Пусть по дороге к мировой революции

Погибнет даже 90 процентов русского народа,

— черт с ним,

Лишь бы 10 процентов дожили до этого момента.

(В. И. Ленин)

 

Мы раздуем пожар мировой,

Церкви и тюрьмы сравняем с землей!

Из советской песни « Красная армия».

Глава 1 ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ

Никогда еще не видел я такой камеры, как та, в которую меня привели, и не слышал ничего о таких жилищах для заключенных. Я не мог даже предположить существования чего-либо подобного в тюрьме. Для этого у меня не хватило бы фантазии.

На десятки метров тянулось предо мною длинное бетонированное помещение. Оно походило на фабричный цех, из которого недавно вынесли станки. Несомненно, что когда-то здесь были какие-то машины. Следы от них еще остались. Кое-где из-под слоя грязи, покрывавшей бетонный пол, серели более светлые пятна. Образовавшиеся здесь ямы, после того, как отсюда везли машины, видимо недавно были замазаны том. Противоположную сторону камеры я не мог разглядеть. Она тонула в сизом табачном дыму, смешанном с сырым туманом испарений человеческих тел.

Всюду здесь было сыро и грязно. От сырости спирало дыхание в груди. Вода капала с потолка и струилась по стенам на черный и липкий от грязи пол. У двери, под моими ногами, стояла большая вонючая лужа. Эта огромная камера, грязная, сырая и смрадная, была заполнена множеством людей. Сотни их согнали сюда, под крышу бывшего фабричного цеха, превращенного в тюрьму. Они копошились здесь в грязи, как гигантские черви, покрыв своими телами и лохмотьями всю площадь пола. Многие из них спали или с трудом передвигались по узким проходам между отдельными людскими логовищами. Некоторые спорили, кричали, пели, играли в карты, что-то чинили.

За стенами тюрьмы лежал снег и деревья трещали от крепкого декабрьского мороза, но здесь холода не чувствовалось. Неотапливаемую камеру люди обогревали теплом своих тел. Из восьми решетчатых окон под потолком наружу валил пар…

Заключенные других камер, когда я входил туда, обычно встречали меня с любопытством, задавали множество вопросов, требовали новостей. Здесь же никто не обратил на меня внимания.

— Здравствуйте! — сказал я вполголоса ближайшим ко мне заключенным, но ответа на мое приветствие не получил.

Занятые своими камерными делами, люди просто не заметили прихода к ним нового арестанта. Их невнимательность ко мне нисколько не удивила и не огорчила меня. Мне было не до того.

Беспрерывно шесть месяцев и восемь дней, каждую входящую в них минуту и секунду, ожидал я смерти в камерах "подрасстрельных". А теперь у меня началось возвращение к жизни. Оно было очень мучительным. После длительного физического и нервного напряжения наступила реакция. Я чувствовал безграничное разочарование, невероятную усталость и боль во всем теле. Мне казалось, что у меня болят не только тело, не только сердце, но и душа. По временам я даже ощущал как бы физическую боль души. И телесно и духовно я был совершенно разбит, вернее добит.

Не в силах преодолеть усталости и боли, я свалился на пол там, где стоял, прямо в грязную лужу. Моя голова и плечи опирались об липкую стену, а согнутые в коленях ноги по щиколотку покрывала вода, но ее холод и влажность совсем не ощущалась мною. На меня как-то сразу навалилась тяжелая, расслабляющая дремота, рожденная усталостью, болью и отупением.

Не знаю сколько времени пролежал я так. Может быть, не больше минуты, а может быть и больше часа. Из дремоты меня вывели раздавшиеся рядом громкие голоса:

— Чего это вы разлеглись в луже, простите, как свинья?

— Место посуше найти не могли?

С трудом раскрыв слипающиеся веки, я поднял голову. Надо мною стояли двое заключенных. Один из них был высокого роста с тонкими и подчеркнуто энергичными чертами лица; второй — ростом пониже с впалым ртом, лишенным зубов. Меня удивило, что лица и головы их были гладко выбриты, а не стрижены по-тюремному.

Они ждали ответа на свои вопросы и я ответил раздраженно:

— А вам, что за дело до того, где я лежу? Высокий усмехнулся.

— Некоторое дело все-таки есть. Я все-таки староста камеры. А это, — указал он на беззубого, — мой заместитель. Вы что, до сих пор этого не знаете?

— Не знаю, — утвердительно кивнул я головой.

— Да вы, кажется, новенький? — шепеляво зашамкал беззубый. — Что-то я вас тут ни разу не видал. Когда к нам попали?

— Сегодня. Только что.

— Откуда?

— Из камеры подрасстрельных.

— Ну, тогда садитесь на парашу. Бывшим смертникам это у нас разрешается.

Я отрицательно замотал головой.

— Такое тоже бывает, — сказал староста. — Иногда бывший смертник, после перевода от подрасстрельных к нам, даже на парашу сесть не может. Это своего рода физиологическая травма. Психическая, впрочем, тоже.

— Долго вы намереваетесь валяться в луже? — спросил его заместитель.

— Советую вам из нее выбраться, — сказал староста. — У нас хотя и тепло, но от продолжительного купанья вы можете простудиться и заболеть. А для заключенного лучше быть по возможности дольше здоровым.

Я попытался встать и не смог; на это моих сил не хватило. Тогда они перетащили меня на сухое место и оставили в покое.

Медленно привыкал я к новой камере и к… жизни. Привыкнуть к последней было значительно труднее, чем к первой. Жить никак не хотелось, а тем более в качества заключенного советской тюрьмы или концлагеря.

Первые дни в этой камере я тосковал о смерти и часто в полузабытьи, не предполагая, что меня кто-либо слышит, задавал себе владевший теперь всеми моими мыслями вопрос:

— Как же я буду теперь жить? Когда я произносил его слишком громко, люди рядом со мною отвечали мне:

— Будешь жить, как и все мы.

— Не смогу. Не сумею, — говорил я им, выходя из полузабытья.

— Сможешь. Ведь мы живем. Да еще, даст Бог, и на волю когда-нибудь вырвемся, — уверяли они меня.

Несмотря на их уверения, мне казалось тогда, что я не смогу жить и в ближайшее время умру. А между тем, в этой камере да и вообще, ни на какие возможности смерти, по крайней мере, в ближайшее время, я рассчитывать не мог. Ведь от "подрасстрельных" меня извлекли не для того, чтобы убить.

Как-то в разговоре староста заметил мне:

— Я вас вполне понимаю. Меня тоже не особенно прельщает жизнь. Но жить стоит, хотя бы из любопытства. Интересно все-таки, чем кончится весь этот советский.

Последнюю фразу он закончил крепким и непечатным русским выражением…

Прошло две недели, прежде чем я возвратился в жизнь и почувствовал слабый интерес к окружающему меня тюремному бытию.

Трудно и тяжело возвращаться из могилы к жизни. А ведь камера "подрасстрельных" это почти могила.

Глава 2 ТЮРЕМНЫЙ ГОРОД

— Что здесь было раньше? — спросил я старосту, блуждая глазами по серо-грязным, липким стенам камеры.

— Холодильник. Мне кажется, вы должны бы его помнить, — ответил он.

И я сразу вспомнил. Это помещение, эти серые стены, сравнительно чистые несколько лет тому назад, были мне знакомы. До посадки в тюрьму я бывал в ставропольском холодильнике, собирал для газеты материал о выпускаемой им продукции, писал очерки о работавших в нем стахановцах.

Раньше здесь обрабатывали и хранили мороженое мясо, а теперь сюда согнали людей. К середине 1938 года все тюрьмы Северного Кавказа были переполнены, мест заключенным нехватало, а количество последних все увеличивалось. Для тюремных надобностей пришлось приспосабливать несколько складов и холодильник. Последний оказался особенно удобным для содержания в нем тысяч заключенных: стены крепкие, "жилплощадь" достаточная и капитальных переделок не требовалось. Из холодильника вынесли машины, вставили решетки в окна и сделали крепкие дубовые двери. Только и всего.

Наша камера самая большая из всех остальных. Заключенные называют ее:

Город Хододногорск.

Никакого преувеличения в этом названии нет. Когда я пришел в камеру, там было 722 человека — население вполне достаточное для небольшого городка.

Как и в каждом городе, обитателями Холодногор-ска произведена его планировка. Вся площадь камеры разбита на несколько десятков "кварталов", между которыми тянутся "улицы", соединяющиеся одна с другой "переулками" и упирающиеся в "тупики" возле стен. Каждый такой "квартал" состоит из двух "десятидворок", т. е. двух, десятков мест для спанья, соединенных вместе. "Улицы" и "переулки" представляют собой проходы между "кварталами". Такую планировку произвел староста со своими помощниками, чтобы избежать, — как он говорит, — камерного хаоса.

В центре камеры оставлена незанятой заключенными небольшая площадка. На ней стоит огромных размеров параша, раньше служившая кадушкой для засола капусты. Высота ее около полутора метров. Сверху к ней прибиты два обрезка доски, чтобы человек мог стоять. Взбираются на нее по деревянной лесенке с тремя ступеньками. На параше крупно написано мелом:

"Оскверняй сей памятник лишь тогда, когда тебе невтерпеж! Во всех остальных случаях терпеливо жди оправки! Помни, что в Холодногорске и без тебя вони достаточно!"

Парашу заключенные называют "передвижным памятником Сталину", а площадку, на которой она установлена, "площадью сталинской конституции". Названия "улиц "и "переулков" Холодногорска не менее антисоветские. Например, "Проспект коммунизма" соединяется "Стахановским переулком" с "Тюремной улицей", которая упирается в "Подрасстрельный тупик".

Два раза в день, утром и вечером, обитателей Холодногорска выводят на оправку в уборную партиями по 50 человек. В это же время выносится туда и параша. Ее вынос заключенные обычно превращают в издевательский, над советской властью, парад. В четыре железных кольца, привинченных снаружи к стенкам параши с обоих ее сторон, вставляются две старых оглобли, которые камере дают надзиратели. Восемь заключенных поднимают за концы оглоблей парашу на плечи. Остальные строятся в ряды по трое. Староста командует:

— Холодногорск смирно! Справочная колонна… шагом марш! Песенники — запевай!

Зловонная кадушка на плечах холодногорцев медленно и торжественно движется к двери. Несколько наиболее голосистых песенников запевают "Интернационал". Его подхватывает вся камера. Пение перемежается хоровыми выкриками лозунгов:

— Да здравствует в аду главный парашник Сталин! Многая лета до российской виселицы всем энкаведистам! Пулю в затылок стервецу Ежову!

Иногда надзиратели пытались уговаривать холодногорцев:

— Бросьте, ребята, контрреволюцию тут разводить. Вам же за это хуже будет. Довески к приговорам схватите.

Эти уговоры и угрозы не действуют. 720 человек сразу за камерные антисоветские выступления никак не накажешь. Поэтому заключенные со смехом отвечали тюремщикам:

— Заткнитесь, лягавые! Не пугайте нас; мы пуганные. В наш сталинский парад не лезьте. А на довески нам наплевать…

Камерными делами Холодногорска умело управляет староста Юрий Леонтьевич Верховский со своими, назначенными им, помощниками. Они поддерживают порядок и дисциплину в камере и принимают меры, чтобы надзиратели "не зарывались" и не особенно притесняли холодногорцев. Когда же надзиратели начинают "зарываться", им предъявляется ультиматум:

— Прекратите ваши свистопляски или камера взбунтуется.

Угрозы бунта тюремный надзор боится панически. Поэтому-то и вид у надзирателей постоянно озабоченный и испуганный. Правда, для предотвращения бунта, в коридорах тюрьмы расставлены пулеметы, но надзор не считает их очень уж действенным средством против возможных бунтовщиков. Я собственными ушами слышал, как старший надзиратель поучал молодого, только что присланного на работу в эту тюрьму:

— Ты, парень, с ими полегче. К им дюже не цепляйся. Ежли они взбунтуются, так их ничем не удержишь.

— А пулеметы? — спросил парень.

— Что пулеметы? Десятка два-три ими перебьешm, а остальные вырвутся и нас на куски раздерут, — ответил старший.

Взбунтоваться и разбежаться Холодногорск мог бы в любой момент, но от этого его удерживали разные причины. Один из заключенных в беседе со мной дал этому такое объяснение:

— Сорваться отсюда не трудно, а потом что делать? Ведь на воле большинство нас энкаведисты все равно переловят. К тому же, семьи у нас там. Их, в случае чего, заложниками возьмут. Так уж лучше сидеть.

Кормят обитателей Холодногорска немного лучше, чем заключенных в других следственных камерах. И баланда здесь наваристее, и хлеба выдают каждому полкилограмма в сутки. Ежедневно старосте и его помощникам удается, путем сложных жульнических комбинаций, урвать у надзирателей два-три десятка лишних пайков. Эти дополнительные пайки получают по очереди все холодногорцы. Кстати, питание заключенных в бывшем холодильнике было улучшено после их всеобщей трехсуточной голодовки. Спать днем заключенным здесь разрешено, потому что такому количеству согнанных вместе людей это не запретишь. Люди спят на полу, подстилая под себя свою одежду. Коек, столов и скамеек в камере нет.

Среди тех, которые сидят в Холодногорске больше полугода, много беззубых. Я спросил о причинах этого у друга и помощника старосты Петра Савельевича Покутина, не имевшего во рту ни одного зуба.

— Половину моих зубов на допросах выбили, а остальные уже здесь цынга съела, — ответил он.

Цынга в Холодногорске самая распространенная болезнь. Тюремная администрация ничего не предпринимает против нее. Заключенным не дают лекарств и продуктов, содержащих витамины. Холодногорцы несколько раз пробовали требовать их, но безуспешно. Тюремное начальство на все требования невозмутимо отвечало:

— Кормим вас по нормам, утвержденным краевым управлением НКВД. Никаких дополнительных деликатесов давать вам не можем. Организовать продуктовый ларек на такую ораву заключенных тоже не имеем возможности.

Несколько раз, через надзирателей, старосте удалось купить сырого картофеля, лука и чеснока для спасения холодногорцев от цынги. За это надзирателям было хорошо заплачено,

Кроме цынги, в камере распространены туберкулез, чесотка и фурункулы. Их не лечат никак; врач и лекарства тюрьме, — как нам заявил ее начальник, — "сметой не предусмотрены". Вшей, клопов и блох в камере, даже по отзывам самых терпеливых холодногорцев, "нестерпимое множество". В борьбе с ними холодногорцы применяют единственное средство: ногти. Один раз я наблюдал и другой способ борьбы с паразитами. Искусанный вшами и обозлившийся на них холодногорец, ловил их, бросал в рот и грыз зубами, приговаривая:

— Вы меня, а я вас. За что меня едите? Что вкусное во мнр, таком худом, нашли? Ну и ели бы моего следователя. Он жирный. А вы, гады, меня. Ну, а я вас, я вас…

Связь Холодногорска с "волей" бесперебойная. Через уголовников, бытовиков и подкупленных надзирателей сюда ежедневно поступают самые последние новости, а также десятки писем и записок; ответы заключенных на них передаются аккуратно.

В Холодногорске хотя и не особенно весело, но все же и не скучно. Заключенные коротают время в рассказывании всяких историй, играх, песнях, а иногда даже и танцах. Все это официально запрещается, но надзиратели стараются ничего этого не замечать. Они чувствуют србя спокойнее, если холодногорцы чем-либо заняты.

Среди последних есть немало музыкантов и певцов. Они организовали в камере оркестр и хор, и по вечерам дают нам концерты. Инструменты, на которых они играют, назвать музыкальными никак нельзя; это миски и кружки для еды, самодельные свистульки и дудки, гребешки с папиросной бумагой, деревянные ложки, натянутые на обрезки досок струны. Однако, из всего этого наши оркестранты умудряются извлекать довольно мелодичные звуки. В программе концертов— народные и советские песни, танцевальные мелодии, а также и классическая музыка; исполнение даже последней очень неплохое. Дирижирует оркестром и хором Илья Николаевич Ракитин. На "воле "он был дирижером духового оркестра и преподавал в музыкальном училище.

Своего старосту Юрия Леонтьевича заключенные величают председателем холодногорского совета, а его помощников — членами этого совета. Таких помощников у него восемь. Главный из них — беззубый Петр Савельевич. Характер Юрия Леонтьевича такой же энергичный и волевой, как и его лицо. Для управления Холодногорском и защиты его от тюремного начальства требуется немало энергии, изобретательности, организаторских и дипломатических способностей. Всего этого у Верховского хватает, и лучшего старосты, чем он, пожалуй, не найдешь. Помощники старосты люди положительные, солидные и религиозные, за исключением одного. Этот единственный — вожак холодногорских "урок" Костя Каланча, базарный вор из бывших пожарников.

Верующих в Бога людей среди холодногорцев значительно больше, чем по другим тюремным камерам. Здесь часто молятся, особенно перед уходом на допрос, а двое заключенных священников и дьякон каждый день совершают церковные службы. Есть в камере и церковный хор, в котором поют больше двадцати человек.

Верховский и беззубый Покутин попали в тюрьму за попытку перебраться в Турцию. Оба они работали в геолого-разведочной партии, производившей изыскания в пограничных районах Армении. Попытка перехода границы удалась, но турки их выдали советской власти.

— За это нас осудили с испугом, — говорит Юрий Леонтьевич.

— То-есть, как это с испугом? — удивленно спрашиваю я.

— Приговорили к расстрелу, но затем он был заменен полной катушкой.

— А это еще что?

— Двадцать пять лет концлагерей… Отправка его и Покутина туда почему-то затянулась. Петр Савельевич этому дает шутливое объяснение:

— Для нас еще лагерь не устроили. Специальный турецкий…

Наш староста тюремному начальству не нравится и однажды оно попыталось заменить его своим сексотом. Холодногорск этому дружно воспротивился и пригрозил бунтом, если староста будет сменен. Перепуганное начальство на смене больше не настаивало.

Вторая попытка переворота в Холодногорске была произведена "урками". Они хотели захватить здесь власть в свои руки и на место Верховского поставить Костю Каланчу. Против четырех десятков "урочьих революционеров" выступил весь Холодногорск и они были жестоко избиты.

Через несколько дней "урки", по приказу старосты, подверглись вторичному избиению за воровство. После этого Верховский сказал Косте:

— Назначаю тебя моим помощником для урок. Наведи среди них порядок. Воровства в камере больше не должно быть. А если повторится, я прикажу и вора и тебя забить до смерти.

Костя согласился быть помощником старосты и прекратить воровство. Это обещание было им выполнено; в Холодногорске больше не воровали…

Моральное состояние холодногорцев совсем иное, чем у заключенных других камер, в которых мне приходилось сидеть. Здесь не чувствовалось подавленности, апатии и безнадежного отчаяния, присущих камерам "подследственников". Холодногорцы были бодры, духом не падали, на допросах стойко боролись за свое будущее, а о возможности расстрела не думали. Некоторые из них даже надеялись выйти на "волю". Объясняется это тем, что в Холодногорске набралось немало стойких, не сломленных следователями людей и они сумели эту камеру "обезволивания" превратить в место сопротивления, развить в ней товарищескую спайку, солидарность, поддержку сильными слабых и взаимопомощь. Никто из холодногорцев не чувствует себя одиноким и обреченным; каждый уверен, что товарищи и, прежде всего, "городской совет", в трудную минуту его как-то поддержат, по крайней мере морально. Многие заключенные находят утешение и черпают новые силы в молитвах и беседах со священниками.

Большинство холодногорцев уже осуждено на различные сроки заключения в концлагерях; мучительный следственный период для них кончился и расстрел им не грозит. Это также способствует укреплению морального состояния камеры. Есть еще одно обстоятельство, поднявшее бодрость духа у обитателей Холодногорска. Я был чрезвычайно поражен, узнав о нем впервые. Как-то в разговоре мною было упомянуто имя Ежова. В ответ на это я услышал удивительную новость:

— Чего о Ежове вспоминать, когда он теперь нуль без палочки.

— С каких это пор главный чекист нулем стал? — спросил я, думая, что мои сокамерники шутят.

— С недавних. Был главный, да кончился. Нету Ежова, — ответили мне.

— Как нету?!

— Вычистили ведь палача. Разве вы не знаете?

— В первый раз слышу…

Сообщение холодногорцев староста мне подтвердил:

— Да. Кровавая карьера Ежова закончилась. На пост наркома внутренних дел, вместо него, назначен Лаврентий Берия.

— А куда же девали Ежова?

— Об этом, пока что имеются три версии. По одной из них он, будто бы, сошел с ума и подох в психиатрической лечебнице. По второй, якобы, организовал заговор против ЦКВКП(б) с целью захвата власти в свои руки, а кремлевская охрана об этом пронюхала и, по приказу Кремля, ворвавшись на одно из тайных заседаний заговорщиков, перестреляла их, убив в том числе и Ежова. Наконец, версия третья, по-моему наиболее вероятная, объясняет падение Ежова тем, что он, проводя чистку "врагов народа", слишком зарвался и посадил за решетку более 80 процентов общего количества коммунистов. Свою вину в этой чистке кремлевцы свалили на него; он был арестован и без суда расстрелян. Какая из этих версий верна — покажет будущее…

Весть о падении Ежова вызвала и у меня надежду, — хотя и очень слабую, — на то, что, может быть, когда-нибудь и я вырвусь на "волю".

Условия жизни заключенных в Холодногорске были лучше, чем в других следственных тюрьмах Северного Кавказа. Несмотря на это, я считаю, что Холодногорск самая страшная камера из всех виденных мною. Она страшна своим многолюдством, тем, что это город арестантов, созданный советской властью…

Тюрьма в бывшем ставропольском холодильнике была ликвидирована осенью 1939 года. Заключенных оттуда перевезли в другие северо-кавказские тюрьмы.

Холодногорск не единственный в Советском Союзе. Там много таких тюремных камер. Одни из них больше, другие меньше. Но их — множество.

За границей количество заключенных в концлагерях СССР определяют в 15–20 миллионов, но при этом как-то забывают о советских тюрьмах. А ведь в них заключены тоже миллионы людей. В тех городах, где до революции было по одной тюрьме, теперь их обычно 3–5, всегда перегруженных узниками; в каждом крупном селе или деревне также есть тюрьмы. Да и на "воле" народ живет в тюремной атмосфере, хотя и не за решеткой.

Советский Союз — первое и единственное в мире тюремное государство.