очень часто трагически.

В Холодногорске такие "дела" называют скверными анекдотами. Полтора десятка подобных "анекдотов" я и предлагаю вниманию читателей в настоящей главе.

И так и этак

Рассказывает о своем "деле" железнодорожник Никанор Кирюшин:

— Как началось на транспорте кривоносовское движение, то нашему брату житья не стало. Машинисту Кривоносу за его стахановские выдумки — ордена да премии, а нам хоть в гроб ложись.

"Работал я осмотрщиком товарняка на Кавказской. Станция, — сами знаете, — крупная, узловая. Товарных составов гоняют множество и каждый не короче полукилометра. Сколько времени для осмотра нужно? Не меньше часа на состав. А смотреть не дают. Машинист из кривоносовцев орет:

— Шевелись! Кончай осмотр! Не задерживай! "Как тут быть? Задержишь состав — пришьют вредительство, не осмотришь, как следует, крушение может произойти. И так и этак — тюрьма. Одна надежда на Господа Бога да на случай. Осматривать товарняк некогда. Сгонишь с ближайших колес воробьев и — все в порядке. Состав к отправлению готов. Авось в пути с рельсов не сковырнется.

"Несколько лет я так проработал. И ничего. Крушений по моей вине не было. А вот в прошлом году, все-таки, произошло. Спешно подали тяжелый товарняк. Машинист торопится, как на пожар. Я даже воробьев с колес согнать не успел. Ну, на первом же повороте состав свалился под откос.

"Приехала комиссия. Меня — под суд. Обвиняют во вредительстве. Я объясняю, что не моя вина. Кривоносовщина, дескать, нормальному движению мешает. И так и этак получается безвыходное положение. За эти мои слова мне дают довесок к приговору.

— Почему? — спрашиваю.

Мне объясняют:

— За антисоветскую агитацию против кривоносовщины…

"Вот вам и кривоносовщииа. Привезла она, проклятая меня без пересадки прямо в тюрьму.

Неизвестно за что

— Вы за что сидите?

В ответ Климентий Ильич пожимает плечами.

— Не знаю.

— А кто же знает?

— Никто…

Арестовали его на ставропольской обувной фабрике, где он работал мастером цеха и, не допрашивая, отвезли в городскую тюрьму. Просидев там больше года без допросов, он стал добиваться вызова к следователю. Писал заявления в краевое управление НКВД с требованиями начать и закончить его "дело" и выпустить из тюрьмы, так как он ни в чем не виноват. Наконец, Климентия Ильича вызвали на долгожданный им допрос.

Следователь раскрыл папку с его "делом". Внутри нее ничего не было, ни одного листка бумаги. Следователь почесал в затылке и спросил:

— Скажите, за что вы арестованы?

— Это я у вас должен спрашивать! — воскликнул удивленный и возмущенный Климентий Ильич.

Энкаведист почесал в затылке еще раз и сказал:

— Я здесь человек новый. Работаю только вторую неделю. Ваше дело вел другой следователь.

— Где же он?

— В… далеко отсюда, — следователь запнулся. — Одним словом… переведен на другую работу.

— Так наведите у него справки. От этого предложения энкаведист досадливо отмахнулся рукой.

— Вашему бывшему следователю теперь не до этого. У него другие заботы.

— Арестован он что ли?

— Может быть.

— Что же мне делать? — спросил заключенный.

— Пока побудьте еще некоторое время в тюрьме, а я в вашем деле, как-нибудь, разберусь, — пообещал энкаведист…

С этого первого и последнего допроса Климентия Ильича отправили в Холодногорск. И сидит в советской тюрьме третий год человек, арестованный неизвестно за что.

Слеза

В большом северо-кавказском селе закрывали церковь. Проделано это было быстро. Приехавшая из краевого центра комиссия в составе трех энкаведистов, вошла в храм, не снимая шапок, пробыла там с полчаса, а затем, выйдя оттуда, заперла церковную дверь на замок, прикрепив к нему большую сургучную печать. После этого с колокольни начали снимать колокола.

Накануне в районной газете было напечатано, что церковь закрывается, будто бы, по желанию трудящихся села. Это была обычная в таких случаях ложь. Никто не спрашивал трудящихся об их желаниях закрывать или не закрывать церковь. Вместо этого созвали на собрание коммунистов, комсомольцев и, так называемый, беспартийный сельский актив. Это сборище прослушало доклад "О задачах антирелигиозной пропаганды на селе" и выступления местных партийных ораторов и утвердило заранее подготовленную резолюцию. В длинной, переполненной выражениями преданности партии и Сталину резолюции, между прочим, было написано:

"От имени трудящихся нашего села требуем закрыть очаг религиозного дурмана, а его колокола снять и перелить для нужд промышленности".

За несколько дней до этого священника, дьякона и церковного старосту вывезли из села в какой-то концлагерь…

Снятие колоколов производилось силами местного актива под руководством городской комиссии энкаврдистов…

Вокруг церкви собралась большая толпа народа, почти все село. Лица людей — хмуры, опечалены или злы. Сельчане возмущаются кощунством властей, но молчат. Выражать свои мысли вслух небезопасно; в толпе шныряют десятки горожан с колючими щупающими глазами.

Самый большой колокол запутался в веревках и блоках. Его раскачивают, дергают, но он ни с места.

— Не хочет колокол-батюшка с колокольни сходить, — шепчутся сельчане в толпе, когда поблизости нет горожан-энкаведистов.

Вдруг какой-то активист изо всех сил дернул за канат, протянутый на колокольню. Колокол качнулся и всей своей огромной тяжестью повис на двух блоках. Канат с треском лопнул. Глухо и жалобно прозвонив, колокол с двадцатиметровой высоты рухнул на землю и раскололся на три части.

— А-а-ах! — общим вздохом пронеслось по толпе. Горожане забегали быстрее в ее гуще. Внимательно и пытливо всматривались они в хмурые лица окружавших их мужчин, женщин и детей.

Один из стариков-крестьян не выдержал кощунственного зрелища снятия колокола. Заморгав глазами, он тихо всхлипнул; крупная слеза скатилась по его щеке и запуталась в бороде. Сейчас же перед ним выросла фигура горожанина и прошипела злорадно и торжествующе:

— Плачете, гражданин? Поповский колокол жалеете?

Испуганно взглянув на него, старик торопливо ответил:

— Ничего я не плачу. Это мне пыль в глаза попала. Нынче ветер сильный. Энкаведист усмехнулся.

— Знаем мы этот ветер. Он дует со стороны контрреволюции на всех недовольных советской властью.

— Я советской властью доволен, — угрюмо сказал старик.

— А ну, пойдемте со мною гражданин, — потребовал энкаведист.

— Куда?

— К уполномоченному НКВД. Он разберется, как это вы, довольный советской властью, над поповским колоколом плачете…

Несколько месяцев спустя холодногорцы читали удивительный документ: судебный приговор по "делу" колхозного пастуха Захара Черненко, выданный ему секретарем суда. Заключительная часть этого документа была такова:

"Хотя колхозник Захар Черненко во время снятия колоколов и молчал, но всем своим видом показывал, что этим актом борьбы с религией он явно и злостно недоволен. Кроме того, на его щеке секретным сотрудником НКВД была обнаружена слеза. Таким образом, подсудимый своим угрюмым видом и слезой вел агитацию против мероприятий советской власти на антирелигиозном фронте. Считая преступление Черненко Захара вполне доказанным, суд, на основании параграфа 10, статьи 58 Уголовного кодекса РСФСР, приговаривает его к пяти годам лишения свободы".

Даже холодногорцы, достаточно видавшие чекистские виды, были удивлены. Некоторые из них говорили:

— Докатилась советская власть до последней точки. Пять лет за одну слезу. Ну, а если бы он, допустим, громко рыдал? Тогда сколько?

4. "Ошибся"

С калмыком Нажмуддином Бадуевым сыграли злую шутку, из-за которой он и попал в тюрьму. Работал он подмастерьем у каменщика на постройке санатория для партийного актива в городе Ессентуки, знал не больше двух десятков русских слов и поэтому со своими товарищами и начальством объяснялся, главным образом, знаками. Впрочем, незнание русского языка работать ему не мешало. Он был силен и трудолюбив.

За несколько дней до окончания строительства начальство предупредило рабочих:

— Санаторий будет принимать от нас на торжественном заседании специальная комиссия из Москвы. Подготовьтесь, товарищи! Вы должны к заседанию купить новые галстуки, а после речи каждого оратора на нем погромче аплодировать и кричать "ура", "да здравствует" и тому подобное…

Репетиции этих "коллективных приветствий" происходили под руководством парторга строительства. Нажмуддин в них не участвовал. Для него был установлен специальный "курс обучения". Четверо рабочих предложили парторгу:

— Как понимающие калмыцкий язык, можем обучить калмыка приветствиям по-русски в индивидуальном порядке.

Парторг согласился. И вот, каждый вечер после работы, четверо рабочих отводили Нажмуддина в поле, подальше от города и заставляли его выкрикивать несколько русских слов; при этом они говорили ему:

— Кричи, Нажмуддин! Громче кричи! Это самые лучшие советские приветствия.

Калмык кричал. Его "учителя" перемигивались и пересмеивались…

Торжественное заседание было по-советски пышным. Играл духовой оркестр. На всех рабочих красовались новенькие галстуки. Трибуна для ораторов утопала в цветах и кумаче. Каждая речь сопровождалась хорошо организованными аплодисментами и приветственными выкриками.

В конце речи неожиданно для всех, за исключением четырех рабочих, покрывая крики и аплодисменты, раздался неистовый вопль Нажмуддина Бадуева:

— Караул! Спасите! Грабят!

Толпа на секунду замерла, а затем разразилась громким продолжительным хохотом.

Торжественное заседание было сорвано…

На суде Нажмуддин Бадуев, через переводчика доказывал:

— Я не виноват. Русские научили меня кричать. Я не знал этих слов. Я ошибся.

Судья слушал и, сдерживая смех, ухмылялся в усы. Объяснения калмыка и настойчивые утверждения, что он ошибся не спасли его от тюрьмы. Суд приговорил Бадуева к десяти годам лишения свободы. Один из его "учителей" был задержан и тоже получил десять лет. Трое остальных успели скрыться.

5. Виноват Пушкин!

— Во всем этом, изволите ли видеть, — рассказывает мне учитель сельской школы, Андрей Федорович

Никодимов, — виноват не столько я лично, сколько Пушкин.

"Арестовали меня, собственно, без всяких к тому оснований. Обвинили, как и других моих коллег, во вредительстве, будто бы, процветавшем в системе на-

родного образования. Вскоре после ареста вызывают из тюремной камеры на первый допрос. Иду. Вхожу в кабинет следователя. А там возлежит в кресле рыжий и рябой детина. Именно — возлежит. Поза древне-римского сенатора. Физиономия — сплошная простота, глупость и некультурность. У нас в деревне, когда-то о подобных физиономиях распевали шуточную частушку:

Сидит парень на крыльце

С выраженьем на лице;

Выражает на лице,

Что сидит он на крыльце".

"На все мои доводы, объяснения и доказательства у него единственное требование:

— Признавайся, гад! Кто тебя завербовал, гад?

А в чем признаваться, ни ему, ни мне неизвестно. Думал я, думал, да вдруг с досады и ляпнул:

— Пушкин меня завербовал!

Выпалил я это рябому детине и в испуге даже зажмурился. "Сейчас, — думаю, — он меня за это бить будет". Ан нет. Детина даже обрадовался.

— Давно бы так, — говорит. — Признался и хорошо. А кто такой Пушкин?

Раскрыл я глаза и взираю на него с величайшим изумлением. Неужели он о Пушкине никакого представления не имеет? Оказалось, что не имеет.

— Кто есть Пушкин? Как его имя и отечество? — спрашивает.

Ну, что ему отвечать? А он торопит:

— Давай, гад! Признавайся дальше!

— Пушкин Александр Сергеевич, — отвечаю.

— Где проживает?

— В… Москве.

— Где работает?

— В… союзе советских писателей.

— Так, значит, он тебя и завербовал?

— Да…

— А ты по его заданию кого завербовал?

Вот так штука, — думаю. — Кого же мне после Пушкина называть?

Следователь опять меня торопит. И начал я "вербовать" первых пришедших мне на ум русских писателей, да простят они, покойники, меня грешного.

— Завербовал я, — говорю, — Михаила Юрьевича Лермонтова, Федора Михайловича Достоевского, Льва Николаевича Толстого, Николая Васильевича Гоголя, Глеба Успенского и Лидию Чарскую.

Перечисляю я, таким образом, покойных русских писателей, а детина радуется и от удовольствия руки потирает. Записали мы всю сочиненную мною нелепицу, я подписал ее и удостоился похвалы следователя:

— Молодец, гад. Сразу раскололся. За это я тебе смягчение приговора исхлопочу.

И отправил меня, слегка ошеломленного, обратно в камеру…

На второй допрос вызвали меня спустя два месяца с лишним. Следователь новый. Морда удивительно злющая. Глазищи сверкают от ярости. Ругается и орет:

— Ах, ты, вражья сволочь! Шутки шутить с нами вздумал? Русских писателей вербуешь? Мертвецов? Ну, мы тебе за это вложим. Все печенки-селезенки из тебя вытряхнем. Эй, телемеханики!

Прибежали тут двое дюжих молодцов и взялись за меня. Бьют по чем попало, а следователь приговаривает:

— Это тебе за Пушкина. Это за Лермонтова. Это за Глеба Успенского.

Особенно сильно, знаете, били за Лидию Чарскую. Чем она им не понравилась? И что они со мною дальше делать будут? Не имею понятия…

Опасные фамилии

— Если б не моя фамилия, я, пожалуй, и в тюрьме бы не сидел. И угораздило же меня родиться в семье, носящей такую опасную фамилию.

— Какую именно?

— Троцкий…

— Да, фамильица неудачная. Вы что же, родственник Льва Давыдыча?

— Ничего подобного. И не троцкист, не оппозиционер, даже не еврей. Просто однофамилец. Павел Степанович Троцкий.

— Вы бы это сказали своему следователю.

— Говорил сотни раз.

— Ну и что же?

— И слушать не хочет. Смеется, негодяй, и откровенничает. "Мне, — говорит, — выгоднее тебя в концентрашку, как Троцкого, загнать, чем выпустить на волю".

— Напрасно вы до ареста свою фамилию не переменили.

— Но ведь это же бесполезно. Вон немец, Карл Иванович Блюхер изменил фамилию на Иванова. Все равно арестовали. А теперь его обвиняют в том, что он, будто бы, брат маршала Блюхера и менял фамилию с целью маскировки своих вредительских деяний.

— Может быть, он действительно родственник злосчастного маршала?

— Такой же, как и вы. Не больше… Полтора десятка холодногорцев арестованы за то, что имеют "опасные фамилии". Среди них украинец Крыленко, евреи Каплан и Блюмкин, немец Блюхер, грузин Бараташвили, татарин Карахан, Бухаринцев и Рыковский. Последних двух энкаведисты очень быстро переделали в Бухарина и Рыкова.

Крупные судебные процессы в Советском Союзе обычно сопровождаются арестами родственников подсудимых. "С профилактическими целями", как говорят энкаведисты. Затем арестованных обвиняют и судят по неписанному правилу НКВД:

"Был бы человек, а статья найдется и дело пришьется…"

Один из обладателей "опасной фамилии" в Холодногорске слезно умолял своего следователя:

— Гражданин следователь! Помилуйте! Ведь я ни в чём не виноват.

— У тебя вражеская фамилия, — заявил ему энкаведист.

— Ну, какая же вражеская? Ведь я не Троцкий. Совсем нет. Я — Тороцкий.

— Это ничего. Мы тебя моментально превратим в Троцкого…

И превратили.

Богач

Стахановца Хумаринских угольных рудников, Афанасия Тепнова вызвали в Карачаевский областной отдел НКВД и предупредили:

— Вы, товарищ, поаккуратней деньгами бросайтесь. Без рекламы. Иначе вам нехорошо может быть.

Находясь в состоянии некоторого подпития, Тернов бурно возмутился:

— А в чем дело?! Мои деньги, я ими и бросаюсь. Не ворованные, а заработанные стахановским трудом. Я — знатный стахановец. Я советский богач. Своими трудовыми рекордами крупные суммы зарабатываю. И желаю их тратить, как настоящий богач. Кто мне это запретит?

Ему возразили:

— Вы не очень дрыгайтесь, товарищ. Что такое стахановщина, мы знаем. Как на вас работает целая бригада шахтеров, тоже знаем, И советуем внять голосу благоразумия, иначе в тюрьму сядете.

— За что?

— А за то, что безрассудной и наглядной для всех тратой денег вы возбуждаете зависть части малооплачиваемых трудящихся и вызываете у них недовольство советской властью.

— Меня, знатного стахановца, в тюрьму?

— Вас. Иногда мы и знатных стахановцев сажаем. Так что сократитесь, товарищ…

Афанасий Тернов не внял "голосу чекистского благоразумия". Правда, первые дни после беседы с энкаведистами он все-таки сдерживался и свои стахановские заработки тратил потихоньку, но затем снова начал сорить деньгами. Сорил он ими до тех пор, пока не очутился в Холодногорске.

Выигрыш

Сапожнику Михеичу повезло первый раз в жизни: по облигации внутреннего займа он выиграл 25 тысяч рублей. В городской сберегательной кассе, где он получал свой выигрыш, ему, однако, сказали:

— Вам бы, товарищ, следовало пожертвовать часть выигрыша государству. Например, в фонд Красной армии. Куда вам такую уйму денег? Человек вы пожилой. До самой смерти, пожалуй, весь выигрыш не истратите.

От этих слов заведующего сберегательной кассой сердце Михеича неприятно ёкнуло.

— А сколько же нужно пожертвовать? — спросил он, предчувствуя недоброе.

— Ну, например, тысяч десять.

— Что-о?! — завопил Михеич. — Десять тысяч?! Такие деньги на ветер выкинуть? Да за кого вы меня считаете? За дурака?

Старый сапожник был жаден и делиться выигрышем с государством ему не хотелось. Кроме того, он уже успел распределить выигранные деньги по статьям расходов. Идя в сберегательную кассу, он мечтал:

"Куплю себе хороший костюм, даже два. Старухе своей — пару шелковых платьев, даже две. Приобрету трехрядную гармонь и часы с цепочкой. Возьму в сапожной артели двухмесячный отпуск и, вместе со старухой, поеду на курорт…"

Государство в эти мечты никак не укладывалось. Все же Михеич, скрепя сердце, отделил от толстой пачки денег две сторублевки и пододвинул их к заведующему сберкассой. Потом, подумав и вздохнув, добавил еще сто рублей и пятерку мелочью.

— Вот, гражданин зав. Триста пять монет. Больше не могу. Для меня и столько государству пожертвовать трудновато. От необходимых расходов отрываю. У меня свои расчеты.

Заведующий от пожертвования отказался:

— Заберите ваши деньги, гражданин. Советское государство в них не нуждается. Только, как бы вам, за вашу жадность и насмешку над государством, после не пришлось пострадать.

Михеич досадливо отмахнулся от него рукой.

— С деньгами-то я не пострадаю. А вот без денег настрадался предостаточно…

Этот разговор в сберегательной кассе происходил утром, а вечером случилось то, на что намекал заведующий. К Михеичу, как поется в одной тюремной песне, "приехал в гости черный воронок…"

Суд приговорил старика, как врага народа, к десяти годам лишения свободы с конфискацией имущества. Таким образом, государство получило обратно рыигрыш полностью, да еще с "процентами"…

В Холодногорске Михеич плачется:

— Будь они прокляты с ихним разнесчастным выигрышем. Лучше бы я им его весь добровольно отдал или совсем не выигрывал. Из-за ихнего выигрыша придется мне, старику, безвинно в тюрьме погибать лютой смертью…

Семь-восьмых

Колхозник сельскохозяйственной артели "Путь Ленина", Егор Назаров шел поздно вечером с поля домой и на-ходу ужинал. Срывая колосья недозрсвшей пшеницы, он разминал их в руке, сдувал с ладони шелуху, а зерна бросал в рот.

Во время этого занятия ему следовало оглядываться по сторонам, но, задумавшись о своей горькой жизни, он позабыл про обычную меру предосторожности против слишком рьяных охранников колхозного урожая. От своих мыслей он очнулся лишь тогда, когда перед ним вырос, вынырнувший на лошади из-за бугpa, объездчик-комсомолец. Похлопывая себя плеткой по рыжему рваному сапогу, колхозный охранник сердито спросил:

— Закусываешь, Егор?

Покраснев и с трудом переводя дыхание, колхозник, запинаясь, ответил:

— Да вот… сорвал… пару колосьев…

— Врешь, Егор, — перебил его объездчик. — Не пару колосьев ты сорвал, а больше. Я за тобой от самого полевого стана наблюдаю. Всю дорогу ты колосья рвал и зерно ел… А знаешь, что за это полагается?

Егор опустил голову.

— Знаю… Погубить меня хочешь? Объездчик развел руками, в одной из которых была зажата рукоятка плети.

— А что я могу поделать? Сам ты виноват, Егор. Не надо было колосья рвать. Ведь это же расхищение социалистической собственности.

— Голодный я. На полевом-то стане, как нынче кормят? Кошка не наестся, — срывающимся голосом произнес колхозник.

Объездчик шумно вздохнул.

— Всем голодно, Егор. Не тебе одному. Терпеть нужно.

Егор поднял голову и глухо пробормотал:

— Пусти ты меня.

Объездчик подскочил в седле так, что задремавшая было лошаденка шарахнулась в сторону. Придержав ее, он торопливо заговорил:

— Ты что? Рехнулся? Да меня за такую штуку из комсомола выкинут.

— Никто не узнает.

— Узнают. Сам ты в пьяном виде проболтаешься. А в колхозе ушей много. Давай-ка лучше — в правление колхоза. Иди вперед!

И пожилой бородатый колхозник послушно поплелся впереди двадцатилетнего парня, трясшегося на. тощей колхозной лошаденке…

Таких, как Егор Назаров, осужденных за "расхищение социалистической собственности", в Холодногорске больше сорока человек.

7 августа 1932 года был издан специальный "Закон о наказаниях за расхищение общественной социалистической собственности". По этому закону, людей укравших что-либо в колхозах или промышленности, карали обычно десятью годами лишения свободы, а в некоторых случаях и смертной казнью.

Судами подводились под новый закон даже мелкие кражи, которые собственно и кражами-то назвать нельзя. Колхозник сорвал или собрал в поле, после уборки урожая, несколько десятков колосьев; колхозница вырыла на колхозном огороде полдюжины картошек или подняла в саду пару яблок; рабочий вынес с фабрики корзинку щепок или обрезков жести. Все это квалифицировалось властью, как расхищение социалистической собственности. Голодного колхозника или рабочего, взявшего для своего домашнего хозяйства никому ненужные "отходы производства", гнали в концлагерь на десять лет…

Закон от 7/VIII заключенные называют коротко и насмешливо: "семь-восьмых".

Эполеты Лермонтова

Жители Пятигорска о своем городе говорят:

— У нас все дышит Лермонтовым. И воздух нашего города тоже лермонтовский.

Преувеличение в этих словах небольшое. Лермонтовского в Пятигорске действительно много. Есть там два памятника великому русскому поэту: один на месте его дуэли, другой в Лермонтовском сквере. Есть "Грот Лермонтова", музей в доме, где он когда-то жил; есть школа, улица, переулок, санаторий и типография его имени, Лермонтовские нарзанные ванны, Лермонтовская галлерея в курортном парке "Цветник" и железнодорожная станция — Лермонтовский разъезд. Почти в каждом доме города и его окраин можно видеть бережно хранимые томики сочинений поэта.

Михаил Юрьевич Лермонтов прожил в Пятигорске последние годы перед смертью и написал там ряд лучших своих произведений. С тех пор и до настоящего времени пятигорцы любят и высоко ценят Лермонтова, считая его величайшим из всех русских поэтов и ставя даже выше Пушкина. Склеп временного упокоения поэта на городском кладбище (откуда прах его был перевезен в родовое село Тарханы) заботливо охраняется; на могиле его всегда свежие цветы.

До начала Второй мировой войны на иждивении пятигорцев находилась дальняя родственница Лермонтова, Мария Акимовна Шан-Гирей. Правда, в первые годы революции, по приказу наркома просвещения Луначарского, ей была дана небольшая ежемесячная пенсия, но в 1930 году, в результате вздорожания жизни, на эту пенсию можно было прожить не больше трех-четырех дней. В голодные годы сплошной коллективизации сельского хозяйства пятигорцы спасли Марию Акимовну от голодной смерти.

Отношение советской власти к Лермонтову было совсем иное, чем у пятигорцев. Сначала власть объявила его "идеологом разлагавшегося помещичье-дворянского класса и царского империализма" и запретила изучение его творчества в школах. Затем он был назван "подражателем Байрону", "лишним человеком" и "сумасбродным дуэлянтом". Наконец, перед войной его переделали в декабриста и "выразителя надежд и чаяний российской революционной интеллигенции"…

Летом 1927 года Пятигорск был взволнован и возмущен попыткой советской власти обезобразить памятник Лермонтову, стоящий в сквере его имени. На бронзовом памятнике, воздвигнутом здесь в 1889 году, деньги на который были собраны подпиской по всей России, поэт изображен в офицерской форме, сидящим с бумагой и пером в руках. Его задумчивый взор устремлен на юго-запад, где под лучами солнца сияют снежные вершины так любимого им Эльбруса. Из под бурки, на плечах поэта, видны эполеты.

Эти эполеты и офицерский мундир как раз то и не понравились советской власти. Из Москвы прислали приказ местному начальству:

"Сбить эполеты с плеч Лермонтова на его памятнике, а мундир

переделать в штатский сюртук".

Узнав об этом приказе, Пятигорск возмутился. Рабочие и служащие на профсоюзных собраниях требовали:

— Не трогать памятник Лермонтову!

Городской комитет партии и городской совет были завалены письмами и телеграммами с такими же требованиями. В некоторых школах забастовали учащиеся. Студенты устроили уличную манифестацию. На стенах ночью появлялись надписи мелом и углем:

"Долой хамов, неуважающих Лермонтова!"

"Не трогайте нашего любимого поэта!"

"Руки прочь от памятника Великому пятигорцу!"

"Власть против Лермонтова, а мы за".

Активное участие во всенародном движении защиты памяти М. Ю. Лермонтова принимало и большинство работников городского отдела народного образования. В конце концов пятигорцы победили в этой борьбе. Советская власть отказалась от своего намерения "сбить эполеты с плеч Лермонтова".

Прошло десять лет. История с памятником Лермонтову забылась многими, но энкаведисты не забыли ее. В 1937 году много работников пятигорского отдела народного образования было арестовано. Некоторым из них на допросах следователи напоминали:

— А вы помните ваше первое контрреволюционное выступление?

— Какое? Когда? — удивленно спрашивали просвещенцы.

— С эполетами Лермонтова, — отвечали им энкаведисты…

Трое арестованных работников пятигорского отдела народного образования есть и в Холодногорске. В обвинительных заключениях по их "делам", среди всевозможной чепухи о "вредительстве", упоминаются эполеты Лермонтова.

Хорошо сыгранные роли

Драматического артиста Горского следователь допрашивал так: